"Дорога в небо" - читать интересную книгу автора (Шавина Виктория Валерьевна)

Глава XVI

Дождь закончился. Проснувшись ни свет, ни заря, Хин увидел, как по луговине важно расхаживает птица, величиною с дом. Осёдланная, грозная и нетерпеливая. Должно быть, Келеф разыскал её ночью, пока человек спал, тогда же и подготовил к перелёту: к седлу было приторочено такое множество пухлых мешков, что заднее сидение почти скрылось за ними.

Сам Сил'ан — лёгок на помине — появился в комнате, откуда ни возьмись:

— Проснулся? — оценил он. — Быстро к реке. Перекусишь, когда наберём высоту. И оденься как можно теплее.

«А может я лучше на карете?» — захотелось спросить Хину. Что ни говори, но при взгляде на огромную птицу, да ещё при слове «высота» (чего, как не птичьего полёта?) ему сделалось не по себе. Воображение оказывало дурную услугу.

Всё же он поднялся, ни словом не обмолвившись о своих страхах.

— Не вздумай есть! — строго повторил Келеф, так словно это было в самом деле важно.

— Хорошо-хорошо, — заверил Хин. От волнения — не очень-то и хотелось. — К чему такая спешка?

— Полетим кружным путём, — в своей манере объяснил Сил'ан.

Говорил бы уж: «Сам увидишь».

При ближнем рассмотрении мешки оказались не вполне мешками: скользкая чёрная упаковка без единого шва маслянисто блестела. Хин решил не касаться её. Вообще, он нарочно приглядывался к деталям, чтобы не хвататься судорожно за лавку при каждом движении злобной махины. А стоять спокойно она, похоже, попросту не умела.

Келеф наклонился над перегородкой, прежде чем занять своё место, показал, куда ставить ноги, чтобы включилась ментальная система, защищавшая оруженосца от перегрузок и выпадения из седла. Закрепил ремни дополнительной механической страховки, накрыл шкурой:

— Взлёт может быть неприятным, но я постараюсь осторожно.

Хин рассмеялся, изумлённый редкой заботой:

— Ничего не рассыплюсь, — и спросил, чтобы отвлечься. — А почему два места? Ты ведь летел сюда один.

Сил'ан сделал недоумённый жест, уже отворачиваясь:

— Боевое седло. Не успел ещё поменять.

Расстроенный паук забрался на чердак. Твари сопровождали птицу, пока могли, потом сделали прощальный вираж и полетели назад. Хин не мог оценить их стараний — глядеть по сторонам и, тем более, вниз ему поначалу совсем не хотелось. Поев, однако, он повеселел, привык к ветру — тёплая шкура пришлась весьма кстати — и редким взмахам огромных крыльев. Слева как раз восходило Солнце.

Над террасами,[*] нарезавшими небо ломтями, стлались туманы, спускаясь с холодных горных вершин. Птица поднималась всё выше, шум стих и ветер вдруг перестал донимать — словно над седлом возник невидимый защитный купол — и вот уже облака остались внизу. Лишь кое-где из холодного белого клубящегося моря поднимались чёрные острова. Их ледяные украшения ловили солнечные лучи и порою сияли так, что больно было смотреть. Птица взяла совсем близко к одной из вершин. Хин зажмурился — ему показалось, в следующий миг произойдёт неминуемое столкновение — но, не ощутив ни удара, ни боли, осторожно открыл глаза. Мелькнула чёрная хвоя, опушённая инеем, так близко, что, умей человек реагировать в сотые доли секунды, он мог бы протянуть руку и коснуться ветки. Правитель наклонился к креслу пилота:

— Ты отлично ей управляешь, — трудно было удержаться от похвалы.

Поля иззелена-жёлтой травы проносились под крылом, темнели широкие ленты рек. А в самых изумительных краях птица, словно угадывая мысли гостя, заходила на посадку. Оглядываясь, Хин понимал: нет, не нужно было идти к краю мира, чтобы поглядеть на чудо, и не за облаками вовсе раскидывались сказочные земли. Он смотрел, как призрачными куполами медуз взмывали в красное закатное небо сети, бросаемые рыбаками с плоскодонок, рельефно-чёрных. Как гордые белые птицы скользили по рассветной глади, оставляя за собой широкий расходящийся шлейф. Узкое русло мутной и тёплой реки вилось меж огромных, поросших лесом холмов. А воды высокогорного озера были так чисты, что виднелись мельчайшие песчинки, устилавшие дно, и лес, волей неведомых сил канувший в подводное царство. Источники бурлили зелёной лавой, а чаши гладких известняковых потёков, всегда влажных на вид, полнились светло-голубым нектаром. Многообразие ликов воды изумляло не меньше, чем ликов земли или небес. И ночами Хин больше не видел ужасов — лишь фонари рыбаков, словно светлячки, реяли над ночной водой. Покой овевал его и порою он думал, что счастлив был бы такой нехитрой жизни: и почему Дэсмэр назначила ему родиться уаном в Лете, а не простым рыбаком в Весне?

