"Зеленоглазка" - читать интересную книгу автора (Гаскин Кэтрин)

Глава первая

Закончив свой послеобеденный визит вежливости, жена губернатора ушла. Дети вели себя хорошо, сегодня я была ими довольна. Она, как и другие представители мельбурнской знати, часто приходила посмотреть, как я управляюсь с ними. Ведь они носили известнейшую в стране фамилию и являлись наследниками одного из крупнейших колониальных состояний. Наверное, людям казалось невероятным, как это я, приехав сюда совсем девочкой из мануфактурного магазина в Лондоне, вдруг стала им ровней. Но в Новом Свете такое случается до сих пор, случилось тогда и со мной. Все началось тем самым утром, еще в 1854 году, когда по дороге в Балларат я встретила Розу Магвайр.

В то утро я назвалась Эммой Браун. На самом деле у меня было другое имя, но обстоятельства вынудили меня забыть о нем, навсегда схоронив его в той земле.

Мне было восемнадцать лет. Помню, тогда я впервые услышала их голоса, лежа на измятой постели рядом с человеком, который своим пьяным храпом пробуждал во мне отвращение. В утреннем воздухе голоса эти словно сияли чистотой. Было рано, люди едва только потянулись по дороге на прииски, а они уже встали. Их лагерь появился возле таверны еще вчера, но мне пока не довелось их увидеть, потому что этот человек, Вилл Гриббон, прятал меня от посторонних глаз. Я ведь уже один раз пыталась сбежать от него. Сам он сразу же отправился к ним, чтобы объявить, сколько будет стоить разрешение мыть инвентарь и заполнять котлы в излучине реки, протекавшей позади его владений вдоль дубовой рощи. Наверное, никому, кроме Гриббона, не пришло бы в голову брать за это плату. Они не пришли в «Арсенал старателя» ни за едой, ни за поганым виски, которым торговал Гриб-бон. В тот вечер посетителями таверны были лишь два пастуха, направлявшихся в Мельбурн, чтобы спустить там полугодовой заработок.

Я осторожно выбралась из кровати, стараясь не потревожить спящего и не сводя глаз с его лица, неприглядности которого не мог скрыть даже сумрак, пробивавшийся сквозь грязные шторы. Его мясистый подбородок был покрыт десятидневной щетиной; с перепоя он спал с открытым ртом, отчего видны были источенные, гнилые зубы. Я не могла смотреть на него без отвращения и страха. Когда он три дня назад затащил меня к себе в постель, я была еще девица. И он грубо использовал меня, заставив познать весь ужас и позор насилия. Ненависть, которую он пробуждал во мне, была почти осязаемой. Казалось, она стояла рядом со мной, готовая плечом к плечу пойти за меня на бой. Возможно, даже во сне он почувствовал ее угрожающую силу, потому что вдруг зашевелился в попытке проснуться. Я замерла, но вскоре он успокоился, и храп его вернулся в русло прежнего мерного ритма. Тихонько я подошла к окну и слегка приоткрыла штору.

Передо мной был обычный для этих мест пейзаж.

Мне приходилось видеть его множество раз вдоль дороги, ведущей из Мельбурна к приискам, – крытая брезентом повозка с упряжкой волов, разбросанные вокруг костра палатки. Этот небольшой пустырь рядом с таверной «Арсенал старателя» был привычен к подобным обитателям, и Вилл Гриббон был не последним, кто приложил к этому руку; открыв в тенечке под зданием таверны некое жалкое подобие универсального магазина. Здесь он мог восполнить пробелы в торговле спиртным, продав полбарана или какую-нибудь сковородку. Полуразрушенная таверна была не приспособлена принимать постояльцев, в ней только продавался ром. Словно на семи ветрах, стояла она на пересечении главной дороги с грязной извилистой тропкой, ведущей к близлежащим фермам, а вокруг простирались бескрайние деревенские просторы. Название «Арсенал старателя» появилось три года назад, когда стало ясно, что месторождения золота на Балларате, Алек-сандр-хилл и Бендиго были достаточно велики, чтобы обеспечить постоянный приток старателей, следующих мимо таверны и иногда посещавших ее. Три года назад вывеска над «Арсеналом старателя» была кричащей и яркой: теперь же цвета ее поблекли под беспощадным австралийским солнцем и уподобились скупым краскам окружающего ландшафта. В этой природе было слишком много простора, и на ее фоне ветхий, полуразрушенный домик казался жалким и потерянным.

Окно, из которого я смотрела, помещалось в торце, и мне был прекрасно виден весь лагерь. Там находилась семья, а не просто группа мужчин, какие обычно проходили по этой дороге. Семья была большая, как я решила, – ирландская; слов я различить не могла, но по ритму и модуляции голосов узнала знакомые обороты, хотя речь этих людей не была отрывистой, как у многих ирландских иммигрантов. Отец имел богатырский рост и носил черную бороду, и трое взрослых сыновей имели похожие черты. Еще одному, младшему, на вид было лет десять-одиннадцать; у него были светлые прямые волосы, падавшие прямо на глаза. Сначала он пинал камушки у себя под ногами, но потом ему, видно, это наскучило, и он принялся швырять в воздух палку, пытаясь поймать ее на лету. Женщины были совершенно не похожи на тех, каких обычно можно встретить по дороге на прииски. Их было две – мать и дочь, последняя почти что девочка. Обе были в капорах, из-за чего я не могла разглядеть их лиц, но зато отлично видела их платья. Безупречные линии, элегантный и модный покрой – все было слишком изысканным для этих мест; женщины смотрелись здесь явно чужими. Такие нарядные капоры были бы к месту в Мельбурне или даже в Лондоне, но никак не в Балларате. Было сразу понятно, что это не просто проезжавшая к приискам семья старателя. По всем признакам, у этих людей имелись деньги. У них были сытые волы и новая повозка. Печать бедности не коснулась их. Они не кричали друг на друга в грубых и резких выражениях, как это делают люди, уставшие от отчаяния и несчастий. И вообще мне кажется, что на этой дороге, проложенной старателями, сразу видно, кто беден, а кто богат.

Поразмыслив, я пришла к выводу, что это торговцы или какие-нибудь владельцы магазина из тех, что устали жить в Старом Свете и к тому же наслушались сказок о самых крупных золотых месторождениях в мире, по сравнению с которыми меркнет даже Калифорния. Я сама плыла на корабле вместе с иммигрантами и прекрасно знаю, почему люди едут сюда, – одни в погоне за приключениями, другие просто от крайней нужды. Но в конце концов, минуя горную цепь, все они оказываются здесь, в высокогорной золотой стране. На этом этапе и кончается романтика путешествий, а вместе с нею и розовые мечты. Лично для меня все оборвалось здесь, в «Арсенале старателя».

Мать была главной в семье и прекрасно справлялась с этой ролью. В то время как она готовила завтрак, мужчины складывали небольшие палатки и запрягали волов. Мать отдавала почти все распоряжения. Однако девушке, как мне показалось, не было дела до всех остальных. Она задумчиво скатывала одеяла и, видно, не очень-то с этим торопилась. Почему-то никто и не думал делать ей замечания, и даже когда она бросила свое занятие и отвлеклась на что-то другое, то все равно не заслужила ни слова упрека. В долетавших до меня голосах сквозили добродушие и легкая ирония, а один раз послышался даже смех. Я помню, каким удивительным показался мне этот смех. Впервые я почувствовала симпатию к проезжавшим путешественникам. От этих людей веяло неслыханной роскошью.

Я решила, что само небо послало их, чтобы помочь мне выбраться отсюда. Я попрошу их взять меня с собой в Балларат. Если они направляются в другую сторону, то все равно попрошусь с ними. Какая мне разница, куда идти; главное – сбежать из «Арсенала старателя», избавиться от этого Гриббона.

Было настоящей пыткой двигаться медленно и осторожно, когда все зависело от быстроты. Они уже запрягли волов и теперь забрасывали землей костер. Еще немного – и они отъедут. Я сбросила короткую рубашку и на мгновение застыла над кучей одежды, сброшенной на пол вчерашней ночью. Надев трусы и корсет, я пришла в ужас при мысли, что Гриббон сейчас проснется и с новыми силами потащит меня в койку утолять свою мрачную похоть. Пальцы не слушались; я с трудом надела нижнюю юбку и выцветшее серое платье. У меня было другое, белое, красивое, с зеленой шотландской юбкой, которое я привезла с собой из Лондона. Но чтобы достать его, надо было лезть в стоявший у кровати сундук, а это могло разбудить Гриббона. Как ни хотелось мне взять платье, все же пришлось оставить его. Я заплела волосы в длинную косу; закалывать их не было времени, хотя, конечно, следовало бы, потому что с косой я выглядела моложе, чем мне сейчас хотелось. При беглом взгляде в старое треснутое зеркало оно отразило бледное и чересчур худое лицо. Я никогда не была хорошенькой; находясь в добром расположении духа, отец говорил мне, что я интересная. У меня были зеленоватые подвижные глаза, но при тусклом освещении комнаты они теряли свой цвет. Даже в спешке я успела подумать: как это было бы здорово, если б в зеркале сейчас отразилась красавица.

