III ПОЧЕСТИ, ПОДАРКИ, ЦВЕТЫ, ЖЕНЩИНЫ, ДЕНЬГИ, ОРДЕНА

Хвалебные гимны в газетах. Концерты в королевских дворцах. Чего еще может желать музыкант, какого еще успеха? А ведь это только красивый, худощавый, черноволосый подросток, с очень изящными женскими руками. У него на верхней губе чернеют забавные усики. Он следит за своим туалетом, бельем, обувью и, как каждый юноша, полон разных причуд. В Киссингене, Баден-Бадене, Гамбурге, Висбадене, Крейценахе, Эмсе, Спаа или Киеве, Кременчуге, Орле он играет перед публикой, смотрящей на него как на экзотическую птицу, как на чудо природы, но как редко можно встретить кого-нибудь, кто понимал бы его искусство, его музыкальность. В Париже, Берлине, Петербурге, Москве, Брюсселе, Гааге его искусство расценивается скорее с коммерческой и салонной точки зрения. На эстрадах все еще выступают Эрнст, Тальберг, Липиньский, Контский, Мишке, Гаузер, Фред, Лунда, Вьетан, Бернацкий, Бадзини. Даже в его родной стране, в Варшаве, Кракове, Познани, Калише, Люблине на эстрадных концертах выступают крупные исполнители. Когда на афишах Варшавы появилось сообщение, что Генрик и Юзик Венявские устраивают свой концерт в Большом театре 16 декабря 1850 г., в столице еще хорошо помнили концерты пианистов Игнация Кжижановского и Юлиана Шульгофа, скрипача Аполинария Контского, виолончелистов Лаврентия Келлермана, Франца Шмидта, Станислава Щепановского. Хроникер газеты «Курьер варшавский» отметил: «Не часто видит Варшава такой съезд знаменитых музыкантов».

Дуэты Венявского на тему из «Лючии ди Ламермур» или исполнение им русского национального гимна, сочиненного князем Львовым, милостиво принятое императрицей 10 ноября не могли особо интересовать варшавских любителей музыки. «Деревенская мазурка», фантазия на тему «Пророка» — это произведения расчитанные тоже на широкую публику. Мамочка хотела бы Баха, Моцарта, Бетховена, притом без вариаций, но такая программа была бы неинтересна покупателям билетов.

Большой театр переполнен. Публика аплодирует, вызывает Генрика. Братья кланяются, благодарят. За кулисами танцовщицы поглядывают на юношей и шлют им красноречивые взгляды. Юзик мало что в этом понимает, но зато Генек прекрасно знает, чего от него хотят девушки. Он знает таких из Парижа, Петербурга, почему бы и не в Варшаве? В это время на сцене артисты играют фарсик «Ротозей из Сент-Флор». Зрители смеются. Юзик ушел в дирижерскую комнату и там ожидает маму, а Генек тем временем, в темном уголке, заставленном разными декорациями, флиртует. Его сюда затащила танцовщица Лиля-Броня. Сквозь шум смеющейся публики слышны отрывки их беседы.

— Ах, как ты хорошо играешь! Я влюбилась в тебя.

— Так отблагодари меня, — отвечает юноша.

— Я могу тебя поцеловать, — кокетливо говорит танцовщица и легонько касается губами его щеки.

— Ты только так умеешь? — юноша внезапно привлек девушку к груди.

Взрыв аплодисментов в зале заглушил часть диалога и протесты Лили.

— Приходи завтра утром в кафе на Трембацкой улице или жди меня у театра, — говорит она кокетливо и исчезает за кулисами.

В зале слышны смех и аплодисменты. «Ротозей из Сент-Флор» возбуждает веселье. Занавес уже опущен, на сцене началась беготня рабочих, а Генек побежал вслед за танцовщицей.

Юзик напрасно обыскал все уголки пытаясь найти Генрика, пока тот сам не выскочил из за какой-то декорации.

— Идем к маме.

— Сейчас иду. Одну минутку.