Последнюю остановку птица сделала у водопадов. О том, что последнюю, Хин догадался: мешков с кормом, которые птица склёвывала целиком, вместе с упаковкой, больше не осталось, а Келеф по этому поводу не тревожился.

Пугающее зрелище взбесившейся, грохочущей воды правитель не смог выносить долго. Тогда Сил'ан повёл его и птицу вдоль берега реки, к роще красных деревьев с широкими резными листьями. Там по камням, с высоты человеческого роста, журчал ручеёк.

— Миниатюрный водопад, — оценил Хин. — Для таких смельчаков, как я?

Множество опавших красных, желтоватых и оранжевых листьев укрывало землю, словно за Кольцом рек осенью. Правитель с удовольствием вдохнул аромат преющей листвы. От этого запаха день стал казаться тише и печальней, горизонт — дальше. Самые подходящие чувства для скорого расставания.

— Тебе не нужно огорчать семью, — сказал он, когда Келеф отпустил птицу. — Мы вообще можем попрощаться за стенами резиденции. И едва ли увидимся вновь. Ты прекрасно это понимаешь.

Сил'ан тонко улыбнулся. Эта улыбка скорее скрывала его чувства, чем отражала их:

— Глупостей не выдумывай. Отдохнуть после перелёта они тебя пустят, потом уже отправишься к своим.

— Прошлый раз мне запретили даже выйти из кареты, — недоверчиво отметил Хин.

Келеф перебил, спокойный, тоном, не допускавшим возражений:

— Пусть только попробуют.

Правителю почудилась угроза. Впрочем, он хорошо знал, что никто из детей Океана и Лун угрожать семье не посмеет. Только вся ли семья принимает решения?

— Глава семьи, — объяснил Келеф, с удовольствием рассматривая маленький водопад.

— Он же и отправил тебя в Лето?

— Нет. То был прежний.

— Его сместили? — Одезри искренне удивился. Ему отчего-то казалось, что кё-а-кьё у Сил'ан должны править пожизненно.

— Ненамеренно, — неохотный ответ ещё больше запутал дело.

— Это как?

Келеф вздохнул:

— Глава семьи, милый… мой… герой, — прежнее обращение он произнёс с долгими паузами, очевидно, не слишком уверенный, что нужно к нему возвращаться, — это совсем не мудрейший, умнейший, хитрейший или хотя бы больше всех жаждущий власти. Это тот, кто обладает самым жизнеспособным потоком. А уж это, в основном, происходит ненамеренно. Кому-то на определённом этапе жизни легко с людьми, вот как Вальзаару — контакт происходит сам собой. Другим, таким как мне, главой семьи не стать никогда. Я скорее себя доведу до безумия, чем… Впрочем, способы, конечно, есть — было бы желание. Бывали случаи у Сэф, когда самоуверенная особь вступала в волевую схватку с правителем и даже побеждала — отбирала его поток. И тогда, кто был никто — тот становился всем, а кто был всем — ниже последних в первом младшем поколении. Мощь потока ведь вообще определяет влияние и положение в семье. У меня с этим скверно. Альвеомир мог стать кё-а-кьё — так все думали, когда я уезжал в Лето. К тому шло…

— В твоей семье схваток за власть не бывало?

— Изверги мы что ли? — удивился Келеф. — Вальзаар не виноват, хотя, право слово, он не лучший кё-а-кьё в это тревожное время. Он не понимает людей — ещё бы ладно. Он не интриган. Я опасаюсь Сэф. У них такой глава! … Впрочем, — он надолго и невесело умолк, а потом, так ничего и не сказав, уплыл к реке.

Ожидая, Хин развлекал себя игрой, подаренной дочерью Эр-Ке из Рос, оттого что думать и тем более чувствовать ему сейчас совсем не хотелось. Игре его, ещё мальчишкой, обучила Вазузу, величая её «пятнашками». Маг предпочитал иное название: «драгоценная головоломка».

— Есть две комбинации, — говорила ведунья. — Самая лучшая, конечно, когда удаётся расположить все цифры по порядку. Но есть и пятнадцать-четырнадцать, когда все прочие — встали, а как ни старайся поменять последние две, ничего не выйдет. Эта комбинация нерешаемая, и оттого тоже считается выигрышной.

И с тех самых слов женщины, Хина в пятнашках стало интересовать лишь одно: решить неразрешимую комбинацию. Конечно же, ему не удавалось, и потом он просто забросил игру, забыл о ней. Значительно позже, когда Хахманух исчерпал свои познания в математике и учить человека продолжил Келеф, Хин построил эвристическую модель. Он решал задачу через количество перемещений и расстояние между начальным положением костяшки и конечным — в собранной головоломке. Простая формула ясно показала, что в половине случаев задача действительно не имеет решения. Но Келеф, управляя полётом, отвлекаться на разговоры не любил. И когда пейзажи с высоты уже несколько примелькались, а шея и тело затекли от неудобного положения, пятнашки оказались неплохим развлечением.