Наконец я набросила на плечи платок и взяла в руку ботинки. На сундуке лежали одежда Гриббона, его трубка и кисет, а также новенький двухзарядный револьвер, которым он любил хвастаться перед посетителями таверны. Наверное, он перебрал вчера, потому что здесь же валялись высыпавшиеся из карманов мелкие деньги. Обычно он тщательно прятал их от меня. Бросив взгляд на монеты, а потом на спящую фигуру, я осторожно опустила ботинки на пол и принялась обеими руками собирать их. Набралось двадцать семь шиллингов и еще четыре пенса. Этого хватило бы, чтобы поесть, когда я выберусь на дорогу, или же на проезд. Замерев от страха, я со звоном ссыпала их в карман платья. Затем снова взяла в руку ботинки и направилась к двери.

Но в ту же секунду я снова вернулась к сундуку и стала аккуратно, монетку за монеткой, складывать деньги обратно. Было бы ошибкой брать их! Гриббон ценил их гораздо выше, чем меня; из-за них он мог броситься за мной в погоню. Да и закон был бы на его стороне. Нельзя давать ему козыри в руки.

Все эти действия отняли у меня много времени, и по звукам, доносившимся снизу, я поняла, что ирландцы отъезжают. Быстро, как только могла, я подбежала к окну, откинула занавеску и прижалась лицом к стеклу. Они были готовы к отъезду; в повозке сидели все, кроме девушки и одного из сыновей, который поджидал ее возле двери, чтобы помочь взобраться на возок. Она была у речки и, услышав, что ее зовут, нехотя повернулась, но продолжала тянуть время. Ей явно нравилось чувствовать себя независимой. Мать уже потеряла всякое терпение. На этот раз ее крик прозвучал отчетливо:

– Роза! Иди сюда, Роза!

Девушка едва заметно прибавила шагу. Отец выпрямился, держа в руках поводья, готовый в следующую минуту тронуть. Наконец она дошла до повозки, и мать протянула ей руку, чтобы усадить ее сзади, где раскрывался откидной верх. Подняв ногу на ступеньку, она остановилась и оглянулась вокруг. Наверное, ей хотелось в последний раз запечатлеть в памяти эту ссохшуюся пыльную землю, где они остановились на ночлег по дороге в Балларат. Хотя трудно поверить, чтобы кому-нибудь захотелось вспоминать это место. Тем не менее взгляд ее скользнул по стене «Арсенала старателя» и сразу же наткнулся на меня, маячившую в верхнем окне. Лицо ее застыло.

Тогда в первый раз я и Роза Магвайр разглядели друг друга. Сейчас, в свете всего, что случилось позже, я думаю иногда, что мы не просто обменялись взглядами; во всем том было нечто пророческое. Но это, наверное, не так. В душе я уповала на ее влияние в этой семье, благодаря которому мне могли позволить путешествовать вместе с ними в качестве служанки. Эта минута запомнилась еще и потому, что раньше мне никогда не приходилось видеть такого прекрасного лица, какое было у Розы Магвайр. Его незлобное очарование могло привести в отчаяние любую женщину. Не думаю, чтобы Роза почувствовала что-либо подобное, – я была для нее просто девушкой, глазеющей из окна. Вне всякого сомнения, она давно привыкла, что на нее все смотрят – и мужчины, и женщины. Имея такое лицо, трудно пройти, чтобы на тебя не обратили внимания.

Я видела, что губы ее расплылись в широкой улыбке, – теперь она уверена, что ее заметили и оценили. Подарив мне это маленькое приветствие и даже не дожидаясь ответа на него, она протянула брату руку и скрылась под брезентовым верхом. Обычно так улыбаются случайным попутчикам, с которыми не рассчитывают встретиться вновь. Внезапно меня охватило необъяснимое чувство. Я еще сильнее прижалась лицом к стеклу и стала беззвучно просить:

– Подождите меня! Пожалуйста, подождите!

Вместо ответа я услышала, как щелкнули натянутые поводья, после чего повозка утонула в облаке пыли, лишь только сдвинулась с места.

Меня погубило платье из зеленой шотландки. На свет еще не рождалась женщина, которая, посмотрев на красивую женщину, не захотела бы стать такой же. А если вы вовсе не красивы, то начинаете думать о том, как бы приукрасить себя, чтобы хоть немного приблизиться к идеалу, сгладить эту досадную разницу. Увидев Розу Магвайр, я снова вспомнила о своем зеленом платье из шотландки – как удачно оно подчеркивало цвет моих глаз, какое там было кружево, как плотно оно облегало мою талию, не то что эта серая хламида, которая сейчас на мне. Собственное тщеславие привело меня к проклятому сундуку.

Мне почти что удалось достать платье. Я осторожно сняла с крышки трубку, одежду, деньги, револьвер и тихонько положила все это на пол; затем открыла сундук и откопала в нем платье. Я понимала, что теряю время, но убеждала себя, что тяжелая груженая повозка не может двигаться быстро и мне удастся догнать ее. Свернув платье, я перекинула его через руку и стала закрывать крышку. Возможно, меня захлестнула преждевременная радость. Но крышка вдруг выскользнула у меня из пальцев и с треском захлопнулась.

Гриббон тут же открыл глаза. Повернувшись с боку на бок, он быстро приподнялся. У меня уже не было времени спрятать зеленое платье. А увидев открытую дверь и приготовленные рядом ботинки, он сразу же догадался обо всем.

– Куда это ты собираешься? Что ты задумала?

С похмелья его голос хрипел, но я знала, что он был совершенно трезв. Таким он просыпался каждое утро – злобным после вчерашней пьянки, но уже трезвым.

Я только беспомощно смотрела на него, все еще надеясь, что сумею сбежать, но понимая, что теперь-то он меня не отпустит. На моем теле еще не зажили рубцы от побоев, которыми он наградил меня два дня назад, после того как я попыталась улизнуть с другой семьей путешественников. Не в силах ничего говорить, я невольно отступила назад, хотя понимала, что это бесполезно, – он все равно бы догнал меня.

– Ну?

Я не отвечала. Это, кажется, взбесило его; он любил, чтобы его боялись и пресмыкались перед ним, тогда как я ни разу не доставила ему этого удовольствия.

– Ты что, язык проглотила? – заорал он. Резко перегнувшись через спинку кровати, он вдруг увидел, что на крышке сундука ничего нет. На мгновение он оторопел. – Мои деньги… – пробормотал он, – пистолет… что ты с ними сделала?

Я посмотрела на пол, где лежали его вещи, и тут вдруг впервые подумала об истинном предназначении револьвера. Я всегда боялась огнестрельного оружия, и этого в том числе: Гриббон носил его с собой куда бы ни пошел. Но сейчас до меня дошло, что если он использовал оружие, чтобы держать в страхе других, то наверняка и сам был подвластен этому страху.

Я нагнулась и подняла револьвер.

Я ничего не понимаю в револьверах – по крайней мере, ничего не понимала тогда. Я не знала, заряжен ли он, не знала, как из него стрелять. Я только инстинктивно держала его так же, как обычно держал Гриббон. когда хотел покрасоваться перед старателями в таверне. Палец лежал на спусковом крючке, а сам револьвер находился прямо передо мной. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала; наверное, потому что считала, что для Гриббона это символ власти. Но он почему-то совсем не испугался. Кинув на меня злобный взгляд, в котором не было и тени страха, он бросился ко мне, замахнувшись для удара. Тыльной стороной ладони он с такой силой хватил меня по лицу, что голова моя резко откинулась назад. Он был совсем рядом, когда я нажала на спусковой крючок.

Из-за шума выстрела я не услышала, как он вскрикнул от боли. Несколько секунд он, пошатываясь, стоял у спинки кровати. Одну руку он прижал к груди, и сквозь растопыренные пальцы я увидела неровный обугленный край дыры, прожженной в его нижней рубахе, и маленькую струйку крови. Он сполз на пол, и, как мне показалось, сразу же умер. Я убедилась в этом, только когда тронула его тело рукой, но одному Богу известно, сколько времени провела я, стоя над ним в немом оцепенении, с, револьвером в руке, охваченная ужасом от того, что сделала, прежде чем решилась к нему приблизиться.

Я еще долго сидела рядом со своими ботинками на площадке второго этажа, как умалишенная вцепившись в платье из шотландки, и пыталась сообразить, что же мне теперь делать. Впрочем, особого выбора у меня не было. Можно было остаться ждать последствий либо же исчезнуть и попытаться избежать их. Я очень быстро склонилась к последнему. Ведь я не хотела убивать Гриббона. Я уговаривала себя, что это так, но где-то в глубине тлела мысль, что на самом деле у меня было достаточно ненависти, чтобы хотеть убить его. И все же одно дело – подумать, а другое – сделать. А я не хотела этого делать. Моя ненависть к нему была столь сильной, что я не могла бы сидеть и безропотно ждать, пока за мной придут, чтобы назначить мне наказание за его смерть. Он был недостоин этого. И все-таки я сидела, как будто меня разбил паралич. Вам не приходилось убивать человека, даже такого, как Гриббон, и вы не знаете, какая это мука.

