"Орлиная степь" - читать интересную книгу автора (Бубеннов Михаил Семенович)

ГЛАВА ПЯТАЯ

В середине марта матерая волчица вернулась с брачного гона в родное логово; следом за ней пришел могучий и свирепый волк; он недавно загрыз насмерть ее прежнего друга. Логово было старое, хорошо обжитое в прошлые годы — просторные норы на сухом пригорке, среди густых тарначей; рядом пресное Лебединое озеро — чудесный водопой на все лето, вокруг в бескрайной степи — вволю мелкого зверья, гнездящейся на земле птицы и всякого гулевого скота.

Вскоре у волчицы появилось потомство: восемь темно-бурых головастых волчат. Недели три заботливый отец семейства в одиночку промышлял по ближайшей степной округе. Он всегда возвращался с туго набитым брюхом, и стоило только волчице лизнуть его в губы, отрыгивал ей добрую порцию мяса. Неделю назад волчата прозрели, а вчера волчица вместе с волком впервые ненадолго покинула свое гнездо, чтобы полакомиться только что вылезшими из нор после спячки жирными сурками да молодыми зайчатами. И вот тут-то она узнала; почему волк, хотя и возвращался всегда сытым, вел себя в логове беспокойно: вокруг в степи поселились люди…

Сегодня утром волчью семью напугал непривычный гул в степи. Его доносило с разных сторон. Весь день волчица, прислушиваясь, скулила в своем гнезде и поминутно облизывала щенят, а волк ошалело метался вокруг логова и, случалось, рвал когтями дернину. Когда же наступила ночь, звери осторожно вышли из крепи тарначей на чистень и тут же припали к земле от ужаса: вокруг, по всей нестерпимо гудящей степи, в кромешной мгле двигались в разные стороны огни, словно бы захватывая их в кольцо. Волчьей чете стало так жутко и тоскливо, что захотелось взвыть.

Через минуту, опомнясь, волчица была уже в логове. Схватив в зубы одного волчонка, она выскочила из тарначей и бросилась наметом из огненного ада на восток, в единственный прогал, за которым лежала темная ночь. Она хорошо знала здешние места. Остановилась она лишь километрах в трех восточнее Заячьего колка, на залежи, заросшей густым бурьяном, невдалеке от низинки с полой водой. Облюбовав место для нового гнезда, волчица покаталась по земле, обтерла о примятые травы соски, а затем уложила и облизала детеныша. Волк, прискакавший следом, почему-то с виноватым видом стоял в стороне. Когда волчица бросилась обратно к старому логову, он вновь решил следовать за ней, но тут же был сбит с ног и впервые узнал, какие острые клыки у его подруги. Застонав, волк отбежал к волчонку и с ощеренной мордой, осторожно рыча, лег на землю.

До полуночи металась по степи матерая волчица, перетаскивая детенышей в новое гнездо…

Вечером Анька Ракитина уехала в Лебяжье, чтобы на следующее утро быть у Дерябы, а вместо нее на прицеп сел сам Леонид Багрянов. Здесь он впервые узнал, как тяжела работа прицепщика. Он следил за плугом почти безотрывно: очень часто попадались то впадины, то неоттаявшие места, то участки со слабым гумусовым слоем, и по этим причинам приходилось без конца регулировать заглубление корпусов. Нельзя было оторваться от штурвала и дать отдых онемевшей спине. Руки Леонида к полуночи огнем горели от натуги. Сиденье было жестко и неудобно, штурвал — тяжел в действии. Вдобавок от нестерпимого холода, осевшего с вечера в степи, коченело все тело н больше всего — ноги в сапогах. Стараясь размяться и согреться, Леонид раза три все же соскакивал с плуга и, горбясь, тяжело волоча непослушные ноги, бежал рядом по целине или бороздой. Ванька Соболь зазывал его погреться в кабине трактора, предлагал сменить на прицепе, но Леонид от всего этого категорически отказался — должно быть, работал не только по нужде, но и с какой-то особой целью. Он не задержался, даже увидев во тьме Корнея Черных, который вернулся из МТС с новой осью для сломанного плуга. Приказав ему немедленно пустить трактор Кости Зарницына, он тут же бросился бегом догонять свой плуг.

Горячий, азартный, Леонид с увлечением, даже с упоением делал трудное дело, втайне радуясь, что оно занимает все его внимание, все силы и мысли. Не желая в этом сознаться, он очень боялся думать о себе. В те редкие минуты, когда безотчетно отвлекался от работы, он вспоминал то картины сегодняшнего дня, то погибшую Хмелевку, то шумные улицы Москвы. Перед ним временами быстро мелькали разные знакомые лица. Но он был счастлив, что воспоминания и видения пролетали, как осенние паутинки… Всякий же раз, когда он как бы оказывался перед той гранью, за которой начинались раздумья о себе и своей жизни, он чувствовал, себя в растерянности перед самим собой и мгновенно начинал испытывать непривычную, щемящую боль где-то в глубине души. Он готов был работать до упаду, лишь бы не испытывать этой страшной боли и уберечься от дум, которые подкарауливали его этой ночью.

В половине второго по расписанию полагался получасовой перерыв на обед. Почти точно в это время Ванька Соболь вышел на ближний к стану конец загонки. На поворотной полосе в свете фар вдруг оказалась телега с дедом Ионычем и Тоней Родичевой.

Соболь заглушил трактор и выскочил из кабины на землю. Около него тотчас же появился Леонид Багрянов. Вероятно, с непривычки слегка оглохнув от тракторного гула, он закричал, хватая Соболя за грудь:

— Вот это рванули! Догадываешься?

— Сколько же, думаешь, сработали? — спросил Соболь.

— Просто чудо, Иван! За пять часов на каждый корпус по гектару. Три гектара смахнули! Ты понимаешь, значит даже тремя корпусами мы можем давать за смену полную норму. Вот тебе и номер! А если поставим четыре корпуса?

— Не ошибся… без замера-то?

— Чудак человек!

Закуривал Леонид с большим возбуждением.

— Руки-то… — заметил Соболь. — Вроде кур воровал?

— Ужасная работа! — тяжело проговорил Леонид. — Сотни тысяч людей в сельском хозяйстве мучаются по вине нашей техники. Расщепляем атом — и не имеем навесных орудий. Убираем хлеб комбайнами — и ворошим его лопатами. Дичь! Непостижимо! Вот этот плуг… Я вижу его в работе один день, и все его недостатки — как на ладони! Поставь диски на каждый корпус, а не только на задний, и он будет резать целину за милую душу! Дай ему отвал, похожий на долото, и пласт сам будет ложиться на дно борозды. А где же наши конструкторы?

— А ты вот возьми да и напиши куда следует, — предложил Соболь.

— Обязательно! Я этого так не оставлю! Позади раздался, голос Ионыча:

— С зачином вас, робята!

— Спасибо, папаша! — ответил Леонид.

— Ну и дела-а! — удивленно протянул Ионыч. — Ты гляди, какая картина! — Он повел рукой, указывая на рассыпанные в ночной степи, как на морском рейде, бесчисленные огни. — Загудела целина!

Старик тут же отошел к своей телеге, а вместо него из темноты вышла с корзиной и чайником Тоня. Она только второй день видела бригадира, пока еще стеснялась его и потому, несмело остановив на нем свои очи, негромко предложила:

— Подзаправьтесь немного, а то ведь голодно…

На Ваньку Соболя она не взглянула.

— А что у вас? — мягко спросил ее Леонид.

— Ка-аша! — Тоня виновато улыбнулась. — С молоком.

— А из колхоза так и не привезли ничего?

— Не привезли…

— Утром поезжайте в Лебяжье и требуйте мясо, — сказал Леонид. — Скажите председателю: раз отощалых овец и телок нельзя резать, пусть режет свинью! Он ведь должен знать, что при такой работе нельзя без мяса.

— А свиней не разрешают резать.

— Кто не разрешает? — Закон…

— Кормить надо людей, которые работают! Вот закон всех законов! — возвысив голос, проговорил Леонид. — Объясните ему, Тоня, что если плохо кормишь рабочих людей — они плохо работают. — И мрачновато добавил: — Давайте кашу. Ослаб что-то…

— Я одним ружьем снабжал бригаду лучше, — заговорил Соболь в надежде, что Тоня невольно подтвердит это, невольно вспомнит о последней встрече в степи, и тогда наступит конец их размолвке.

Но Тоня молча загремела посудой…

Когда Тоня уже собралась к двум соседним тракторам, только что вышедшим с загонки, Соболь понял, что она так и уйдет, не сказав ему ни слова, и не мог больше терпеть.

— Торопишься? — спросил он ее с обидой в голосе.

— А как же? Всех накормить надо.

— Всех-то даже кашей кормить не стоит.

— Кого же мне прикажешь обделить?

— Известно, тех, кто почти не работал.

— Это ты о Зарницыне?

— Хотя бы и о нем!

— Ему последнему — со дна, — ответила Тоня, сухо усмехаясь в темноте. — Одно масло.

— Торопись тогда, подмасливай! — не сдержав себя, с ненавистью посоветовал Соболь, тут же кляня себя за свое грубиянство.

— Обрежь себе язык, — тихо, но слегка дрожащим от обиды голосом ответила Тоня. — Может, человеком станешь… — И зашуршала сухой травой, но через минуту, сдержав шаг, добавила из темноты: — Больше не лезь мне на глаза, слышишь?

Берясь за алюминиевую миску с кашей, Леонид пожурил Ваньку Соболя:

— Зачем же ты обижаешь девушку? Нехорошо.

— Заслужила! — процедил Соболь сквозь зубы.

Леонид уже знал все о Соболе и потому, отведав каши, глянув в его сторону, спросил:

— Значит, изменница? Точно знаешь?

— Точно. Изменница, — ответил Соболь после небольшой паузы и отодвинул свою чашку. — Нет, не лезет в горло. Как подумаю, что сейчас она пойдет к нему, в глазах темно. Сам не свой! Он, стервец, поет перед девками, как соловей, а они, известно, дуры, развесят губы!

— Но ведь говорят, она долго ждала? — спросил Леонид.

— Ждала.

— А приехал — сразу изменила?

— Хлюстов появилось много, — пояснил Соболь.

— А может, ты сам изменился за два года, стал другим? Увидала, что ты другой, и разлюбила… Может так быть?

— Не может! Я все такой же, каким был!

На удивление Соболю, Леонида все это не удовлетворило, и он, раздумчиво пожевав губами, через минуту заговорил опять:

— Ну, а если она встретила человека, который неожиданно, против ее воли, понравился ей больше, чем ты? Ты ведь не можешь сказать, что ты лучший на свете?

— А чем он лучше меня?

— Но ей, вероятно, так кажется…

— Пусть крестится, если ей кажется!

Все было выяснено, но Леонид, не щадя Соболя, после некоторого раздумья вновь коснулся его раны. Он спросил, не глядя на Соболя:

— Что ж она… клялась тебе в верности?