Во время второго привала строгий пилот поинтересовался, что за штука — коробочка с цифрами. Хин объяснил. Сил'ан последовательно коснулся каждого квадратика, в то время как правитель озвучивал надпись на нём, и после этого дитя Океана и Лун уже без всяких трудностей различало человеческие каракули. А, вернее, совсем не их, но что-то, чего не мог увидеть уже человек. Впрочем, играть в пятнашки Келефу оказалось неинтересно: как ни расположи квадраты, он расставлял их по порядку за меньшее из возможных количество передвижений, и так быстро, что Хин не всегда мог толком уследить. Когда однажды сложилось пятнадцать-четырнадцать, правителю пришло в голову спросить:

— И это вправду не решается?

А Келеф не стал выводить никаких формул. Он сидел тогда позади человека, и настроение у него было на редкость игривое — под стать лятхам:

— О, — протянул он весело, дурачась, — если рождённый ползать летать не может — тогда да.

Хин не вполне понял.

— А если может?

Келеф легко подцепил костяшку с номером четырнадцать длинными изогнутыми ногтями — в отсутствие музыкальных инструментов он не находил нужным их стричь —, отодвинул цифру пятнадцать и положил костяшку перед ней:

— Тогда пусть ищет дорогу на небо.

— Забавно понимать, что в чём-то Лие был прав, — поделился Сил'ан, когда на землю спустились сумерки.

Птицы утихли, зато какие-то твари, попискивая и шумя, проносились в темноте над головами. Проявились Луны. Лирия, мёртвенно-белая, полная и оттого страшная, высветила угрюмую реку и призрачно зарозовевшую листву деревьев в роще. Водопад лился расплавленным серебром.

Поведение Келефа и так временами повторяло то, что Хин мальчишкой запомнил по встрече с Льенизом в Лете. И правитель всё время с какой-то тревогой ждал упоминания этого, судя уже по встрече совсем недавней, преуспевающего зимня. Связывает ли его что-нибудь с Сил'ан до сих пор? Выходило, что связывает.

Все эти размышления промелькнули быстро. Хин не стал поощрять собственническое чувство, и без того ярко вспыхнувшее на пустом месте.

— Прав в чём?

— Вернувшись из Лета, я вцепился в политику, в авиацию. Как теперь понимаю, по привычке. Такая привычка в Лете диктовалась необходимостью, а я отчего-то решил — должно быть, по свойственной моему народу особой проницательности — что такова моя натура, что это и есть всё, чего я хочу. Но влекли меня полёты, а не война — война оказалась условием. И влекла свободная жизнь — политика оказалась условием. А я… — засмеявшись, он махнул рукой.

— И что будешь делать теперь?

Сил'ан и не задумался:

— Вальзаару очень хотелось бы сейчас держать меня подальше от гильдар. Я был решительно против… Теперь, пожалуй, наши стремления совпадают. Я всё равно ничего не могу сделать, мой герой. Помочь тебе — и того не могу. И, в общем, мне незачем тешить себя призрачным могуществом, создавая семье лишние сложности. Я хочу узнать о прошлом мира, путешествовать, запоминать сказания, искать следы погибшей древней культуры. Я достаточно научен жизнью, чтобы не кричать о своих открытиях ни на городских площадях, ни в парке семейной резиденции. Если никто больше не видит противоречий рассказам аадъё, не желает разобраться — я не стану их беспокоить. Мне достаточно будет понять самому.

Правитель протянул руку и очертил указательным пальцем контур чужого лица, ярко освещённого Луной. Потом, словно художник, едва касаясь, «нарисовал» брови.

— Ты можешь уйти со мной, — предложил Келеф. — Семья не узнает, как следствие, не сможет запретить. Гильдар уже всё решили. Я начинаю думать, что кому-то из них очень нужна война. Зачем ты всё-таки приехал в Весну? Отчего пустился в авантюру? Ты! Не понимаю.

Хин коснулся пальцем губ, и дитя Океана и Лун замолчало, словно бы недовольно.

— Понимаешь, — тихо возразил Хин. — В том ли мудрость, чтобы следовать за разумом? Мой попутчик в поезде, Ичи-Ду, прекрасно знал, как мало людей искренних и порядочных. Он долго изучал человеческую натуру и нашёл мало утешительного. Я мог бы в Лете готовиться к неминуемой гибели, он мог бы замкнуться в недоверии ко всему миру, идти по головам. Знакомо? Не понимаешь… Нет, это ты понимаешь, ведь, как он или я, ты тоже не поступил разумно. Ты поверил мне, хотя знал, что не должен, что, если доверишься — быть беде.