Мы вышли на эту дорогу более месяца назад – мой отец, мой брат Джордж и я. А теперь отец лежал в могиле неподалеку от таверны, в той самой дубовой роще у реки. Корда мы пришли сюда, он уже умирал, да что говорить, он умирал, еще когда мы прибыли в Мельбурн; я не забуду его нескончаемый бьющий кашель, который он надеялся вылечить морским воздухом; однако и это не помогло. Как и все другие, мы покинули Англию в погоне за золотом, и денег у нас в кошельке едва хватало на еду и дорогу. Отец все рвался в Балларат, хотя я с самого начала сомневалась, что он сможет дотянуть до конца путешествия, а уж тем более размахивать киркой, если мы все-таки доберемся до места. Когда мы прибыли в «Арсенал старателя», у нас еще оставалось несколько фунтов. Гриббон не пожелал впустить нас; с большой неохотой он позволил нам ночевать под навесом, пристроенным к кухне. Мой отец лежал там три недели, пока не умер. К этому времени у нас кончились деньги и, кроме того, мы задолжали Гриббону за еду и постой, не считая тех денег, что он уплатил проезжавшему доктору, который согласился осмотреть отца и оставил для него кое-какие лекарства. Отца пришлось похоронить без священника; во всей округе не было церкви, а городской священник лишь изредка объезжал свою паству, к которой Гриббон явно не относился. Джордж, никогда не державший в руках лопату, провозился с могилой больше двух дней. Но едва успев опустить в нее тело отца и наспех вырезав его имя на спинке от кровати, братец вернулся на золотую дорогу. Джордж твердо знал, чего он хочет, и такая обуза, как собственная сестра, была ему явно ни к чему. Он Не побоялся в одиночку идти в Балларат и даже еще дальше, не испугался того, что может встретить на дороге беглых преступников, – больше всего на свете он боялся Гриббона. Подобно мне, он на себе познал его тяжелую руку, когда тот подгонял нас во время работы (Гриббон заставил нас расплачиваться за наши долги, работая на него). Но Джордж, видимо, не считал себя ответственным за этот долг и ушел. И это было три дня назад.

Когда ушел Джордж, Гриббон в качестве все той же оплаты долга, не задумываясь, затащил меня к себе в постель. Тогда, в первую ночь, я даже не до конца поняла, что со мной произошло. Когда вы проигрываете битву, то в первый момент не осознаете своего поражения, – вы просто не в состоянии в это поверить. Но на следующий день до меня дошло, что же случилось со мной и не перестает случаться. И я поняла, что это будет продолжаться столько, сколько я буду терпеть, а значит, мне остается только сбежать.

Гриббон постоянно следил за мной. Он заставлял меня стряпать и убирать, носить воду с реки и даже колоть дрова, но не позволял мне прислуживать в баре. Там он работал без помощников, так как две недели назад рассорился с барменом, после чего тот ушел. В магазине я тоже не появлялась. Он не допускал меня ни к людям, ни к деньгам; он понимал, что я сбегу при первой же возможности, и, хотя кричал на меня и обзывал грязной шлюхой, все же по-своему берег меня: женщины в этих краях были большой редкостью.

«Арсенал старателя» был лишь тем «знаменательным» местом, где к дороге, ведущей в Балларат, присоединяется грязный проселок с окрестных ферм; однако дорога эта никогда не пустовала. Я верила, что смогу уехать с одной из повозок, надо было только улучить момент. Мне было безразлично, в какую сторону я поеду – какая мне разница? Но я должна была уехать с какой-нибудь семьей; общение с Гриббоном научило меня не доверять мужчинам, тем более собравшимся вместе, чтобы ехать на прииски. Вне всякого сомнения, среди них были очень хорошие люди, которые могли бы помочь мне, но ведь попадались и такие, как Гриббон. Какой был смысл рисковать, чтобы оказаться в том же, а может, и в еще более худшем положении, только теперь уже на приисках? По этой же причине я не могла уйти отсюда одна – ни в Джилонг, ни в Мельбурн, ни на прииски. Хотя после трех дней гриббоновского обращения я была готова на что угодно. Единственное, что меня удерживало, так это воспоминание о неудачной попытке сбежать. Я клюнула на первую же семью, остановившуюся, чтобы вымыть в реке вещи.

Они были шотландцы; детей у них было пятеро, мал-мала меньше, и мать, чтобы хоть как-то держать их в узде, то и дело визгливо вскрикивала, что она-де их накажет. Когда я обратилась к ней с просьбой, она, вероятно, на всякий случай отодвинулась от меня подальше.

– Я очень выносливая, – пыталась я убедить ее, – я хорошо управляюсь с детьми… Могу вам помочь. Мне не нужны деньги, только…

– Нам все равно нечем тебе платить, – сказала женщина, – к тому же помощь мне не нужна.

А когда подошел ее муж и стал с любопытством меня разглядывать, глаза у нее тут же сделались жесткими и колючими и она спустила на меня собак:

– А ну пошла отсюда, паршивая обманщица! Занимайся своими грязными делами, только к нам не лезь!

Гриббон сразу же навострил уши, выскочил из таверны и с угрожающим видом направился ко мне. Крепко схватив меня за руку, так что я чуть не завыла от боли, он принялся объяснять женщине, что я задолжала ему деньги и любой, кто поможет мне бежать, будет преследоваться по закону.

– Мы тут ни при чем, – сказала женщина, отходя в сторону.

– Ну, пожалуйста, – сказала я, – этот человек…

– Мы тут ни при чем, – повторила она, – с меня хватит и того, что я видела.

После этого она стала спешно заталкивать своих детей в телегу и крикнула мужу, чтобы тот заканчивал мыть вола. Гриббон затащил меня на кухню и даже забыл взять с них плату за пользование водой. Я слышала, как женщина раздраженно объясняется с мужем:

– Вот подберешь на дороге какую-нибудь бездомную шлюху, а потом отвечай за нее…

Как только они уехали, Гриббон принялся меня избивать, и бил он с такой методичностью, будто занимался этим всю жизнь. Казалось, он получал удовольствие от самого процесса наказания, давно позабыв о его причине.

Прошел еще один день, но женщины не попадались ни в одной из групп, делавших остановку, чтобы взять воды или чего-нибудь еще. Я прятала затекшее от побоев лицо и только молила Бога, чтобы он послал мне освобождение. Потом появилась надежда, когда в очередной раз в таверну заехал районный констебль. Тогда я еще не знала, что констебль Уитерс однажды насмерть забил человека, уклонившегося от ареста; об этом мне потом рассказал Гриббон. Он был одним из тех многих странных и сомнительных типов, которых полиция нанимала, чтобы хоть как-то усмирять огромный поток народа, хлынувшего тогда на прииски. Улучив момент, когда Гриббон вышел из бара, я подошла к нему, чтобы рассказать, что со мной случилось, и, хотя у меня еще не было повода думать о нем плохо, все же почувствовала безотчетный страх, едва взглянула ему в лицо.

Когда Уитерс допил виски, которое Гриббон всегда давал ему бесплатно, он с усмешкой посмотрел на меня.

– Думаешь, я не понимаю, кто ты на самом деле? Сколько же вас здесь, грязных потаскушек! Собралась в Балларат – там, конечно, проще найти работу? Поближе к золотишку – так ведь? – Он помахал передо мной стаканом. – Ну что ж, послушай, что я тебе скажу. У меня просто душа радуется, когда я вижу, что хоть одна из вас для разнообразия занята честной работой. Меня устраивает то, что говорит о тебе Вилл Гриббон. А если я еще хоть раз услышу твои сказки, то будь спокойна: ты будешь в участке до тех пор, пока тебя не упекут за проституцию. Поняла?

Он, конечно же, рассказал все Гриббону, и он снова устроил мне выволочку. Местами тело болело еще после первого раза, но по второму кругу было уже не так страшно. Мне пришли в голову, что если я пробуду здесь еще немного, то привыкну к побоям и вообще перестану их замечать. Это еще больше убедило меня в том, что надо скорее бежать, пока мне не стало безразлично все на свете.

Поэтому, когда я услышала на дороге те удивительные голоса, когда поверила, что еще остались люди, которые улыбаются друг другу, не позволяют себе ни на кого ругаться, которые – Боже праведный! – даже не разучились еще смеяться, мое отвращение к мирку, в котором я оказалась, и к Гриббону достигло своего апогея. Я отчаянно захотела к этим людям. Я просто готова была все отдать за возможность быть рядом с ними. И теперь, сидя на лестнице в «Арсенале старателя», я подумала: не это ли отчаяние двигало моей рукой, когда я нажала на курок и убила Гриббона, пытавшегося снова меня остановить? Я спрашивала себя и не знала, что ответить. Да и нужно ли было отвечать? И все же я понимала, что с этого момента проклятый вопрос будет мучить меня до конца моих дней.

