"Дорога в небо" - читать интересную книгу автора (Шавина Виктория Валерьевна)

Глава XVII

— Нет, — ясно сказал Альвеомир, но конвоиры давно скрылись.

Сил'ан поглядел им вслед огорчённо и несколько даже раздосадовано. Похоже, родичи не впервые пользовались его медлительностью, либо просто забывали о ней. Однако, эмоции маленького создания сменялись с той же скоростью, что и у прочих детей Океана и Лун. Хин моргнуть не успел, как Альвеомир уже уставился на него. Узнал или нет?

— Дашь корму цветам, — медленно велел девичий голосок.

Не оставляя времени на расспросы, создание скрылось за мутной, полупрозрачной дверью во внутренние помещения Оранжереи. Хин оценил его прыть: от места, где Альвеомир встретил незваных гостей, до двери было никак не менее сорока шагов. Сил'ан одолел их за долю секунды.

«Очень рад меня видеть. Что ж, взаимно, — правитель огляделся, высматривая корм. Потом только до него дошла абсурдность приказа. — Корм? Цветам? Да ещё „дашь корм“, словно харнаптам каким-нибудь… Что за бред?»

Не до загадок! Хин бросился к двери, попытался отпереть её и выбраться наружу. Дверь не поддалась, колокольчик зазвонил истошно. Сердце ухнуло в пятки при мысли о новой встрече с местным властелином растений.

Странные кусты, по счастью, не подступали близко к узеньким дорожкам, прорезывавшим Оранжерею, и всё равно выглядели нелепо и зловеще. Хину чудилось, что всякий раз, стоит ему хоть ненадолго отвлечься или моргнуть, они чуточку меняют положение, как будто даже приближаются. «Мнительность, — легко нашлось объяснение. — Возьми себя в руки».

Кусты, однако, продолжали двигаться. Хин неуверенно кашлянул. Не поднимать же снова крик? Если и прибегут на помощь, что он им скажет? Боюсь ваших растений? После этого, как пить дать, вышвырнут за стену резиденции.

Звон умолк. Хин стал дышать медленно и глубоко, но даже это не принесло облегчения: воздух Оранжереи был чужим, полным тревожных ароматов. Одезри убедил себя, что спокоен, что мыслям скоро вернётся ясность, схлынет болезненное волнение. И, чтобы решительно высмеять суеверную глупость, он свернул с дорожки и пошёл напрямик — к жирно блестящим, чёрным мешкам.

Альвеомир отложил ноты. В Оранжерее было тихо, но не так, как обычно. Тишина звучала деловитой собранностью, нехорошей тайной. И человека, лишнего, чуждого звенящему мирку, Сил'ан не слышал.

Досадуя на помеху — эти люди, стоит им где-нибудь появиться, и тотчас начинается бардак — он отворил дверь. Никто не попытался вломиться, тогда Альвеомир высунул нос наружу и обомлел. Право, лучше бы человек притаился где-нибудь, желая напасть.

Кусты сгрудились, обвивая что-то, но мешки с кормом лежали нетронутые. Сил'ан вздохнул и подплыл ближе. Аура человека ясно проглядывалась через сплетение живых линий. Он дёргался, и Альвеомир решил, что жертва в сознании.

— Я велел дать корму цветам, — раздражённо заметил он. — Разве я сказал: покорми их собой?

Ответа не было.

— Вот же бестолочь.

«Бестолочь» лежал в гамаке и потягивал настой из чаши — половинки высушенного плода. Он уже пришёл в себя, и, хотя руки у него по-прежнему слегка дрожали, пить мог сам. Сознание, затуманенное ядом, возвращалось быстро, и человек, вспомнив, что он существо разумное и общественное, пытался заплетающимся языком втолковать: оказывается, вот такая же посуда очень распространена у него на родине.

