"Человек из СССР" - читать интересную книгу автора (Набоков Владимир)

ДЕЙСТВИЕ II

Комната. Налево окно во двор. В задней стене дверь в коридор. В левом углу зеленого цвета кушетка, на ней зеленая яйцевидная подушка; рядом столик с круглой лампой. У правой стены за зеленой ширмой постель: видна зрителю только металлическая шишка изножья. Посредине круглый стол под кружевной скатереткой. Подле него в кресле сидит Ольга Павловна Кузнецова и вышивает шелковую сорочку. Она в очень простом темном платье, не совсем модном: оно просторнее и дольше, чем носят теперь; лицо молодое, мягкое; в нежных чертах и в гладкой прическе есть что-то девичье. Комната — обыкновенная комната обыкновенного берлинского пансиона, с потугами на буржуазное благополучие, с псевдо-персидским ковром, с двумя зеркалами: одно в дверце пузатого шкапа у правой стены, другое — овальное — на задней стене; во всем какая-то неприятная пухлявая круглота, в креслах, в зеленом абажуре, в очертаньях ширмы, словно комната развилась по концентрическим кругам, которые застыли там — пуфом, тут — огромной тарелкой, прилепившейся к пионистой обойной бумаге и родившей, как водяной круг, еще несколько штук помельче по всей задней стене. Окно полуоткрыто — весна, светло; время — послеобеденное. За окном слышны звуки очень плохой скрипки. Вышивая, Ольга Павловна прислушивается, улыбается. Скрипка последний раз потянулась, всхлипнула и умолкла. Пауза. Затем за дверью голос Кузнецова: «Wo ist mein Frau?» и сердитый голос горничной: «Da — nächste Tur».[2]

(Все бросает, бежит к двери, открывает ее.) Алеша, я здесь. Иди сюда.

(Входит, через руку перекинут макинтош.) Здравствуй. Что за манера сидеть в чужой комнате?

Марианна ничего не имеет против. А у меня в комнате убирают — я поздно встала. Клади пальто.

А она сама-то где?

Право не знаю. Ушла куда-то. Не знаю. Алеша, уже прошло четыре дня, а я прямо не могу привыкнуть к тому, что ты в Берлине, что ты ко мне приходишь —

(Прогуливается, поднимает со столика снимок в рамке.) Тут жарко и скверно пахнет духами. Кто этот субъект?

— что не нужно ждать от тебя писем, думать о том, где ты, жив ли…

Это кто, ее муж, что ли?

Да, кажется. Я его не знаю. Садись куда-нибудь. Ты не можешь себе представить, какою Россия кажется мне огромной, когда ты туда уезжаешь. (Смеется.)

Глупости какие. Я, собственно говоря, зашел только на минуту. У меня еще уйма дел.

Ну, посиди немножечко, пожалуйста…

Я попозже зайду к тебе опять. И прилягу.

Десять минут можешь остаться… Я хочу тебе что-то сказать. Что-то очень смешное. Но мне как-то неловко сказать, может быть, потому что я тебе сразу не сказала, когда ты приехал…

(Сел.) В чем дело?

В понедельник, около девяти — в день твоего приезда, значит, — я шла домой и видела, как ты прокатил с чемоданами на автомобиле. Я, значит, знала, что ты в Берлине, и знала, что тебе неизвестен мой адрес. Я была ужасно счастлива, что ты приехал, и вместе с тем было мучительно. Я побежала на ту улицу, где я прежде жила, там швейцар мне сказал, что ты только что заезжал, что он не знал куда тебя направить. Я столько раз меняла жилье с тех пор. Это все ужасно глупо вышло. И потом я вернулась домой, забыла в трамвае пакет, — и стала ждать. Я знала, что через Таубендорфа ты сразу найдешь меня. Но очень было трудно ждать. Ты пришел только после десяти —

Слушай, Оля —

И сразу ушел. И с тех пор только раз был у меня, и то на минутку.