— Не клялась, а про любовь говорила, — сверкнув зрачками, с некоторым раздражением ответил Соболь.

— Ну и что же?

— Сказано — зарублено!

— Навечно?

— До гроба!

Последние слова Соболь выпалил в горячке и тут же выскочил из кабины. Он был и удивлен и рассержен тем, что бригадир затеял неприятный разговор. Ваньке Соболю, конечно, невдомек было, что бригадир не из простого любопытства проявляет интерес к его горю.

Этот разговор помог-таки думам Леонида вырваться на волю. «Но как же это случилось? — тоскливо, с болью в душе думал Леонид, прислушиваясь из кабины к тому, как Соболь возится с ключами у мотора. — Как я мог не заметить! Чудно!.. Ведь таращил же на нее дурные глаза. А что в ней особенного? Подумаешь, цаца! Веселый ветерок в юбке! — К душевной боли у Леонида быстро примешивалось раздражение. — Нет, сама виновата, сама… Это нечестно — вставать на дороге! — Перед мысленным взором Леонида вдруг встала Хмелько, освещенная солнцем, в мелком карагайнике, и Леонид, сжав кулаки, начал горячо и грубо выговаривать ей в глаза: — Да, это нечестно! А. раз нечестно, пеняйте на себя. Я не желаю быть в ответе за ваше счастье!»

Вскоре после перерыва Ванька Соболь, выскочив дальше, чем надо, на поворотную полосу у Лебединого озера, вдруг попал на небольшое, но хлябкое, засоленное пятно. К этому моменту ревность окончательно растравила Ваньку Соболя. Он подозревал, что Тоня все еще у Кости Зарницына, и его разгоряченное воображение, не зная удержу, рисовало перед ним самые невыносимые картины ее измены. И вот, когда трактор начал буксовать, распаленный до белого каления Ванька Соболь, подчиняясь кипевшему в нем желанию беспощадно расправиться со всем, что преподносит ему немилая судьба, стал остервенело, раз за разом бросать его вперед, не чувствуя, как он, прорвав дерн, уже врезается в землю. Когда ше Соболь опомнился и понял, что натворил, было уже поздно.

Зная крутой нрав Багрянова, Соболь опустился на землю с равнодушной мыслью, что новой беды не миновать. Но нет ничего тяжелее ждать очевидной беды. Те секунды, когда приближался бригадир, показались Соболю вечностью. Однако Леонид, не видя всей беды, осторожно коснулся его груди и спросил сочувственно:

— Тяжко?

— Под трактор легче! — потерянно воскликнул Соболь.

— Подложить что-то надо, — после паузы сказал Багрянов.

— Все равно не вытащить.

— Да почему? Так и выскочит!

— Ты лучше убей меня на месте! — сказал Соболь серьезно. — Он не выскочит отсюда. Он утонет. Это же солонец! Они тут пятнами… Слышишь, что под ногой?

— И глубоко утонет?

— Не знаю. Может, до самой кабины…

— Да что ты?!. — выговорил Леонид, хватаясь за грудь.

Медлить нельзя было ни одной минуты. Отцепив плуг, Ванька Соболь бросился сзывать людей на помощь, а Багрянов, перехватив Бело-рецкого, отправился с ним на тракторе в Заячий колок — рубить березы.

Гул трактора в неурочное время поднял на ноги весь стан. Узнав, что случилось, парни немедленно пустили в ход пилы и топоры; на опушке колка, одна за другой, легло несколько ветвистых берез. За каких-нибудь, полчаса телега, с которой сбросили бочку с водой, была до предела загружена тяжелыми березовыми чурбанами, и Багрянов, сам управляя трактором, потащил ее к месту аварии. Следом двинулась с лопатами говорливая толпа.

На счастье, в степь выкатилась, словно перекати-поле, круглая яркая луна. При ней почему-то особенно почувствовалась стужа. Земля под ногами была твердая и гулкая, травы шелестели сухо, на вымерзших до дна лужицах битым стеклом похрустывал рассыпчатый ледок. Казалось, тишина над степью остекленела. Но и при полном застое воздуха явственно ощущалось, что где-то впереди, куда шел трактор с телегой, стоит особенный, сырой, убивающий все живое холод: в котловине Лебединого озера скопился студеный туман. Время от времени там, на озере, вероятно не видя из тумана даже луны, панически кричали отбившиеся от стай гуси.

Вокруг солонцового пятна, там, где случилась беда, стояли уже все тракторы и толпилась, горланя, не зная, как приступить к делу, ночная смена. Да и было отчего горланить: гусеницы трактора уже почти скрылись в солонцовой хляби.

Увидев, что произошло, Леонид так растерялся, что некоторое время не мог вымолвить слова. «Да что же это за степь? Не в воде, так в земле тонешь! — Мысли его неслись подобно рваным облакам под ветром. — Что же делать? Как его вытащить?»

А пока он собирался с мыслями, вокруг не стихал галдеж. В ожидании бригадира ночная смена уже успела устроить головомойку Ваньке Соболю: его вина в несчастье была очевидной. Теперь же, при виде бригадира, страсти новоселов разгорелись с новой силой.

— Все молчишь? Сказать нечего? — без конца подступал к Соболю Костя Зарницын; может быть, и бессознательно, но, пользуясь случаем, он явно мстил задиристому и ревнивому сибиряку за его нападки. — Нет, ты не сопи, ты скажи все-таки, о чем думала твоя дурная голова, когда ты буксовать начал? Даже землю под собой не чуял!

Костю поддерживали со всех сторон:

— У него не пахота, а другое на уме.

— Тоже мне сибиряк! Куда залез!

— Да какой он, к черту, тракторист? Одна слава!

Ванька Соболь молчал, стиснув зубы. Он чувствовал, что новоселы ругают его не только за аварию, но и в отместку за учиненный в бригаде скандал, а крыть ему сейчас решительно нечем; приходится помалкивать да топить сапогом в солонцовой хляби, рядом с трактором, свое сердце.

Опомнясь через минуту, Леонид услыхал, как наседает бригада на Соболя, моментально догадался, отчего такая горячность, но решил не одергивать расходившихся парней. «Пусть поругают, — подумал он, направляясь осматривать трактор. — Что и говорить, заслужил! Вперед наука!» И только когда подошла толпа со стана, подал голос:

— Давай за дело!

— Сколько у вас лопат? — спросил у подошедших Костя Зарницын. — Значит, попеременно будем, а?

— Давай в две смены!

Судя по тому, как только что вел себя Зарницын, можно было ожидать, что он если и возьмется за дело, то с большой неохотой. Однако выхватив у кого-то лопату, Зарницын первым вонзил ее в землю.

— Самая любимая работа! — сказал он, поплевав на руки. — Пропотеем, как в баньке! Ну, с богом!

Обступив трактор со всех сторон, парни в несколько лопат с горячностью принялись копать зыбкую землю. Верхний горизонт солонца — глубиной с полштыка — был самой обычной целинной почвой, только с более редкой растительностью, — неопытный глаз и днем-то не обнаружит такого засоленного пятна, особенно весной. Но стоило снять верхний горизонт, как под ним обнаруживался толстый пласт столбчатого солонца. Сейчас, при избытке влаги, это был пласт плотной, но сырой, вязкой, липкой массы серого цвета, во многом схожей с оконной замазкой. Весной из такой массы сам черт не вытащит завязшее копыто!

Снимая немощный дерновый блой, парни одновременно усердно месили и разжиживали ногами влажный солонец — за несколько минут он превратился вокруг трактора в густое, но быстро засасывающее месиво. Парни начали вязнуть в нем до колен. Несмотря на азарт, с каким они взялись за спасение трактора, дело вдруг стало продвигаться очень медленно: ступив ногой в солонец, человек не успевал выбросить и одной лопаты, как уже тонул и ему оставалось заботиться только о себе. И чем больше топтались ребята в солонце, тем более засасывающей и бездонной становилась топь вокруг трактора. Даже не верилось, что где-то под нею есть твердая материнская почва. Очень скоро ребята до неузнаваемости измазались в холодном солонце и едва могли передвигать ноги: сапоги у них до краев голенищ были забиты грязью.

С каждой минутой все огорчительней звучали голоса вокруг трактора:

— Ну, что за место? Хуже болота!

— Это не земля, а какая-то зараза! Работая напористо, с удивительной ловкостью;

Костя Зарницын ухитрялся больше всех выбрасывать солонца и больше всех болтать: он был воистину в ударе. Сначала он вместе со всеми проклинал солонцовую топь, в которой, по его словам, вместе с трактором потонет и вся бригада, но когда солонец назвали заразой, он как ни в чем не бывало вдруг резко изменил свою позицию и тон.

— Какая вам здесь зараза? Чего вы болтаете? — заговорил он, моментально овладевая вниманием бригады. — Если хотите знать, это настоящее чудо, а не грязь! Сразу-то и я не разглядел, а вот теперь хорошо вижу… — Между пальцев его правой руки, которую он на виду у всех сжимал в кулак, выдавливалось жидкое месиво. — Видите, какая прекрасная грязь?

— Еще бы! Вымазались в ней как черти!

— Вот и хорошо! Полезно!

— Да что тут полезного?

— Не понимаете? — с усмешкой сожаления переспросил Костя. — Так это же целебная грязь! Даю слово! Вы разве не слыхали, что здесь, на Алтае, очень часто встречаются целебные места? Верно, Иван?

— Верно, — хмуро подтвердил Соболь.

— На каком-то озере, говорят, даже лечатся?

— Лечатся.

— Далеко оно отсюда? — Далековато.

— Ну, для нас горя мало! — заметил на это Костя Зарницын. — Нам ездить вдаль незачем… Мы вот сегодня заодно два дела сделаем: и трактор вытащим и грязевой курорт откроем. Такую ямину вымахаем, что всем места хватит! Так что нечего зря нападать на Соболя. Если хотите, ему даже спасибо надо сказать за открытие целебной грязи. Спасибо, Ваня!

— Отвяжись! — бросил Соболь.

— Не житье у нас здесь будет — сказка! — продолжал Зарницын. — Вот наломаем кости на целине, а когда потеплеет — всей бригадой сюда. Засядем в ямине, как в общей ванне, — только головы одни будут торчать… Заявится Краснюк на стан, а там — ни души. Одна Феня Солнышко. «Где бригада?». — «Лечится». — «Где лечится?» — «На курорте!»

Картина, нарисованная Костей Зарницыным, дала такую волю живому и озорному воображению молодых людей, что вокруг трактора разом поднялся невообразимый хохот и визг. Кто-то даже от смеха не устоял на ногах и задом шлепнулся в грязь.

— Лежи, лежи! Лечись! — вцкрикнул Костя.

Новым взрывом хохота свалило в грязь еще нескольких парней…

Не смеялся один Леонид Багряной. Но и у него как-то сразу отлегло от сердца. «Хороша бригада! — сказал он себе с затаенной улыбкой. — Да она все что хочешь сделает!» И мысли его мгновенно полетели в будущее, но тут его вдруг ослепило светом фар: из темноты к месту аварии выскочил знакомый «газик» с самодельной кабиной.

