"Грист" - читать интересную книгу автора (Дэниел Тони)

Комната с хорошим освещением

Очнись, Андре Сад. Твой разум витал в эмпиреях, а теперь тебе нужно сосредоточиться. Ну, быстрей. Как можно быстрей. Пространство — время. Комки галактических скоплений. Средненькое скопление. Двухрукавная спираль.

Желтая звезда.

Вот сеть тросов, соединивших внутренние планеты друг с другом. Артефакт осознания, говорят иногда. Меркурий, Венера, Земля и Марс повисли в сверкающей паутине, раскинутой по мерзлому пространству и достигающей даже пояса астероидов. Невероятные — пятьдесят миль в поперечнике — тросы, нисходящие с небес к полюсам, непомерно огромным шарнирам Кардана, смазка которых — горячая магма планетных глубин. Вращение и колебание. Быстрее. Где-то на флагеллирующей между Землей и Марсом кривой, на Диафании ты найдешь и себя. Ближе, ближе. Крутящийся шарик, стомильная бусинка в ожерелье длиною в миллионы миль. Приблизься, ближе, еще ближе.

По всей длине Диафании Земля — Марс Андре замечал приготовления к войне, подобных которым никогда еще не было. Создавалось впечатление, что весь без остатка Мет, вся сеть межпланетных тросов, перестроен в неприступную крепость, в которой люди — лишь маловажный элемент.

Его кокон раз за разом задерживался, уступая дорогу войскам, а военный грист роями перемещался взад и вперед, сообразно выполнению той или этой задачи. «Мы живем в беспросветной ночи на углероде тросов, — думал Андре, — в темном сверкании коридоров, где поверхность говорит с поверхностью еле слышными шепотками, подобными пальцам, и где коды, что покрупнее, эксгумированные скелеты миллиардов разумов стучат друг о друга на кладбище логики, пожимая руки, непрерывно пожимая друг другу костяные алгоритмические руки и строго соблюдая строгий протокол, необходимый для целей уничтожения».

Амес — его называли одним этим именем, словно это не имя, а титул — был велик по части бьющей в глаза воинственности. Второе пришествие Наполеона, дружелюбно шутили мерси-репортеры. О, эти репортеры были со всем согласны. Второе уже столетие мир жил без единой приличной войны. Люди устали от нескончаемой демократии, не так ли? Ведь и по мерси такое уже говорят, Андре своими ушами слышал.

«То-то будет забавно, когда ради небольшого оживления мерси-передач погибнут миллиарды», — думал Андре.

Андре прибыл на Коннот Болса в дурном настроении, но когда он вышел из кокона, в воздухе пахло недавним дождем. Лишь отойдя от станции на порядочное расстояние, он наконец догадался, что это за запах. Коннот применял для уборки улиц старомодные механизмы, и на земле стояли лужи. Кое-где все еще шел мелкий дождик. Маленькие облака скользили вдоль улицы, притворяясь серьезным грозовым фронтом, и отмывали ее от ночной грязи.

Коннот был пригородным радиалом Фобос-Сити, сегмента с самой большой во всем Мете плотностью населения. Сто лет назад, когда Фобос переживал период расцвета, Коннот был субботне-воскресным прибежищем интеллектуалов, художников, богатеньких наркоманов, а также мошенников, шарлатанов и чудесных целителей, кормившихся при них и порою трудно отличимых друг от друга. Теперь это место пришло в запустение, и пелликула Андре встретила несколько роев ностальгии, шнырявших по улицам, подобно крысиным стаям, — их разводили и подкармливали торговцы, чтобы привлечь хоть и тоненькую, но упорно не иссякавшую струйку туристов, способных к пелликулярному восприятию богемы, давно уже канувшей в прошлое.

Андре же после этих встреч стал еще упорнее думать о Молли. Конвертат Андре — электронная его часть — вынудил его к этому, воспроизводя различные сцены из семинарского прошлого. Обычно-то он все больше молчал, предпочитая вместо прямого общения подкидывать многозначительные наборы данных, подобно совести, одаренной несокрушимой логикой и безотказной памятью.

Андре шел по улице, глядя на клубящиеся под ногами облака, а тем временем его конвертат упорно проектировал образы и на эти облака, и на искрящиеся под солнцем лужи.

«Недобрая у меня память», — подумал Андре, однако не стал прерывать поток образов.