Он перенёс внимание на любопытный нос. Келеф поморщился смешливо, но отвернул голову, уклоняясь:

— Зачем ты это делаешь? Ты же и так меня видишь.

Одезри спокойно улыбнулся в ответ:

— Наслаждаюсь тобой.

Ему чудилось, что он догадывается о мыслях Келефа. И в представлении Хина это не были человеческие мысли — скорее уж умной змеи, ящерицы или медузы, на чью юбочку-колокол больше всего походил нежный хвост Сил'ан. Этому созданию наверняка хотелось вывернуться из чужих рук, и с каждым разом не меньше, а, пожалуй, и больше. А вместе с тем отталкивать человека и вообще шевелиться Келефу было странно лень, словно не ночь вокруг, а полдень, и дитя Океана и Лун уже пригрелось в солнечных лучах.

Тоска по доверию, тоска по заботе. Было или не было? Если вот оно что, Сил'ан мог рассудить: тогда полежи, терпи и грейся, чего уж там? От тебя не убудет.

Келеф усмехнулся:

— По глазам вижу: думаешь о какой-то глупости.

Нэрэи, встречавший птицу в компании ещё двух незнакомых Хину Сил'ан, был чем-то встревожен.

— Быстрее! — велел он вместо приветствия. — К нам нагрянули Сэф. Вальзаар не хочет, чтобы ты попался им на глаза.

Хин ясно почувствовал, что Келефу стало не по себе:

— Сэф… — метнулось и пропало дурное предчувствие. — Кто?

— А то сам не догадываешься, — коротким жестом Нэрэи отправил одного из сопровождающих позаботиться о птице. — Мэйя Сэф Аведа[44] и его головорезы.

— Проклятье. Я вспоминал о нём недавно. Не следовало.

— Не следовало, — эхом.

«Оказывается, и Сил'ан бывают суеверны», — Хин удивился.

— Что им нужно?

Нэрэи указал второму спутнику на человека, но жеста довершить не успел — вдруг уставился на Келефа, услышав что-то ещё. Тот ничего не говорил, а Нэрэи нехотя опустил руку, одарив летня сумрачным взглядом. Хин понял, что вслух при нём выяснять отношения не станут. Сопровождающий не ушёл, но скользил позади неслышной тенью. Все четверо углубились в парк.

— Что им нужно, знают только сами Сэф, — разглагольствовал Нэрэи, уязвлённый. — Так было всегда. Это ж надо, мечтатель! — он без церемоний перепрыгнул на другую тему. — Опоздать на целый день. Ты бы ещё через месяц вернулся!

К Хину он подчёркнуто не обращался и не принимал его в расчёт. Келеф не ответил, хотя взгляд у него был жёстким, насмешливым, а не виноватым. Нэрэи вдруг тоже притих и снова без всякой видимой причины.

У поворота он придержал остальных, осторожно принюхался, выглянул из-за куста:

— Путь свободен.

— Может, нам ползти? — подтрунил над ним Келеф, неожиданно дружелюбно. — А ежели всё-таки столкнёмся лоб в лоб, бежать с криками: мы — не мы, глаза обманывают вас?

— Лучше гордо объявить: мы в чудище. Или там «невидимость», как, помнишь, Леликуа? — загорелся Нэрэи.

Оба Сил'ан по-прежнему говорили на морите, но о чём-то своём, вместе пережитом. Быть может, воспоминаниях детства. Хин понимал мало, но общую суть уловил.

Наконец, Нэрэи вздохнул:

— Хотя не спасёт, — он оборвал полёт фантазии. — Против нас такая древность: он давно позабыл, как играть. Если умел.

Смешливый настрой у Келефа тоже пропал. Хин, раз уж ему было отказано в общении, рассматривал парк. Что и говорить, аккуратных и прилежных садовников тут хватало — некоторые из них мирно работали прямо сейчас на глазах человека. А вот вдохновенных, гениальных, смелых — не было. Сад вокруг старой крепости и тот производил больше впечатления.

Ровные дорожки, радиальные и круговые, выложенные причудливой мозаикой волн, подстриженные синие газоны, множество искусственных прудов, ручейков, миниатюрных мостиков, каменных фонарей и небольших водопадов. Деревья-конусы с редкой синей хвоей, мягкой словно восковая. Традиционный цвет семьи Биё задавал основной мотив в «зале» парка: травы-пола, деревьев-колонн; все остальные его подчёркивали. Безусловно, это было мило и приятно глазу, но Хин ожидал чего-то большего. Чего-то поразительного и запоминающегося, под стать Сил'ан.

Комплекс жилых зданий поднимался в отдалении и охватывал парк полукругом. Перламутровые, белёсые, крапчатые, здания не походили одно на другое. Ни весены, ни летни так не строили. Это была россыпь больших — иные и в три этажа — ракушек. Хин огляделся: не проползёт ли где гигантский моллюск?