Слушай, Оля, когда я решил, что нам лучше не жить вместе, ты со мной согласилась, и сказала, что и ты не чувствуешь больше любви. Когда же ты так говоришь, как сейчас, мне начинает казаться — нет, дай мне сказать — мне начинает казаться, что ты не прочь возобновить эту любовь. Мне было бы очень неприятно, если оказалось бы, что все-таки, несмотря на наше решение, ты относишься ко мне иначе, чем я к тебе.

Я сегодня не могу об этом говорить. Не надо. Я думала тебя рассмешить историей с пакетом.

Нет, я хочу выяснить…

Сегодня вышел такой день… Но все равно ты массу вещей не можешь понять. Ну, представь себе, что скверная скрипка под окном играла — ну, только что, скажем, до твоего прихода, — это на самом деле не так, потому что если бы она и играла даже, то мне было бы все равно… Не смотри на меня так. Я тебе говорю, мне было бы все равно. Я тебя не люблю. Никакой скрипки не было.

Я не понимаю, о чем ты говоришь?

Нет, ты и не можешь понять.

(Встает.) Знаешь, я лучше пойду…

Два года тому назад, когда мы здесь в Берлине жили вместе, была какая-то глупая, глупая песенка, танец какой-то, мальчишки на улице высвистывали ее и шарманки играли. Если бы ты сейчас услышал бы именно ту песенку, ты бы даже ее не узнал…

Это все очень досадно.

Перестань. Я не могу, когда ты так сердишься. У тебя делаются желтые глаза. Я же ничего не сказала. Я сегодня просто нервна. Не надо. Ты… ты доволен своим отелем?

Знаешь, вышла бы ты опять замуж.

Да-да, я выйду, я все сделаю, что хочешь. Ну вот, хочешь, поклянусь, что я тебя не люблю? Я тебя не люблю! Слышишь?

Да, слышу. Но мне все-таки неприятно, что у нас вышел этот разговор. У меня сейчас просто нет времени, чтобы работать душой. А такие разговоры заставляют работать душой. Я тебе скажу, мне совершенно нестерпима мысль, что кто-нибудь может думать обо мне с любовью, с тоской, с заботой. Это мне мешает.

Ты прав, Алеша, ты прав. Я тебе не хочу мешать. Ну вот, все кончено… Ничего и не было. Знаешь, за мной Таубендорф как будто немножечко ухаживает. (Смеется.) Он мне очень нравится. Правда, очень нравится.

Я не совсем им доволен. Он глуповат. С этой своею романтикой он только воду возит. Ну-с, мне пора.

Алеша, ты когда-нибудь думаешь о том, что ты… что тебя… ну, одним словом, об опасности?

Думают только индейские петухи и китайский император. Я зайду через полчаса. (Идет к двери.)

(Вдогонку.) Надень пальто, свежевато.

После ухода Кузнецова Ольга Павловна остается стоять у стола, водит пальцем по узорам скатерти. Потом ходит по комнате, видно, что сдерживает слезы. Услышав за дверью шаги, садится на прежнее место, берется за рукоделье. Не стуча, входит Марианна. Она очень нарядна.

(С разбегу.) Я вашего мужа встретила на улице. Сколько ему лет? (Смотрит мельком на рукоделье.) Ах, это очень мило. Сколько ему лет?

Тридцать два. Почему вы спрашиваете?

(Снимает пальто, шляпу, трясет волосами. Она блондинка — с помощью перекиси водорода.) Я никогда ничего подобного не видела. Там на улице такое страшное движенье, автомобиль на автомобиле, полицейский ручками всякие фигуры выделывает, пешеходы жмутся, ждут, чтобы он задержал движенье, — а ваш муж, как ни в чем не бывало, взял да и прошел! Напрямик. Автомобили рычат на него, полицейский застыл от удивленья в позе Нижинского{7}, — а он: ноль вниманья. Напрямик. Ведь он на вид такой тихий… Тут что, ажур будет или кружевце?

