"Тень среди лета" - читать интересную книгу автора (Абрахам Дэниел)

18

На памяти Марчата Вилсина лесные пожары не расползались быстрее, чем эта новость. Еще не рассвело, а прошение Амат Кяан уже попало в руки слуг Господина вестей — раскормленного хайского секретаря, чей титул Вилсин давно считал образчиком глупости. Когда солнце встало на две ладони, в баню к Марчату прибыл посланец с запиской от Эпани. Сверчок-паникер переписал для него основной смысл прошения, да так спешил, что получились едва разборчивые каракули. Впрочем, это было уже неважно. Колесики завертелись.

Письмо Эпани плавало по воде. Зимой, пусть и несуровой, вода в бассейне подогревалась, и от тонущей бумаги шел парок. Чернила размылись, едва соприкоснувшись с водой, и исходили в глубину темными нитями-тенями. Все кончено. Марчат подумал, что уже не в силах помочь миру, и эта мысль, как ни странно, вызвала облегчение. Из ночи в ночь, с тех пор, как Бессемянный, этот хайятский божок-призрак, заявился к нему домой, Марчат не смыкал глаз. А ведь когда-то он слыл умным человеком! Однако в те черные дни ему ничего не приходило в голову, ни единой идеи, ни плана, который изящным ударом все бы предотвратил. Теперь, перед лицом неминуемой беды, он мог лишь одно — прекратить думать. Марчат закрыл глаза и на миг отдался притяжению глубины, уйдя с головой под мелкую водную рябь. Да, наконец больше ни о чем не надо думать.

Он лежал под водой, пока не закололо в груди, и даже дольше, не желая нарушать мимолетное ощущение покоя. Однако время и легкие не ждали. Марчат вынырнул и вылез из бассейна. Вода стекала с кожи, покрывая ее мурашками. Марчат поспешно вытерся по пути в раздевалку, где жар от широкой черной жаровни мешался с водными парами. Для жителя Сарайкета малейшее дуновение холода было бы губительно. Летние города не мыслили себя в морозы, и Марчат, проведший здесь полжизни, наверное, тоже. Натягивая шерстяные халаты — слой за слоем, — он с удивлением осознал, что не помнит, когда в последний раз видел снег. Тогда он, наверное, и не подозревал, что больше снега не увидит, иначе бы постарался сберечь его в памяти.

Вот мимо прошли двое мужчин — круглолицых, черноволосых, — перебрасываясь больше жестами, нежели словами. Такие же, как большинство сарайкетцев. Он один выделялся среди них — бледнокожий, кудрявый, до нелепого бородатый. Подумать только: прожил здесь целую вечность и не стал своим. Все ждал, что придет день, когда его отзовут в Гальт. Марчату сделалось горько от этой мысли. Незнакомцы, поравнявшись с ним, приняли позу приветствия, и он машинально ответил тем же. Руки сами знали, что делать.

Марчат медленно брел к Дому Вилсинов. Медленно не потому, что боялся, хотя — боги свидетели — от будущего тоже подарков не ждал. Потому, что ошибка словно открыла ему глаза. Звуки и запахи города стали свежи, незнакомы. Это было сродни возвращению домой после странствий в юности: таким же близким и одновременно далеким казался район, где жила его семья. Теперь его домом стал Сарайкет. Когда-то он думал, что просто отвык от дома, а теперь понимал, что путешествие его изменило. Как сейчас — письмо Эпани. Город остался прежним, но на него смотрел новый человек. Марчат видел другими глазами древнюю кладку стен, увившую их лозу, которую каждый год отводили от стены, но безрезультатно; новыми ушами вбирал смесь наречий всего мира, песни нищих и птичий крик.

Очень скоро, слишком скоро он очутился у собственных ворот, где, как всегда, возвышалось бронзовое Гальтское Древо и журчал фонтан. Интересно, кому достанется должность главы Дома после него. Наверное, такой же безотцовщине, от которой семейство всегда не прочь избавиться. Какому-нибудь мальчишке, жаждущему проявить себя на дальнем и богатом поприще. Если только хайятцы не разнесут здесь все по кусочкам и не спалят обломки. Маловероятно, но все же возможно.