Вода в затопленной зале была такой тёплой и чистой, что казалась уплотнившимся воздухом. Если лежать в ней без движения, легко верилось: и воды-то нет, просто под полом установлен мем,[45] усиливающий природную способность к антигравитации. Мэйя Сэф, которого из уважения к солидному возрасту даже другие кё-а-кьё называли Мэйя Аведа, с сожалением нарушил неподвижность, предпочтя одному чуду другое. Его влекло к куполу, но взлететь на высоту ваа никто из Сил'ан не смог бы. Тем приятнее было сейчас, то расслабляя мускулы хвоста — он расширялся, набирая воду —, то слегка напрягая их, медленно, нарочито растягивая удовольствие, подниматься ввысь.

Люди расписывали стены и плафоны своих зданий. Когда-то Мэйя мучился любопытством: как удаётся им туда взбираться. Потом проведал. Очарование загадки пропало, осталось знание о шатких конструкциях, с которых легко сорваться, разбиться насмерть или остаться калекой; о краске, капающей на лицо художника, что, вкупе с недостатком света, быстро губило его зрение. И это напоминало миф — Мэйя искренне любил человеческую мифологию: творец жертвовал своими глазами, а созданное им рождало в других, невеликих, но зрячих, благоговение, страх, трепет, сознание своей малости, но, может быть, и смутную догадку о том, каких высот способен достичь человек. Мэйя не раз думал: что побуждало творца к жертве? Вера ли в церковь и её бога, во славу которого воздвигалось здание? Или знание, что подлинный шедевр, вне зависимости от того, кого он должен прославлять и какой избрать мотив, заговорит и после краха культа, после падения кумира? И от создания до гибели будет рассказывать не о богах и заблуждениях, а о лучшем, что есть в человеке?

Или же творца вело обычное тщеславие: жажда прославиться, возвыситься, оставить след в памяти современников и потомков — самому стать кумиром?

А ещё Мэйя жалел, что никогда не сможет увидеть знаменитые росписи: зрение Сил'ан превращало их в хитросплетение тусклых обрывков намерений и позабытых чувств.

Купол затопленной залы — как и всё внутри резиденции — был совершенно чистым и, на взгляд человека, белым. Солнечные лучи пронизывали воду и не дотягивались до противоположной стены. «В их зале не хватает рыб, — подумал Мэйя. — В их парке не хватает души».

Вальзаару трудно давалось мысленное общение. Разумеется, он решил устроить встречу там, где говорить можно было вслух. Позволив ему отвергнуть затопленную залу, Мэйя в свою очередь отверг сразу все остальные комнаты. Сошлись на просторной беседке в парке, на маленьком острове посреди декоративного пруда. Здесь у корней старого раскидистого дерева поселились утки. На воде они сидели высоко, плавали неторопливо, с достоинством — видимо, молодёжь их тут не пугала. То ли нынешнее младшее поколение прежний глава запланировал совсем безобидным, то ли Вальзаар держал их в строгости. «Что вряд ли», — постановил Мэйя, отметив нерешительность в повадке хозяина.

Вальзаар робел. Мэйя мог это понять — перед ним робели многие кё-а-кьё. Не понимал другого: как хозяин резиденции, Вальзаар мог привести с собой многочисленную свиту. А он взял троих — это против семерых-то Сэф? Семерых… Одного не хватает. Люура. Впрочем, найдётся — тут потеряться негде.

Так что же Вальзаар? Хотел бесстрашие показать? Глупо. Боялся оскорбить? И всё же оскорбил, не соображая, что гость по одному лишь дыханию, по лёгкой дрожи подола, перебираемого беспокойным хвостом, всё поймёт. Но самое плохое, если он просто не подумал, а то и не додумался. В том кё-а-кьё нет никакого толку, кто, обладая властью, не умеет ей распорядиться. А этот позволяет обстоятельствам играть собой, и не стараясь обращать их в свою пользу, управлять ими.

С такими мыслями Мэйя нахмурился про себя. Не нравился ему Вальзаар, чем дальше — тем больше. И до последнего военного совета Сэф бы только порадовался нерасторопности и слепоте чужого главы, но времена изменились: сейчас он не видел своей выгоды в чужой беде.

Расселись. Мэйя оставил первое слово за хозяевами.

— Вам нравится у нас? — предсказуемо спросил Саели. Но голос звучал спокойно, и до того оказался глубоким, что лёгкой, едва ощутимой дрожью пронизал и старшего Сэф, и его свиту.

Мэйя смягчился:

— Недавно старик из рыбацкой деревни сказал мне, что любому музыканту под силу извлечь звук, но редкому — тишину. Я услышал её в вашей зале, где отдыхал. Помню, как услышал её впервые на улице Цветов. С той поры не умею насытиться звуком.