В Москве или Берлине в программы надо было включать действительно ценные произведения, но и там их не могло быть слишком много. Кассу наполняли посредственные слушатели. Если во время предварительной продажи все билеты раскупались, импрессарио бывал чрезвычайно доволен. Генрик учился практицизму такого рода, ибо знал, что успех зависит от прозаических вещей. Импрессарио любил если в Петербурге Венявский исполнял произведение, посвященное Николаю I, а в Берлине — прусскому королю.

Перед концертом в Гааге объявлялось, что Венявский играл в королевском дворце и что король Вильгельм наградил его орденом «Дубовой короны».

В Берлине, благодаря посвящению произведения Генека прусскому королю, в течение месяца удалось дать шестнадцать концертов с полными сборами, а в Голландии за сезон, виртуоз дал 45 концертов: в Утрехте, Амстердаме, Роттердаме, Лейдене к Гааге. Деньги получала пани Регина. Было их достаточно и у Генека. Не успели оглянуться, как он превратился в салонного щеголя. Он умел быть любезным и свысока относился к практическим делам. Деньги приходили легко и он легко и бездумно их расходовал. Его приглашали в лучшие дома. Он следил за тем, чтобы нравиться людям, чтобы быть интересным. Нередко садился за столик испытать счастье в карточной игре. Он стал частым посетителем казино и игорных домов. Приходил, ставил на красное или черное, но подолгу не задерживался. Если удавалось выиграть, повторял ставку, но не больше. Эта его черта скоро стала известна всем. Сплетни на тему о его карточных успехах помогали рекламировать концерты. Говорили, что он не раз срывал банк. Но не это делало его популярным, а женщины. Особенно в Германии и в России. Здесь уже не танцовщицы из кордебалета, а княгини, баронессы, графини занимали первые ряды кресел, пренебрегая вездесущей сплетней.

Они появлялись на всех его концертах, ездили за ним из города в город только лишь затем, чтобы полюбоваться стройным, гибким, молодым скрипачем-волшебником. Когда Юзик подрос, положение стало совершенно невыносимым; он становился как бы тенью брата.

Мама даже его просила, чтобы он обращал внимание на поведения Генека, но тот умел подсунуть Юзику поклонницу, а сам пользовался полной свободой. Много огорчений доставила Юзику и пресса.

Ведь он был прекрасным пианистом и хорошо играл, а в рецензиях ему отводили роль аккомпаниатора. Поэтому гонорар распределялся не поровну. Медленно нарастали недоразумения. Предотвратить их не могла даже мама, которая все еще заботилась о сыновьях.

В Варшаве идет снег. Декабрьское утро. На Театральной площади — толпы людей. Генек, одетый в хорошо сшитую бекешу, с бараньей шапкой на голове, прохаживается под арками театра и посматривает на дверь, откуда должна выйти вчерашняя знакомая. Он полагал, что она выйдет через дверь, ведущую в помещение дирекции, а она в обществе еще двух девушек вышла со стороны дворца Бланка. Генек делает вид, что ее не замечает. Он не хочет лишних свидетелей, но танцовщица прощается со спутницами и направляется к нему. Ее подруги не хотели верить, что она идет на свидание со вчерашним волшебником-скрипачем. Теперь — сомнений нет.

— Ты замерз? — говорит она громко, как бы желая, чтобы все видели и слышали.

— Почему я должен был замерзнуть?

— Ты холодно со мной здороваешься.

— Театральная площадь, люди, сплетни.

— А может быть я тебе сегодня не нравлюсь?

— Так поцелуй меня, чтобы не было сомнений, — быстро говорит Генек.

Танцовщица, привыкшая к театральным играм, бросается ему на шею и целует, будто встретила родственника.

— Куда же мы пойдем?

— Куда хочешь.

— Идем ко мне.

— К тебе? Хорошо. Может быть, позвать извозчика?

— Зачем, — я живу на Пивной улице, здесь рядом.

Они идут узким тротуаром не видя людей. Генек взял танцовщицу под руку, смотрит на ее профиль. Блондинка, прямой, тонкий и нежный носик, ясные глазки. Одета в пальто из толстого, пушистого сукна, на шее котиковый воротник, на голове целое сооружение… Красивая девушка.