Молли Индекс, Бен Кей и Андре в «Вестуэйском» в разгар одного из их долгих споров о проблемах эстетики, происходивших в то время, когда они совместно работали над черновым вариантом статьи «Знание, Созерцание и Деланье: триединый аспект Просветления».

— Я хочу быть «Деланьем», — притворно обиженно завопила Молли и кинула в Бена скомканным листом бумаги.

Бен поймал комок, расправил и сложил из него самолетик.

— Вот так оно должно быть, — сказал он тоном, не терпящим возражений. — Это я — «Деланье». А ты — «Созерцание». И мы оба доподлинно знаем, кто должен быть «Знанием».

Кровожадно ухмыляясь, они повернулись к Андре.

— Не знаю уж, что там я, по-вашему, знаю, только я-то этого не знаю, — сказал он и едва успел увернуться от самолетика, нацеленного прямо ему в глаз.

Место действия — пляж на берегу одного из озер в районе Тарсиса. Двадцатичетырехлетнее тело Молли чуть присыпано красным марсианским песком. Ее голубые глаза смотрят в розовое небо. Ее соски похожи на темные камешки. В сотне футов левее по берегу Бен вылезает из серо-зеленой воды, отряхивая с себя клочья пены. Само собою, он прыгнул в озеро, как только его увидел. Бен никогда и ничего не хотел ждать.

Но Молли выбрала меня. Мне до сих пор не верится, что она выбрала меня.

Это потому, что я дождался ее и уволок в кусты, и поцеловал ее, прежде чем я же успел отговорить себя от этой идеи.

Все потому, что я дождался правильного момента. Ну, чем это не «Деланье»?

Совместная жизнь во время аспирантуры, когда Молли изучала искусство, а он поступил в семинарию на высшие курсы медитации.

Молли покидает его, потому что не хочет выходить замуж за священника.

Ты убьешь себя на этой луне.

Только это конкретное тело. Потом я получу новое. Оно уже выращивается. Так неправильно.

Таков Путь Зеленого Древа. Это то, что делает священника истинным шаманом. Он узнает, что такое умереть, а затем вернуться.

Если ты Пройдешь по Луне, ты узнаешь, что такое потерять любимую.

Молли, я готовился к этой прогулке уже семь лет. Ты прекрасно это знаешь.

Я не желаю с этим смириться. И никогда не смирюсь.

Возможно, он сумел бы найти какие-нибудь слова. Возможно, он сумел бы ее убедить. Но тут появилась Алетея Найтшейд, и все было кончено. Когда он вернулся с луны в своем новом клонированном теле, Молли уже сошлась с новым любовником.

В попытке помириться он делает подношение, но оно возвращено в сопровождении переиначенных слов старой народной песни: «К чему цветы, что шлешь мне ты, когда душа ушла».

Сидя за голым столом под голой, без абажура лампой, он снова и снова слушает эти слова и решает никогда ее больше не видеть. Пятнадцать лет назад, по земной шкале времени.

«Спасибо, — сказал он конвертату, — этого вполне достаточно».

В мозгу Андре промелькнул образ величавого дворецкого, наклонившего голову в полупоклоне. Затем — стая голубей, вспорхнувшая из кустов в закатное небо. Затем лужи опять стали просто лужами, а крошечные тучи — просто крошечными тучами, элементом грозы, разразившейся лишь для того, чтобы мир стал немного почище. Когда Андре вошел в мастерскую, Молли писала картину Джексона Поллока. Тяжелые сапоги, весьма практичные на Тритоне при тамошнем тяготении, прошагали по деревянной лестнице на второй этаж с шумом и грохотом. Вращение обеспечивало Конноту нормальную земную силу тяжести. Андре, конечно же, постучал бы, но дверь в мастерской была настежь распахнута.

— Нет, я не верю своим глазам, — сказала Молли, не оставляя работы. — Призрак моего былого любовника восстал из небытия, чтобы преследовать меня глухими ночами.

— Бу-у-у, — прогудел Андре и вошел в просторную комнату.

Подобно большинству старых вращающихся цилиндров Диафании Коннот имел вдоль своей оси биофузионную лампу, включавшуюся и выключавшуюся по суточному графику. Сейчас был день, и сквозь застекленную крышу в мастерскую вливались потоки яркого белого света. Огромные венецианские окна выходили прямо на поселок. Это освещение заставило Андре вспомнить луну и резкий, всепроницающий, безапелляционный свет, заливавший ее как раз перед тем, когда его старое тело присоединилось ко многим другим в шаманской долине Костей.