Кружевце.

Я так рада, сегодня съемки не было. И мне Мозер ужасно надоел. Так пристает, так пристает! Другая, конечно, воспользовалась бы этим, чтобы сделать карьеру. Но я не могу. Я не знаю, поймете ли вы меня, милая: для меня искусство — это выше всего. Искусство — святое. Вот такая, как Пиа Мора, которая из рук в руки переходит, может там с Мозером на автомобиле кататься. А я не могу. Меня ничего в жизни не интересует, кроме искусства. Ничего. Но как я устаю! У меня самая ответственная роль, весь фильм держится на мне. Представляю, какое мне будет наслажденье все это потом увидеть на экране. Господи, да что с вами, миленькая, что такое? Ольга Павловна! Что вы плачете, что случилось, Ольга Павловна?

Не обращайте вниманья… Это ничего… Это сейчас пройдет… (Она плачет, вытирая глаза пальцами, по-детски.)

Да в чем дело? Какие-нибудь неприятности? Скажите же, миленькая.

Дайте мне платочек.

Он не совсем чистый. Я вам дам другой.

Ничего, ничего… Ну вот, прошло… Я просто дурно спала.

Хотите, я сбегаю за какими-нибудь каплями?.. Ах, подождите, у меня тут есть валерьянка.

Не надо. Спасибо, Марианна Сергеевна. Правда, не надо. Все уже прошло.

Ах, вы опять плачете. Как это нехорошо. Вот. Выпейте. Медленно. Теперь сидите спокойно. О чем-нибудь поговорим.

О чем-нибудь поговорим. (Сморкается и смеется.)

Вот. Я вас давно хотела спросить. Чем, собственно говоря, занимается Алексей Матвеевич?

Я точно не знаю. (Смеется.) Ваш платочек совсем промок, смотрите. У него всякие коммерческие дела.

Вам, может быть, будет неприятно: вы как-никак с ним остались, кажется, в дружеских отношениях, но я все-таки хочу вас спросить… Он не большевик?

Вы очень не любите большевиков, Марианна Сергеевна?

Я их презираю. Искусство выше политики… Но они унижают искусство, они жгут чудные русские усадьбы. Ольга Павловна, неужели ваш муж?..

Меня его личная жизнь не касается. Я ничего не хочу знать.

(Живо.) И он вам вообще ничего — ничего — не говорит?

Ничего.

А-а. (Короткая пауза.) А у меня есть очень сильные подозрения. Представьте себе, Ошивенский рассказывает, что он третьего дня видел Алексея Матвеевича сидящим в кафе с известным чекистом из полпредства. Они очень дружески беседовали. Ошивенский и Евгения Васильевна страшно возмущены.

Они как раз собирались ко мне сегодня. Мне эта дама не особенно нравится, не знаю, зачем она ко мне ходит. А он — славный старик, и очень его жалко.

Но все-таки это ужасно, если это правда.

У вас, кажется, в вашей фильме показывают большевиков?

Ах, это замечательный фильм! Сейчас еще, конечно, трудно говорить о фабуле, так как, знаете, снимают по кусочкам. Я точно знаю только свою собственную роль. Но сюжет, в общем, из русской революции. Ну и, конечно, с этим сплетается любовная интрига. Очень, кажется, захватывающе, шпанненд.[3] Героя играет Харри Джой. Он — душка.

Стук в дверь. Входит Кузнецов.

Ты, Оля, все еще в этой комнате…

Ах, Алексей Матвеевич, мне только приятно —

Как ты скоро вернулся!

Да. (К Марианне.) А вы, матушка, должны меня научить танцевать.

Можно? Хотите сейчас?

(Оживилась, лицо ясное.) Что с тобой, Алеша? Ты так весел!

Я сейчас попрошу у хозяйки граммофон. (Выбегает.)

Оля, дело вышло. Я получаю даже больше, чем ожидал. Через десять дней я поеду обратно.

Но ты будешь осторожен, да?