— Иду к тебе, а не знаю, как меня встретят?

— Я снимаю комнатку у одной старушки. Нам никто не помешает.

— Никто? Даже канарейка? — шутит юноша.

— Канарейка? Откуда ты знаешь, что у меня канарейка?

Они поднялись на третий этаж, по темной лестнице. Комната с кухней, маленькая прихожая и мрачная ниша, что-то вроде алькова. Комнатку занимает танцовщица. Обстановка шаблонная: старая пальма, скромная койка, несколько кресел, полированный шкаф и бидермееровский диван с голубой подушкой. На стенах олеографии.

Генек хотел раздеться в прихожей, но танцовщица втянула его в свой уголок. За окном по доске бродили голуби и громко ворковали. Гость повесил бекешу на дверях, рядом с салопом хозяйки.

В комнате было тепло.

— Садись, будь гостем, — пригласила девушка.

Генек сел и… не знал, что дальше делать. Находясь в четырех стенах наедине с девушкой, он потерял отвагу. В этом положении он не очень умел вести свободную беседу.

— Как тебя зовут? Лили?

— Броня… Лили — это театр. — Ты давно работаешь в театре?

— Примадонной я сделалась недавно, — ответила девушка с гордостью.

— У тебя есть родители?

— Есть. Только нас восемь человек и дома нет места… Впрочем родители живут далеко на Охоте.

— А чем занимается твой отец?

— Ну, зачем тебе это знать. Все спрашиваешь и опрашиваешь. Я тебе не нравлюсь?

— Нравишься. Ты такая красивая.

— Что ты знаешь о моей красоте. Ведь ты меня не видел в трико…

— Так покажись. Никто не мешает.

— Приходи в театр, когда я буду танцевать, там меня увидишь.

— Я не знал, что ты такая скупая. О, я вижу у тебя книги.

— Да, я люблю читать. Я очень хотела бы учиться!

Генек недоверчиво слушает и удивленно смотрит.

— Зачем ты меня сюда привела?

— Потому, что ты мне очень нравишься и играешь замечательно. Но… подожди — сейчас мы напьемся кофе со свежими булочками.

— Я думал ты дашь мне чего нибудь покрепче.

— Ты мне нравишься и без вина.

Молодая хозяйка быстро выбежала из комнаты и принесла на подносе угощение.

— Сколько тебе лет?

— Я старше тебя, Генек. Я танцовщица, а это прибавляет годы. Пожалуйста, попробуй мой кофе и расскажи мне о Париже, о Петербурге, Брюсселе, о больших городах, театрах, интересных людях…

— Я предпочитал бы не говорить, а прижаться к тебе.

— За кулисами уже несколько дней во время репетиции о твоих талантах много говорят певцы, музыканты, режиссеры, журналисты. Я так хотела с тобой познакомиться. Когда я тебе увидела и услышала, мне показалось, что ты воплощение моей мечты. Я влюбилась в тебя.

— Пока я этого не замечаю.

— А я говорю совершенно серьезно. Я бы хотела быть с тобой всегда.

— Но я же в Варшаве временно, — вырвалось у Генека, — у меня договоры на концерты в России и заграницей.

— Вот именно, мечты никогда не сбываются.

— А мои сбываются. Я всегда достигаю того, чего хочу.

— Вот как, в таком случае я буду твоим первым неисполненным желанием.

— Так ты для этого меня сюда привела?

— Нет, но ты испытываешь судьбу.

— Судьбу? Что такое судьба, ты и судьба, — помимо воли юноша становится нетактичным. — Такой девушки еще не встречал.

— И больше не встретишь, потому что я люблю только тебя одного. Благодарю тебя, что ты подарил мне минутку своей жизни. Приходи завтра в театр.

— Да нет, что за шутки?