Вальзаар вздохнул, довольно меланхолично. И сразу перешёл к делу:

— Его ещё нет. Мы тоже думали, что он прилетит вчера. Этого он, должно быть, набрался среди людей: что ему закон не писан.

— Набрался он другого, — холодно под маской вкрадчивого тона поправил Мэйя. — Если ты начинаешь с самопожертвования ради тех, кого любишь, то закончишь ненавистью к тем, кому принёс себя в жертву. Так сказал человек.

Ответ был задумчивым и неодобрительным:

— Жертв с его стороны я не вижу.

«Ты многого не видишь», — с мгновенной вспышкой злобы подумал Сэф.

— Семнадцать лет ты требуешь зачеркнуть. Вырвать из памяти и жить, так словно их не было.

— Не требую, — спокойно возразил Вальзаар.

— Значит, и желаний своих признать не умеешь, — тонко улыбнулся Мэйя. — Конечно, не требуешь, просто не хочешь трудностей. Может быть, первый раз в жизни ты что-то не согласен принять, как оно есть. Поскольку «оно» — не странное сборище вроде совета Гильдии или смутно-представимый институт их государственной власти. «Оно» — младший родственник. Однако, я тебя разочарую. Перемены, вопреки красивым теориям воли, требуют не одного только повелительного «Хочу, чтоб было так».

Саели терпеливо снёс поучения, едва ли потрудившись задуматься над ними.

— Точно так же, — продолжил Мэйя, не дождавшись ответа, — и в наших отношениях с людьми всё не будет хорошо, не останется даже по-прежнему только потому, что нас всё устраивает и мы их не трогаем.

— Отчего бы нет? — спросил Вальзаар совершенно спокойно, витая в своих облаках. Волноваться он перестал давно — хвост успокоился. Вероятно, тогда же, когда и слушать собеседника.

Мэйя понял, что ничего не добьётся. Стоило бы окончить разговор, но что-то, может быть, кряканье уток, удерживало.

— Оптимизм, — он, не скрываясь, вздохнул. Раз уж теперь придётся изыскать и попробовать какой-то другой способ, пусть Саели расслабится, пусть поймёт, что выиграл. — Знаешь, что это такое? Это готовность к уступкам, согласие удовольствоваться половиной бокала.

— Половины вполне достаточно, если, чтобы наполнить его до краёв, нужно нарушить покой. Половина, выпитая в покое, принесёт больше удовольствия, нежели полный — в раздражении.

Мэйя не стал спорить, только вспомнил об умирающем от жажды. Впрочем, откуда Вальзаару, бывавшему лишь в резиденции или кёкьё, знать о жажде? И откуда ему, привыкшему избегать сражений, знать о том, что чувствует победитель? О том, что награду сладостней вырвать, чем получить случайно, по прихоти рока?

Сэф не чувствовал огорчения. Всему своё время. Сейчас было время отступить, перестроиться, изменить тактику. Но наступать на Вальзаара он больше не собирался — напрасная потеря времени. А, значит, можно было и вознаградить себя за терпеливость и понесённый ущерб.

Мэйя набожным жестом открыл тонкую книгу с хрустящими белыми страницами в кожаном чёрном переплёте.

«Чтение из книги пророка Малахии, — он улыбнулся. — Я возлюбил вас, говорит Господь. А вы говорите: „в чем явил Ты любовь к нам?“ — Не брат ли Исав Иакову? говорит Господь; и однако же Я возлюбил Иакова, а Исава возненавидел и предал горы его опустошению, и владения его — шакалам пустыни.

Если Едом скажет: „мы разорены, но мы восстановим разрушенное“, то Господь говорит: они построят, а Я разрушу, и прозовут их областью нечестивою, народом, на который Господь прогневался навсегда.

Завет Мой с Левием был — завет жизни и мира, и Я дал его ему для страха, и он боялся Меня и благоговел пред именем Моим.

Но вы — священники — уклонились от пути сего, для многих послужили соблазном в законе, разрушили завет Левия, говорит Господь.

Вы прогневляете Господа словами вашими и говорите: „чем прогневляем мы Его?“ Тем, что говорите: „всякий, делающий зло, хорош пред очами Господа, и к таким Он благоволит“, или: „где Бог правосудия?“

Можно ли человеку обкрадывать Бога? А вы обкрадываете Меня. Скажете: „чем обкрадываем мы Тебя?“ Десятиною и приношениями.

Проклятием вы прокляты, потому что вы — весь народ — обкрадываете Меня.

Принесите все десятины в дом хранилища, чтобы в доме Моем была пища, и хотя в этом испытайте Меня, говорит Господь: не открою ли Я для вас отверстий небесных и не изолью ли на вас благословения до избытка?

Я для вас запрещу пожирающим истреблять у вас плоды земные, и виноградная лоза на поле у вас не лишится плодов своих, говорит Господь.

И блаженными называть будут вас все народы, потому что вы будете землею вожделенною, говорит Господь.