«Какое мне дело?» — думал Альвеомир. Идея ударить бестолочь футляром от гобоя и так заставить замолчать обретала всё большую привлекательность. А ведь Сил'ан редко замечал за собой склонность к насилию и вандализму.

Впрочем — воля, воля и ещё раз воля — занимался он совсем не тем, чем ему хотелось: выслушивал глупца и зашивал его верхнее платье.

— Ссс…ве, — сказала жертва, покончив с историей чаши. — Тссс… вя.

— Цветы, — холодно согласился Альвеомир. — Умолкни и пей.

«Бестолочь» внимательно выслушал медлительную речь, потом рассмеялся, проливая ценный настой на грудь.

Пока лекарство сделало своё дело, страх и неприязнь уже улеглись. Альвеомир успел немного привыкнуть к человеку, спавшему в его личном пространстве — Оранжерее — и даже в его собственном гамаке. Хин же не видел причин слишком опасаться того, кто не напал на беззащитного, напротив, помог.

Одезри обвёл помещение взглядом. Заметил множество мелких вазочек; стеклянные шары с непонятным содержимым, неподвижным или вяло копошащимся; полки для свитков и нот; кадки с растениями и даже аквариум. Свет проникал через прозрачную крышу, и в комнатке было тепло и уютно.

Маленькое создание без труда напустило вид неумолимого судьи, но, увидев его жилище, Хин подумал, что заглянул ему в душу. Ничего жуткого там не скрывалось.

— Думаешь, я дорожки выращиваю? Их топтать нельзя? — медленно и строго спросил тонкий девичий голос. И добавил с неторопливостью пророческого гласа: — Зачем ты полез к цветам?

На помощь могла придти грубость, но в этот раз Хин отказался от неё. Только ответил коротко:

— Успокоиться.

Альвеомир перестал смотреть в сторону, его страшные глаза уставились на человека в упор, и Одезри заметил в их вечной непогоде солнечный проблеск.

— Успокоиться? — повторил Сил'ан, живее обычного. Похоже было, что ему понравился ответ. — Да, — сказал он мягко, — ты знатно успокоился. Ещё бы чуть — и навсегда.

Альвеомир успел решить для себя, что это Нэрэи притащил человека в резиденцию: подарок для семьи, ничего не скажешь, однако вполне в духе бунтаря. И был очень удивлён, услышав другое имя. Он переменился: стал ещё задумчивее, ещё медлительнее:

— Значит, ты и есть тот человек из Лета? — теперь Сил'ан рассматривал Одезри с интересом, отнюдь не отстранённым. Так, словно что-то проверял.

Хин не стал отрицать, но постарался скрыть собственное удивление:

— Он говорил с тобой обо мне?

Альвеомир уставился на аквариум:

— Он и Нэрэи когда-то были не разлей вода. Ты этого не знал? Хм, я-то думал, ты удивлён, почему он спрашивал меня, не его…

Сил'ан замолчал. Хин не перебивал, надеясь, что тот продолжит рассказ. Отчего-то Альвеомир решил исполнить его желание.

— Помню их, — медленным, высоким голосом песка, скприящего под ногами, заговорил он. Всё-таки, у него была слабость: любил производить впечатление, иначе избрал бы иное начало. — Нэрэи, яркий, смелый, даже безрассудный. И его тень. Оба имели большой успех, когда вышли в свет. Тебя это, может быть, удивляет? Меня — ничуть. Скромность и ласка привлекают отнюдь не меньше, чем вечный карнавал легкомыслия, блеска и острот. С Нэрэи я не ошибся: он кажется яркой бабочкой-однодневкой, но не принёс семье позора. А опыт и года всё же берут своё. За вычурным фасадом появляется здание, архитектурой которого предки когда-нибудь смогут гордиться.