— Иди уже. Я хочу сохранить свои мечты о тебе. Помни, когда будешь в Варшаве, не забывай обо мне. Меня зовут Броня, примабалерина варшавского балета. Ах, если бы я так умела играть на скрипке…

Генек, обманутый в своих ожиданиях, надулся. Однако минуту спустя встал, подошел к Броне и поцеловал ее. Она не защищалась и даже прильнула к нему, но затем выскользнула и отворила дверь в кухню, где находилась хозяйка квартиры.

— Я не могу принимать бесплатно угощения от незнакомых, — пробормотал обиженный юноша и высыпал на поднос содержимое своего кошелька. Танцовщица продолжала стоять в дверях кухни. Ему ничего не оставалось делать, как только одеться и оставить негостеприимную квартиру.

Генек не попрощался. Только находясь уже в коридоре бросил короткое «до свидания».

На Пивной улице у него закружилась голова. Еще ни разу он не встречал такого отношения.

— Что это значит?

Он был еще слишком молод, чтобы отличать правдивое девичье чувство от женской забавы. И все же танцовщица достигла своей цели: прошли годы, он забыл королей, князей, рецензентов, а вот о Броне помнил всегда.

Была ли она искренняя или нет? Почему она назначила ему свидание в это утро после концерта? Бывая потом в Варшаве он искал встречи с ней. Но она не хотела этого. Одно время она была приятельницей сенатора и даже перевелась в Петербург, на сцену императорской оперы, в то время, когда и Генек служил в столице. Здесь мог Генек видеть ее грациозность, классическую красоту. Однако она избегала встреч.

Венявский запомнил маленькую танцовщицу на всю жизнь, а ведь он умел не обижаться и вычеркнуть из памяти молчание Эдуарда Ганслика в его рецензии на концерт, на котором он играл вариации на тему австрийского гимна, что было лишь актом вежливости по отношению к Габсбургам. Он не обижался и на Юлиана Клачко, автора «Флорентийски вечеров», который в статье, напечатанной в журнале «Вядомости польске», пренебрежительно отозвался о братьях Венявских.

Однажды Генек выступал в Шенбрунне. Сам император Франц Иосиф в присутствии аристократии, дипломатов и генералов соблаговолил выразить ему свое удовольствие. Казалось бы, что люблинскую Веняву встречают величайшие почести, но и этому скрипач не придавал значения.

— Этот император так же хорош, как и всякий другой, — воспоминал он впоследствии.

После концерта его пригласила к себе эрцгерцогиня Рената. От такого приглашения отказаться невозможно. Она ему сказала на изысканном французском языке:

— У меня к вам очень важное дело.

— Я весь к вашим услугам, ваше императорское высочество.

— Я буду вас ожидать в четыре часа дня.

— Я не знаю адреса.

— Любой полицейский в Вене укажет вам мой дворец.

— Я должен взять с собой инструмент?

— Как вам угодно, — засмеялась эрцгерцогиня.

Это была дама тридцати с лишком лет, блондинка с искусно уложенной на голове прической.

— Слишком сильно пахнет, — раздраженно подумал Венявский.

Духи ее действительно не венские. Их приготовляли специально в Париже или в Константинополе.

В то время Вена восхищалась певицей Терезой Миланолло. О ней писали газеты, о ней говорили, ею восхищались. Приглашение в Шенбрунн к эрцгерцогине Ренате могло переключить внимание венской публики на скрипача. Уже на второй день его выпуклые черные глаза, бледное лицо, небольшие усики и стройный стан будут известны всей Вене. Его будут осаждать любопытные журналисты: он станет знаменитым. Импрессарио настаивал. Необходимо пойти к эрцгерцогине.

На следующий день Венявский с опозданием на 15 минут подъехал на извозчике к замку эрцгерцогини Ренаты, стоявшему в переулке около рынка. Его с почетом встретили слуги в великолепных ливреях. Мраморная лестница, устланная пушистыми голубоватыми коврами, античные скульптуры, вывезенные из Италии, гобелены, развешанные по стенам — вели в апартаменты на втором этаже. Лакей, встретивший Венявского, передал его другому, еще более великолепному и важному. Последний молча и бесшумно подвел его к двери сверкающей белым лаком, и впустил в комнату с большими венецианскими окнами. Комната была украшена французскими картинами, развешанными на стенах, бронзовыми, потемневшими подсвечниками; на полу лежал пушистый светлый ковер, легкая мебель в стиле Людовика XVI, на которой, казалось, никто никогда не сидел, стояла вдоль стен.