Вы говорите: „и ныне мы считаем надменных счастливыми: лучше устраивают себя делающие беззакония, и хотя искушают Бога, но остаются целы“.

Но боящиеся Бога говорят друг другу: „внимает Господь и слышит это, и пред лицем Его пишется памятная книга о боящихся Господа и чтущих имя Его“.

И они будут Моими, говорит Господь, собственностью Моею в тот день, который Я соделаю, и буду миловать их, как милует человек сына своего, служащего ему.

И тогда снова увидите различие между праведником и нечестивым, между служащим Богу и не служащим Ему.

Ибо вот, придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей.

А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные; и будете попирать нечестивых, ибо они будут прахом под стопами ног ваших в тот день, который Я соделаю».

Вальзаар перестал витать в облаках, он скучал:

— Меня не увлекают эти выдумки, — поведал он, когда Сэф бережно закрыл книгу.

— Тебя не удивляет этот бог? — словно не слыша, спросил Мэйя. — Он то грозит, и словно всё на свете ему подвластно. То вдруг уговаривает, едва не молит: хоть в этом меня испытайте. Он уж не знает, как к ним подступиться — к людям. Как заставить или убедить: в самом деле, принуждать или просить — их верить в него, жить по его законам. Но больше всего — этого я не прочитал — он обижается, что не приносят ему хороших жертв.

Вальзаар озадаченно взглянул на него, искоса и вместе с тем по-детски.

— Что нам за дело до трудностей этого бога?

— Выбирая Богов, народ выбирает судьбу. И пускай этого выбрали не здесь, не в Йёлькхоре, а всё-таки люди — это люди, как Сил'ан — это Сил'ан. Этот бог привлекает меня тем среди других, что он сам — как человек, то жестокий, то щедрый, запальчивый, не выносящий одиночества, ещё не взрослый и не мудрый, но уже очень сильный, почти всемогущий. Почти. Он не может понять тех, кого создал, владеть их мыслями, играть ими, словно куклами. Он может карать их, благословлять их, убивать их или миловать. Ему нужна их вера, потому что бог без веры не существует. Он рождён верой, а когда она иссякает — он гибнет. Смертный, как и все боги, этот пытается отвести глаза людей от своей слабости, показать, что не зависит от них. И тогда-то принимается грозить. Вспоминает, спохватывается и тотчас сменяет гнев на милость. Интересно ли ему играть с людьми, или просто неизбежно и оттого страшно? Ведь ему не выиграть. Человек много думает о сиюминутном, но его редко заботит собственная вечность. Ему, конечно, любопытно: что там за горизонтом, как за земным, так и за горизонтом жизни. Но если у него именно сейчас ломит спину от работы или подводит живот от голода, или он млеет от удовольствия, скажем, в наших руках — что ему до вечности и что ему до смерти? Они бы и меня жгли в том дне, пылающем как печь. Мой грех — гордыня, я не чувствую раскаяния. Мне только жаль, что я не мог бы встретиться с этим богом и дать ему совет. Он давно мёртв и ему поклоняются, мёртвому. А мы мёртвых даже не едим.

— Мы чтим предков, — сухо изрёк Вальзаар. — К чему всё это?

— А ты пойми, — глядя ему в глаза, попросил Мэйя. — Пойми, что прежде всего людьми правит страх. Но не тот, что «когда-нибудь придёт день» — это они легко переживут, превратят в басни и страшилки. Ни далёким будущим, ни далёким прошлым их не проймёшь. Только сейчас. Только тем, что случилось с соседом, знакомым или, лучше, всем известным человеком. Ещё лучше — человеком властным, который будто бы саму судьбу держал в руках, — Сэф вздохнул. — Нет, всё равно ты не понимаешь. Ты не понимаешь, что мы позволили им себя придумать, как они придумали своего бога. А всё, что люди творят, люди разрушают. Им нужно нас убить, чтобы поклоняться мёртвым. Живые мы не подходим под тот образ, который они себе вообразили — а мы им позволили; всем казалось, в том нет вреда. Их идеальные Сил'ан — те, которые им нравятся, которыми они согласны восхищаться и которых согласны принять — не вмешиваются в политику, а лишь украшают залу заседаний. Мы, чёрт возьми, виноваты, что до этого дошло! Все слышали то, что было сказано на военном совете, и остались равнодушны, никто не высказался против. И я не смог. Потому что тогда у нас не осталось бы времени подготовиться. Я промолчал. Это ты в состоянии оценить? Когда-то за нами было решающее слово, а теперь если мы подадим голос, то бросим вызов их представлениям о мире. И, в первую очередь, о нас. Люди испугаются. Знаешь, что они сделают потом? Я подскажу: летней они тоже боятся.

Саели собирался ответить, но вдруг резко отвернул голову, нахмурился. Мэйя слышал лучше, он чувствовал направление и бросился на крик, быстрее ветра.