Он вздохнул:

— Я ошибся в том, в ком меньше всего сомневался. Келеф — изгнанник, он должен был сменить имя на обидное прозвище. А мог стать донором, родителем для нового поколения — это ведь честь. Тогдашний глава, и многие его поддержали, решил: юнец просто капризничает. Припугнуть, и голова прояснится. А он был упрямый — этого ядра в нём не разглядели.

Первый раз он вернулся, когда сменился глава, и новый решил его принять. Пожалел, наверное. Келеф же, я догадываюсь, хотел, чтобы он вовсе отменил наказание. А на кого тогда взвалить бремя? Кого отправить в Лето? Не Саели давал обещание, не я, не Келеф — тот, с кого уже не спросишь —, но честь семьи и предков велит не нарушать данного слова.

Ко второму возвращению, он изменился того сильнее. Нэрэи его не забыл, да и остальные скорее жалели или изумлялись, чем укоряли. Он сам отвернулся от них. Не только в злобе и упрямстве дело. Кто хорошо понимает людей, тот отдаляется от нас. Кто понимает нас — отдаляется от людей. О втором суди сам, а первое мне подтвердил его пример: Келеф бежал от нас к знакомому. К знакомому, — он повторил и вновь вздохнул, — но чужому. Рано или поздно, это должно было измотать и ожесточить его, потом сломать. Я вспоминал диковатого, но любопытного и ласкового детёныша. Я сожалел, что он исчез, но ничего не делал: ни тогда, ни сейчас.

Я уже не ждал хороших вестей, не ждал и того, что он выдержит свой срок в Лете. Но вдруг что-то будто изменилось к лучшему. Или, во всяком случае, перестало мчаться к пропасти. Он навестил нас, а в следующий раз должен был возвратиться совсем. Что-то удивительное он там нашёл, в стране иссушающего зноя. Рассказывал о местных красотах, грезил путешествиями, как будто неведомая сила, высшая и справедливая, вновь подарила ему отобранные изгнанием детские годы. Я решил, что так его ободряет предчувствие скорого возвращения.

Незадолго до отъезда, он пришёл ко мне. Почему ко мне? Я до сих пор не могу понять. Мы никогда не были особенно близки. Тогда-то он и поведал о тебе, совсем немного. Я не придал значения, но оказалось, ему нужен совет. И я сказал ему — конечно же, я основывался на собственном опыте, на чём же ещё? Я сказал: «Ты не можешь выбрать между образом и человеком. Он почему-то тебе необходим, и с одной стороны человек — это заманчиво. С ним можно сделать куда как больше, нежели с образом. Хотя бы коснуться. Но что если человек тебя разочарует? Тогда прежний, дорогой образ уже не вернёшь, равно как и не отменишь все последствия уже сделанного выбора, а человек станет не нужен. Влечения не вечны. Образ же, как и всякие приятные воспоминания, со временем будет становиться лишь совершенней. Не раздумывай — выбирай образ: люди умирают рано, память — лишь вместе с тобой».

Нэрэи заглянул в Оранжерею к полуночи, с виду целый и невредимый, шумный и стремительный — по обыкновению. Альвеомир тотчас осознал, как его ждёт не дождётся некое срочное дело, с чем и скрылся в самых дальних покоях своего тихого царства. Нэрэи даже не пришлось искать предлогов, чтобы похитить человека у сородича.

Хин, не таясь, разглядывал Сил'ан, беспрерывно и уж больно радостно болтавшего всё время, пока они шли от хрустального строения к мостику над широким ручьём. Одезри не чувствовал облегчения, что хоть этот жив, лишь вялую опустошённость. А Нэрэи, пару раз не получив ни ответа на вопрос, ни реакции на свои выходки, прекратил разливаться аодорой и подытожил:

— Так-так. Альвеомир — зло. Что он тебе наговорил?

Хин попытался отмахнуться:

— Ничего.

Он забыл, с кем имеет дело. Нэрэи перешёл к допросу с пристрастием:

— Всем конец и не стоит надеяться? Да, конечно. Один раз с ним случилось несчастье, и теперь все обречены. Или внушал свою философию?