В личных покоях его дожидался Эпани, заламывая руки от расстройства. Марчат расстройства не почувствовал, разве что легкое раздражение от вида помощника.

— Вилсин-тя, я только что услышал. Аудиенция состоится. Через шесть дней. Осталось всего шесть дней!

Марчат поднял ладонь, и стрекотание прекратилось.

— Пошли гонца во дворец. Кого-нибудь из старших служащих. Или сам сходи. Передай людям хая, что слушание по делу Амат Кяан, вероятно, будет касаться частных дел Гальтского Дома и что мы просим отложить аудиенцию до тех пор, пока не подготовим надлежащий ответ.

— Слушаюсь, Вилсин-тя.

— Кстати, принеси мне бумаги и свежий брусок туши, — продолжил Марчат. — Нужно написать пару писем.

Было в его тоне нечто, какая-то особая серьезность, потому что Эпани тотчас изобразил позу послушания и бросился прочь с почти осязаемым чувством облегчения. Марчат отправился за ним, но недалеко — послать кого-нибудь за вином с пряностями, — после чего уселся за стол и начал приготовления. В ящичке рядом с его ногой лежал крошечный серебряный пузырек, запечатанный зеленым воском. Когда Марчат встряхнул его, внутри что-то звякнуло, будто там находилась не жидкость, а кусочек металла. На самом деле в пузырьке был раствор того самого дурмана, которыми в веселом квартале приправляли вино, только гораздо насыщеннее. Наперстка этой жидкости хватило бы, чтобы погрузить человека в беспробудный сон. Марчат спрятал флакончик в ладони.

Не так он хотел все решить. Но на худой конец…

Он убрал пузырек на место как раз тогда, когда появился Эпани-тя с бумагой, тушью и перьями в обеих руках. Марчат поблагодарил его и отослал, а потом повернулся к чистому листу.

Я, Марчат Вилсин из Гальтского Дома Вилсинов, — начал он и поскреб пером черный кирпичик, — пишу это с тем, чтобы признаться в своих преступлениях и объяснить, чем они продиктованы. Во всем, что случилось, виноват я один…

Он поднял перо. Я один… Конечно, можно так поступить. Можно взвалить все на себя и спасти менее виноватых от наказания. Спасти Гальт от гнева Хайема. Впервые с тех пор, как Марчат прочитал кривые от страха каракули домоправителя, на него навалилась тоска. Дурное время быть одному.

Слуга принес вино, и Марчат медленно выпил его, перечитывая свои несколько строк. Разумеется, он все сочинил: мол, надеялся перевернуть торговлю Сарайкету в убыток и тем самым окончить свое изгнание. Якобы тешил себя мечтами о доме и послушался своей дурной природы. Потом надо покаяться перед хаем в грехах, признать себя трусом, попросить о снисхождении и отписать все состояние островитянке Мадж, жестоко от него потерпевшей, и Амат Кяан, которая в своей преданности не поверила, что он способен на подобное коварство, и предположила участие высших гальтских чинов.

«Последний штрих особенно мил, — подумал Марчат. — Если я покажу Амат женщиной слишком верной и слишком влюбленной, чтобы разглядеть мое истинное лицо, она, несомненно, оценит иронию».

Виноват я один.

Он взял начатое признание, подул на тушь и отложил в сторону. В самом деле, к чему спешить? Любой день из шести оставшихся подойдет, особенно если хай отложит аудиенцию и даст ему еще несколько вечеров жизни. К тому же писем предстояло написать много. Например, семье, в Гальт. Извиниться перед Верховным Советом за собственное злодейство — с расчетом, что письмо перехватят. Или что-нибудь более личное. Настоящее.

Он провел пером по туши и поставил металлическое острие на чистый лист.

Здравствуй, Амат. Здравствуй, старый и дорогой друг. Видишь, до чего я докатился? Даже сейчас, на последнем привале, у меня не хватает духу написать правильно. Амат, любовь моя. Я так и не открыл тебе своих чувств из боязни услышать смех или, еще хуже, вежливый отказ. Кто бы мог подумать, что так выйдет?