При чем тут осторожность? Я говорю о монете.

Я этот раз особенно боюсь. Но я рада за тебя. Я, правда, очень рада.

Вот и хорошо.

Вбегает обратно Марианна.

Хозяйка сегодня не в духах: говорит, что граммофон испорчен.

Ну, ничего, в другой раз.

Я сказала горничной подать кофе. Она тоже, кажется, не в духах.

Стук в дверь, голос горничной: Besuch für Frau Kuznetsoff.[4]

Фюр мих?[5] (Выходит.)

Ну, целуй меня. Скорей!

Нет, уж пожалуйста, не торопите меня.

Почему «вы»? Почему всегда «вы»? Когда ты научишься говорить мне «ты»? Ты поцеловать меня не хочешь? Алек!

Отчего же, можно…

Нет, теперь я не хочу.

Да, все забываю вам сказать: вы бы вовсе не душились.

Это чудные духи. Ты ничего не понимаешь. Убиган.[6]

(Напевает.) А мой милый хулиган подарил мне Убиган… Это ваш муж — на столике?

Нет. Бывший поклонник. Ты ревнуешь?

Хотите, Марианна Сергеевна, знать правду?

Да, конечно.

Так вот: я не ревную вовсе. (Снова смотрит на карточку.) Знакомое лицо.

Его расстреляли в прошлом году. В Москве. (Пауза.) И почему ты меня называешь по имени-отчеству? Это, наконец, невыносимо! Алек, проснись!

Невыносимо? Более выносимо, чем «Алек».

(Садится к нему на ручку кресла и меняет тон.) Ты ужасно странный человек. У меня еще никогда не было такого странного романа. Я даже не понимаю, как это случилось. Наше знакомство в подвале. Потом этот пьяный безумный вечер с бароном и Люлей… Всего четыре дня — а как это кажется давно, не правда ли? Я не понимаю, почему я тебя люблю… Ведь ты замухрышка. Но я тебя люблю. У тебя масса шарма. Я люблю тебя целовать вот сюда… и сюда…

Вы мне обещали кофе.

Сейчас будет, мой милый, сейчас будет. Как ты думаешь, если б твоя жена… Ах, скажи, ты не большевик?

Большевик, матушка, большевик.

Оставь, ты все шутишь со мной. Это странно. Ты совершенно не ценишь, что такая утонченная женщина, как я, увлеклась именно тобой. Ты не думай, это не любовь, это только увлечение. Когда мне надоедает любовник, я бросаю его, как увядший цветок. Но сегодня ты мой, ты можешь меня любить сегодня. Отчего ты молчишь?

Забыл реплику.

Несносный какой! Ты… ты… Я просто не знаю, кто ты. Ты ничего не хочешь рассказать про себя. Погоди, постой же… Милый мой… Слушай, Алек, почему ты не хочешь, чтобы я переехала к тебе в отель? Ведь мы и так встречаемся только там. Алек?

Давайте-ка, Марианна Сергеевна, условимся раз навсегда: никаких вопросов.

Ну не буду, не буду. Только я не понимаю — почему?

Голоса за дверью. Затем Ольга Павловна вводит Евгению Васильевну Ошивенскую, сзади следует сам Ошивенский. Евгения Васильевна старая дама, полная, вся в черном, глаза немного навыкате.

Тут хотят к вам перекочевать, Марианна Сергеевна.

Мы только взглянуть на вас. Ручку пожалуйте.

Очень вам к личику это платьице, Марианночка.

Вот это — муж Ольги Павловны…

(Сухо.) Честь имею.

Да что я… Вы ведь, кажется, уже знакомы. Садитесь, дорогая Евгения Васильевна. Вот сюда. Ольга Павловна, вы не хотите похозяйничать за меня? Я так плохо хозяйничаю. Садитесь, пожалуйста, господа.

Тем временем вошла горничная с подносом. На подносе кофейник и чашки. Ставит («bitte…»[7]) и уходит.