— О, Боги, нет! — искренне вырвалось у Хина. И тотчас: — Что за философия?

Нэрэи заглотил крючок:

— Точно не помню. Кстати, и слава твоим Богам, — на короткий миг он нахмурился, чтобы тут же заговорить складно, вопреки прежним словам. — Страдание. Будто бы мы на самом деле страдаем оттого, что теряем опору. И страдание прекратится тогда, когда мы найдём новую. А к прежней вернуться уже нельзя. Поэтому страданием небеса на самом деле благословляют нас. Счастливый остаётся на месте, несчастный познаёт мир и себя.

— Философия неприкаянного духа.

Нэрэи с улыбкой отозвался:

— По-моему, философию и порождает либо беспокойство, либо праздность.

Бравировать Сил'ан перестал, хотя едва ли заметил это сам. Альвеомир же, коль скоро его мудрствования совершили такое чудо, показался Хину отнюдь не злом.

— Я не верю, что он случайно привёз тебя с собою, да ещё на птице, — наконец, честно признался Нэрэи. — Ты можешь не ответить, и всё-таки я спрошу: что он задумал?

Теперь улыбнулся Хин.

— Бросить игры: политику и войну. Исполнить детскую мечту: отправиться на край мира, в земли жестоких древних Богов, похожих на вас. Они ли насылали кошмары на людей моей страны? Мы могли бы узнать.

— Отправиться — с тобой? — Нэрэи удивился, и сразу попытался заглушить интонацию смешком. — Что я наделал, Хин? — спросил он ровно, но обращался скорее к тёмной глади ручья. — Преаксиан сразу тебя возненавидел. Он говорил: нельзя. Я не послушал провидца.

«Я тоже». Лятхов с их драконом не требовалось вспоминать: Одезри и не забывал о них.

— Я мерил по себе, — продолжил Нэрэи, как на исповеди. — Да ещё Вальзаара убедил. Разве я не знал: жизнь — то, что происходит, пока мы строим планы? Почему же я был так уверен, что сбудется по-моему?

Хин прервал его:

— Так можно договориться и до того, что это я его убил. А что? Если б не я, он вернулся бы раньше, не оказался бы свидителем, не вмешался бы…

— И Прексиан погиб бы, — грустно докончил Нэрэи.

Хин вспомнил изодранный мешок у ног красноглазого убийцы.

— Разве он жив?

— Жив, — признал Нэрэи так медленно, что напомнил старшего сородича. — Но… — он так и не закончил. Вместо этого предложил: — Хочешь его увидеть? Характер не из лёгких, зато развеем его скуку.

Хин рассеянно кивнул, пытаясь разобраться в своих чувствах: что-то его беспокоило. Только в тёмном коридоре, залитом водой и звуками самой разной музыки вперемешку, под хлюпанье свои шагов он понял: Прексиан — совсем не имя для Сил'ан, не слово морита. И казалось оно знакомым, просто потому, что в детстве он его уже слышал.

Он никогда не представлял себе провидца заплаканным, едва живым, потерянным юношей, тощим, едва видным под грудой белых покрывал. В комнате, совершенно сухой, кровать была единственной мебелью. Хин не желал подавлять больного своим ростом, и сел на пол. Теперь их лица находились примерно на одном уровне. Нэрэи — по обыкновению Сил'ан — такой тактичности не проявил: остался стоять.

— Так ты сын Данастоса? — спросил Одезри, надеясь так завязать разговор.

Но Нэрэи ответил вместо бедняги:

— Вероятно, так. Он из Лета и должен бы зваться Преакс-Дан, но не хочет.

— Почему? — Хин бросил на Сил'ан предупреждающий взгляд.

Тот надулся. Искалеченный провидец долго молчал, а когда ответил, то совсем не человеку.