Ота очнулся ближе к вечеру от тяжелого, беспокойного сна. В комнате никого не было: хозяева остальных коек разошлись по делам. Жаровня остыла, зато в окно, затянутое тонкой кожей, светило солнце. Ота собрал вещи, которые перед сном втиснул между собой и стеной, чтобы никто не стащил, и на всякий случай проверил. Денег было ровно столько, сколько и вчера. Он медленно оделся, дожидаясь, пока обрывки снов — что-то про потоп и тонущих в нем бродячих собак — не сотрутся из памяти.

На прибрежных улицах стояло обычное оживление. Даже зимой приставали суда и почти тотчас отходили, устремляясь большей частью на юг, в теплые порты. Сейчас путешествие в Ялакет было бы в высшей степени неприятным. У лотка рядом с пристанью Ота купил маленький кулек печеных яблок в масле и черном сахаре и стал есть, перебрасывая с руки на руку. Он вспомнил об Орае, Мати, лютых северных холодах и о том, что на морозе горячие яблоки были бы еще вкуснее.

В каждой чайной, возле каждой печи огнедержца, на всех углах и улицах обсуждали одно: прошение Амат Кяан об аудиенции у хая. Просьбу выступить с обвинением Дома Вилсинов. Ота слушал и обаятельно улыбался, хотя в душе ему было не до улыбок. «Амат хочет рассказать, как торговый дом избегал уплаты налогов», — говорили одни. «Нет, — спорили другие, — это все из-за скорбного торга. Андат вступил в сговор с соперничающим Домом и нарочно подстроил так, чтобы очернить Вилсина, а Амат затеяла разбирательство, потому что ей за это платят». Третьи утверждали, будто ребенок девушки с островов был на самом деле от Вилсина, а может, от самого хая Сарайкетского. Или другого хая, который решил избавиться от отпрыска, чтобы не делать из него поэта-полуниппуанца.

В общем, шума было не больше и не меньше обычного — такие скандалы тысячами будоражили кровь Сарайкета. Ота, впрочем, держал свою версию при себе, даже когда встречал знакомых. Скоро все выяснится само.

На западе садилось солнце, проваливаясь в низкие холмы и тростниковые поля. Ота отправился по широким улицам в сторону дворцов, где, миновав сады, очутился у дома поэта. Стоял дом в стороне от величественных чертогов хая и утхайема и оттого казался уединенным, скромным и каким-то настоящим. Ота оставил позади голые деревья и прошел по мосту над прудом, где плескались карпы-кои. Здесь вода никогда не замерзала.

Не успел Ота подойти к дверям, как Маати открыл их. Из дома пахнуло теплом, запахом дыма и пряного вина. Маати приветствовал его как ученик — уважаемого наставника, а Ота рассмеялся и развел его руки в стороны. Только когда Маати не улыбнулся в ответ, он понял, что поза была искренней. Ота принял позу извинения, но Маати молча покачал головой и пригласил его внутрь.

Беспорядка в доме прибавилось: книги, бумаги, пара стоптанных башмаков, недоеденный завтрак лежали и стояли как попало. В очаге догорал огонь; Маати опустился в одно из кресел перед ним. Ота занял второе.

— Ты вчера оставался с ней на ночь? — спросил Маати.

— Не на всю, — произнес Ота, наклоняясь вперед. — Под утро снял койку у пристани. Не хотелось там ночевать. Ты слышал, что Амат Кяан…

— Да. По-моему, Хешаю-кво сообщили даже раньше хая.

— И как он это воспринял?

— Отправился в веселый квартал. Вряд ли мы скоро его увидим.

— Думаешь, он у Амат Кяан?

— Сомневаюсь. Судя по виду, он намерен не решать проблемы, а в них участвовать.

— А он знает? То есть ты говорил ему, с чем она собирается выступить?

Маати издал полусмешок-полустон.

— Говорил. Только он не поверил. Или поверил, но не хочет признаваться. Он сказал, что справедливость этого не стоит.

