"В мире фантастики и приключений. Выпуск 5. Вахта «Арамиса». 1967 г." - читать интересную книгу автора

V

Между тем Осокину во что бы то ни стало хотелось услышать ответ физиков своими ушами. Он отправился в институт, и физики подтвердили, что ни о каком Лиденцове не знают, не проходили, в учебниках не встречали. И вообще ссылок на него нет.

– А именно по количеству ссылок в литературе следует судить об ученом, - втолковывал Лева Туманович.

Они разговаривали с Осокиным терпеливо, как с больным. Поведение Осокина, с их точки зрения, было алогично: он настырно допытывался, переспрашивал про своего Лиденцова и все более радовался тому, что ничего узнать о нем не может.

Добросовестности ради он пробовал показать им фотографию. Над ней посмеялись. Это окончательно умилило Осокина. Он сиял. В эти минуты его следовало заснять. У Левы была под рукой кинокамера. Цены бы не было кадрам, изображающим, как Осокин осматривал лабораторию. Он впервые был в лаборатории. На голубых стендах скользили световые стрелки, тикали самописцы, мерцали экраны, над цветными сплетениями проводов колдовали люди в кремовых халатах.

Осокин осторожно трогал приборы руками, подмигивал, ему было весело, как будто он смотрел картинки из научно-фантастических романов, которые читал в молодости.

Известная документальная кинокартина, которую сделали сами физики, “Белая королева” начиналась с момента прихода в лабораторию завотдела Кузина. Примерно так оно и было. Кузин зашел случайно и случайно услыхал разговор про Лиденцова. Кузин отличался от своих сотрудников прежде всего возрастом. И Туманович и Маркин были в те времена постыдно юны.

Кузин должен был показаться Осокину существом нездешним, - Кузин не обладал объемом, у него был только профиль, короткие седые волосы его стояли дыбом и при разговоре шевелились. Решительность его юнцов слегка рассердила его. В науке забвение еще ничего не означало. Кузин не торопился с ответом. Он спросил - у кого работал Лиденцов, что это был за институт.

– Полуянов?… Полуянов?… - повторял он, закатив глаза.

Осокин подсказал укоризненно:

– Академик Полуянов… действительный член…

– Что-то было такое… что-то несущественное.

– То есть как несущественное?

– Кажется, этот Полуянов отличался невежеством. Была какая-то история…

Осокин изумился тому, как быстро проходит слава. Если уж Полуянов забыт, где уж такой мелюзге, как Лиденцов, сохраниться. А ведь какие претензии были у этого Лиденцова. И он не мог удержаться от удовольствия рассказать физикам о Лиденцове, о Менделееве, о памятнике…

– Позвольте, как вы сказали - Ляхницкий? - вдруг встрепенулся Кузин и зашевелил своими белыми волосами.

– Ляхницкий! - воскликнул Маркин. - Чего ж вы молчали? Это же совсем иной уровень.

Они долго твердили - Ляхницкий! Ляхницкий! - и попросили в ближайшие дни позвонить к ним, справиться.

Но Осокин не позвонил, уверенный в окончательном посрамлении Лиденцова. К счастью, Кузин проявил настойчивость. Примерно через месяц Осокина разыекали и уговорили приехать в институг. В вестибюле его встретил сам Кузин и повел по главной лестнице прямо в директорский кабинет. Секретарша принесла кофе, на беседе присутствовали Кузин, оба его сотрудника и директор института.

Без подробностей и оценок директор сообщил, что удалось найти некоторые любопытные материалы о Лиденцове, однако их пока мало, чтобы судить о характере его последних работ; не поможет ли Матвей Евсеевич Осокин уточнить кое-какие обстоятельства.

– Сколько угодно, - сказал Осокин, - я рад способствовать прогрессу. Рано или поздно наука должна восторжествовать. Это закон развития. Наука - враг суеверия и мракобесия.

Физики были деловые люди, больше всего они ценили время, мнение Осокина о науке их не занимало. Почтительно, но твердо'они всякий раз возвращали Осокина к истории с Лиденцовым. Выслушав про обе встречи, они стали подробно расспрашивать: над чем работал Лиденцов, что он рассказывал про свои работы, на какой стадии они находились. Ничего этого Осокин не помнил, сверхпроводимость он путал с полупроводниками, молекулы с атомами и чувствовал себя виновато, тем более что ученые ждали каждого его слова. Поэтому Осокин согласился провести сеанс стимуляции памяти.