Теперь следовало подумать, что мне делать дальше. Рано или поздно Гриббон будет обнаружен здесь мертвым. – может быть, почти что сразу. Все будет зависеть от того, насколько сильно понадобится посетителям его присутствие – возможно, найдутся и такие, которые попытаются узнать, в чем дело; также это могут быть знакомые или соседи. Просто проходящие по дороге посмотрят, что таверна закрыта, да и пройдут себе мимо. Итак, спрашивала я себя, кто же меня видел? Кто бы мог меня узнать? Только констебль Уитерс. Он представляет страшную угрозу, и с этим придется считаться. Но кто может подтвердить, что я не уехала еще вчера или не сбежала вместе с Джорджем? Кому известно наверняка, что Гриббона не застрелили еще вчера – например, при попытке ограбить его? Кроме рассказов о беглых преступниках, в этих краях можно было услышать истории про какого-нибудь пастуха, которого убивают в собственной лачуге из-за нескольких шиллингов или полкружки рома. Думая так, я пыталась успокоить себя, чтобы совсем не впасть в отчаяние. Я убеждала себя, что сумею затеряться в безымянной толпе на приисках, среди палаток, которые никому не приходит в голову считать и в которых живут люди, предоставленные сами себе. Там, на приисках, никто не интересуется, сколько народу ушло вчера и сколько придет завтра. Мне бы только найти прибежище среди этих кочующих людей, и, может быть, тогда я буду в безопасности. Оставаться здесь означало если не наказание, то по крайней мере предварительное заключение и следствие. У меня действительно нет выбора.

Поскольку решение было принято, я не могла больше позволить себе вот так сидеть и ждать, пока не произойдет что-нибудь нежелательное. Собравшись с силами, я взяла ботинки и зеленое платье из шотландки и заставила себя вернуться в спальню, где лежал Гриббон.

Его тело с трудом умещалось между кроватью и сундуком, лицо было запрокинуто. Чтобы пробраться к сундуку, мне пришлось перешагнуть через него; по шороху я поняла, что задела его подолом. Я старалась не смотреть на Гриббона. Даже к мертвому, у меня не было к нему жалости, слишком я ненавидела его, когда он был еще живым. Обидно лишь то, что именно такой человек, как Гриббон, будет всю жизнь висеть грехом на моей совести.

В сундуке было кое-что из моих вещей, которые я привезла с собой, книга, подписанная на мое имя, да одежда отца. Здесь нельзя было оставлять ничего; ничто не должно даже намекать на мое существование, а тем, кто видел меня, не следует думать, что я уходила торопясь. Все вещи я сложила в холщовую сумку, которая служила со времен путешествия на корабле, закрыла ее и хотела уже идти, но потом вернулась еще раз и собрала все деньги. На этот раз я не собиралась их использовать. Просто без них смерть Гриббона в большей степени походила на результат разбойного нападения, чем когда они валялись рядом с телом и навевали совсем другие мысли. Револьвер же я оставила лежать на полу, там, где бросила.

После этого я с твердой решимостью закрыла дверь, больше уже ни разу не обернувшись назад. И все-таки до конца спокойной я оставаться не могла, поэтому, когда я снова села на лестничную площадку и начала надевать ботинки, то почувствовала, что пальцы мои дрожат и не слушаются. В спешке я затянула один шнурок слишком сильно, и он порвался прямо у меня в руках. Как умела, я постаралась соединить шнурок, но теперь его хватало лишь на половину ботинка. Начав спускаться по лестнице, я обнаружила, что, оставшись не до конца зашнурованным, ботинок с шумом хлопает при каждом шаге и звуки эти зловеще разносятся по всему дому. Никогда еще я не ощущала себя такой одинокой, как в эти минуты.

В камине лежали вчерашние остывшие угли. Я отрезала себе немного хлеба и сыра в дорогу и едва устояла перед соблазном развести огонь и вскипятить чай – больше всего на свете мне хотелось хоть как-то согреться и успокоиться. Но пусть лучше эти холодные угли сыграют в мою пользу. Я не стала брать у Гриббона даже походную флягу, потому что кто-нибудь мог опознать ее. Зачерпнув из ведра кружку холодной воды, я жадно выпила ее и после этого приступила к последней операции – отодвинула расшатанный каминный кирпич, за которым Гриббон держал деньги. Наверное, он считал меня совершенной тупицей, потому что не догадывался, что почти с самого начала я знаю, где он хранит деньги. Слишком много времени я проводила на кухне, чтобы не заметить всей этой его пьяной возни с кирпичом и загадочного поглядывания в сторону камина. Единственное, чего я тогда боялась, это чтобы о тайнике не пронюхал Джордж. Он бы не удержался, чтобы не прихватить с собой деньги. Достав перепачканную сажей кожаную сумку, я не стала даже заглядывать внутрь, чтобы сосчитать, сколько там денег. Это было сейчас не важно. Все равно все они уйдут в землю.

Под навесом, там, где умер мой отец, я взяла лопату, которой Джордж копал для него могилу. Я понимала, что, если хочу взять себе иное имя и стать как бы другим человеком, следует перерезать все нити, связывающие меня с девушкой из «Арсенала старателя». Одной из таких нитей был покойный отец. Я должна избавиться от всей его одежды, от всех вещей, которые, пусть случайно, но все же могли навести на него. Если в газетах появятся заметки о том, что разыскивается девушка, которую видели с Гриббоном в «Арсенале старателя», то мне, чтобы не попасть под подозрение, нельзя иметь ничего общего со своим старым именем. А если я встречу на приисках Джорджа, то остается только надеяться, что у него хватит ума молчать, хотя как раз от него-то можно было ожидать всего чего угодно. Слишком силен в нем инстинкт самосохранения.

Яму я вырыла почти под самой бочкой для питьевой воды. Гриббон заполнял ее несколько раз в день, чтобы сохранять чистой воду в реке, – он не разрешал людям водить животных к водопою. Бочка стояла на самом берегу, поэтому земля там была мягкой и влажной; к тому же там всегда было множество следов, оставленных людьми и животными. Каждый, кто задерживался возле таверны, непременно оставлял свои следы рядом с бочкой или поблизости от нее, на берегу. Рыхлая, истоптанная земля вряд ли способна привлечь внимание полицейских.

После того как я вырыла ямку примерно в три фута глубиной, земля стала тверже, потому что кончился ее верхний слой, пропитанный влагой. Теперь я поняла, почему Джордж так мучился, копая отцу могилу. Я провозилась с ямой невероятно долго, наверное, мне следовало бы воспользоваться киркой. К тому же приходилось все время озираться, вглядываясь в деревья и дорогу, чтобы вовремя заметить пыль от приближаюшейся повозки. Больше всего я опасалась какого-нибудь одинокого всадника, который мог меня увидеть раньше, чем я его. На всякий случай я присмотрела укромное местечко в кустарнике на другом берегу речки, куда, имея достаточно времени, можно было спрятаться. О том, что произойдет, если эту зияющую дыру в земле обнаружат до того, как она будет заполнена, я старалась не думать.

Когда я сочла, что яма уже достаточно глубока, то принесла все, что собиралась положить туда: одежду отца, деньги и книгу, которой мне было очень жаль. Ее я опустила в последнюю очередь, чтобы не путать со всем остальным. В ней не было ничего особенного – какой-то унылый фолиант под названием «Основы бухгалтерии». Возможно, Элиу Пирсон слегка подшутил, оставив мне эту книгу на память о лондонском мануфактурном магазине, о тех незабываемых днях, когда мы получали уроки скрупулезности, изучая ее страницы; а может, это было косвенное напоминание о нашем разговоре, в котором он предупреждал меня, что для продвижения по жизни мне следует больше пользоваться внутренним содержанием головы, поскольку с внешним, то есть с лицом, мне не совсем повезло. Так или иначе, я бережно хранила эту книгу всю дорогу из Лондона и даже коротала долгие часы путешествия, уткнувшись в нее и воскрешая в памяти ее хитрую науку. И вот теперь случилось так, что она стала вещественным доказательством, так как на внутренней стороне обложки каракулями было написано имя Элиу Пирсона и, ко всему прочему, мое имя – я вывела его сама каллиграфическим почерком, которым очень гордилась. Было рискованно оставлять книгу неуничтоженной; однако невозможно было ни вырвать страницу с именами, ни сжечь книгу целиком, так как для этого понадобился бы большой костер, да и к тому же остались бы следы. Поэтому пришлось тоже бросить ее в яму – и мне показалось, что я бросила туда частичку самой себя.

После этого я опустила в землю табличку с именем отца, вырезанную Джорджем из спинки кровати. Вслед за нею отправились и засохшие ветки мимозы, которые были пристроены на могилу в виде венка. Когда все было закончено, я засыпала ямку землей. Затем я пошла на конюшню, накинула уздечку на стоявшую там лошадь и подвела ее к бочке. Поводив лошадь взад-вперед, чтобы она утрамбовала землю и оставила побольше следов копыт, я пустила ее немного попастись и напиться воды из реки. Пусть полицейские думают про лошадь что хотят, но я не могла оставить ее погибать от голода.