— Не могу с ним согласиться, — произнес Ота. И добавил: — Хотя, может, справедливости вообще нет.

Настало долгое молчание. У огня Ота заметил большую чашу вина. Большую, а вина на донышке.

— А как ты воспринял эту новость?

Маати пожал плечами. Выглядел он нехорошо, нездорово. Лицо посерело, под глазами виднелись мешки — то ли от недосыпа, то ли от пересыпания. Приглядевшись, Ота заметил, что голова у Маати чуть-чуть подрагивает в такт сердцебиению. Он был пьян.

— Что случилось, Маати?

— Ты должен был прийти сюда, — ответил молодой поэт. — Не надо спать на пристани или в доме утех. Тебе здесь всегда рады.

— Спасибо, но боюсь, людям покажется странным…

— Людям! — буркнул Маати и притих. Ота встал, нашел котелок с вином, который грелся на жаровенке, сгреб на сторону бумаги, лежавшие слишком близко к углям, и налил себе. Маати сонно проводил его взглядом.

— Я бы сам тебе налил.

— Какая разница? Я справился. Как ты себя чувствуешь, Маати? Выглядишь… будто тебя что-то гнетет.

— Я так же подумал о тебе. С тех пор, как ты вернулся от дая-кво, между нами… все как-то сложно. Тебе не кажется?

— Наверное, — ответил Ота и пригубил вино. Оно было горячим — пришлось подуть на него, прежде чем пить, но не перегретым, так что спирт не успел выпариться. Питье приятно согревало горло. — Я сам виноват. Кое-чего нарочно старался не замечать. Орай говорит, море меняет человека, меняет самую его суть.

— Может, дело и не в том, — тихо произнес Маати.

— А в чем?

Маати склонился вперед, опершись локтями о колени и, глядя в огонь, заговорил. Его голос был жестким, как камень.

— Я обещал никому об этом не рассказывать, но сейчас я нарушу свое обещание. Ота-кво, я совершил нечто ужасное. Я не собирался этого делать, и если бы я мог все отменить — клянусь богами, отменил бы сей же миг. Пока ты был в отъезде, мы с Лиат… нам больше не с кем было поговорить. Только мы знали всю правду. И мы часто бывали вместе…

«Тебе нельзя ехать, — говорила Лиат, когда он собирался к даю-кво. — Кто-то должен меня поддержать».

Вспомнил он и то, что сказал Бессемянный в день его приезда: «Хешай любил и потерял, и с тех самых пор терзается виной. С Маати будет то же самое».

Ота со скрипом откинулся в кресле. Как вода из опрокинутого ведра, на него хлынуло прозрение. Он понял, в чем дело, что произошло без него. Ота медленно отставил пиалу. Маати сидел молча, чуть заметно покачивая головой. Его лицо покраснело, и хотя он ни разу не всхлипнул, не вздохнул, на кончике его носа повисла единственная слеза. Можно было бы посмеяться, если бы это был не Маати.

— Она замечательная, — ответил Ота, подбирая слова. — Правда, иногда ей трудно доверять, но все-таки славная.

Маати кивнул.

— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказал Ота.

— Прости меня, — прошептал Маати огню. — Ота-кво, я так виноват перед тобой.

— Ты поступил так, как поступали тысячу раз до тебя тысячи людей.

— Да, но не с тобой. Я предал тебя! Ты ведь ее любишь.

— Но не доверяю.

— И мне теперь тоже.

— И тебе, — согласился Ота, и, запахнув поплотнее одежды, вышел из дома в темноту. Закрыл за собой дверь и врезал по ней кулаком так, что ссадил палец.

В груди саднило, и злился он не на шутку, но, что удивительно, ему стало легче. Он побрел к пруду, жалея, что посыльный Орай направлялся не в Сарайкет, а в Мати. Однако мир не прислушивался к его желаниям. Лиат и Маати стали любовниками, и это ломало юного поэта так же, как когда-то другая беда сломила его учителя. Амат Кяан со дня на день должна выступить в суде. Все, что предсказывал Бессемянный, сбывалось. И теперь он, Ота, стоял на холоде у моста и ждал, бросая камни в темную воду, слушая, как они падают, тонут и пропадают. Он знал, что андат придет, стоит лишь подождать.