Стимуляция производилась на модели “СТП-сигма”, и в кинофильме почти полностью приведена эта уникальная запись

Ему приставили к затылку и вискам множество тоненьких электродов, подключили поле, приборы, он выпил какую-то жидкость вроде шипучки, заработал ритмофон, голос Осокина замедлился, глаза потускнели; полулежа в специальном кресле, он смотрел вверх на обтянутый серой синтетикой потолок и вспоминал, иногда оживлялся, показывал пальцем, может, на Лиденцова, голос его крепнул, - может быть, Осокин не только вновь переживал, но и видел свои воспоминания, при стимуляции это у каждого бывает по-своему. Несколько раз Осокин умолкал, приборы регистрировали так называемый “тормозной эффект”, - он явно избегал вспоминать какие-то моменты, на пленке они просматриваются темными, четко очерченными пятнами.

В перерыве Осокин полушутя-полусерьезно сказал, что боится, как бы этими электродами не высосали из него то, чего он не хочет. Ему объяснили, что все записи будут вручены ему и уже он волен вручить их или не вручить институту. Сеанс продолжался час, затем после перерыва еще двадцать пять минут.

Бледный, измученный Осокин, полулежа в кресле, недовольно оглядывал окружающее, во взгляде его словно сохранялся отблеск вновь пережитой власти. Несколько торжественно он передал катушки записей директору института. Теперь, когда Осокину вспомнилось все до малейших подробностей - и жалкий вид Лиденцова, и его лепет, его пальто, добела протертое в швах, - было ясно, что ничего серьезного, или, как он выразился, “ничего самостоятельного” этот Лиденцов представлять из себя не мог. Непонятно было одно - почему Лиденцов. выглядел так молодо, он оказался куда моложе, чем помнился Осокину. От этого поведение Лиденцова получалось еще более наглым.

Физики ушли к доске, рисовали там схемы своих молекул, обсуждали каждое слово Осокина, толковали и так и этак. Обрамлелные непонятными терминами слова его повторялись разными голосами и становились многозначительными, как когда-то.

Прошлое, которое только что промелькнуло перед ним, - манило, Осокин хотел вернуться туда, там он все знал и его все знали. Он не понимал, как он очутился здесь и что это за люди, когда это все произошло. Нет, ему надо назад, туда, в тот свой кабинет. Но в том-то и дело, что после того кабинета были другие кабинеты, - он знал свое будущее… И тут Осокин сообразил, понял все, понял, почему Лиденцов показался ему таким молодым.

Значит, эти люди в кремовых халатах и есть настоящее, и ему невозможно избавиться от них, вернуться в свой кабинет. Мелкие теплые слезы катились по его щекам. Он ненавидел свою старость, даже в ихнем стимуляторе он не мог увидеть себя молодым; какого-то Лиденцова мог, и свою секретаршу мог, а себя не мог.

Хорошо, что никто не смотрел на него, физики стучали мелом, их занимало - успел или не успел Лиденцов получить вещество со сверхпроводимостью при комнатной температуре.

Туманович в отчаянье тискал свою лысую голову:

– Обрыв на самом решающем месте. Надо же, как в пошлом детективе. На чем остановился Лиденцов?

– Во всяком случае, он обогнал нас, - растерянно сказал Кузин.

– А считалось, что модель предложил Ляхницкий, - сказал Маркин.

– Вернее, ему приписывали, - поправил директор. - Видите, имя Лиденцова вычеркнуто.

Он листал какие-то старые отчеты.

– Братцы, наша-то схема переноса - лиденцовская! - воскликнул Маркин. - Мы сколько с ней мыкались… если бы знать! Но он-то, как он сумел, с тогдашним оборудованием?!

– Он через свою модель. Самыми элементарными средствами, - сказал Туманович. - Самыми первобытными. Как Фарадей. Поразительно!

– Я же вас предупреждал, - сказал директор. Слишком много тратите.

Все, кроме Кузина, засмеялись.

– Нет, серьезно, - сказал директор. - Наука стала очень жирной. От этого неповоротливой, неизобретательной.

Кузин заявил, что,.очевидно, направление работ, избранное им, Кузиным, неверно, оно приведет их в тупик, надо идти с того бока, откуда шел Лиденцов, и пользоваться его молекулой. Потом он признался, что это были нелегкие минуты, он восхищался Лиденцовым и проклинал его.

– Не заметили! Как же мы не заметили такой простой ход? - убивался Маркин.