Вилли Гриббон всегда запирал на ночь нижний этаж «Арсенала старателя». Я так и сделала. Кухонную дверь я закрыла на ключ, который висел рядом на гвоздях, и забросила его в самое глубокое место реки, достаточно удаленное от брода, где, как я надеялась, ключ постепенно затянет в ил.

После этого можно было взять свою холщовую сумку и отправляться в путь. Я покинула таверну не оглядываясь, так же как недавно – спальню, где умер Гриббон. «Арсенал старателя» теперь и без того ничем не вытравить из памяти, к чему мне еще все эти прощальные взгляды?

Не успела я пройти и одной мили, как шнурок снова порвался. Теперь ботинок едва не спадал у меня с ноги при каждом шаге и сильно замедлял движение. Неуклюжей походкой, то и дело спотыкаясь, я шла не по дороге, а по растущему рядом кустарнику. Я решила, что, пока не увижу подходящей повозки, к которой можно будет присоединиться, мне лучше не обнаруживать себя. Так было безопаснее. Вид одинокой женщины, бредущей по дороге, вызвал бы подозрения, поскольку расстояния между фермами и поселениями были слишком велики, чтобы преодолевать их пешком. И все же идти по неровному, ухабистому подлеску, да еще в хлопающем ботинке было почти невыносимо, и в конце концов мне пришлось выйти на дорогу. Оба раза, когда мимо проезжали повозки, я пряталась в кустах, потому что все они направлялись в Мельбурн или Джилонг. В сторону Балларата пока не было никого. С большой осторожностью я обогнула стоящий почти у самой дороги дом фермера; конечно же, меня учуяли собаки и подняли неистовый лай. Из дома выбежала женщина, и я только молила Бога, чтобы она не спустила их с цепи, желая отпугнуть кенгуру, опоссума или еще какого-нибудь зверя, который, как она полагала, притаился в кустах. На ветвях камедных деревьев рядами сидели противные хохочущие птицы; я знала, что они носят странное название – кукабурра. Сумасшедший визг, который они производили, был словно насмешкой над моими одиночеством и страхом. Вокруг меня простиралась огромная унылая пустыня, совсем непохожая на мягкую уютную Англию. Большие, покрытые травой холмы служили пастбищами для овец. Из крупного рогатого скота мне лишь однажды встретилась корова на одной из ферм. Стоял сентябрь; это было время быстротечной австралийской весны, после которой, как я слышала, ненадолго расцветшая зелень становилась коричневой и наступало лето. На зиму обещались небольшие холода, даже снег на вершинах холмов и замерзшие по утрам водоемы. В этот сентябрьский день, лишь только первые солнечные лучи пронизали опаловый туман, прохладный утренний воздух заметно потеплел. Туман клочьями висел на тощих стволах камедных деревьев, добавляя седины и без того серой листве. Запах эвкалиптов был необычайно свеж; ничто в нем не напоминало об «Арсенале старателя». Я вдыхала его так глубоко, что казалось, сейчас потеряю сознание. Мне представлялось, что это запах свободы. Когда солнце немного поднялось, я увидела на ветках рядом со старыми листьями бордовые едва раскрытые почки с маленькими листиками внутри, которые влажно блестели, словно празднуя приход австралийской весны. Все было здесь вечнозеленым, на этой странной землей и только чужеземцы были подобны деревьям с облетевшей листвой – их голые ветки тщетно взывали к холодному зимнему небу.

Почувствовав голод, я съела хлеб и сыр, устроившись подальше от Дороги под большим камедным деревом. Я страшно устала и, главное, хотела пить, но вода, как назло, ни разу мне не встретилась. Я бы с удовольствием осталась здесь отдохнуть – понаблюдала бы за огромными муравьями, снующими в сухой траве по своим муравьиным делам. Но нельзя было терять ни минуты, поэтому я взяла сумку и снова двинулась в путь. Очень скоро запах расцветающих деревьев исчез, подступила жара, а бурая земля под ногами вытеснила из головы все мысли. Я достала из сумки чепец и надела его, но голова продолжала раскалываться от жгучего зноя. Как водится, в кустарнике было полно насекомых, поэтому целый рой мух путешествовал по дороге вместе со мной. Я даже перестала отмахиваться от них: на это уходило слишком много сил, которые нужны были, чтобы не прекращать движение. Но вот наконец я увидела вдалеке облако пыли и бросилась к нему, в надежде, что это именно та повозка, с которой я хотела уехать. Я почти бежала и чувствовала, как хлопающий ботинок в кровь стирает мне пятку. Тень от придорожных деревьев опустилась; солнце уже перевалило за полдень.

Только ближе к вечеру мне удалось догнать повозку; она все же двигалась быстрее, чем я предполагала, а может быть, это я слишком долго просидела на лестничной площадке в «Арсенале старателя». К этому времени я уже вся пропиталась дорожной пылью – она была на коже, на волосах и даже во рту; с меня ручьями лил пот. Я даже не заметила, когда они наконец поняли, что кто-то пытается догнать повозку. Я так устала, что не поднимала глаз от земли, но осознавала, что повозка передо мной, она едет, и надо собраться с силами и сделать последний рывок; когда же я заставила себя поднять тяжелые веки, то обнаружила, что повозка уже остановилась и меня ждут.

Но почему-то теперь, когда они были в двух шагах, меня вдруг одолели сомнения. Я так рассчитывала, что они окажутся такими, какими я представляла их, когда наблюдала из окна «Арсенала старателя», так уповала на этот добрый манящий смех, на то, что он является неоспоримым доказательством их избранности, так верила, что они не те ограниченные в своей подозрительности люди, которые сторонятся незнакомых, чтобы, не дай Бог, не влипнуть в какую-нибудь историю, вечно боятся, что их обманут, и дрожат за прочность своей семьи, лишь только завидят какого-нибудь человека со стороны! Мне так нужно было добраться до Балларата, так требовались их защита и участие! Мне так хотелось стать среди них своей! Но сейчас я вдруг вспомнила, что на самом деле никогда не бывает, чтобы человек был именно таким, каким кажется поначалу, и тем более это касается женщин. Как бы ни идеализировала я эту семью, они тоже люди, со своими страхами и переживаниями, возможно, и незаметными для постороннего глаза. И среди них есть один, который сильнее и главнее остальных; именно от него следует ожидать решения моей судьбы – разрешит ли он или она присоединиться к ним.

Когда я дошла до повозки, вся семья уже стояла на дороге; все, кроме матери, – та осталась сидеть на своем высоком месте впереди. Наверное, мой вид показался им странным: ноги заплетаются, ботинок почти порвался, серое, явно не по размеру платье волочится грязным подолом по земле, а между ручками холщовой сумки кое-как засунут скомканный платок. Но постепенно я осознала, насколько я действительно невероятно выгляжу, скорее всего из-за грязи, покрывавшей меня буквально с головы до ног. Я догадалась об этом по их взглядам – удивленным, отказывающимся верить, как будто я возникла перед ними прямо из воздуха или из облака пыли, сопровождающего повозку (что более походило на правду). Быстро оглядев их, я вспомнила все, что успела узнать ранним утром: вот отец, вот мать, которой все подчиняются, вот трое сыновей, так похожих друг на друга, вот дочь, поразившая меня редкой красотой, а вот и их младший – мальчик со светлыми, как у матери, волосами. Все они, не отрываясь, смотрели на меня и ждали, когда я начну говорить.

Наконец ко мне вернулся дар речи.

– Вы направляетесь на прииски, в Балларат?

Отец заговорил первым:

– Да, вам чем-нибудь помочь?

Я чуть не заплакала от радости. Стоило только начать разговор, как забылись и усталость, и то ужасное, что я совершила утром. Его лицо оказалось именно таким, каким я себе и представляла, – добрым и ласковым, со спокойным взглядом, что так редко встречается у мужчин, обладающих физической силой. Он производил впечатление человека, на которого можно положиться.

– Пожалуйста, – сказала я, – возьмите меня с собой в Балларат. Я иду пешком с самого утра и…

– Сегодня утром! Вот когда я тебя видела – сегодня утром! – перебила меня девушка. – Теперь я вспомнила. Ты была в окне… в той таверне, как ее?..

– «Арсенал старателя», – подсказала я. Отрицать это было бесполезно; я могла добраться до этого места только оттуда или еще с фермы, мимо которой проходила с утра.

– Ты там жила? – спросила меня мать. Она была более сдержанной, чем отец, что обычно свойственно женщинам. Я сразу обратила внимание, какое у нее яркое подвижное лицо, – она была красива и, кажется; прекрасно это осознавала. Она даже слегка улыбнулась, отчего под глазами появились небольшие морщинки, и только, – вся кожа ее была гладкой и свежей. Ее изысканный наряд, шляпка и прическа – светлые локоны возле ушей, – были как у молодой женщины, да и выглядела она так, что залюбовался бы каждый, тем более здесь, где все это великолепие казалось почти неправдоподобным.