Не прошло и пол-ладони.

— Значит, он признался-таки, — произнес Бессемянный.

Бледное лицо висело в ночном воздухе с горькой усмешкой на совершенных, чувственных губах.

— Ты знал?

— Боги! Весь свет знал. Они таились не больше, чем лоси во время гона. Я лишь надеялся, что ты узнаешь об этом после того, как окажешь мне услугу. Жаль, правда, жаль. Хотя, по-моему, я неплохо держусь для неудачника, а?

Ота глубоко вдохнул и медленно выдохнул. В воздухе еле заметно мелькнул белый пар. Андат рядом с ним не дышал. В конце концов, он только выглядел человеком.

— А я… потерпел неудачу, — произнес Бессемянный неожиданно осторожным, испытующим тоном. — Так ведь? Я могу растрезвонить твои тайны, но не толкну тебя на убийство. И как теперь рассчитывать, что ты убьешь человека ради спасения неверной девицы и дорогого друга, забравшегося к ней в постель?

Ота вспомнил сердитое, полное отвращения к себе лицо Маати, и что-то в нем шевельнулось. Какой-то порыв родился в нем, как полжизни назад, в детстве, перед неперекопанной грядкой. Порыв не снял ни гнева, ни боли, скорее усилил их.

— Один человек сказал мне, что можно или любить и не доверять, или спать и не доверять, но не все три одновременно.

— Не знал, — произнес андат. — Видишь ли, мои познания в любви довольно ограничены.

— Скажи, что я должен знать.

В лунном свете бледные руки сложились в просьбу о пояснении.

— Ты говорил, что знаешь, где он бывает. За сколько напивается до бесчувствия. Рассказывай.

— И ты выполнишь мою просьбу?

— Увидишь, — ответил Ота.

На утро после появления в доме утех — с тех пор прошло уже два дня — Лиат проснулась и услышала тихое посапывание наставницы. Сквозь ставни просочился лишь тонкий луч дневного света — здесь ложились и вставали поздно. Простыни хранили еле слышный запах Итани. Лиат встала, кривясь от боли, и кое-как оделась, почти жалея о вчерашней выпрошенной близости. Амат проснулась и отвела ее вниз. Заведение было устроено без затей: несколько спален с койками у стен, где женщины лежали, как свитки в футлярах, пологи из дешевого полотна вместо сетчатых, кухни в задней части дома, просторная баня, где днем стирали и мылись, а вечером принимали гостей, предварительно сменив воду и добавив душистые масла. В гостевую часть дома Лиат выходить запрещалось. Пока Вилсину не было предъявлено обвинение, Амат не разрешила ей покидать дом утех, равно как и показываться гостям. Ставки были слишком высоки, а Вилсин-тя уже один раз опустился до нападения.

С тех пор Лиат спала, ела, мылась, сидела за столом Амат, слушая уличных музыкантов, и все это время от Итани с Маати не приходило ни слова. Вечером второго дня Лиат послала весточку в бараки, где спали приятели Итани. Записка вернулась поутру с ответом от Мухатии-тя. Итани Нойгу ушел из-под кабалы и нарушил договор. В бараках его не видели и видеть не хотят. После прочтения этих слов Лиат сделалось жутко до дурноты. Когда же она показала записку своей старой наставнице, та нахмурилась и спрятала ее в рукав.

— А что, если Вилсин-тя его убил? — спросила Лиат, стараясь не выдать голосом паники.

Амат Кяан изобразила позу успокоения.

— Ему это незачем. Мне будет довольно вас с Мадж. Если Марчат его убьет, это только укрепит наши позиции. Вдобавок, как мне показалось, твой друг способен сам о себе позаботиться. — Видя, что ее слова оказались слабым утешением, Амат добавила: — Но я могу послать людей Ториша-тя поспрашивать.