Заглушённые тракторы смутно маячили в густом тумане, будто каменные глыбы в морской бухте. Все еще движущееся в северные края птичье царство, поднимаясь на крыло, лопотало, курлыкало, крякало, посвистывало и улюлюкало по всей степи. Чудо из чудес — рождение весеннего степного утра; на всю жизнь несчастлив тот, кто не слушал, как разговаривает сама с собой природа в радостный час своего пробуждения и ожидания солнца!

Бригада Багрянова, возбужденная колготной работой, галдела на все голоса, собравшись группами вокруг огромной ямы, похожей на воронку от тысячекилограммовой бомбы. В яме торчали и валялись березовые чурбаны с ободранной корой. Выволоченный из ямы трактор стоял в стороне от гибельного места, жалкий, грязный; Ванька Соболь осматривал его в одиночестве с виноватым и растерянным видом.

Николай Семенович Зима, обляпанный солончаковой грязью не меньше, чем все парни, присел на березовый чурбан, обтер пучком сухой травы руки и, раздавая любителям даровщинки папиросы, заговорил, смотря на Костю Зарницына:

— У нас, братец ты мой, лечебных грязей — на всю Сибирь! Да какие грязи-то, о-о! Многие болезни как рукой снимают! Привезут на озеро больного с костылями, а потом, глядишь, он пешком домой, только пыль стоит!

На мужественном скуластом лице Зимы в пятнах обсохшей белесой солонцовой грязи вдруг каким-то особенным, сильным светом зажглись темные глаза.

— А то ли здесь будет? — продолжал он негромко, мечтательно. — Придет время, такие построим курорты, что к нам поедут со всего Союза.

— Стало быть, зря мы размечтались тут о своем курорте? — спросил Зарницын, кивнув в сторону ямы.

— Зря!

— Ну, а это вот?.. Какая же это грязь? — заговорил Зарницын, присаживаясь на чурбан рядом с Зимой. — Выходит, что в ней нет ничего полезного?

— Мертвая грязь, — ответил Зима. — Сейчас в ней тонешь, а летом высохнет — схватится в столбы. Иной раз они покрепче обожженного кирпича.

Кто-то свистнул, и вокруг раздались голоса:

— Ну и землица!

— Отчего же это, а?

— Какие-нибудь реакции…

— Соленых озер кругом много, вот беда!

— Озер в Кулунде много всяких, — заметил Зима, — больше двух тысяч. Но соленые озера, друзья, совсем не беда, а наше богатство. Где еще столько соли, как на Алтае? А соль-то какая! Чистая, белая, вкусная! И добывается просто. Вот сейчас вы видите соленое озеро: берега его низкие, голые, кое-где кустики травы. Вода как вода. Наступает жаркая погода, и начинается садка поваренной соли. Слой ее на дне все растет и растет. Глядишь, и нет озера — одна соль. Сверкает на весь мир! Пускай комбайн и греби!

— А на другой год? — спросили из круга. — На другой опять все сначала.

— И так всегда?

Зима ответил кивком головы.

— Теперь дальше, — продолжал он, видя, что интерес ребят разгорается с каждой минутой. — Наступает осень. На других озерах начинается садка глауберовой соли, или мирабилита. Он садится на дно озер в виде толстого льда, а потом волны выбрасывают его на берег. И тоже: знай греби! А есть еще озера, где под слоем ила огромные клады почти чистой, натуральной соды. Несметные богатства!

— Видали, куда нас занесло? — обращаясь к друзьям, спросил Зарницын. — Я же говорю: здесь не жизнь, а сказка! Недосолит повариха суп — неважно! Сел с котелком у озера и подсаливай как надо. А взяла икота — копни со дна соды.

Ребята на сей раз не засмеялись. Глаза их были устремлены на главного агронома: он открывал перед ними новый мир, в котором им предстояло жить и жить…

— Что же здесь будет в скором времени, догадываетесь? — спросил Зима.

— Большая химия, — ответил кто-то из парней.

— Именно! — подтвердил Зима. — Через год по Кулунде пройдет железная дорога. Вот тогда и развернется строительство. Уже сейчас в Михайловке, недалеко отсюда, работает крупный содовый комбинат. Слыхали? А со временем в Кулунде поднимутся другие заводы. Из наших солей будут вырабатываться самые различные химические продукты. Тут химия наделает таких чудес, что ахнешь! И притом, заметьте, в самые ближайшие годы. Кому из вас не понравится работать на земле, валяй на любой завод! Везде найдется место.

— Картина! — прищелкнув языком, воскликнул Зарницын.

— В озерах соли много — понятно, не беда, — с обычной рассудительностью заговорил Григорий Холмогоров. — Греби да греби. Вся пойдет на химию. А вот с засоленной землей что делать? Ее ведь тоже много?

— Многонько! — со вздохом согласился Зима. — По Кулунде больше миллиона гектаров…

— Ну и соли! Да откуда ее столько?

— Обь когда-то нанесла с гор…

— Что она, текла здесь?

— По всей Кулунде.

— Да, много земли попортила!

— Скоро и это не будет бедой. Дай срок! — сказал Зима. — Вот освоим хорошие почвы, а потом и за солонцы возьмемся — окультурим. Это очень важная для Алтая и очень интересная проблема. Вот где мы по-настоящему сразимся с природой! Одна ваша бригада может отвоевать и дать жизнь, тысячам гектаров совсем гиблой, бесплодной земли! Это ли не красота?

— Но как ее окультуришь? — спросил Холмогоров.

— Будем рассаливать! — весело ответил Зима. — Пятна — землевать, сплошные массивы — гипсовать, углублять на них пахотный слой… Да мы все теперь можем сделать! У нас вон какая техника, а гипс, пожалуйста, под рукой. Вон на озере Джира какие залежи! И потом будем подбирать солевыносливые культуры. Вы вот, пожалуй, и не поверите, а ведь все свеклы, например, очень хорошо растут на солонцах. Да и другие овощи неплохо. А некоторые травы, вроде пырея? Вовсю! Даже деревья растут! Возьмите, скажем, тополь белый, березу бородавчатую, вяз, клен, тамариск, лох… Надо приложить к гиблой земле руки да сердце — и земля станет родить. Да еще как! Залюбуешься!

— Воды здесь мало, — сожалеюще произнес Холмогоров.

— Да, здешние засухи — большое зло, — согласился Зима. — Без воды здесь трудно добиться устойчивых урожаев, это верно… Но будет у нас и вода. Будет! Как только построят гидростанцию у Камня-на-Оби, мы пророем канал, и вода самотеком пойдет по всей Кулунде. Вот тогда поливай пашни, сколько надо! Тогда наша Кулунда станет огромной чашей изобилия. Кормись на доброе здоровье вся Сибирь!

— Мечты! — сказал Белорецкий ироническим тоном.

— Это уже не мечты! Это живое, горячее дело! — возразил Зима. — Станция у Новосибирска скоро будет готова. Всем известно. Ну, а там дойдет черед и до станции у Камня… Это такие мечты, которые обжигают руки!

Все время, пока Зима разговаривал с группой парней, Леонид Багрянов не спеша переобувался невдалеке и вспоминал о своей первой встрече с Зимой на родном взгорье. Удивительно, что молодой командир-сибиряк, хотя и был тяжело изранен, привлек тогда его внимание и поразил ребяческое воображение не своей бедой, что было бы естественно, а необычайно одухотворенным выражением бледного лица и даже какой-то затаенной радостью, вероятно радостью победы. Таким он запомнился Леониду навсегда. Теперь, когда Зима рассказывал приезжим ребятам о будущем Алтая, он был, несмотря на годы, точно таким, каким увидел его Леонид при первой встрече… Неужели и тогда, когда был насильно повержен на землю, он мечтал о будущем родного края? Да, конечно, а иначе, что еще могло спасти его от верной смерти?

За чаем на стане вокруг Зимы гудела уже вся бригада: впервые Так сильно были растревожены думы новоселов о грядущей жизни в алтайской степи. Уехал Зима при полной заре, а в Заячьем колке не скоро еще улеглись страсти…

В думах о будущем, которое могло быть не чем иным, как счастьем, у Леонида Багрянова решительно не находилось места для Хмелько. Прочь с чужой дороги! Вот и весь сказ. Леониду было радостно от сознания, что он любит только Светлану и верен ей. Ему все время вспоминалось, как он впервые увидел ее в зимнем лесу у Москвы-реки, как вскоре узнал о своей любви к ней, — и в несчетный раз за последний месяц с необычайной нежностью, от которой становилось тепло во всей груди, подумал; что она совершенно необыкновенна. Его любовь к Светлане всегда была его восторгом перед ней. Леонид невольно сравнивал ее сейчас с зарей, медленно разгорающейся в тумане. Заря была прекрасна уже тем, что всюду пробудила жизнь и тронула в мире многозвучные струны. Но еще прекраснее она была тем, что обещала вот-вот открыть и сделать для человека в этой безбрежной, как жизнь, степи… И когда настало время вновь вернуться к работе, Леонид позвал Светлану с собой — ей уже нужно было начинать учет поднятой целины.

— Ну что, зоренька, как жизнь? — заговорил он с ней вполголоса, перехватив ее у вагончика. — Пойдем вместе, а?

Светлана так и вспыхнула от радости: Леонид опять нашел для нее новое ласковое слово и хотел побыть с нею! «Какая же я дурочка! Ну зачем я мучаюсь? — сказала она себе, когда Леонид, сжимая ее пальцы, повел ее со стана. — Ведь он же только меня и любит… Что же мне надо?» Всю ночь она металась оттого, что Леонид накануне довольно долго оставался наедине с Хмельно в степи, и сколько ни успокаивала себя мыслью, что их поездка была необходима для дела, так и не успокоилась до рассвета. И, оказывается, все мучения напрасны. Светлана пошла с Леонидом молча, стыдясь смотреть на него и казня себя за свою слабость и свои подозрения.

Заря уже разгорелась над всей степью. Несметное птичье царство, зная, что скоро появится солнце, совершенно неистовствовало в розовом тумане. Лопотанье, курлыканье, кряканье, посвисты-ванье и улюлюканье достигли, вероятно, наивысшего предела и слились, как это ни странно, в единый строй, милый любой светлой человеческой душе.

— Утро-то какое! — заговорил Леонид, догадываясь о страдании Светланы и стараясь отвлечь ее от тревожных мыслей. — Ты слышишь, что делается в степи? Честное слово, готовая музыка! Садись и записывай!

— Да, это чудо, — негромко согласилась Светлана.

— Ты раньше когда-нибудь встречала утренние зори?.

— Не помню. Пожалуй, и не встречала.

— Очень жаль! Ты многое теряла.

— Где же зори лучше? — начиная успокаиваться, заговорила Светлана. — В лесу или здесь?