– Я там работала, – сказала я, – отец заболел, и нам пришлось сделать остановку. У нас было мало денег, поэтому, когда пришел срок уходить, я была вынуждена отрабатывать за питание и постой.

– А где теперь твой отец? – это сказал один из сыновей, как мне показалось, самый старший, хотя на вид он был старше своих братьев всего на год или два. Его недоверчивый взгляд выдавал беспристрастное отношение к происходящему, будто он хотел казаться старше даже собственных родителей.

– Он умер там пять дней назад, – ответила я. О Джордже я решила ничего не рассказывать.

Отец сочувственно покачал головой:

– Бедняжка! Ты осталась совсем одна?

– Да, – сказала я, – теперь одна. Я ждала, когда мимо пройдет какая-нибудь семья, чтобы попроситься с ними доехать до Мельбурна или Балларата. Мне теперь даже все равно, куда ехать. Для меня главное – найти работу… Денег у меня нет…

Они выслушали меня молча, и я заметила, что муж бросил на жену вопрошающий взгляд. И вдруг послышался голос одного из сыновей, на этот раз не старшего.

– Ты англичанка? – спросил он. По тому, как был задан вопрос, я сразу поняла, что он не любит англичан; это нередкое явление среди ирландцев. Он даже произносил это слово так, будто от этого у него тотчас же отсохнет язык.

– Пэт, уймись! – прикрикнула на него мать. – Неужели ты не можешь оставить человека в покое хоть на пять минут? Бедной девочке сейчас совсем не до того, англичанка она или нет. Как будто с этим можно что-то поделать.

Он начал было спорить с ней:

– Да, и все же…

Но теперь уже дочь потеряла терпение.

– Опять за свое?! Мы что, должны стоять здесь и слушать, как ты нападаешь на нее? – бросила она возмущенно. – Надо взять се с собой, вот и все! Не можем же мы бросить ее здесь, прямо на дороге.

Она явно обращалась к отцу – в расчете на то, что от него-то не получит отказа. Ее речь была такой непринужденной, будто она ни секунды не сомневалась, что он только и делает, что мечтает подобрать кого-нибудь на дороге. Я сразу же вспомнила, что просила их только подвезти меня; ни о чем другом здесь речи не шло.

– Ты была одна в «Арсенале старателя», не считая того человека? – спросила мать.

Я знала, что подобного вопроса не избежать. Наивно было думать, что найдется женщина, которая обошла бы его стороной. Здесь я была бессильна.

– После того как умер отец – одна, – кивнула я. Мне хотелось дать им понять, как все это было на самом деле. – Поэтому мне и пришлось уйти, – объяснила я, – я думала, что, если бы вы могли меня подвезти, пока я не…

Женщина кивнула.

– Да, мне все понятно. По тем синякам и рубцам, которые остались у тебя на лице, вряд ли можно подумать, что ты случайно ударилась об кровать.

Я замолчала, увидев, как переменились их лица. Одной лишь фразой она прояснила то, что сразу не пришло им в голову, потому что муж не разбирался в житейских тонкостях, а сыновьям не хватало опыта. Поняв, о чем идет речь, каждый из них отреагировал по-своему. Отец покачал головой, вероятно, сочувствуя мне; старший сын нахмурился и стал задумчиво гладить свой подбородок. Тот, которого звали Пэт, уставился на меня внимательным изучающим взглядом, как будто только сейчас обнаружил, что перед ним женщина, хоть и англичанка. А третий брат лишь смущенно топтался на месте, вперив глаза в землю. Дочь уже не выказывала былого нетерпения. Облизнув губы кончиком языка, она открыла было рот, чтобы что-то сказать, но, поймав на себе взгляд матери, передумала и только пожала плечами.

Один лишь мальчик не понял, почему, собственно, повисло такое молчание.

Наконец мать решительно сказала:

– Поехали, Дэниел. Надо двигаться. Во-первых, я умираю от голода, а во-вторых, если мы не прибавим скорости, то не уложимся в две недели, как собирались.

– Да, конечно, Кейт. Поехали.

– А как же она? – спросила девушка.

– Да возьмем мы ее, возьмем, успокойся… Неужели после всего, что она рассказала, мы оставим ее стоять на дороге? Давайте-ка садитесь в повозку.

Мальчик подошел и взял у меня из рук сумку. Когда он улыбался, то необыкновенно походил на мать.

– Я рад, что ты поедешь с нами, – сказал он застенчиво.

И не дожидаясь никакой реакции с моей стороны, они гурьбой двинулись к повозке. Девушка, как и в прошлый раз, забралась в нее с помощью братьев. Я и не успела ничего сообразить, как судьба моя была решена.

– Подождите… Я хотела сказать… Спасибо вам… – растерянно бормотала я; но сомневаюсь, чтобы они слышали.

Меня тоже подсадили на заднее сиденье повозки, как будто я была членом их семьи. Старший брат протянул мне руку, а другой, по имени Пэт, поддерживал меня за талию.

– Зеленоглазка, – сказал он шутливо, – тебя так и звать – зеленоглазка – или у тебя есть имя?

Именно тогда я впервые произнесла свое новое имя. Это было так непривычно, что у меня с трудом поворачивался язык.

– Эмма Браун, – сказала я, – можно Эмми. Последнее было правдой.

Когда все расселись на скатанных матрасах, сваленных сзади, мы тронулись в путь и они тоже представились мне. Точнее, это сделала за них девушка.

– Я Роза Магвайр, – сказала она, – это Ларри, мой старший брат. А это Пэт… и Син.

Имя третьего брата она назвала после небольшой паузы, и я поняла, что первые два были неразлучной парой.

– А меня зовут Кон, – сказал десятилетний мальчик.

– Наш младшенький, – уточнила Роза. Она сказала это нарочно, чтобы слегка поддразнить его, но своим тоном невольно навела меня на мысль, что у них с мальчиком довольно большая разница в возрасте, а значит, она тоже успела побыть «младшенькой», тем более что была единственной дочкой.

– Мне одиннадцать, – выкрикнул он, обращаясь скорее к Розе, чем ко мне.

– Уже почти мужчина, – оценила я, – ты ведь собираешься вести себя здесь, как подобает мужчине, правда же? Ты будешь всем помогать, когда сможешь.

Он покраснел от удовольствия.

– Да, конечно, – ответил он, стараясь говорить как взрослый, – ведь в Балларате нет школы, поэтому я буду свободен и смогу помогать отцу.

Тут Ларри вынул изо рта незажженную трубку и, наставив ее на Кона, строго сказал:

– Твои занятия никто не собирается отменять. У нас в семье еще не было неучей. Или ты хочешь остаться дурачком только из-за того, что в придачу к учебе тебе придется немного помахать лопатой?

– Вы только послушайте его! – сказал Пэт. – Нет, это надо слышать! Да уж, Ларри, из тебя получится отличный лавочник, это твое! Я так и представляю, как ты раскладываешь кусочки мыла, ну просто настоящий англичанин!

Ларри, который менее бурно реагировал на острое словцо, чем Кон, просто смерил брата долгим ледяным взглядом, как будто давно уже свыкся с тем, что тот – так себе, дурачок, а уж потом ткнул своей трубкой в его сторону.

– Я всего лишь собираюсь вытряхнуть золотишко у них из карманов, – сказал он, – и необязательно для этого копаться в земле. Людям нужны одежда, еда, сковородки и лопаты. Я завезу все, что им нужно, и их золото перекочует ко мне в карман.

– Ну вот, я и говорю – лавочник.

– Не надо этого бояться – лавочник – спокойно ответил он, – здесь ведь Новый Свет, поэтому каждый начинает свое дело по-своему. И так можно добиться того, о чем мечтаешь.

– И о чем же ты мечтаешь?

– Конечно, стать богатым, – ответил тот.

И все, включая самого Ларри, весело рассмеялись. Одна я вдруг остро почувствовала, что его слова совсем не похожи на шутку. Сейчас ему примерно двадцать четыре и он так же уверен в том, что станет богатым, как в том, что держит в руках эту трубку. Присмотревшись к нему, я нашла его почти красивым. Он, да и два других брата принадлежали к тому типу, который обычно называют «черный ирландец». У них были черные волосы и темно-серые глаза, которые выглядели почти как черные. Если бы не светлая кожа, их можно было принять за испанцев. Как и Роза, братья унаследовали цвет волос от отца, поэтому светловолосый и голубоглазый Кон смотрелся среди них, как подкидыш. Все они вели себя со мной просто и без зазнайства, хотя до этого мы были незнакомы. Я подумала, что, может быть, они притворяются; зная, что я буду с ними только до конца поездки, они рады пустить мне пыль в глаза, как, я слышала, любят делать ирландцы. Но среди них я чувствовала себя так хорошо, будто знала их всю жизнь. И теперь, когда меня не жгло солнце, когда ноги не спотыкались на каждом ухабе, не бились о дорожные камни, я смогла наконец предаться отдыху, оставив их наедине с семейными разговорами. Я еще не знала, что произойдет со мной через несколько часов, и теперь, вспоминая тот день, благодарю Бога за те счастливые мгновения передышки. Порывшись среди багажа, Пэт вытащил большую флягу с водой.