По пути к злополучному перекрёстку Хин заметил немало Сил'ан-садовников. Но никто из них не отозвался, все исчезли. Уходили драгоценные секунды. Одезри не видел боя: лишь мерцающее облако прыгало с травы на дорожку, вырывая с корнем мешавшие кусты. Он даже счёл бы это забавным, если б не слышал страшных звуков и не понимал, что каждой секунды с лихвою хватит на минуту самой яростной человеческой схватки.

Он сжимал кулаки от бессилия, но оставался на месте. Красноречив был вид изломанного тела, лежавшего в трёх шагах и больше похожего на драный мешок с тряпьём. А Келеф его узнал и бросился защищать. Хотя мгновением раньше — Хин ясно почувствовал — Келеф узнал и мучителя: высокого, красивого Сил'ан с безумными глазами — двумя яростными океанами, полными крови. При одном взгляде на него Одезри заполнил чужой страх, перехлёстывавший за ту тёмную грань, где начиналась паника. И всё-таки Келеф совладал с собой, отчётливо зная, что вскоре такой же бесформенной грудой рухнет к ногам победителя. Нэрэи помедлил, но бросился в облако тоже, и тотчас его отшвырнуло. И Хин ещё удивился, увидев, как Сил'ан схватился за левое плечо, и вдруг медленно, неуверенно, оплыл на дорожку, словно свечной воск. Повеяло солью и горечью. Вокруг Нэрэи по яркой мозаике растекалась бесцветная жидкость, слишком тягучая для воды.

Хин не паниковал и не растерялся, он даже не сбился со счёта времени, но ему нечего было делать в схватке тех, чьи движения он и увидеть не мог. «Чем помочь? — лихорадочно билось в такт ударам сердца. — Что сделать? Что я могу сделать?» Восемь секунд. Девять. Десять. Он не находил ответа. Сопровождающий, скованный ужасом, так и замер позади. Впрочем, будь он храбрее, ещё одно тело повалилось бы на дорожку. И всё. «Найти других… Где я кого найду? Я не успею добежать… Я не успею встряхнуть и отослать его…» Если бы Хин прожил другую жизнь, ту, где было кого звать на помощь, эта мысль пришла бы раньше. Так просто! Он закричал изо всех сил, рискуя сорвать голос.

Солью и горечью пахло всё сильней, словно весь парк истекал кровью. Беснующееся призрачное облако оставляло за собою вязкий след. Хин отчаянно надеялся, что помощь придёт, и кто-то успеет прекратить бой, прежде чем… Келефа выбросило из облака со страшной силой. Он отлетел в другую сторону, чем Нэрэи или первый несчастный. От удара земля вздрогнула у Хина под ногами — он раньше почувствовал толчок и сам весь сжался, чем увидел, что произошло. Спина убийцы, неподвижная, почти заслонила жертву. Хин понял только, что Келеф ещё в сознании и отчаянно пытается отползти. Движения были страшными, больше похожими на последние судороги. А не были ли они и вправду… Хин резко оборвал эту мысль.

Убийца, похоже, размышлял, с кем расправиться прежде — ещё секунда промедления. Где же помощь? Чудовище с кровавыми глазами метнулось к Келефу.

— Люур! — резкий окрик прорезал воздух.

Убийца, чьё имя означало «жизнь», замер, не довершив движения. Словно схваченный. Хин ощутил болезненный спазм в груди. Красивый, безжалостный голос, словно железная рука в бархатной перчатке, поймал за горло само время — на миг — и рванул, заставив остановиться. Он, конечно, не мог его удержать и не пытался, но когда оно возобновило ход, убийца уже обессилел. Он медленно выпрямился, с трудом, высоко поднял голову. А тот, кто мог ему приказывать, промелькнул мимо него и упал наземь рядом с Келефом. Тот самый, кто был в зале совета: с фиолетовыми губами и золотистой пылью на ресницах. Успел когда-то сдёрнуть перчатки, обхватил руками безвольно запрокинутую голову и больше не произнёс ни слова. Другие Сил'ан вдруг появились словно из под земли. Они действовали быстро и слажено, подстёгиваемые мысленными приказами. Хина сразу же оттеснили. Он пытался вырваться, хоть и понимал, что это бесполезно.

— Успокойся! — велел ему один из тех, кто его тащил. Без злобы, скорее уж бесцветно.

— Куда его? — спросил второй. И сам же предложил: — Давай к Альвеомиру. Там спокойно. Он вечно ничего не знает.

Тут уже испугался Хин. Только не Альвеомир, и уж тем более не сейчас. Но Сил'ан ничего не слушали — им не терпелось избавиться от своей ноши и вернуться к остальным:

— И не вздумай его растревожить, — с ноткой угрозы напутствовали они.

Тоненько, чисто и нежно зазвенел колокольчик.