— Здесь, — ответил Леонид быстро. — Для зорь нужны просторы.

— Просторы здесь такие, что ослепнуть можно.

— Как это — ослепнуть?

— Очень просто: от пустоты, — отвечала Светлана. — Сколько ни смотришь — нет ничего перед глазами. Иногда я думаю о птицах: ну, куда они летят? Чего ищут? Ведь здесь же ничего нигде нет!

Леонид остановился, взял Светлану за плечи, всмотрелся в ее лицо и глаза…

— Тебе здесь плохо? — спросил тревожно.

— Нет, нет, что ты! — поспешила успокоить его Светлана. — Ты меня не понял. Мне бывает здесь немножко грустно, это правда, но все равно мне здесь хорошо! Мне ведь ничего не надо, ничего! Пусть даже степь вымрет и станет пустыней — мне и тогда здесь будет хорошо.

Пораженный словами Светланы, Леонид крепко сжал ее плечи и долгим взглядом сказал ей то, что говорил уже много раз, но чего тем не менее она всегда ожидала с затаенным дыханием.

— А тебе будет хорошо? — спросила она шепотом.

Он вновь ответил ей любящим взглядом.

— Я настоящая дурочка, — вдруг сказала она и отвернулась, пряча глаза.

— Пойдем, — вновь предложил ей Леонид. Они были уже вдалеке от стана.

— Представь себе, а я совсем не замечаю здесь пустоты, — начал Леонид. — Я вижу только дали. Одну другой чудесней. А дали не слепят. Совсем наоборот. Когда я всматриваюсь в степь, мне даже чудится, что я начинаю видеть на сотни, на тысячи километров вокруг! И мне бывает очень хорошо. Просто удивительно, как хорошо! Глядишь и не наглядишься! Ты знаешь, я читал где-то у Герцена, что природа именно своей далью, своей бесконечностью приводит в восторг. Только вот здесь я понял, как это верно подмечено и здорово сказано!

— Значит, ты уже в восторге от здешней степи? — спросила Светлана.

— Я еще никогда не видел таких далей.

— Влюбчив ты.

— Ты думаешь, я уже забываю о Москве? — спросил Леонид после небольшой паузы, поняв, что в ее словах нет двойного смысла. — Эх ты, чудачка! Да я живу с Москвой в сердце! Мы ведь увезли ее с собой. Ты забыла? Хотя, если сказать откровенно, страсть как хочется поглядеть на ее шумные улицы!

— Очень хочется? — переспросила Светлана с самым горячим пристрастием, откровенно показывая, что ей будет приятен утвердительный ответ.

— Очень! — воскликнул Леонид, стараясь сделать ей приятное и показать, что они едины во всем, даже в своей тоске.

— Тогда я не понимаю тебя, — вдруг с, недоумением сказала Светлана.

— Не понимаешь, как я могу, с Москвою в сердце, и так восторгаться алтайской степью?

— Да.

— А все очень просто, — отвечал Леонид. — Когда-то у меня была маленькая родина — наша деревня на взгорье. Началась война, и она стала вдруг очень большой: от западных границ до Москвы. Ну, а теперь ее границы полностью совпадают с границами нашего государства. Это так ясно, моя зоренька! С Москвой в сердце я готов поехать куда угодно, где нужны мои руки и моя голова. Мне одинаково дорог любой клочок нашей земли, в любом краю. Ну, скажи, почему вот эта степь, где родился Зима, может быть мне менее дорога, чем Зиме какое-то взгорье на Смоленщине, где родился я, где стояла наша деревня? Ведь он шел на смерть, чтобы отнять наше взгорье у врага, он пролил там свою кровь!

— Для тебя Зима — бог, — с улыбкой заметила Светлана.

— Нет, гораздо больше: настоящий русский человек и коммунист, — ответил Леонид, и в его взгляде вдруг появился удивительный блеск, какой появлялся лишь в моменты особого взлета его души. — Вот мне скоро в партию… Так я тебе прямо скажу: я хотел бы быть таким коммунистом, как Зима… Больше я ни о чем не мечтаю.

— Но ведь он хлопочет о родном Алтае!

— Об Алтае хлопочет вся страна, — возразил Леонид. — Чем он хуже других? А надо будет, он с таким же вот жаром, как сегодня, станет хлопотать о якутской тайге. Так уж он устроен. На всю жизнь.

— Неужели все здесь будет, как он говорил?

— Не веришь?

— Да ведь все как в сказке.

— А я верю, очень верю и очень хорошо вижу, какой будет здешняя степь, — проговорил Леонид с волнением. — Так вот и стоит все у меня перед глазами.

— И наш домик видишь?

— Вижу! Красивый домик!.

— А что около него?

— Наших ребятишек и цветы.

Светлана вдруг стыдливо засмеялась от счастья и закрыла лицо ладонями, — теперь она уже была спокойна за свою любовь.

— Ты знаешь, что мне сейчас показалось? — спросил Леонид и сам ответил: — Странно, но мне показалось, что эта весна будет вечной.

— Тебе всерьез так показалось? — удивилась Светлана.

— Да.

— Я очень рада.

— А тебе хочется, чтобы она была вечной? — Очень! Но ведь так не бывает.

— Если ты хочешь, то будет!

— У природы свои законы.

— Отменим!

Светлане было и смешно и радостно оттого, что Леонид с таким веселым и горячим озорством собирается ради нее отменить законы природы. «Глупая я, честное слово! Совсем глупая! — еще раз поругала она себя за свое ночное смятение и страдание. — Да как я могла плохо думать о нем? Откуда у меня все это?» Счастливыми глазами она взглянула на восток и мгновенно догадалась, что в туманной степной дали уже показалось солнце. И ей невольно подумалось: а почему бы этой весне и в самом деле не быть вечной? Ведь такой весны еще никогда, конечно, не было на земле, никогда…

Невдалеке от Черной проточины есть на редкость уютное место: небольшой высокий островок среди лесного озера. От опушки бора пройдешь сотни две шагов, где по кочкам, где по гибким слегам, где до колен бродом, раздвигая тальничек, и ты на том чудесном островке: под ногой — сыпучий песок, засоренный шишками, над головой — бронзовые курчавые сосны, могуче, точно фонтаны, освежающие воздух зазеленевшей хвоей.

…Приятно было Аньке Ракитиной лежать здесь на песке и прислушиваться к тому, что творится окрест, в сосновом бору, и в самой себе. Везде было хорошо! В бору крепко держалась тишина, хотя и частенько то тут, то там плотничали дятлы, проносились, ныряя в зеленой пучине хвои, необычайно нарядные сизоворонки и беспричинно жалобно поскрипывал сухостой. С озера, полузаросшего кустарником и камышом, почти непроходимого, временами, тоже не мешая лесному покою, доносился легонький хруст травы-сушняка, бульканье и плеск воды: местные кряквы торопились строить гнезда. В курчавой, точно зеленое облако, кроне сосны, под которой лежала Анька, хорошо обогретой нынче солнцем, изредка потрескивали, раскрываясь, крупные шишки: сосна уже рассеивала вокруг себя семена. Тихо, солнечно, умиротворенно было и в душе Аньки. Нежась, поглаживая свои полные груди, мечтательно полуприкрыв глаза, она сказала теплым, усталым голосом:

— Хорошо-то как! Будто в раю!

— Из рая за такие штуки, в шею гонят, — хрипловато отозвался Степан Деряба; он сидел на песке рядом и поглядывал на полные полуоголенные ноги Аньки. — А здесь пальцем никто не тронет… Выходит, здесь получше, чем в раю… А ты все потягиваешься, все нежишься?

— Сладостно, — зачарованно прошептала Анька.

— А все ж таки чересчур ты жадная.

— Будешь жадной, — очень просто ответила Анька. — Мое время подошло, чего меня корить! Да, времечко настало, а где моя жизнь?

— Тебе нечего жалобиться. Ты уж, видать, попробовала жизни досыта…

— Глупый ты человек! — незлобиво отозвалась Анька. — Мне досталась не жизнь — одна горечь. — Она широко открыла глаза и некоторое время, должно быть вспоминая что-то, опечаленно смотрела сквозь хвою в голубое небо. — Любила я одного парнишку, здорово любила! — призналась она вдруг негромко. — Да и он души во мне не чаял. Бывало, встретит, бросится ко мне — и оторваться не может! А я очень уж ласковая с ним была. Так мне любо было с ним ласкаться, до того приятно, что про весь белый свет забывала.

— Что ж не поженились? — с недобрым взглядом спросил Деряба.

— Соображали, да ничего не вышло. — Анька на минутку горестно полуприкрыла глаза. — Не нашлось нам маленького уголка, чтобы счастье свое сохранить, — вот и весь секрет! Ты ведь сам знаешь, как приходится молодым начинать свою жизнь в Москве. Он жил в большой семье, в бараке, там народу, как клопов — в каждой щели. У нас тоже была клетушка вроде собачьей конуры: по очереди спали. Ну, где тут, скажи, с нашей… с такой любовью? Нам бы, дуракам, собрать свои манатки Да и махнуть куда-нибудь вот в эти места, а то и подальше. Так нет, помешались, дураки, на Москве — уезжать неохота. И вот жили — страдали. Ну, а дело, сам знаешь, молодое, любовное: как в огне горели! ^

— Ты, видать, не стерпела?

— Я, — просто призналась Анька. — Я смелее его была. Ну, а чего же тут такого, что ты меня подкалываешь? Мне было восемнадцать лет, мое время подошло, а уродилась я, слава богу, с бабьим сердцем, а не с ледяшкой в груди. Господи, как я хотела его женой быть! Как хотела! Каждую ночь во сне видела, как мы живем с ним в отдельной комнате, маленькой такой, светленькой, в кружевах… А ребенка как я хотела! — Ее глаза вдруг залились слезами. — Похоронила я своего ребеночка в садике, под рябинкой… — прошептала она, не вытирая слезы. — Да и сама чуть не сдохла! — вдруг добавила она с неожиданной злостью.

Степан Деряба выдернул из песка, рядом с собой, водочную бутылку, но она оказалась пустой. Откинув ее в сторону, Деряба широким, но нетвердым шагом спустился на южный берег острова и шумно полез в тальниковые заросли: здесь он на всякий случай тайно хранил две большие кор-зинь? с водкой.

— Опять пить? — спросила Анька, увидев его с мокрой бутылкой в руках. — Ты и так уж весь опух! Погляди-ка в зеркало: тебя уж с нее раздуло всего, как паука, смотреть противно!

— Отвяжись!

— И откуда ты ее берешь? Из-под земли?

— Запас, — нехотя ответил Деряба. — Выпьешь?

— Налей немного.

Они выпили, и тогда Деряба, сплюнув, спросил:

— Где же теперь-то твой голубок?