Его приняла фрейлина, одетая в придворную форму с орденом на груди и снова молча и бесшумно повела его дальше, в глубину апартаментов, искоса поглядывая на него. Скрипач двигался автоматически, но казалось ему, что он стал как бы вещью, переставляемой прислугой. Он не любил выступать в такой роли.

— Да, но это же императорские апартаменты — припомнил он слова импрессарио, — завтра о твоем визите узнает вся придунайская столица и — ко всем чертям Тереза Миланолло — колоратурное сопрано. Придется венцам подыскать тебе соответствующий зал и заполнить его лучшей публикой.

Генек знает, что ему нельзя допустить промах и нарушить этикет габсбургского двора. Ведь ныне этот двор является законодателем этикета для всех царствующих домов в мире. Еще в Люблине мама говорила об обычаях габсбургского двора…

Обстановка здесь замечательная: ковры, паркет, светильники, мебель, цветы и даже целые деревья. Придворная фрейлина с орденом на груди оставила его одного.

— Ее императорское высочество просит вас, — заявила она, вернувшись через некоторое время, и ввела его в небольшой будуар.

— Очень приятно вас видеть!

Генек отвешивает глубокие придворные реверансы, заученные при помощи импрессарио.

Эрцгерцогиня протягивает ему белую, жирную, надушенную руку. Молодой виртуоз кланяется и прикладывается к ручке по всем правилам этикета.

— Я полагаю, вы себя хорошо чувствуете в Вене?

— Да, благодарю вас, Вена мне очень нравится.

— Вот, пожалуйста, садитесь… сюда.

Генек сел на диван рядом с эрцгерцогиней.

— Почему вы так бледны?

— Это у меня от природы.

— Не опускайте глаза. Ах, какие они у вас черные, блестящие.

У Генека пересохло во рту. Он провел языком по губам.

— У вас розовый язык. Может быть, вы хотите пить?

— Нет, благодарю вас, не беспокойтесь, пожалуйста, ваше высочество.

— А может быть у вас есть какое-нибудь желание?

— Желание? — переспросил молодой человек.

Эрцгерцогиня добродушно с пониманием улыбается и придвигается ближе к черноокому скрипачу.

— Не хотите ли раздеться?

— Раздеться? — в недоумении переспросил Венявский.

— Идите вот туда — за ширму.

Генек удивлен и выведен из равновесия. Эрцгерцогиня громко смеется.

— Смело, смело, ведь я вас не съем. Я думаю, что вы в любви отличаетесь таким же талантом, смелостью и огнем, как и в музыке.

За ширмой стоит белое французское ложе. Одежды герцогини необычайно быстро падают к ее ногам. Она стоит перед Генеком, как грудастая, широкобедрая Венера. Генек не знает и не понимает, что с ним происходит.

Эрцгерцогиня забавляется им, как комнатной собачкой, канарейкой, безвольной куклой. Подает ему сочные апельсины и налитые соком зеленоватые гроздья винограда.

— Скрипач, ты замечательный, но пока еще не мужчина… — заключает эрцгерцогиня Рената. Не желая однако его оскорбить, она добавляет:

— Я непременно буду на твоем концерте. Ты играешь е темпераментом, неистово, забываешь обо всем. Вот это я люблю.

Спустя час Генек шел по Рингу, ошеломленный приемом, которого он удостоился во дворце эрцгерцогини. Жирная дама даже не искала никакого предлога, чтобы исполнить свое желание, так как она предполагала, что музыкальный темперамент должен соответствовать мужскому. По-видимому после ухода скрипача ей пришлось изменить мнение.

В гостинице интендант эрцгерцогского дворца вручил ему перстень с алмазом. Перстень был слишком велик для его крепких, но тонких пальцев.