— Он бы вернулся, если бы все было в порядке.

— Все далеко не в порядке, — произнесла Амат. Ее взгляд был ясен, суров и утомлен. — Но это не значит, что Итани в беде. Наверное, надо было оставить его здесь. А ты не посылала гонца в дом поэта? Может, Маати о нем слышал? Или даже Итани живет у него.

Амат взяла трость и встала, указывая на стол, чистую бумагу и тушь.

— Мне нужно кое-что сделать. Бери все, что нужно, и мы снарядим к нему гонца.

Лиат приняла позу благодарности и села составлять письмо. Когда она взялась за перо, ее рука задрожала. Кончик пера завис над бумагой, словно ждал, чье имя она в конце концов выберет. В конце концов на обороте появилось имя Маати. Так его в любом случае прочитают.

Когда гонец отбыл, Лиат стало нечего делать, кроме как ходить по комнате. После полудня, впрочем, тревога согнала ее вниз. В общей комнате пахло жареной свининой и вином, а на столах дожидались уборки блюда с костями. Женщины пошли спать, а обслуга из гостевой половины тоже либо спала, либо отправилась по домам. Веселый квартал жил иначе, нежели знакомый ей мир: днем здесь отдыхали, а ночью — работали. Если Амат отправилась по делам с Митат и охраной, это означало, что она не доспит положенные часы. До слушания дела оставалось всего пять дней.

Лиат прошла по опустевшей общей комнате, остановилась почесать за ухом старого пса. Совсем несложно было бы притвориться, будто идешь на кухню, а самой выбраться черным ходом во двор и на улицу. Она представила, как разыскивает Итани, как отводит его сюда, в безопасное место. Глупая, конечно, затея, и она не собиралась так делать, но мечта захватила ее воображение. Мечта о том, что можно взять и все исправить.

Неожиданно внимание Лиат привлек тихий звук — чуть слышнее вздоха. Донесся он от длинной ниши в стене, где стояли швейные верстаки с кипами тряпья и кожи, из которых, по словам Амат, шились костюмы и реквизит для выступлений. Лиат направилась к нему, стараясь не поднимать шума. За неаккуратными ворохами ткани и нитей она обнаружила Мадж: та сидел, поджав ноги, стянув волосы на затылке, и трудилась над чем-то, лежавшем у нее на коленях, с таким сосредоточенным видом, что Лиат побоялась ее отвлекать. Когда Мадж подвинула руки, она мельком разглядела крошечный ткацкий станок и ленту черной материи.

— Что это? — спросила Лиат из любопытства и чтобы как-то отвлечься.

— Траурный покрывало, — ответила Мадж, не отрываясь. Ее акцент был так силен, что Лиат засомневалась, правильно ли поняла. Мадж добавила: — Для ребенка.

Лиат подошла ближе. Ткань была тонкой, полупрозрачной, черной с удивительно нежным узором из крошечных бисеринок. Нижний край полотна улегся складками рядом с коленом Мадж.

— Очень красивое, — сказала Лиат.

Мадж пожала плечами.

— Так время идти быстрее. Я работать уже недели.

Лиат присела. Бледные глаза Мадж задержали на ней взгляд — вопросительный, а может, вызывающий, после чего вновь обратились к станку. Лиат наблюдала, как пальцы островитянки бесшумно мелькают, переплетая нити и бусины. Нити были очень тонкими, того сорта, из которого больше двух-трех пядей за день не соткешь. Лиат провела рукой по складкам законченной материи. Она была шириной с две ее ладони, а длиной, как ей показалось, в рост Мадж.

— А какой он должен быть длины?

— Пока не закончить ткать, — ответила она. — Обычно его делай, пока боль свежа. Заканчивай дела по дому — тки, проснись среди ночи — тки. Когда приходи время хоти петь с друзьями и плавай в пруду и не тки, пора остановиться.

— Значит, ты и раньше ткала их — траурные покрывала?

— Для мамы, для брата. Я тогда моложе, чем теперь, — произнесла Мадж тяжело и устало. — Их покрывало короче.