— Далеко! — ответила Анька тоскливо, охватив руками колени и всматриваясь в даль: в тальниковой чаще был просвет, и с островка виднелся затопленный в Черной проточине трактор, камыши на степном озере и кусок степи. — Далеко мой миленочек, далеко: на том свете!

— Что ж он так рано… и в такую даль?

— Друзья-приятели по пьянке зарезали.

— Из-за тебя?

— Из-за меня.

Деряба выпил один, прямо из горлышка бутылки, и затем, медленно косясь на Аньку, опять уколол:

— Ты, видать, и по нем-то недолго страдала?

— Опять же скажу тебе: глупый ты человек! — ответила Анька и сожалеюще вздохнула: — От горя-то я и честь свою потеряла. В нашем переулочке в Москве, не поверишь, все парни — одна шантрапа: пьянчуги, ворье, головорезы… Разве они понимают, как нам, девкам, бывает тяжело?. У них одно на уме. Помню, прошло немного времени и зазывают меня подружки в компанию: дескать, развей немного горе-то! Пошла. Развеяла. Утром очнулась, голова трещит, смертынька за сердце хватает — напоили, сволочи, какой-то гадостью! Где лежу — не пойму, перед глазами все крутится, как на карусели, а живот Что-то тяжелое давит… Хвать за живот, а на нем — чужая рука! Обомлела я и только тогда вижу: рядышком со мной лежит и храпит вот такой, как ты, кобелище!

— С той поры ты и дала себе волю?

— Да нет, вольничать-то я особо не вольничала, а той чести, что была, строго уже не берегла, — продолжала Анька, не меняя позы и задумчиво высматривая что-то в степи. — Стыда уж не было, а жизнь — она берет свое. Ну, а оно ведь завлекательно, это баловство…

Она помолчала более минуты.

— Замуж бы выйти! — произнесла она затем с тоской и, обернувшись к Дерябе, все так же просто, как говорилось ею все, предложила: — Давай поженимся, а? Ей-богу, Степан, не прогадаешь! Что нос воротишь? Да тебе, если хочешь знать, честней меня никого не найти! Ты знаешь, какой я женой буду? На мне вот такого крохотного пятнышка нигде не увидишь! А какая я работница, ты знаешь? У меня в руках все огнем горит, если я с охотою возьмусь за дело. Я все умею, все знаю. Получим комнатку — у меня она будет как птичье гнездышко! Не глядишь? Натешился — и морду в сторону? Все вы такие, кобелиное отродье! Да ты пропадешь без меня, вот что я тебе скажу. Я тебя от водки отучу и человеком сделаю, а будешь вот так, как теперь, околачиваться промеж жизни — верный тебе каюк где-нибудь на вечной мерзлоте! Подумай, а то поздно будет.

Деряба тяжело вздохнул всей грудью.

— Как это поздно? Кто-нибудь уже заглядывается?

— Да уж, конечно, не без того: везде есть охотники-сластены! — вдруг весело и хвастливо отозвалась Анька. — Я вон какая, мне горевать нечего. Я отбою от парней не знаю.

— Может, и сам Багрянов обзарился? — хрипло спросил Деряба.

— А чем не парень? Одна красота! — ответила Анька задиристо. — Ничего промеж нас еще не было, я тебе честно скажу, — добавила она, с наигранной скромностью потупя взор, — а все-таки позавчера, как сграбастал он да сжал, кости так и хрустнули, и в голове — сплошной звон…

Деряба вновь схватил бутылку и прорычал:

— Ну, ладно, гад, погоди!

Анька поняла, что наболтала лишнего, и, решив поправить дело, одернула Дерябу:

— А ты скорей в бутылку, да? Вот чудило! Он же просто так… случайно… Он ведь идейный парень.

— Чужих девок щупать — идейный, да?

— А я ведь ничья. Чего же ему стесняться? Деряба ударил кулаком в песок.

— Моя! Забыла, что сказал тогда… на прощание?

— Память у меня что-то вся вылетела, — притворно пожаловалась Анька.

Деряба повертел перед ней рыжий кулачище.

— Гляди, я тебе ее обратно вставлю!

На удивление Аньки, Деряба на этот раз даже не дотронулся губами до горлышка бутылки и воткнул ее обратно в песок. На его одутловатом лице оловянные глаза округлились и помутнели от ненависти. Он уже был достаточно пьян; угрюмо присматриваясь к Аньке, он спросил:

— Как же он тогда… идейный… отпустил тебя ко мне? Что-то… удивительно…

— Сказать всю правду?

— Обязана! Какие еще могут быть вопросы?

— За делом послал, — сообщила Анька.

— Хм, какое же у него ко мне дело? Просил раскроить тебя поровну? Не желаю!

В самую последнюю минутку у Аньки мелькнула, как рыбка-бель в тихой заводи, мысль о том, что не надо бы открывать, с каким заданием посылал ее бригадир на Черную проточину: темный, зловещий характер Дерябы может сработать, как тонна взрывчатки, и тогда недолго до беды. Но так-таки и не хватило у нее сил справиться с той не сравнимой ни с чем обидой, какую наносит мужчина женщине, отказывая ей хотя бы в мимолетной любви.

— Задумал оставить тебя на мели, вот что! — ответила Анька. — Одного, и на мели. Послал, чтобы тайно сманила твоих дружков в бригаду. У нас ведь горе с людьми. И обещал за это самое отвалить мне на крепдешиновое платье. Видал какой?

— Идейный, гад! — прохрипел Деряба. — Но как же он советовал сманить? Разве они от меня пойдут?

Анька поиграла бровями.

— Велел околдовать…

— Обещала, да? — спросил Деряба, вставая на колено.

— Чего ты бесишься? А ну, вдарь! — Анька выставила грудь перед Дерябой. — Дурак! Если бы обещала, то разве сказала бы тебе? Налакался, так ничего уж и не соображаешь?

Деряба схватил Аньку за плечи, притянул к себе, крепко поцеловал в губы. Потом некоторое время смотрел в ее темно-карие, ласково манящие глаза и сказал:

— Теперь верю тебе!

Отпустив Аньку, он сел на песок и твердо заявил:

— А моих дружков не видать ему как своих ушей! От меня они ни на шаг. Они у меня вот где! — пояснил он, сжимая в воздухе кулак. — Такой закон! Клятва дана!

Со степного озера донесло два выстрела.

— Это они? — спросила Анька.

— Они. Уток бьют.

— А ты что же не пошел с ними?

— Значит, сердце чуяло, что ты приедешь, — польстил Деряба Аньке в благодарность за ее откровенность. — И потом, кому-то надо же быть у этого проклятого трактора! Я все-таки в ответе за него. Да и ладно, что остался: как раз перед твоим приходом вдруг налетел сам Зима.

— Ну, и что же он тут? — спросила Анька.

— Он с нашим братом не очень-то ласковый, — откровенно признался Деряба, вероятно все из-за того же чувства благодарности. — Поглядел на наше это сооружение, походил вокруг… Ты видала, что мы там нагородили?

— Вышку-то? А как же!

— Это не вышка, а так… сплошная ахинея, для дураков! — Деряба захохотал утробно и гулко; поблизости внезапно с криком вырвалась из зарослей кряква. — Ну, и охмурил же я Краснюка, самому приятно! Я ему плету черт знает что, а он, губошлеп поганый, вот с таким важным видом слушает. И каких только дураков не назначают директорами! И где их, скажи ты мне, берут? Ну, а потом и пошла у нас здесь комедь-житуха. Рубим сосны, возим, копаем землю, городим какую-то вышку, а больше всего ведем время и наслаждаемся жизнью. Катаемся на лодке, уток стреляем, в карты режемся, мясо жрем, водку пьем! Где теперь найдешь такое житье? Получше всякого курорта! У него, у губошлепа, не было никакого соображения, а у меня был полный расчет. Я наперед знал: пока мы водим Краснюка за нос да живем-гуляем, вода-то спадет и нас за ненадобностью погонят отсюда к чертовой матери! Так и вышло. Походил-походил сегодня Зима вокруг нашей вышки, покачал головой, поглядел на трактор и видит: вода уже тронулась на убыль, едва заметно, но тронулась… Теперь сама посуди, какой же расчет городить дурацкую вышку и поить нас водкой, когда вскорости трактор и так вытащить можно? Вот этот Зима — умный, видать, мужик — и говорит мне сегодня: «Ну, вот что, дармоеды, пожили всласть на казенных харчах, а теперь хватит — сматывайте манатки и катитесь отсюда к чертовой матери!» На этом и закончился наш разговор…

Анька даже немного растерялась.

— Значит, вы уходите отсюда?

— Уйдем, — ответил Деряба.

— А куда?

— До завтра видно будет.

— На курсы нет еще вызова? — Пока нету.

Деряба помолчал, что-то соображая, и вдруг предложил:

— Слушай, Анька, а почему бы тебе и не сорвать с Багрянова на платье?

— Как же с него сорвешь? — удивилась Анька.

— Очень просто. Раз плюнуть! — ответил Деряба. — Приведешь ребят — и получишь на платье, раз обещал. Чем плохо? А для тебя я все сделаю: одно мое слово — и ребята завтра же вместе с тобой будут в бригаде. Все, задумано! Ставлю печать!

— Но они же… сбегут оттуда?

— Может, сбегут, а может, сам Багрянов их выгонит. Тебе-то какая печаль?

— Он же слопает тогда меня.

— Получишь деньги, а там не твое дело,

— Ну и хапуга же ты, Степан! Ох, и хапуга!

— Кругом лопоухих много — жить можно, — важничая, ответил Деряба. — Когда я не знал этого, я работал, а теперь мне ишачить совсем неохота. Зачем? Обставил лопоухого — и живи, наслаждайся, ешь и пей по самые ноздри! Плохо, а?

Анька взглянула на Дерябу и почему-то промолчала.

— А Багрянову за его хамство я еще подложу свинью! У, гад! — И Деряба даже скрипнул зубами. — Ишь ты, задумал одного меня на мели оставить? А если сам останешься? А ну, кто кого?

Со степи опять донесло выстрелы. Анька поднялась, встала у ствола сосны и прикрыла глаза от солнца, бьющего сквозь хвою.

— Что там увидела? — не трогаясь, спросил Деряба.

— На коне кто-то…

— Где?

— У самого берега, где трактор…

Деряба нехотя поднялся, встал рядом с Ань-кой, всмотрелся в даль. Незнакомый человек в жеребковой шубе и лисьей шапке сутулился в седле на серой лошади у берега Черной проточины.

— Кто ж это такой? — спросила. Анька.

— Схожу сейчас, узнаю, — ответил Деряба. — А ты поваляйся тут, вздремни на лесном воздухе…

Деряба спустился с островка, поплескал себе в лицо водой, а потом двинулся затопленной тальниковой чащей осторожно, но тяжко, как лось.