Кузин знал, какой ценой достигается подобная простота, - но он не стал говорить, он чувствовал себя виноватым.

– Ни черта у нас не осталось, кроме ошибок, сказал он. - Все наши достижения превратились в ошибки.

Они были смущены и растеряны. Кузину было хуже всех, и все же он не мог удержаться от восторга:

– Ну и сукин сын этот Лиденцов, как он умудрился обогнать нас! Сколько он успел!

– Как будто он подсмотрел наши работы, - сказал кто-то.

Кузин озадаченно пошевелил волосами.

– Это имело бы резон, если бы наши направления совпадали, - совершенно серьезно сказал он. - Однако мы исходили из совсем иных данных.

– Ничего удивительного. Лиденцов стоял у истока, ему было виднее.

…Голоса их доносились к Осокину невнятно, единственное, что он понимал, - быстро растущую уважительность к Лиденцову. Они объясняли Лиденцова, ссылались на Лиденцова, изумлялись Лиденцову, как будто и не было недавних смешков. Фигура Лиденцова росла, обретала авторитет, уже мелькало, как само собой разумеющееся: “критерии Лиденцова”, “молекула Лиденцова”, “идея Лиденцова”.

Осокин подозвал директора, наиболее из них понятного, и спросил о памятнике. Директор успокоил его: памятник, конечно, преувеличение. А в таких делах преувеличение вредно: когда замечают преувеличение, то начинают подозревать и истину… Но тут его перебили: дело, конечно, не в памятнике, однако, если подтвердится насчет модели молекулы и если найдутся последние работы Лиденцова, то они войдут в историю физики.

– Мало ли кому памятники ставят! - выкрикнул Лева Туманович.

Осокин запоминающе осмотрел этого лысого юнца:

– Кого вы имеете в виду?

И все строго покачали головами, а директор отобрал у Левы мел.

– Господи, при чем тут памятник? - удивился Кузин. - Кого интересует памятник?

– Товарища Осокина интересует, Матвея Евсеевича! - крикнул Лева. - Это он настаивает.

Тогда Осокин начал выпрямляться в кресле.

– Наоборот! - сказал он. - Как раз в другом смысле. - И достал фотографию. На этот раз фотографию взял Кузин и надолго замер над ней, грызя ноготь. Как во сне, он сделал несколько шагов, волосы на голове его зашевелились.

– Магнит! - вздрагивающим голосом произнес он.

Его обступили, нависли над фотографией.

– Непроницаемый… вытесняет… диамагнетизм!… Отрицательная проницаемость! - выпаливал Кузин.

– Теперь ясно: поддерживается своим полем.

– Магнитная подушка.

– Какая красота!

Фигура Лиденцова висела перед ними в воздухе без постамента, и они начинали понимать все, что с этим связано, и блаженствовали.

Кузин подбежал к Осокину:

– Вы не обратили внимания, Матвей Евсеевич, из чего был сделан круг, который на земле? Материал блестел? А низ фигуры? - Кузин умоляюще засматривал в липо Осокину. - Пожалуйста, Матвей Евсеевич, дорогой, припомните.

– Не заметил, - машинально ответил Осокин и тут же опомнился, отшатнулся. - Не было никакого памятника, о чем вы говорите, не было его!

– Как жаль, как жаль, - расстроенно сказал Кузин. - Вряд ли они употребили титанат стронция… - И устремился к доске, где горячо обсуждали устройство памятника, прикидывали зазор силы магнитного поля, ток, который должен циркулировать по кольцу. Замысел памятника, по мере того как цифры сходились, вызывал все большее восхищенье. Надо же было додуматься, чтобы так остроумно воплотить сущность идеи Лиденцова. И как раз в памятнике ему же! Именно в памятнике, то есть в сооружении, поставленном навечно, то есть показать смысл сверхпроводимости - когда сопротивления нет, ток движется вечно. Блистательно!

Они вспомнили про бланк, - правильно, нужен институт, специальный институт сверхпроводимости. Возможности открываются такие, что придется действовать широким фронтом.

Фигура Лиденцова продолжала расти, подниматься, и вместе с ней росли угроза Осокину и его тревога.

– Понимаете - значит, открытие Лиденцова - факт! - сияя нежностью, обратился к Осокину Маркин. - Иначе осуществить такой памятник было бы невозможно.

Осокин посмотрел на него с презрением:

– Что невозможно?