– Вот что тебе нужно. После такой дороги…

Я с благодарностью приняла флягу и стала пить, а они продолжили свой спор.

– Что до нас с Сином, так мы считаем: главное – иметь землю, – сказал Пэт, – никогда я еще не встречал богача, который не был бы землевладельцем. Достаточно только приобрести землю, и проблемы исчезают сами собой – сиди себе и радуйся, глядя, как овцы обрастают шерстью. Что скажешь, Син? Тот кивнул.

– Это как раз для меня, – сказал он.

Я поняла, что, даже если бы Пэт утверждал прямо противоположное, Син все равно был бы с ним согласен. Пэт, казалось, считал вполне естественным, что брат во всем ему уступает и соглашается с любым его решением. Словом, если бы мне захотелось спросить что-либо у Пэта, то с тем же успехом я могла бы задать этот вопрос Сину – и услышала бы одинаковый ответ.

– С землей ты уже опоздал, – сказал Ларри, – это ясно как Божий день. Ее давно распределили среди тех, кто приехал сюда одними из первых. Сначала правительство сдавало землю в аренду, а потом они получили право выкупить ее по пять шиллингов за акр. Представляешь, Пэт! По пять шиллингов за акр богатейшей в колониях земли! И это уже когда они успели сколотить себе состояние за время аренды! Некоторые владения простираются аж на сотни тысяч акров. – Он помотал головой, словно стряхивая захлестнувшую его зависть. – Так они и захотят разрушить эти угодья ради того, чтобы продать кусочек мелкому фермеру! Овцеводы контролируют законодательную власть, старателям не дано право на выборах – и что ты тут сделаешь? Поэтому-то я и выбираю торговлю. Случается, что и богатые продают мыло или чай, не только же бедные…

– Какое, к чертовой матери, мыло? – вскричал Пэт. – Вот они, грязные, вонючие англичане, контролируют, не пропускают, кого не хотят, – это так на них похоже! Вы можете быть на правах слуги, но ни в коем случае не на равных! Мне уже тошно все это слышать, – лицо его потемнело, – а если говорить о правах, то мы вообще не должны были ехать сюда, и тем более выпрашивать у кого-то разрешение пасти здесь жалкую дюжину овец! Если бы на свете существовала справедливость, мы бы жили сейчас, как короли, на земле дедушки Магвайра в Виклоу. Роза раздраженно прервала его:

– Пэт, опять ты заводишь этот разговор! Я уже не могу слышать про то, какие мы на самом деле благородные. Ты же никогда даже не видел Виклоу. У нашей семьи нет земель вот уже сто лет. Какой смысл изображать из себя господина, если ты нисколько не лучше, чем обычный конюх?

– Мы всегда принадлежали к дворянству и сейчас оставались бы господами, если бы проклятые англичане не украли нашу собственность, так же как и у всех порядочных ирландцев! Так же будет и здесь, если, конечно, мы позволим. Но ведь здесь Новый Свет. Значит, должны быть новые законы. Каждый имеет право считать себя господином, если он этого хочет. Кто сказал, что человек, который разъезжает на чистокровном жеребце, чем-то лучше меня?

Ларри согласно кивнул ему.

– Если уж ты так жаждешь стать господином, Пэт, тогда тебе точно по пути со мной. Я собираюсь делать деньги, а когда преуспею в этом, никому и в голову не придет спрашивать меня, где я жил в Старом Свете – в родовом замке или в простом коттедже.

Роза хихикнула.

– Ты будешь расхаживать в шелковых жилетках, Ларри, а Пэт в своей любимой фланелевой рубашке продолжит разглагольствования о «правах» и всяческой «несправедливости».

– А как вы представляете свое место здесь, уважаемая мисс? – отпарировал Пэт. – Может быть, вы сделаете состояние игрой на фортепиано и пением? Сдается мне, что здесь вам придется брать уроки по приготовлению лепешек с чаем. Бедные ваши холеные пальчики, трудно вам придется, фланелевые рубашки так плохо отстирываются!

Но она только рассмеялась над его словами, словно их нелепость не вызывала у нее никакого сомнения. Она нарочно протянула свои руки на всеобщее обозрение – я думаю, в большей степени для меня, – посмотрите, какие у нее белые и аккуратненькие пальцы. Хотя и не маленькие, руки ее имели очень красивую форму, а что касается их размера, так она и сама была довольно высокого роста. Ей было тогда семнадцать.

– Посмотрите, – сказала она, – они совершенно безупречны и, я надеюсь, такими и останутся.

Она торжествующе смотрела на нас сквозь длинные ресницы, обрамлявшие глаза, и я заметила, что они у нее того необъяснимого цвета, который в эту минуту кажется темно-синим, а через мгновение становится почти что фиолетовым. Кожа у нее была белоснежная, губы неяркие, но четко очерченные. Она обладала точеными, совершенно аристократическими чертами лица, которые в большей степени напоминали отцовские. Мать в таком возрасте смотрелась, вероятно, просто очаровательно милой. А Роза была красива, и этого не понял бы только дурак. Роза хорошо это знала…

Ее улыбка была безжалостной и самодовольной гримасой ребенка, осознающего свою тиранию. Тогда я впервые увидела, какова Роза Магвайр; придет время, и она порастеряет свое самодовольство, но в результате станет еще более безжалостной.

– Так вот, – сказала она, – я собираюсь найти человека, откопавшего самый крупный самородок во всем Балларате, а потом выйду за него замуж. И мои пальчики останутся прежними. Или я найду того, у кого самое большое в колонии поголовье овец, и моим мужем станет его сын. И тогда, Пэт, я подарю тебе столько земли, сколько ты захочешь, а ты, Ларри, станешь продавать шерсть, – она потерла руки, словно предвкушая, как все это будет здорово, – ну что, как вам эта идея? Отлично придумано, а? Ларри улыбнулся.

– А если ты влюбишься, девушка Рози? Вдруг он окажется бедняком?

– Я не допущу ничего подобного! Это было бы слишком большим ударом для меня.

– Сообщишь мне, когда состоится свадьба, – сказал Син, – я непременно приду туда поплясать. Не бойся, Рози, я не надену фланелевую рубашку, зачем мне позорить тебя перед новыми друзьями-овцеводами?

Шутка вдруг переросла свои границы. Роза уже не улыбалась, лицо ее стало таким же серьезным, каким было у Ларри, когда он говорил, что собирается разбогатеть.

– Смейся! – сказала она обиженно. – Смейся, если тебе так хочется! Но скоро я покажу тебе, кто из нас был прав! Приходи ко мне через годик, и ты увидишь на этих руках бриллианты, как всегда мечтал папа.

– Папа мечтал совсем о другом, – сказал Ларри, – он хотел, чтобы ты была настоящей леди, – готовой и носить кольца на руках, и, если нужно, делать все, что необходимо, для своего мужа.

Она даже покраснела от злости.

– Меня уже тошнит от твоих проповедей, Ларри! Ты совсем не понимаешь женщин и ничего не знаешь о них. Ты думаешь, что они как… как коровы. Как твоя прелестная скромница Бридди Коннелли, которая еще недавно приводила тебя в восхищение в Дублине. Не всем же быть такими – некоторые из нас совершенно другие. Вот я, например, – другая! – Она перешла на истерический визг. – Через пять лет я всех вас смогу купить и продать! Буду я еще стирать рубашки, как же, дождетесь!

Трое братьев смотрели на нее, и в их лицах сквозило отвращение. То, что скрывалось за невинными шутками, оказалось неприятной для всех правдой, и Роза обнажила ее.

– Ну, что вы на меня так уставились? Я же пошутила – разве непонятно? Всем, что у меня будет, я всегда поделюсь с вами…

– Премного тебе благодарны, – с горечью сказал Пэт, – если я не помру к тому времени, когда соберусь принять что-либо от женщины.

Теперь они уже собирались серьезно повздорить – это было видно по тому, как хищно вытянулись их лица. Я быстро повернулась к мальчику, Кону, который, к счастью, сидел рядом.

– А ты, Кон, ты еще не сказал, что ты собираешься делать теперь, когда ты уже почти мужчина?

Он набрал побольше воздуха, как будто только и ждал, когда ему предоставят возможность высказаться, будто все это время сидел и старательно копил материал, впрочем, почти не надеясь на благосклонность аудитории.

– Я хочу быть как папа, – сказал он. – Когда мы найдем в Балларате столько золота, сколько нам нужно, то вернемся в Мельбурн и купим отель. Мама рассказывала мне об этом – она уже даже выбрала место. И мы устроим все там точно так же, как было в Дублине. А я буду помогать папе. Я тоже хочу стать владельцем таверны.

– У вас таверна в Дублине?

Он кивнул.

– Да, небольшая, и я всегда помогаю папе работать…

– Перестань болтать, пока тебе не отрезали язык, Кон Магвайр! – крикнула Роза. – Когда это ты помогал папе? Тебя ни разу даже не пускали внутрь!