— Кто этот клоун? — потребовал он голосом хриплым и нарочито низким. — У нас день открытых дверей, следует понимать?

— Хин Одезри, один из летних уанов, — ответил Нэрэи, ничуть не удивлённый. Второй вопрос он благополучно пропустил.

Избитый юнец хмыкнул и отозвался, с видом императора, дарующего помилование:

— И как же звали твоего отца, уан Одезри?

Хину показалось, что этот голос он уже когда-то слышал. Совсем недавно. Может быть, во сне?

— Меня назвали в его честь.

Прексиан скривился презрительно, и тотчас охнул, его лицо исказилось вновь — на сей раз от боли. Переждав, он промолвил тихо:

— Глупый обычай. Давать живым имена мёртвых, да ещё погибших дурной смертью. Ну да чему быть, того не миновать.

Хин помрачнел:

— Думаешь, что знаешь, как умер мой отец?

На этот раз юноша даже чуть повернул голову на «подушке» — сложенном полотне — чтобы заглянуть собеседнику в глаза:

— По собственной глупости, — сказал он с вызовом, ухмыляясь, насколько позволяли разбитые губы, сломанный нос и синяки по всему лицу. Сипло засмеялся, наслаждаясь чужим гневом и бессилием: отчаянным любопытством, не позволявшим уйти, заставлявшим смотреть, как статуя кумира падает с пьедестала. — Жена навязалась, ребёнок — ещё одна обуза. Он жаждал свободы. Гордый, заявил своей дражайшей: ты — как хочешь, а я мужчина, духом вольный. Ни кола у меня, ни двора, и обзаводиться не собираюсь. Пойду-ка на войну, что-то тянет меня. А ты — либо со мной, либо на все четыре стороны. А на войне наш умник ни к кому не примкнул. Ходит, словно мессия, сам по себе, тащит выдуманный крест. Всем помогает, сильный, непогрешимый. И, не поверишь, оказался он, в итоге, под стенами Онни. Беспомощным, как и положено мессие. Горожане ворота закрыли, не впустили страждущих дураков, там их войско противника и положило. Но под конец твоему папаше повезло — приглянулись мифическому существу из иного мира то ли душа его, то ли жизнь, то ли умения. И, перед смертью опомнившись, обменял наш герой это качество на обещание позаботиться о его жене и сыне. Ну и позаботились, отменно, я гляжу. То существо умудрилось заручиться обещанием некой семьи Сил'ан. Мать твоя заартачилась — в Весне оставаться не хочет, Лето ей подавай. Что ж, отправили её, куда хотела. А потом, как местные порешили с ней разделаться, пришлось ей просить о помощи. Только существо то уже отправилось в странствия по другим мирам. А вот добрая наша семейка осталась. И мы нашли, кого послать, — Прексиан отвернулся. — Прошлое, Хин-Хин, оно только кажется притягательным, таинственным таким, замысловатым. Но откинь вуаль: такая же дрянь, как настоящее. А уж грядущее…

Хин готов был подняться и уйти, даже хлопнуть дверью в ярости. Но полная ненависти ко всему сущему, улыбка провидца погасла. Он тяжело сглотнул и прошептал, уставившись в потолок, напрасно пытаясь удержать слёзы страха:

— Грядущее я больше не вижу.

— Ты и раньше не помнил своих пророчеств, — попытался успокоить его Нэрэи.

Провидец закрыл глаза и попрекнул сухо, сердито:

— Я знаю, о чём говорю. Я лишился дара, — его голос дрогнул, он заторопился. — Я едва ли смогу ходить. Кто я теперь, Нэрэи? Зачем мне жить? Зачем он… Почему он не убил меня в Лете? Не любил, не жалел. Но всегда поступал, как должно.

Слёзы текли безудержно из под закрытых век. А в голосе звучали интонации подростка, и они подходили Прексиану, как ни одни другие. Хин поднялся и вышел в коридор, плотно притворил за собою дверь. Он был уверен, что Нэрэи теперь расскажет бедняге про Келефа, и что об этом им лучше беседовать наедине.