Лиат села, глядя, как Мадж нижет бисер и вплетает его в ткань черным узором, слушая, как еле различимо шелестит станок. Долгое время они сидели молча.

— Мне жаль, — выговорила наконец Лиат. — Что так случилось.

— Твоя был затея?

— Нет, я вообще не знала, что происходит.

— Так зачем жалей?

— Я должна была догадаться, — ответила Лиат, — и не догадалась.

Мадж подняла глаза и отложила станок.

— А почему ты не догадайся? — спросила она, строго глядя на Лиат.

— Потому, что верила Вилсину-тя, — ответила та. — Думала, ты его сама попросила. Думала, что помогаю.

— Вилсин сделай тебе? — спросила Мадж, показывая на обвязанное плечо Лиат.

— Его люди. Так говорит Амат-тя.

— А ей ты верить?

— Конечно. А ты разве нет?

— Я здесь уже месяцы, больше. У нас дома, когда человек делай зло, киопия учиняй суд и — раз! — Мадж хлопнула в ладоши. — Его наказать. Здесь я недели живи в тесной комната и жди. Слушай, как никто ничего не делай и жди. А теперь они говори, что хай еще долго наказывай тех, кто убить мой малыш. Зачем жди, если он верить Амат Кяан? А если не верить, зачем я оставайся? Зачем я здесь, если не ради справедливость?

— Все сложно, — сказала Лиат. — Все очень сложно.

Мадж сердито и нетерпеливо фыркнула.

— Все просто! Я думай, ты приходить, потому что все знать тогда, и хоти нас остановить, а оказаться, ты просто глупый, слабый, самолюбивый девчонка. Уходи. Я ткать.

Обиженная Лиат вскочила, открыла рот для ответа, но не нашлась, что сказать. Мадж небрежно плюнула ей под ноги.

После этого Лиат не один час провела у Амат на веранде, остужая гнев. Зимнее солнце согревало только в безветрие, любой ветерок вызывал дрожь. Где-то в вышине облака тянулись через все небо, словно царапины. На сердце у Лиат было неспокойно, хотя она не могла точно сказать, отчего именно: из-за обвинений Мадж, из-за Итани с Маати или в предчувствии разбирательства у хая. Дважды она поворачивалась, чтобы спуститься и потребовать у Мадж извинений или принести свои, но оба раза останавливалась, не дойдя до стола Амат. Так она и терзалась, силясь отыскать в мыслях хоть сколько-нибудь ясности, когда ее внимание привлекла фигура на улице. Маати в буром одеянии поэта бежал к дверям дома. Полы его одежд развевались, лицо покраснело. У Лиат екнуло сердце от страха. Что-то случилось.

Она сбежала по широкой деревянной лестнице, перескакивая через две ступеньки, и ворвалась в общую комнату. Из-за двери черного хода слышался взволнованный голос Маати, словно он спорил с кем-то на повышенных тонах. Отперев дверь, Лиат обнаружила охранника, преградившего ему путь. Маати стоял в позе приказа и требовал, чтобы его пропустили. Увидев Лиат, он осекся и побледнел. Лиат тронула стражника за руку.

— Впустите, пожалуйста, — попросила она. — Он ко мне.

— Старая о нем ничего не говорила.

— Она не знала, что он придет. Пожалуйста. Ему можно.

Охранник косо посмотрел на нее, но отошел в сторону. Маати вышел. Выглядел он больным: серый цвет лица, воспаленные глаза, мятая, словно жеваная, одежда. Лиат не заметила, как взяла его за руку.

— Я получил твое письмо, — сказал Маати. — Пришел, как только смог. Его здесь нет?

— Нет, — ответила Лиат. — Я думала, раз он жил у тебя после путешествия, может, и на этот раз…

— Так и было, — произнес Маати и сел. — Позавчера от тебя он ходил ночевать к морякам, а вчера был у меня.

— Но не ночевал?

Маати сжал губы и отвернулся. Он выглядел таким пристыженным, что Лиат стало наплевать на то, что подумает островитянка, которая следила за ними из своего закутка. Маати мягким движением высвободил ладонь. Рука Лиат повисла вдоль тела, как плеть.