– Ну, это… - Маркин поднялся на цыпочки, взмахнул руками, - парить!

– Так, - сказал Осокин ничего не выражающим голосом, от которого все притихли. - Я-то полагал, что вы, как специалисты, с точки зрения науки… Ведь ваша задача разобраться и опровергнуть. Такого явления нет и в наше время быть не может. А вместо этого находятся товарищи, - палец его остановился на Маркине, - фактом называют! Голый факт сам по себе еще ничего не означает.

– Можно предположить временной сдвиг. - Маркин виновато переступил с ноги на ногу. - Общей концепции у меня пока нет.

– А что особенного? - вмешался Лева. - Знак времени меняется при переходах из одной среды в другую. Еще Льюис Кэрол обнаружил. У белой королевы память была устроена так, что лучше всего она помнила события будущей недели.

– Как? - переспросил Осокин.

– Нет-нет, - сказал Кузин, - такое может происходить лишь по ту сторону зеркала.

– А если допустить, что была повернута ось времени? Следствие тогда наступает раньше причины.

– …Достаточно сместить ось времени.

– Погодите, - сказал Кузин, - Лиденцов ведь ощущал это смещение. Он воспринимал сдвиг как болезнь; вполне возможно, физически для организма тяжело… - В таких случаях вместо памяти развивается способность обратная…

Осокин постучал ложечкой, как он делал когда-то на. узких совещаниях, и все стихли. Неужели они со своими приборами и диссертациями не понимают, до какого абсурда они докатились!

Кремовые халаты обступили его, внимая каждому слову.

Не стесняясь, он вдруг расхохотался им в лицо. Всерьез рассуждать о ком - о Лиденцове! Как будто такой горемыка, придурок может быть великим человеком. Тупицы! Он-то знал Лиденцова, он-то видел его. Только что видел - красный носик уточкой, нахал, которого он осадил, и тот живо хвост поджал. Рожденный ползать летать не может.

От его смеха они втягивали свои ученые головы в плечи, но при этом они не переставали разглядывать его слишком пристально, как врачи.

– Это в старое время гении оставались непризнанными! - заключил Осокин.

– Гений - явление любопытное. - Кузин подергал себя за волосы. - Подсознательное “я” у гения существует в ином виде времени. По отношению к сознанию оно может быть будущим. Нет точных доказательств, запрещающих перемещения во времени. Раз физика не запретила, значит это может быть, значит оно существует в природе. Мы его еще не выявили.

– Нас это не касается. Сдвиги времени не наша тема, - сказал директор. - Нас интересует другое.

Возможно, что Осокину показалось, что все уставились на него, он заволновался и сказал неожиданное.

– Понимаю, насчет жилплощади, - сказал он. - Так вот, ваш Лиденцов сам виноват.

Маркин поднял руки к небу:

– Он же просил маленькую квартиру. Всего-навсего! Такому человеку! Неужели он не заслужил? Поразительно, Матвей Евсеевич, как вы могли отказать? У меня не укладывается.

– Маленькую квартиру, - с ненавистью передразнил Осокин. - Ишь добренькие! Маленькую. Да разве вы понятие имеете! Люди стояли в очереди. За одной комнатой. Последними словами меня поносили. А что я мог? От других таких же отымать? Теперь вам куда просто. Маленькую квартиру. Умники!

Насколько ближе был ему сейчас Лиденцов, - уж он-то бы понял, он бы не посмел, он все это знал,

Кузин мучительно сморщился:

– Нельзя, нельзя, товарищи, во всем винить Матвея Евсеевича. Кто мог тогда знать… - И осекся. Пауза быстро вырастала.

Кто мог знать? Да?

Первыми неслышно хихикнули молодые.

Кто мог? А может, кто-нибудь мог? А кто? А вот кто… Знать - знал, а дать - не дал. А ведь все знал. Наперед знал!

Кто мог знать? - надежный, надежно-безответный вопрос, - не вопрос, а извечное оправдание, убежище для всех людей, при всех неожиданностях. И вдруг захлопнулся, как ловушка.

Директор согнал с лица смешок, и оно осталось пустынно-торжественным.

– И всё же, товарищи. Мы должны благодарить Матвея Евсеевича за его участие. Наши молодые иногда упрощают прошлое. Вы уж простите… Помощь ваша позволит нам продолжить розыски. Вы, Матвей Евсеевич, надоумили нас обратить внимание на ряд новых аспектов проблемы. Вполне возможно, это сыграет историческую…

Уши, шея Осокина густо побагровели.