Большую часть ночи Хин, рискуя заболеть, провёл в беседке, глядя, сквозь просветы в листве, на недостижимые звёзды, слушая тихий размеренный стук диковинного устройства, то наполнявшегося водой, то выливавшего её. Потом, ни о чём уже не думая, он вернулся в Оранжерею. Никто из Сил'ан за ним вроде бы не следил. Доверяли ему или нынешний глава не имел власти над своими подчинёнными?

Дверь открыл какой-то лятх, но Хин даже не захотел его рассмотреть. Повалился в гамак и заснул. То, что кё-а-кьё в эту ночь могло вовсе не быть дома, ему и в голову не пришло. Поутру Альвеомир разбудил его словами:

— Саели вернулся. Ждёт тебя на завтрак.

Хин опрокинул на себя ведро с очищающим зельем, хотя предпочёл бы искупаться в воде. Умылся, пожевал веточек, чтобы толком проснуться, причесал волосы, заплёл их в косу и последовал за провожатым. Одезри не волновался и был настолько убеждён, что увидит совершенно незнакомого Сил'ан, что недоверчиво нахмурился, когда тяжёлые двойные каменные двери сомкнулись за его спиною. Этот был ему знаком — такие волосы не забудешь —, но откуда?

Маску глава семьи не одел, и едва ли по забывчивости. Лицо у него оказалось шире, чем у Келефа, но красоту его и шарм Хин не смог бы описать никакими словами. Рядом с ним даже Нэрэи при всей эксцентричности едва ли кто-то бы заметил, а на Келефа не бросили бы второго взгляда. На несколько секунд у правителя перехватило дыхание, он не мог вспомнить, даже если бы постарался, кто он, где и зачем.

Божество перед ним, быть может, привычное к такой реакции, спокойно выждало, а потом, по-прежнему не произнося ни слова, широким жестом пригласило к столу, накрытому на одного. Власть такой красоты испугала Хина. Никто ему не угрожал, не выдвигал требований, не ставил запретов, однако он понимал, что не оспорит решение этого Бога, и не посмеет оскорбить сомнением даже очевиднейшую выдумку. И умолять не посмеет, но уже по другой причине: из-за того, как мало в этом совершенстве человеческого.

Если Келефа воображение сравнивало с плывущей рыбой или шустрой ящеркой, то Вальзаара — скорее с большой кошкой или муроком. Когда глава семьи заговорил, легче не стало. Хин безотчётно надеялся, что голос разрушит очарование. Но как молодость провидца не перечеркнула достоверности болезненного знания, так и здесь судьба не смиловалась. Голос Вальзаара оказался всеобъемлющим, настолько подавляющим, восхитительным и сильным, что просто не мог принадлежать живому существу. Его невозможно было слушать иначе, чем музыку, даже когда его обладатель давал разнообразным блюдам имена и скромно хвастался, что сам всё приготовил. Это его-де увлечение, но опасаться решительно нечего: всё давно отточено и испытано на сотнях дам.

Хин молча ел, не чувствуя вкуса, но радуясь отсрочке. К концу обильного завтрака, он пришёл в себя настолько, что мог говорить и понимать, что говорят ему. Каким-то образом, Вальзаар это понял и переменил тему:

— Если хочешь, можешь уехать — мы тебя не задержим. Или можешь здесь ожидать известий о нём. Но как только мы их получим, ты покинешь нас. И больше вы не увидитесь.

Хин не позволил улыбке появиться на губах — она вышла бы неприятной.

— Я могу спросить? — получив дозволение, он продолжил: — Почему никто из работавших в саду не помог?

— Самым младшим вмешательство в дела старших запрещено.

— Значит, они не нарушат приказ, даже если на их глазах убивают сородича? И ты их похвалишь?