— Он узнал? — тихо спросила она. — О том, что случилось?

— Я рассказал, — ответил Маати. — Я должен был рассказать. Думал, он вернется к тебе.

— Нет. Не вернулся.

— Думаешь… Вилсин нашел его?

— Амат сомневается, что Вилсин на него нападет. Ему это невыгодно. Скорее Итани не хочет нас видеть.

Маати рухнул на скамью и схватился за голову. Лиат села рядом и обняла его за плечи невредимой рукой. Итани ушел. Она его потеряла. Это было ясно, как день. Лиат положила голову на плечо Маати и закрыла глаза, отчаянно страшась того, что и он ее покинет.

— Дай ему время, — прошептала она. — Ему нужно время подумать. Все будет хорошо.

— Не будет, — ответил Маати. Не сердито, не горько, а самым обычным тоном. — Все будет плохо, и я ничего не могу с этим поделать.

Лиат закрыла глаза, чувствуя подъемы и спады его дыхания, точно волны, накатывающие на берег. Он повернулся и сжал ее в объятиях. Плечу стало больно, но Лиат скорее прокусила бы язык, чем пожаловалась. Она гладила Маати по голове и плакала.

— Не бросай меня! Я не перенесу, если потеряю вас обоих.

— Я скорее перестану дышать, — ответил Маати. — Клянусь, я скорее умру, чем тебя брошу. Но мне нужно разыскать Оту-кво.

Мучительные, но чудесные объятья раскрылись, и Маати встал. Его лицо было серьезно, почти мрачно. Он взял ее за руку.

— Если Ота-кво… если вы не помиритесь… Лиат, без тебя я буду не я. Моя жизнь не принадлежит мне одному — у меня долг перед Хайемом и даем-кво, — но ту часть, где я вправе решать, я хочу разделить с тобой.

Лиат сморгнула слезы.

— Ты останешься со мной? Не с ним?

Маати пораженно замер. В этот миг Лиат отчаянно захотелось отменить свои слова, заставить его забыть их, но время неумолимо текло вперед. Маати снова встретил ее взгляд.

— Я не могу потерять ни тебя, ни его, — сказал он. — К какому бы миру мы с ним ни придем, если такое вообще случится, это будет касаться только нас двоих. А то, что я чувствую к тебе… за это я жизнь отдам — так ты стала для меня важна. Если ты решишь выбрать его, я навсегда буду твоим другом.

Словно холодной водой полили на ожог. Лиат немного успокоилась.

— Так ступай же. Найди его и передай, как я сожалею о том, что случилось. А потом, даже если его не разыщешь, возвращайся ко мне. Обещай, что вернешься!

Лишь через несколько минут Маати оторвался от нее и вышел на улицу. После его ухода Лиат села на лавку и закрыла глаза, прислушиваясь к себе, пытаясь различить отдельные чувства в том, что ее переполняло. Вина и радость. Страх и вместе с тем облегчение. Она любит Маати — теперь это ясно. Так же, как раньше любила Итани, когда они только начинали встречаться. Лиат подняла глаза и увидела, что за ней наблюдают. В замешательстве она совсем об этом забыла.

Мадж смотрела на нее, прижав руку ко рту. В ее глазах стояли слезы. Лиат медленно поднялась и приняла вопросительную позу. Мадж прошла к ней через всю комнату, положила ей руки на плечи и поцеловала прямо в губы, чем немного смутила Лиат.

— Бедный зайчонок! Бедный глупый зайчонок. Моя очень жаль. Ты и этот мальчик… Я глядеть на вас и вспоминать о человек, который… об отце. Я называть тебя глупой и слабой потому, что забыть, какова юность. И я когда-то была такая же, а сейчас не в уме. То, что я сказала обидное, забираю назад.

Лиат кивнула. Она уловила извинение, хотя и не весь его смысл. Мадж ответила длинной фразой на ниппуанском. Слух Лиат выхватил только слова «опыт» и «боль». Мадж ласково погладила ее по щеке и ушла.