– Я вас не надоумил! - Он задыхался. - Вы воспользовались. Я не желаю вас надоумить! Не желаю! Думаете, я не вижу, куда вы тянете? - Он схватил палку, затряс ею. - Не получится у вас! Не на того напали. Обманом берете? Раз так, я вообще не согласен. Я отменяю. Все отменяю.

Палка прыгала в его руках, багровое лицо вздулось, посинело, директор испугался, попробовал его усадить, а Осокин, хрипя, отталкивал его.

– Что вы, уверяю, без вашего разрешения мы ничего… - торопился директор, - успокойтесь, мы категорически запретим.

Осокин никак не мог застегнуть пиджак, Кузин додал ему плащ, они вдвоем с директором помогали его надеть. Директор, поглаживая Осокина по спине, сказал:

– Всё мы с вами согласуем. Абсолютно всё. - Голос его стал замшевым. - Вот если разрешите, фотографию? На минуточку. Мы ее сейчас переснимем. Чтобы вас из-за этого не беспокоить.

Кузин заискивающе улыбнулся:

– Дадим максимальное увеличение. Сколько вам копий?

Осокин с неожиданной силой отстранил их, подошел к столу, прислонил палку. Двумя пальцами одной руки и двумя пальцами другой Осокин высоко поднял перед собой фотографию и медленно разорвал ее. Сложив обрывки, он понаслаждался общим ошеломлением и снова не спеша разорвал. Бросил клочки в пепельницу. Но, перехватив чей-то неосторожный жадный взгляд, помедлил, с ловкостью схватив спички, он чиркнул и поджег. Маленькое желтое пламя поднялось над пепельницей. Не разрешая приблизиться, Осокин стоял над своим костром, свет пламени лизал его лицо, плясал в старческих глазах,

Первым опомнился Кузин. Он беззаботно махнул рукой, и на лицо его вернулось рассеянно-восторженное выражение.

– Архивы-то надо искать в полуяновском институте, - сказал он. - Там все отчеты…

Переговариваясь, они последовали за Кузиным в глубину комнаты, оставив Осокина одного.

Директор нагнал Осокина на лестнице. Осокин часто останавливался, отдыхал. Директор проводил его до машины. По дороге директор пригрозил Осокину за уничтожение документов, имеющих государственную важность. Осокин молчал. Тогда директор попробовал выяснить - нет ли у Осокина еще каких-либо документов и где могут быть те фотографии Лиденцова и вырезки, куда они могли подеваться. И вообще, не припомнит ли Осокин фамилию президента Академии, того самого, что был на открытии памятника, то есть не был, а будет, если, конечно, будет то, что было…

Осокин, который никак не реагировал на его вопросы, тут чуть покосился на директора, и директор замер лицом. Продолжалось это несколько мгновений, все же достаточно долгих, ибо они навсегда запомнились директору и, может быть, во многом определили его будущее.

К концу лета сняли леса, заборы, новое здание открылось разом прозрачной льдистой глыбой. Посреди фасада извилистым углублением темнел выем. Назначение его было непонятно. Архитекторы пытались доказывать председателю горсовета необходимость чем-то перебить монотонный ритм фасада. Но председатель был недоволен. Тем более что при обсуждении проекта председатель указывал на эту нишу. Были сигналы. Теперь, когда реконструкция площади кончена, ниша мозолила глаза. Для чего, спрашивается, ее делали, о чем думали? Как ее использовать? Архитекторы беспомощно лепетали про сквер. А при чем тут сквер? Председатель отчитал их и, как человек хозяйственный, предложил использовать нишу под кафеавтомат.

Известно, что вид нового здания подействовал на Осокина удручающе.

Пока стояли теплые дни, Осокин приходил в новый сквер. Кафе-автомат разместилось в нише весьма удобно. На площадке расставили столики. Посредине посадили кусты жасмина. Правда, они почему-то никак не принимались. Вялые листья свертывались и падали. Садовник опрыскивал ветки, посыпал землю порошками. Осокин издали следил за ним и усмехался. Усмешка его была маленькая, трудно различимая среди морщин. Он сидел на скамейке, привычно листал газеты, проглядывал фамилии в сообщениях о приемах, визитах, рассматривал фотографии и опять усмехался той же рискованной усмешечкой.

Он очень одряхлел и, сидя, легко засыпал, однако держался по-прежнему настороженно прямо и, задремав, не опускал головы.