– Так же как и вас, мисс, – сухо отрезал Ларри.

– Все правильно, – сказала Роза, – папа всегда говорил, что я не выйду замуж за господина, если до того дойдет слух, что я прислуживала в таверне.

– А я все равно буду помогать ему, – упрямо сказал Кон, – как только закончу школу. Я собираюсь помогать ему, как делают Ларри и Пэт…

– Ты слышала, зеленоглазка? – спросил меня Пэт. – Вот тебе и Ирландия! Вот что происходит, когда проклятые англичане воруют у нас страну. Теперь Кон, который в поте лица сидит над своими учебниками, – папа даже нанял ему специального учителя из Тринити-колледжа, потому что в английских католических школах не заходят дальше правил написания собственного имени, – так вот, этот самый высокообразованный Кон будет разливать пиво в баре или работать на платной конюшне, как приходилось нам. Да будь он хоть второй Дэниел О'Коннел, его даже не примут на государственную службу, не то чтобы допустить, что он станет юристом или, тем более, пройдет в Парламент. Мы католики, Эмми, а католикам нет места в Ирландии. Поэтому мы и уехали, когда стало ясно, что вся эта голодная Ирландия не стоит и ломаного гроша. Мы были вынуждены уехать, потому что таверна уже не прокармливала четверых сыновей и дочь, для которой нужны были шелковые платья и которая боялась запачкать свои белые ручки.

– Мы уехали не поэтому! – закричал Кон. – Это все из-за тебя, из-за твоей дурацкой истории с англичанами!..

Пэт посмотрел на меня.

– К сожалению, он отчасти прав. Поэтому и еще по другим причинам. Понимаешь, зеленоглазка, отец, наверное, совершил ошибку, дав нам образование выше того уровня, который определили для нас англичане. Мы не соответствовали. Поэтому пришлось уехать. Если ирландец начинает думать о себе слишком много, то ему лучше уехать из Ирландии.

– Глупо… Глупо… – сказала Роза. – Глупо было бросать все, что мы имели там, чтобы приехать и любоваться… вот этим! – Она обвела рукой повозку, набитую домашним скарбом, пыльную дорогу и чужой пейзаж за окном. В этом жесте было все: и злость, и досада, и страх перед неизвестностью. Она, как и Пэт, повернулась ко мне, как к единственному слушателю, которого следовало убедить в своей правоте, и не потому что мое мнение было для них так важно, а скорее потому, что они стремились убедить в чем-то самих себя.

– Там у нас было все, – сказала Роза, – наша таверна располагалась в самом выгодном месте – прямо возле Грин-колледжа, поэтому у нас была самая изысканная публика… господа из колледжа, из Четырех дворцов. Наверху, в комнатах, где мы жили, мебель была сделана из розового дерева, висели шелковые занавески… У меня было свое пианино. Конечно же, слуги.

– И конечно же, куча долгов, – закончил за нее Ларри. – Для полноты картины представьте себе, мисс Эмми, ирландца, который ежедневно тратит каждый заработанный пенни. У него большая счастливая семья – если, конечно, он не думает о будущем, – и вот так каждый день он работает, чтобы заработать деньги на завтра. Как было не уехать в подобной ситуации? Оставалось только продать все и расплатиться с долгами; и потом, эти неприятности с Пэтом… Конечно, у нас оставались кое-какие деньги, но все равно мы правильно сделали, что уехали, ведь в этом Дублине такая расслабляющая атмосфера, что можно заснуть, а потом проснуться и обнаружить, что тебе уже все пятьдесят и можно уже даже не начинать. Нет, уж лучше было уехать – по крайней мере рискнем узнать, как нас побалует эта страна, чем сидеть на одном месте и предаваться мечтам.

– Мечтам?.. – переспросила я.

– Ну да, мечтам, что, мол, когда-нибудь англичане уберут свои грязные лапы из Ирландии, что тогда-де все люди станут свободными и начнут раскрывать все свои таланты, – в общем, что завтра будет лучше, чем вчера.

– И из-за этого всего ты разбил сердце Бридди Коннели? – упрекнула его Роза. – Ты ведь любил ее, но не женился.

Ларри смерил ее взглядом, из которого следовало, что ей лучше не продолжать.

– Я бы не потянул иметь жену… и детей.

Он постучал трубкой о край повозки, чтобы вытряхнуть старый пепел, и, отвернувшись, задержался взглядом на полоске гор вдалеке, очертания которых были размыты дрожащей дымкой зноя. Затем снова повернулся к нам.

– Но здесь все будет по-другому, – сказал он, – папа согласился отдать мне оставшиеся деньги, волов и повозку, чтобы я мог вернуться в Мельбурн. На приисках не хватает еды, да и других необходимых вещей, стоят они очень дорого, а перевозка и того дороже. Эта повозка очень быстро окупит себя – хватит и двух ходок. А потом уже пойдет чистая прибыль. Не скажу за все остальное, но еду-то уж люди будут покупать точно. С этим я не промахнусь – ведь папа согласился вложить деньги именно в мое дело.

– Но без тебя мы будем медленнее продвигаться на приисках, – сказал Пэт.

Ларри пожал плечами.

– Папа не считает, что все мы обязательно должны броситься добывать золото.

– Ни за что не поверю! Папа не хуже нас понимает, что, для того чтобы его добыть, потребуется немало времени. Кто сдается, тот и проигрывает, так что он согласился дать тебе деньги только потому, что всегда делает то, что ты скажешь… даже вот приехали из-за тебя сюда, а не в Америку.

– О Господи, перестаньте вы спорить, – устало сказала Роза, – все прекрасно знают, что папа прислушивается к Ларри…

– Он прислушивается к здравому смыслу…

И в таком духе они продолжали всю дорогу до Балларата – спорили, пререкались, подшучивали друг над другом или просто хохотали тем самым безмятежным смехом, что запомнился мне еще в «Арсенале старателя». Они оказались вполне обыкновенной семьей; я не увидела в них ничего из того, что надеялась увидеть, когда остановила на них свой выбор. Но главное было в том, что они никогда не знали настоящей бедности – ее неодолимой власти, подтачивающей, как дурная болезнь, они могли позволить себе беспечность и не считали каждый пенни, подобно тем, кто уже скатился на грань голода и жалких обносков. Те долги, о которых они говорили, были долгами людей, имеющих кредит в банке. У них были красивая одежда, новые туфли, мягкие постели и много еды. Одна только повозка с волами стоила больше денег, чем многим паломникам приисков приходилось видеть за всю их жизнь. А значит, эти ирландцы еще ни разу не подвергались испытанию на прочность, когда стало бы ясно, чего в действительности стоит их терпимость друг к другу и щедрость по отношению к окружающим. Они были молоды, даже Ларри со своей целеустремленностью казался слишком незрелым по сравнению с тем, через что пришлось пройти мне. Они еще не познали жизнь во всех ее проявлениях; для них она выглядела сплошным забавным приключением. Рассуждения Розы были наивны, как детские мечты, максимализм Пэта был также следствием юности – через несколько лет он вряд ли вспомнит о своей ненависти к англичанам и перестанет ругать правительство. А Син, который, кажется, собрался всю жизнь прятаться за спиной Пэта, иногда вел себя, как будто был нисколько не старше Кона. Это выглядело даже трогательно – так они были молоды и невинны. И я немного завидовала им, потому что сама уже чувствовала себя другой.

Наконец они расспросили меня о моей жизни. Конечно, это сделала Роза.

– Мы с отцом приехали из Лондона, – рассказала я, – мы жили в мануфактурном магазине на Моунт-стрит.

– Где это расположено? Я собираюсь как-нибудь съездить в Лондон…

– В престижном районе, – ответила я, правильно поняв, что она имела в виду, – владельцем магазина был старый Элиу Пирсон. Из-за инвалидности он большую часть времени проводил в кресле, поэтому все дела приходилось вести моему отцу и мне. Мы прожили там четырнадцать лет. Затем мистер Пирсон умер, а магазин унаследовал его племянник. У него была слишком большая семья, и нам не хватило места. Отец решил податься в Австралию…

– А что вы продавали? – спросила она.

Я заметила, что Ларри тоже навострил уши, услышав о мануфактурном магазине, тогда как остальные явно скучали.

– Красивые ткани – шелк, муслин, бархат… атласные ленты. И все самого высокого качества.

И тогда я заметила, каким взглядом она обвела мое ужасное серое платье, давно вышедший из моды чепец и старушечий серо-коричневый платок. Мне хотелось объяснить ей, что эти вещи я выбирала не сама, но я не могла, потому что тогда неминуемо пришлось бы касаться меня прошлой, от которой я желала любыми способами откреститься.

Я надеялась, что она больше не станет меня ни о чем расспрашивать, и она действительно закончила свой допрос, так как мимо нас уже начали проплывать первые палатки старателей в близлежащих оврагах, первые фигуры, склоненные над лотками с песком, первые лебедки, отмечающие глубину погружения, и брезентовые рукава, служившие для вентиляции шахт. Мы въезжали в страну золота.