(Марианне.) Как вы поживаете, душенька? Все фотографией занимаетесь?

Ах, Женя, как ты всегда путаешь! Это называется: съемки. Кинематографические съемки.

Коммунистов, говорят, изображаете?

Возьмите же пирога! Ольга Павловна, разрежьте. Да, это очень интересный фильм. Конечно, о нем трудно еще судить, так как он снимается (пожалуйста…) по кусочкам.

Спасибо, кусочек, так и быть, возьму. (Он поглядывает на Кузнецова, который с чашкой отошел к кушетке в левом углу.) И зачем этих мерзавцев изображать!

Виктор Иванович, как поживает ваш кабачок?

А вы, Ольга Павловна, зачем разговор меняете? Я повторяю: этих господ нужно душить, а не выводить на сцену.

Я бы Троцкого своими руками задушила.

Конечно, искусство выше политики, но они все осквернили — красоту, поэзию жизни…

У них, говорят, какой-то великий поэт есть — Блок или Блох, я уж там не знаю. Жидовский футурист{8}. Так вот они утверждают, что этот Блох выше Пушкина-и-Лермонтова. (Произносит как «Малинин и Буренин»{9}.)

Господь с вами, Евгения Васильевна. Александр Блок давно умер. А главное —

(Спокойно плывет дальше.) Да в том-то и дело, голубушка, что он жив. Это нарочно врут. Вот, как врали про Ленина. Было несколько Лениных. Настоящего убили в самом начале.

(Все поглядывая налево.) От этих мерзавцев всего можно ожидать. Простите… Ольга Павловна, как имя-отчество вашего…

Алексей Матвеич. К вашим услугам.

Я хотел вас спросить, Алексей Матвеич, отчего это вы улыбаетесь?

Из вежливости. Вы все время коситесь на меня.

Вам, кажется, эмигрантские разговоры не по нутру. А вот попробовали бы, батюшка —

(Ошивенскому.) Можно вам еще кофе?

— вот попробовали бы пожить, как мы живем. Сами бы заговорили по-эмигрантски. Возьмите меня, например. Я — старый человек. У меня все отняли. Сына убили. Я восьмой год мытарствую заграницей. И теперь я не знаю, что будет дальше. У нас совсем другая психология, чем у вас.

(Смеется.) Да что это вы в самом деле так на меня напали?

Марианночка, нам, к сожалению, скоро нужно уходить. (Скороговоркой, вполголоса.) Простите, mais je ne peux pas supporter la compagnie d'un bolchevik.[8]

Нет, я не нападаю, но просто иногда трудно сдержаться. Может быть в Варшаве другое настроение, чем здесь. Вы ведь в Варшаве были?

Проездом. Я вам уже отвечал на этот вопрос.

И что ж, вы долго здесь намерены прожить?

Нет, скоро отбуду.

И куда же?

Как куда? В Триэсэр, конечно.

Молчание.

М-сье Кузнецов, вы были бы, может быть, так добры взять посылочку? У меня внучка в Петербурге.

Женя!

Если посылка небольшая, возьму.

А позвольте вас спросить, как это вас так пускают в Россию?

А почему же меня не пускать?

Алексей Матвеич, бросьте шутить. Можно Бог знает что подумать!

Если анкета кончена, разрешите откланяться. Я, Оля, хотел бы у тебя в комнате прилечь на часок: у меня еще вечером дело.

Постой, я там тебе устрою…

Однако!{10}

Я это предчувствовала. Бедная Ольга Павловна… Теперь я многое понимаю…

И она тоже хороша… Если уж разошлась с мужем, так не видайся, не сюсюкайся с ним. Я ему руки больше не подам, вот честное слово — не подам.

Виктор Иванович, вы не правы; уверяю вас, что Алексей Матвеевич только шутил. Вы погорячились.

(Медленно успокаиваясь.) Нет, я ненавижу таких господ. Можно мне еще кофе? (Марианна наклоняет кофейник.)

Занавес