Вальзаар недовольно поморщился:

— Нарэньсама! Все вы думаете, вам виднее. Как мне это надоело. Да, лучше я похвалю их при жизни, нежели посмертно. Младшие, особенно сейчас, хрупки и неопытны — лёгкая добыча. Они ещё растут и развиваются. Если ты бросишь детей в смертельную схватку между взрослыми — дело твоё. Я не брошу.

Он замолчал было, но и Хин молчал тоже. Поэтому Вальзаар продолжил, давая волю раздражению и досаде:

— Старшие, как ты мог видеть, не спрятались и не разбежались. И так же ясно ты видел, что с ними стало. Младшие, нарушив обычай, лишь умножили бы число растерзанных жертв. Никому не выстоять против Люура. Он сильнейший из ныне живущих. Ты мало знаешь человек, но лезешь судить. Тебе больно. Я допускаю, что сильнее, чем мне. Но упрёки, безумства наряду с искажением прошлого делу не помогут.

— А что поможет?

Вальзаар сдержанно вздохнул:

— Не ты. И не я. Мэйя Аведа — глава другой семьи — куда опытнее меня. Он вовремя подоспел к моему родичу, но положение настолько серьёзное, что он не может передать его никому из нас. Пока он сохраняет с ним связь, и мы надеемся, что обычных методов будет достаточно.

— А если нет?

— Если нет, — Вальзаар чуть помедлил, — Мэйя Аведа окажется перед выбором: спасти нашего родича, но скорее всего потерять место главы, или дать ему погибнуть. Я не стану тебя обманывать: едва ли он решится выступить донором. Мы поддержали бы его, едва это сделалось бы возможным. Но и до этого момента он рискует отдать слишком много.

— А восполнить ему потерянное после?

— Мы не можем: кёкьё позволяет такое лишь в отчаянных случаях. Как правило, при смерти. Мэйя Аведа на подобную авантюру не пойдёт: он стар. А мы предлагаем ему заплатить или положением, или десятилетиями жизни. Чего ради? За нашу сердечную благодарность?

Хин вспылил:

— Но ведь это его родственник и подчинённый во всём виноват!

Вальзаар смерил человека отрезвляющим взглядом холодных аметистовых глаз:

— Не учи рыбу плавать! Мэйя Аведа ему не отдавал такого приказа. Я не создам прецедента, когда за безумие сородича отвечает глава. Это всё равно, что если весены убьют заложников — тебя и остальных трёх правителей —, провозгласив: поступаем по справедливости, ибо какие-то летни разрушали нашу станцию и убивали гильдар, служащих там. — Он уверенно подвёл итог: — Мы можем требовать от Мэйя Аведа, но он откажет нам. И не можем его уговорить: не поманим и не пригрозим ничем, что превзошло бы его потери, если он согласится.

Хин уцепился за последнюю надежду:

— Но что-то же ему нужно? Он за чем-то приезжал, или у вас была дружеская встреча?

Вальзаар посмотрел на него сочувственно:

— Нас прервали. Я понял, что он, доселе объявлявший: «содействие — это контроль», испугался того, чему содействовал. Наверное, — Сил'ан усмехнулся, — оно вышло из под контроля. Мэйя Аведа много говорил о людях и ещё о боге, как будто собирался бросить вызов мирозданию. Нет, я не понял, что было ему нужно. Расспросить его сейчас я уже не могу. Согласиться невесть на что — также. Можешь верить или не верить, я не желаю смерти сородичу, ни одному из них. Но всю семью ради благополучия одного я под угрозу не поставлю. Да и не помог бы мой широкий жест: раз Мэйя Аведа потеряет власть, некому будет и вести обе семьи в безумный поход против людей. Он не польстится на то, чем не сможет воспользоваться.