— Недолго думая, Анька в самом деле задремала под сосной, а когда очнулась, сразу поняла, что, после того как ушел Деряба, прошло уже много времени. Она быстренько собралась и двинулась с озера по следам Дерябы. Она прошла вдоль всей Черной проточины, мимо затонувшего трактора, недостроенной вышки, раскиданных бревен и тогда только увидела, как от рыбачьей избушки, где жили Деряба и его дружки, двинулся в степь берегом озера Бакланье незнакомый конный гость.

Из избушки, согнувшись в три погибели, навстречу Аньке вылез Деряба. Он лениво, нежась, потянулся на солнышке и, позевывая, сказал:

— Наслушался я тут басен о степи.

— Кто он такой? — спросила Анька, кивая вослед гостю.

— Табунщик. Из казахов. Коней ищет — отбились от табуна. Вчера только поселился километра за три отсюда, в конце озера. Выпил чашку водки — и разговорился. Всякие небылицы знает. Очень даже интересно.

За камышом, на ближнем плёсе, вдруг раздался свист, что-то стукнуло, и послышались голоса. Через десяток минут Хаяров и Данька были у берега. Они вернулись возбужденные, с хорошей добычей: в носу плоскодонки лежала куча селезней и уток разных пород, в разноцветном, нарядном пере, и небольшая корзинка с крупными голубоватыми утиными яйцами.

Солнце опустилось на облако, проплывающее у горизонта огромной ладьей, и, казалось, тоже поплыло над землей невесть куда. Невольно думалось, что теперь, пока оно плавает над степью, здесь долго не быть ночи. Но в степи, однако, уже приметно вечерело: озера подернулись легчайшей розоватой полудой, в вышине быстро стихало привычное для слуха нежнейшее серебристое журчание — жаворонки повсюду обессиленно падали на дерницу, чтобы отдохнуть до сумерек, а там, на удивление людям, еще раз прославить весну и любовь.

В низинке, где еще дня два назад зеркально поблескивали лужицы воды, среди кустов верблюжатника Светлана увидала небольшую стаю серых голенастых журавлей. Одни из них, разойдясь в разные стороны, крупно шагали туда-сюда с необычайно гордым видом, подняв длинноклювые головы, видимо даже не собираясь что-либо искать на земле. Другие, более крупные, как бы озорства ради неуклюже бегали вокруг гордых, топтались, приседали, кружились и подпрыгивали в воздух, хлопая могучими чернеными крыльями. «Что же это они затеяли? — сдержав шаг, подумала Светлана. — Уж не пляшут ли?» Журавли и в самом деле увлеченно плясали и похвалялись собой перед подружками: это были веселые журавлиные смотрины. Светлана свернула в сторону, чтобы не пугать птиц, и вдруг невдалеке увидала грязную, с линяющей, клочкастой шерстью лису. Прижимаясь к земле, извиваясь, та осторожно и ловко кралась между дернин ковыля к разгоряченной весенней страстью стае. «Ах ты, злодейка!» — ахнула про себя Светлана и сильно захлопала в ладоши. Лиса мгновенно точно провалилась сквозь землю, а журавлиная стая, опомнясь, почти без разбега снялась и потянула над самой землей в степь.

…На исходе был третий день работы бригады. Первая двухсотгектарная клетка целины близ Заячьего колка казалась теперь сшитой из темных и серых лент — ни дать ни взять огромное полосатое одеяло. По клетке в разных местах безостановочно двигались и монотонно рокотали тракторы. Бригада Багрянова уже с нетерпением ждала того заветного часа, когда загонки сольются в одно целое и можно будет полюбоваться новой, созданной своими руками пашней в степи.

За несколько минут до пересмены Светлана была уже на дальнем углу клетки и замерила свежую пахоту на крайней загонке. Навстречу ей вышел трактор с красным флажком над радиатором. Вела его Марина Горчакова, сменщица Кости Зарницына.

— Светочка, ты уже замерила? — закричала Марина, остановив трактор и высунувшись из ка-, бины. — Уже считаешь?

— Поздравляю! — весело ответила Светлана и помахала своей записной книжечкой. — Опять норма!

— Знаю!

— Гони на стан!

— А что на ужин?

— Опять каша, твоя любимая!

— Тьфу, изверги! А где мясо?

— Все везут!

На соседней загонке работал Ибрай Хасанов. Он уже перевыполнил норму и сейчас был в километре от поворотной полосы. «Ну и гонит! Марину обогнал! — подивилась Светлана и вдруг забеспокоилась: — Может, мелко берет?» Она еще раз прошлась вдоль загонки, внимательно присмо-трелась к пахоте, замерила глубину борозды. Нет, пахал Ибрай отлично, она уже разбиралась в качестве работы. «Вот молодец!» — подумала Светлана и решила дождаться Ибрая, а когда он вышел на поворотную полосу, бросилась к его трактору со всех ног.

— Поздравляю, Ибрай! Замечательно! — закричала она в восторге, потрясая поднятыми руками. — Больше нормы, слышишь?

Польщенный вниманием Светланы, Ибрай заулыбался и вдруг так раскинул руки и перебрал в воздухе пальцами, словно заиграл по случаю победы на гармони.

— Ставь флажок! — закричал он Светлане. Через минуту флажок алел у радиатора.

— Гони на стан! — крикнула Светлана.

— А чем кармить будут, не знаешь?

— Мясом!

Глаза и зубы Ибрая вспыхнули на его грязном лице. Прищелкивая пальцами, он развел руками по кабине, словно пускался в пляс…

— Я пошутила! — сразу устыдившись, крикнула Светлана..

— Как пошутила? Какие шутки е мясом? — Опять каша, Ибрай!

— Безобразий! Какой-такой порядок? — нарочно коверкая русские слова, заговорил веселый бригадный гармонист. — Мине надо мяса! Получай работа — дай мяса! Нет мяса — нет работа!

Светлана с улыбкой махнула на Ибрая рукой.

— Хватит улыбаться-то! Гони на стан!

— А как там Белорецкий. встал? — спросил Ибрай серьезно.

— Всталв на жалуется на головную боль…

— Все жалуется! А будет он работать?

— Не знаю!

Так Светлана шла от загонки к загонке, замеряя выработку дневной смены и провожая тракторы на стан. Вечерами сильно холодало, и Светлана, как всегда, поверх синего лыжного костюма в крупных масляных пятнах надела ненавистный ватник с подвернутыми рукавами; на ее ногах хлябали солдатские сапоги. Но теперь, увлеченная своим делом, торопясь, она уже не страдала, как недавно, оттого, что походила на чучело, не стеснялась перед ребятами и, вероятно, иногда даже забывала о своей грубой и некрасивой одежде.

Три последних дня Светлана, подхваченная вместе с бригадой потоком шумной, бурлящей, никогда не стихающей работы, не жила, а точно стремительно неслась в какой-то незнакомый мир, где все было совсем не таким, как в. ее прежней, далекой московской жизни.

Светлана поднималась на зорьке вместе с поварихами Феней Солнышко и Тоней Родичевой и ложилась, вернее падала, в постель около полуночи. За огромный день, проведенный на ногах, ей приходилось делать очень много разных дел, больше, чем она ожидала, выезжая в степь. Она дважды, на утренней и вечерней пересменах, замеряла и подсчитывала выработку каждого тракториста, а свои жестокие, грустные и веселые цифры проставляла на особой доске, вывешенной на стене девичьего вагончика. Она получала с бензовозов и выдавала трактористам горючее и смазочные масла, строго следила за их расходованием и экономией. Утром, сразу же после пересмены, она заполняла учетные листы трактористов и другие учетные карты, разговаривала по рации с диспетчером МТС Женей Звездиной, передавала ей информацию о работе бригады, заносила в диспетчерский журнал распоряжения директора станции; днем она выпускала боевой листок и читала газеты, вечером слушала радио, чтобы при случае быть готовой ответить на все вопросы ребят о той жизни, которая кипит так далеко от Заячьего колка, что эфир едва доносит сюда ее сигналы…

По сравнению с тем, что она делала теперь в тракторной бригаде на целине, ее прежняя работа в чертежном бюро казалась ей детской забавой. Здесь работа была во много раз серьезнее, сложнее, труднее и, конечно, грязнее — иногда она с ужасом смотрела на свои тонкие нерабочие руки, с которых стекало грязное машинное масло. За день Светлана с непривычки так изматывалась, что перед сном ей думалось: утром она не поднимет головы. Втайне она была убеждена, что ее небольших силенок хватит здесь ненадолго. Вся ее работа, вероятно, уже показалась бы ей невыносимой, если бы не одно необычайно важное обстоятельство: она, эта работа, постоянно, ежечасно перемежалась и незаметно сливалась с сугубо личной жизнью. Светлана с трудом вставала на рассвете, все тело у нее болело, особенно ноги, временами она готова была плакать от жалости к себе, но вместе с тем очарованно наблюдала, как разгорается над степью заря, и с упоением слушала, как гремит, пробуждаясь, тысячеголосое птичье царство. Она будила трактористов, подметала в палатке, во всем помогала поварихам, но выдавалась свободная минутка, и она, подсев к подружкам, с удовольствием, забывая обо всем, слушала секреты девушек или тихонько пела с ними про любовь. Во время самой неприятной, грязной работы, когда Светлана отпускала горючее и кручинилась, что пропали ее белы рученьки, она вдруг ловила любящий и ласкающий взгляд Леонида, от которого мгновенно светлело в ее душе. И так весь день. Здесь, в степи, постоянно все сливалось воедино, в какой-то чудесный сплав; горе и смех, работа и песни, томление над бумагами и девичьи секреты, тоска о Москве и наслаждение птичьей симфонией, горечь оттого, что грубеют руки, и частые встречи с Леонидом, к тому же в самое непривычное время, скажем, на утренней заре…

Все это делало жизнь Светланы в Заячьем колке на редкость сложной: напряженной, беспокойной, выматывающей силы и одновременно очень интересной, увлекательной; грязной, гнетущей, тоскливой и одновременно полной неожиданных радостей, любви и надежд. Вот эта необычайная особенность степной жизни и составляла ее главную прелесть. Светлана, еще не верившая в то, что свыкнется со степью, между тем уже чувствовала эту прелесть всем сердцем.

В последние горячие дни Светлана сильно похудела, и, вероятно, от этого точно погасли в ее облике те юные, почти детские черты, за которые все звали ее не иначе, как Светочкой, а Леонид, кроме того, еще и «маленькой»; на весеннем солнце и степном ветру она еще сильнее загорела и обветрилась; ее черные брови и легчайшие вьющиеся локоны слегка выгорели и побронзовели, ее тихие глаза стали чуточку строже… Такие перемены сделали Светлану, может быть, менее нежной, но зато она уже никогда, даже при сильной усталости, не казалась слабенькой и беззащитной: при разговоре она стала нередко применять короткие, рубящие жесты, в ее негромком голосе иногда звучали позванивающие нотки, в ее взгляде все чаще и чаще мелькал огонек решимости… Она лишилась очаровательной красоты юности и точно готовилась засветиться какой-то новой, более яркой красотой.

…На последней загонке, самой ближней к Заячьему колку, Светлана замеряла дневную выработку два раза и каждый раз удивленно пожимала плечами: как ни считай, а получалось, что сменщик Соболя молоденький тракторист Федя Бражкин и Леонид, работавший на прицепе, вспахали восемь гектаров. «Не может быть! Это уж из чудес чудо!» — не веря своим глазам, подумала Светлана в стала поджидать трактор, которому оставалось пройти еще около километра по загонке.

Здесь у Светланы вдруг выдались свободные минуты, и она немедленно отдала их мыслям о Леониде. Все последние дни он особенно радовал Светлану своей любовью. Наедине им, правда, не удавалось бывать, но при каждой коротенькой встрече Леонид успевал и обласкать ее взглядом и сказать такие слова, которые, казалось, и созданы-то были лишь для нее… В эти дни она совсем перестала бояться за свое счастье. Галина Хмельно больше не появлялась, и Светлана перестала думать о бесстыжей казачке. Но Леонид вместе с тем и тревожил Светлану: видимо, считая себя виноватым в том, что в бригаде не хватало людей, он был на ногах уже пятую смену. Работал то на тракторе, то на прицепе, а когда его подменяли, чтобы дать возможность уснуть, он все равно не уходил с клетки; за молодыми, неопытными трактористами нужен был глаз да глаз. Спал по нескольку минут только во время обеденного перерыва: уснет, как свистнет, — и опять на ногах. Вся бригада поражалась его выносливости и азарту в работе. Но Светлана больше, чем кто-либо, примечала, как изнуряется Леонид, еще недостаточно окрепший после болезни.

Светлана бросилась к трактору в то время, когда он был еще в борозде, а затем пошла с ним рядом к поворотной полосе, тревожно всматриваясь в лицо Леонида за стеклом кабины: он почему-то поменялся местом с Федей.

Выйдя из борозды, Леонид сразу же приглушил трактор и, открыв дверку, со слабой улыбкой спросил Светлану:

— Замерила? Ну как?

— Леонид, это же чудо! — закричала в ответ Светлана.

— Никаких чудес! Разве не видишь? — Он кивнул на прицеп. — Мы сегодня поставили четыре корпуса. Для пробы. И ничего, здорово тянул! Отошла, согрелась земля!

Соскочивший с прицепа Федя Бражкин, подходя, растирая скрюченные и застывшие пальцы, сказал:

— Кончено страдание, Светочка! Пашем на четырех!

— Правильно, отстрадали! — подхватил Леонид восторженно, но не своим, слабым голосом. — Сейчас ставим на все остальные плуги по четыре корпуса и за ночь дадим сорок гектаров! Вот и выйдет, что все тракторы у нас в строю!

И только теперь Светлана разглядела: Леонид так ослаб, что едва сидит; стоит ему оторваться от рычагов — он упадет. Все его грязное, исхудавшее, небритое лицо, воспаленный, вялый взгляд выражали беспредельную усталость; он пытался улыбаться, чтобы скрыть эту усталость, но это было наивной хитростью.

— Я не могу смотреть на тебя! — вдруг негромко воскликнула Светлана, совсем забывая о присутствии Феди Бражкина, и потянулась руками к кабине. — Что ты делаешь? Нельзя же так! Опомнись! И почему у тебя царапина на виске?

— Это… чепуха! — смущенно отмахнулся Леонид.

Федя Бражкин покосился на бригадира и выкрикнул:

— Хорошая чепуха!

— А ты помалкивай! — пригрозил ему Леонид.

— Не буду я молчать!

— Значит, хочешь, чтобы надо мной смеялись, да?

Жалобно поморщась, Федя Бражкин досадливо махнул рукой и отвернулся было, но Светлана схватила его за локоть и потребовала:

— Федя, скажи! Только мне!

— С прицепа он упал, — пробурчал Бражкин.

— Как упал?

— А кто его знает? — ответил Федя, все еще опасливо косясь на бригадира. — Оглянулся я, а его нет на прицепе: лежит метров за триста на целине. Подбегаю, хватаю за плечи — гляжу, спит. Это же безобразие, честное слово! Ну, а если бы под лемеха?

— Все доложил? — спросил Леонид.

— Все. И этого хватит.

— Тогда поехали. И больше, товарищ Бражкин, никому ни слова! Понял?! Я шутить не люблю.

У полевого стана торопливо и шумно работала вся бригада. Обе смены, уходящая на отдых и собиравшаяся работать в ночь, сообща очищали тракторы и плуги от грязи, смазывали их отдельные части, проверяли крепления, подтягивали ослабшие гайки.

Вечерняя пересмена по графику заканчивалась еще при солнечном свете. Солнце теперь стояло низко над землей. Легонький предзакатный ветерок осторожно расчесывал косы у розовых от зари берез.

Остановив трактор и открыв дверку, Леонид прежде всего увидел Аньку Ракитину, которую ждал, с часу на час, а позади нее — Хаярова и Даньку. Редко так радовался Леонид, как обрадовался сейчас, увидев непутевых, не очень надежных, но таких нужных теперь ребят: как ни говори, а отныне бригада в полном составе — работай вовсю! Леонид заторопился, хотел по привычке одним махом выскочить из кабины, но не тут-то было: ноги не слушались, да и в руках не осталось сил. Кое-как Леонид все же спустился на землю и, глядя на улыбающуюся Аньку и ребят, смущенно отводящих взгляды, проговорил:

— Ну вот, значит, молодцы…

Он хотел шагнуть, чтобы поздороваться с ребятами за руку, но не смог стронуться с места и неожиданно пластом грохнулся на землю головой вперед.

В одну минуту сбежалась встревоженная бригада. Леонида подняли, перенесли в палатку и уложили на кровать; он спал тяжким, мертвецким сном, сердце его билось часто и оглушительно.

…Тракторы один за другим вставали на заправку и уходили прочь. Последним к заправочной тележке приблизился трактор Виталия Белорецкого, который по болезни не вышел со сменой; в кабине сидел Хаяров, а за прицепом шагал Данька. Заливая в топливный бак трактора горючее, Светлана, как ни сдерживала свой гнев, а все же уколола дружков Дерябы:

— Что ж вы вчера-то не приехали? Все гадали?

— Дела, красотка, дела! — хохотнув, ответил Хаяров.

— Слыхали о ваших делах!

— Погоди, мы еще покажем, как надо работать! С нами не берись тягаться! Хочешь, мы сегодня же ночью обставим всех ваших передовиков? Молчишь?

— Хвастуны! — сказала Светлана.

Вскоре после захода солнца полевой стан опустел: тракторы ушли на свои загонки, а отработавшая смена ужинала в палатке. Светлана, оставшись одна на нефтехранилище, торопливо протирала и укладывала в ящик заправочный инвентарь, подбирала разбросанные по земле промасленные тряпки. В прошлые вечера она обычно не спешила наводить здесь порядок, часто останавливалась и прислушивалась: как раз в этот синий сумеречный часок, отдохнув, вновь ненадолго поднимались в небо жаворонки, и над степью, над которой уже трепетали и плавали сотни огней, вновь ручьисто струилась, вливаясь в каждое человеческое сердце, серебристая песнь. Сегодня же ничто, даже эта песнь, не задерживало внимания Светланы, не трогало ее душу — она была точно в полузабытьи от своей тревоги.

В палатку она входила, не чуя под ногами земли. Ужин закончился, и некоторые ребята, неохотно, сонливо переговариваясь, уже копались в полумраке у своих кроватей. Только в том углу, где лежал Леонид, было светло, и там толпилось несколько человек. Светлана бросилась туда и коснулась рукой чьей-то потной спины.

— Что случилось? Что с ним? — спросила она, почти теряя от тревоги голос.

— Ничего особого, — ответили ей. — Техуход проводим.

Светлана раздвинула спины парней и чуть не вскрикнула: подбородок Леонида, поднятый вверх, был густо намылен, а Корней Черных, изгибаясь, брил ему левую щеку обыкновенной бритвой.

— Да что вы делаете? — жалобно прошептала Светлана. — Вы же разбудите его!

— Он спит как камень, — совершенно спокойно ответил Черных, на минутку обернувшись к Светлане. — У него сейчас хоть стреляй над ухом — не моргнет. А борода у него молодая, слабая, чуть заденешь — и нет ее…

— Да он утром сам побрился бы…

— Не побреется. Вскочит и убежит. Отказавшись от ужина, Светлана тихонько, за-

задумчиво вышла из палатки. Быстро темнело. Светлана постояла, послушала степь, вздохнула раз-другой и направилась в вагончик, где вечернее девичье секретничанье было в самом разгаре. Девушки немедленно зазвали Светлану в свой кружок, но чем-то все же были смущены, и ей невольно подумалось, что секретничали они о Леониде.

Всегда живая, веселая Феня Солнышко, лукавя, попыталась придать своему лицу выражение безмерной озабоченности, но эта ее попытка была явно безуспешной: быстрые глазки-шарики, казалось, вертелись на ее округлом, добром лице, как веселые чертенята.

— Что же делать? Что делать? — заговорила, захлопотала она, стараясь не встречаться взглядом со Светланой и делая вид, что продолжает прерванный разговор. — Ну, чем же, девоньки, кормить-то вас? Тоня вон ездила в колхоз — ничего не выходит: не режут свинью! Нет мяса! К Северьянову надо ехать самому бригадиру, а нас он не слушает.

— Ну, а бригадиру некогда, — грустно отозвалась Светлана.

— Вот и беда! Ему не до мяса.

Но веселая сибирячка не умела хитрить. Видя, что никто из девушек не собирается поддержать ее, она вдруг осеклась, застыдилась, внезапно рассмеялась над своей простотой, обхватив Светлану пухлыми, в ямочках, очень розовыми руками, прижавшись щекой к ее плечу, сказала:

— Замять хотела наши секреты, да ничего не получается: с языка он не сходит! Мы ведь все о нем тут говорили. Слышишь, девонька?

До сих пор девушки почему-то не решались заговорить со Светланой о ее отношениях с Леонидом Багряновым, хотя, конечно, немало изнывали от неудовлетворенного любопытства. Трудно сказать, почему они осторожничали. Скорее всего потому, что Светлана была самой молоденькой среди них, а по виду очень уж юной, очень застенчивой, и девушки, должно быть, стыдились касаться ее любви. Светлана всегда боялась, что девушки все же вот-вот осмелятся заговорить с ней, и теперь, когда наконец неожиданно случилось это, она с минуту была в полнейшем замешательстве. Но чуткость и благородство Фени. Солнышко, не назвавшей имя Леонида, очень облегчили положение Светланы. Потупясь, она вскоре полушепотом спросила:

— Что ж вы говорили о нем?

— Ужасно он рискованный, кипучий и даже отчаянный человек! — вроде осуждающе, но не без удовольствия ответила Феня Солнышко. — То с директором схватился зуб за зуб, то в ледяную воду полез, а то работает до упаду.

— А это плохо, что он такой?