Слоняться без дела по саду, чувствуя взгляды, вне зависимости от эмоций, которые они выражали: равнодушия, волнения ли, сочувствия — сделалось пыткой. К Альвеомиру Хин не пошёл, хотя там можно было укрыться. Ему пришло в голову, что маленькое, пусть и очень взрослое, создание так же неуютно чувствует себя, когда в его хрустальном гробу появляется посторонний.

Одезри ни у кого не спрашивал пути или совета, и, наконец, ему удалось отыскать уединённое место. Это здание было самым обычным, полуразвалившимся или недостроенным, словно какой-то свирепый ураган вырвал его из земли в человеческом городе и бросил здесь. С тех пор внутри хозяйничало лишь время.

Пол зарос травой, ряды скамей кое-где покрылись мхом. Под пыльными сводами расселились насекомые, летали птицы. На окнах: ни ставень, ни стёкол. Двери едва держатся и уж точно не запираются. Хин осмотрел каменный алтарь и присел на переднюю скамью слева. Заброшенное странное место напоминало сейчас его самого, и он решил здесь задрежаться.

По привычке наблюдая, как танцуют пылинки в солнечном луче, он назвал Вальзаара лицемером. Ему казалось, хотя доказать это он не мог никак, что если бы глава семьи действительно хотел спасти родича, он изыскал бы способ. Не может быть, чтобы и вправду оставалось только надеяться и молиться на милосердие — оно же безрассудство — неведомого Мэйя Аведа!

«Чего ради ему идти на жертвы? — спрашивал себя Хин. — Ему, чужому, когда семья палец о палец не ударит?»

Если бы Одезри сам был на месте главы или хотя бы обладал всей полнотой его знаний — он непременно бы что-то придумал. И даже сейчас, сознавая бесплодность усилий, он продолжал ломать голову. Без толку, но просто не в силах остановиться. Иллюзия, что вот-вот откроется заветный ларчик, владела им до полудня. Потом тени начали удлиняться, это напомнило Хину о времени. Иллюзия развеялась. Он отчётливо понял, что момент упущен. Что суждено — как сказал Прексиан — свершилось неизбежно. Ни надежда, ни молитвы, ни отчаянное напряжение мысли уже ничего не изменят. Рано или поздно, весть придёт.

И, невольно, он задумался, как странно устроены люди. Потеряв, они не ощущают боли — разве смутное дурное предчувствие, которое спешно гонят — пока им не сообщат о потере. Вот тогда наступает горе. А ведь тогда, в этот самый момент, умирает уже только надежда. Близкий, единственный, дорогой к этому времени давно мёртв. Так кого же мы оплакиваем? И не отсюда ли вывел Альвеомир свою философию страдания?

«Люди умирают рано, память — только вместе с тобой». Конечно же, отстранённо подумал Хин, такое мог сказать лишь тот, кто потерял. И теперь убеждает себя, что боли можно было избежать, сделай он когда-то верный выбор. Совет его абсурден: боишься, что когда-нибудь умрёшь? Тогда не живи. Боишься, что потеряешь? Не ищи и не обретай.

«Вся эта философия, — мрачно подумал Хин, — ему нужна за тем же, зачем мне нынешние мысли. Убить время и перекричать что-то другое, что обязательно было бы слышно в тишине. И что слышать нельзя, если хочешь сохранить рассудок».

Он удивился, поняв, что откуда-то позади льются звуки орг#225;на. Кто-то играл уже давно, а Хин только теперь заметил это. Огромные трубы из металлических сплавов дышали, звук рождался и нарастал. Его уносило ветром, словно последний отлетевший вздох, когда органист отпускал клавишу.

Теперь Одезри знал, что не один в обветшалом здании, но оставался на месте. Под грозные и мудрые, изменчивые хоралы он вспоминал слёзы мальчишки-провидца, как будто мог подменить ими собственные. Между двумя людьми, не сберегшими свой дар, оставалось существенное различие: Хин ещё надеялся.