— Плохо, девонька! Сгорит скоро!

— Что ты, да его на сто лет хватит! — очень убежденно и слегка развеселясь, возразила Светлана. — Ты знаешь, какой он сильный? И потом, чем чадить, пусть лучше горит.

Только теперь девушки, окружавшие столик, вдруг оживились и заговорили:

— Что верно, то верно!

— Подушила бы тех, от которых только чад!

— Да-а, около огонька и жить весело! Феня Солнышко, все еще не выпуская из своих объятий Светлану, ласково, как ребенка, раскачивая ее, вздохнула весело и немножко завистливо:

— Счастливая ты!

Потом, обежав глазками всех девушек, точно испрашивая у них согласия на что-то, прошептала:.

— Скоро ли свадьба-то?

Будто жаром из топки пахнуло в лицо Светланы.

— Ой, что вы, да какая же сейчас свадьба? — воскликнула она чуть слышно, пряча лицо от девушек. — В такое время!

— Самое время: весна, — возразила Феня и засмеялась.

— С ума сошла, Феня! — совсем застыдилась Светлана. — Какая свадьба, когда здесь такая работа!

— Работа не помеха!

— Да и какая же здесь… жизнь?

— С милым, девонька, рай и в шалаше!

— Да где он, шалаш? — Сделаем!

Внезапно Светлана вырвалась из объятий Фени Солнышко и, встав у окна, отвернувшись от девушек, негромко сказала:

— Ну тебя, Феня, мне стыдно!

— А что тебе, дурочка, стыдиться? — ласково оговорила ее Феня Солнышко. — Ты ни у кого ничего не крала. Ты свое в жизни нашла. Тебе надо смело смотреть людям в глаза!

— Ой, да отстань же ты!

Но прошло какое-то время, и Феня Солнышко, зная, что Светлана не умеет сердиться, приблизилась к ней и спросила:

— Кто ж из вас… тянет-то?

— Я, — немного помедлив, созналась Светлана.

— Отчего же? Какие у тебя капризы?

— Не капризы, а сейчас нельзя.

— Если надумала, не тяни. Зто такое дело.

— А что?

— Всякое бывает! — со вздохом промолвила Феня Солнышко. — Я вот тоже… когда-то… тянула-тянула по дурости, а тут и подвернись лиса…

Второй раз, сильнее прежнего, опалило лицо Светланы. Она прижалась пылающим лбом к холодному стеклу и прикрыла глаза. И надо же было Фене сказать то, что она сказала! Перед мысленным взором Светланы мгновенно заплясали в сырой низинке неуклюжие серые журавли и поползла, прячась в блеклой траве, хитрая лиса. Светлана попыталась представить себе выражение морды злодейки — и опешила: на ее морде прекрасной морской синевой сияли глаза Галины Хмельно! «Бесстыжая! Бесстыжая! — с отвращением мысленно закричала Светлана своей сопернице. — Все, все уже заметили, что ты делаешь! Все видят, что у тебя на уме! Господи, как это ужасно!» Светлана вдруг резко обернулась к девушкам и, точно приняв совет Фени Солнышко, смело посмотрела в их лица. Но девушки с тревожным изумлением увидели на ее ресницах слезинки.

— Я ведь уехала из дому без спроса… — произнесла она с несвойственной ей возбужденностью, давая понять, что у нее особое право на счастье с Леонидом, право, которого не имеет никто, и. одновременно подбадривая себя. — И потом, разве все ребята одинаковы? — спросила она одну Феню. — Леонид был очень рад, что я поехала! — добавила она, неожиданно для себя смело назвав имя Леонида и гордясь тем, что защищает его честь.

Но Феня и не собиралась отступать.

— Тогда и тянуть нечего, — сказала она ласково.

— Если она уехала самовольно, значит у нее с родителями что-то неладно, — высказала предположение Марина Горчакова. — Неладно, Светочка, да?

— Нет, нет, теперь все в порядке, — торопясь защитить и родителей, ответила Светлана; при этом она тонкими, хрупкими пальцами поспешно перебирала пуговицы на своем ватнике.

— Ты присядь, успокойся, — сказала ей Феня. Девушки усадили Светлану у стола.

— Ну, хорошо, я скажу вам всю правду, — заговорила она, собравшись с силой. — Тут не в одном шалаше дело. Ведь вы не знаете, папа и мама простили меня совсем недавно. Я уже в Лебяжьем получила от них письмо. Они смирились и успокоились. Как же я могу тревожить их опять? Только они опомнились, пришли в себя, а я к ним с новым делом — выхожу замуж! Так, да? Чтобы им новое беспокойство? Чтобы они опять обиделись? Нет, я подожду! Закончим сев, пройдет весна, вот тогда я и напишу им письмо…

— А без разрешения не можешь? — спросила Марина.

— Нет, ни за что. Без их согласия не будет никакой свадьбы.

— Значит, по старинным правилам живешь?

— Ну и что же? Это лучше, чем без всяких правил!

— Отца-мать уважаешь, это хорошо! — Феня Солнышко легонько тронула плечо Светланы своей розовой рукой. — Только ты зря думаешь, что обеспокоишь их своим письмом. Совсем, девонька, наоборот; обрадуешь! Они давно ждут от тебя такое письмецо. Как только получат, вот тогда действительно успокоятся, не спорю. Они знать будут, что ты около мужа, под защитой, никто тебя не обидит. А теперь как о тебе думать? Поехала девочка одна в чужой край. Господи, да ты погляди на себя в зеркало! Дитё, честное слово! Вон твои ровесницы… Видишь, какие они? Они как дубовые бочаты! Их как ни пинай жизнь, они десять раз перевернутся и опять стоят! А ведь если тебя стукнет, тебе будет плохо… Как же не беспокоиться отцу-матери? Они-то знают, какая ты… И опять же они понимают: такая девочка, а жить приходится среди ребят, в степи. Ну, а за нашими ребятами много худой славы. Да мать поди ночи не спит! Пожалей ты ее, напиши!

Светлана покорно слушала Феню Солнышко и чувствовала на себе заботливые взгляды девушек. «А добрые они! — растроганно думала она. — И все видят, все знают…» Чувство благодарности к девушкам приятно согрело грудь Светланы, и она, не поднимая взгляда, вдруг сказала полушепотом:

— Хорошо, я напишу.

С минуту девушки радостно шумели и толпились вокруг Светланы: они добились-таки от нее того, что было задумано.

— Ну вот, так-то складнее, — заключила Феня Солнышко. — Дней через десяток придет ответ, а там сразу же и свадьба! Ну, девоньки, вот уж когда мы дорвемся, вот когда попьем-погуляем! Знай наших!

И опять девушки зашумели, подхватив мысль Фени, но Светлана поднялась с табурета, чтобы вернуться в палатку, к рации, и тут все увидели, что она очень бледна.

— Потише, ребята услышат, — попросила она жалобно. — Мне же стыдно, И очень прошу вас: никому ни слова! Хорошо?

— Светочка, милая, никому! — за всех пообещала Феня Солнышко и, тронув Светлану за рукав, вдруг спросила: — Погоди-ка, а почему у тебя такой ватник большой? Рукава подвернуты… Очень некрасиво! А ну-ка, давай его сюда! Девоньки, тащите свои ватники!

В куче ватников нашелся такой, который был точно только для Светланы и сшит. Феня Солнышко, одернув ватник на девушке, сказала:

— Носи на здоровье!

— Ну, зачем же?.. — смутилась Светлана. — Носи и помалкивай!

Таким же образом были найдены для Светланы и сапоги с узкими голенищами, более аккуратные на вид. И опять Феня Солнышко под общее одобрение сказала:

— Топай на здоровье!

— Ну, я не знаю даже, что вы делаете… — говорила Светлана, растерявшись от смущения и радостного сознания, что теперь-то она не будет похожа на чучело.

— Зато мы. знаем! — ответила Феня. — Теперь скажи: какая-нибудь простенькая юбчонка у тебя есть? А кофтенка? Тогда вот что: с завтрашнего дня тебе запрещается носить лыжный костюм! Довольно! Будешь ходить в юбочке и кофте, а при заправке — надевать фартучек. И не возражай — так надо.

…Ночью Светлана написала матери письмо. Уснуть она долго не могла. Прислушиваясь к дыханию девушек, она думала о том, что в ее степной жизни отныне есть новая прелесть, имя которой — девичья дружба. А во сне Светлана видела, что Леонид очень долго, очень, очень долго нес ее на руках куда-то по степи…

На зорьке, тревожно вскочив раньше всех на стане, Леонид Багрянов тут же отправился к тракторам. Точно в пять, когда он был у полосатой бригадной клетки, на восточном горизонте показался краешек солнца. До пересмены оставалось два самых трудных часа: не привыкших к ночной работе, переутомившихся за ночь ребят так и валила с ног дремота.

У Ваньки Соболя ночь прошла спокойно; заглаживая свою вину в происшествии на солончаке и, должно быть, стараясь заглушить сердечную боль, он работал, пожалуй, лучше всех в бригаде. Обменявшись с ним двумя-тремя фразами на поворотной полосе, Леонид подошел к прицепу, где сидела, согнувшись, Анька в какой-то рыжеватой шубейке и валенках, вероятно позаимствованных у девушек из Лебяжьего.

— Ну, как работается? Тяжело? — заговорил с ней Леонид.

— Видишь? — Анька, не поднимая головы, показала бригадиру руки. — Как грабли. Ну и работа, чтоб ее черти взяли! А стало светать — слипаются глаза, да и только! Того и гляди запашет Соболь!

— Бог терпел и нам велел.

— Терпел, да не на прицепе.

— Значит, все-таки привела? — спросил Леонид тихонько, отвернувшись от трактора. — Как. же ты надумала?

— Стало быть, угодить тебе захотела.

— И деньги, значит, не возьмешь?

— Отвяжись ты со своими деньгами!

— Ну, а Деряба-то как стерпел, что они пошли?

— Он на курсы скоро: им так и так разлука.

— А что хмурая? Поссорились?

— Все было…

На соседних клетках — у Холмогорова и Белоусова — дело шло так же хорошо. За ночь ни одной неполадки ни одной вынужденной остановки. Тракторы довольно легко тянули теперь плуги с четырьмя корпусами, и пахота ложилась в степи, будто темные, маслянисто поблескивающие волны.

Но когда Леонид дошел до четвертой загонки, где работали Хаяров и Данька, его вдруг точно столбняк ударил от затылка до пят. Одного взгляда было достаточно, чтобы разглядеть беду: закадычные дружки, задумав, вероятно, с первой же смены обогнать всех, пахали с поднятыми предплужниками, сдирая нетолстый слой дерна, — из-под его пластов повсюду торчали «бороды» — пучки ковыля и типчака.

Пахота была явно загублена. Леонид стиснул челюсти. Пока он смотрел на трактор, выплывающий из низинки, лицо его медленно каменело и покрывалось крупными каплями пота.