— Вчера я видела тут мужика, прогуливавшего собаку с отрезанными ногами, — сказала Молли и обмакнула кончик кисти в синее пятнышко, намазанное на палитре.

— Так это мужик был без ног или собака?

— А может, и вчерашний день. — Молли нанесла на холст аккуратную синюю точку. Все как в старые добрые времена.

— Что это ты там малюешь?

— Нечто очень древнее.

— Выглядит вроде как Поллок.

— Он и есть. Эта картина надолго выпала из обращения, и кто-то использовал ее в качестве скатерти. Для кухонного стола, мне так кажется.

Андре осмотрел полотно, прикрепленное к большой квадратной доске. Некоторые части картины были прописаны просто великолепно, но другие выглядели так, словно ребенок размазал по ней свое бобовое пюре. Но в общем-то, это было похоже на Поллока.

— Но как ты здесь угадываешь, какую кляксу ставить и куда?

— Есть сходные картины. — Молли нацелилась кончиком кисти в левый верхний угол холста, все ее движения были точными и целенаправленными. Они всегда были точными и целенаправленными. — Кроме того, можно различить некие следы изображения, бывшего на этом сегменте до того… до того, как он был замазан тем, чем уж там он был замазан. А для всяких мелких подробностей я использую грист. Ты хотел поговорить о Бене?

— И сейчас хочу.

— Вряд ли ты завернул бы ко мне, чтобы поболтать о старом добром времени.

— Оно и вправду было добрым. Ты все еще делаешь эту штуку с зеркалом?

— Да, конечно. А ты теперь священник, строго блюдущий свой целибат?

— Нет, я священник несколько иного рода.

— Боюсь, я и раньше знала о религии не так чтобы много, а что знала, уже позабыла.

— Как, собственно, и я.

— Андре, что ты хочешь узнать про Бена?

Молли поднесла ручку кисти к палитре и дважды ею постучала. По какому-то признаку две поверхности узнали друг друга, и кисть плотно прилипла. Вокруг кисти неярко замерцал грист, постоянно державший ее увлажненной и готовой к работе. Молли села в кресло, стоявшее рядом с венецианским окном, а Андре в другое, напротив. Между ними стоял маленький стол.

— Дзенский чай? — спросила Молли.

— Конечно, — кивнул Андре.

Стол запульсировал, и на нем стали формироваться две чашки. Постепенно чашки затвердели, а студенистая масса, образовавшаяся в них, истончилась в жидкость.

— Хороший столик. Отлично ты, Молли, устроилась.

— Я предпочитаю делать свое пребывание в мастерской максимально удобным, чтобы можно было полностью сосредоточиться на работе. А иногда позволяю себе ту или иную роскошь.

— А сама-то ты что-нибудь еще пишешь? В смысле, сама, свое.

Молли отхлебнула чаю и указала чашкой на картину Поллока.

— Эти полотна, — сказала она, — я пишу для себя. Это моя маленькая тайна. Я делаю их своими. Или они делают меня своей.

— Интересная тайна.

— Теперь ты ее знаешь. И Бен тоже знал. Или, вернее сказать, Тадеуш.

— Ты же вроде была в бригаде, которая его сделала, я верно помню?

— Консультант по проблемам эстетики, это Бен убедил их подключить и меня. Он сказал мне, чтобы я понимала это как грант для работника искусств.

— После… ну, скажем, завершения курса я как-то потерял вас из виду.

— Ты был очень занят своими новыми обязанностями. И я была очень занята. Все были очень заняты.

— Я не был настолько уж занят.

— Бен следил за твоей работой. Это было частью того, что подтолкнуло его к решению… сделать, как он сделал.

— Я этого не знал.

— Теперь ты знаешь. Он прочитал эту твою статью о проблеме темпоральной пропагации. Ту, вокруг которой столько потом шумели.

— Это было последнее, что я вообще написал.

— И увлекся вместо того булыжниками?

— Так и ты об этом слышала?

— А кто же, по-твоему, натравил на тебя всех этих репортеров?

— Молли, ты врешь!

— Я выжидала, пока не стало окончательно ясно, что ты делаешь лучшую свою работу.

— Да как ты могла меня видеть?.. — Андре посмотрел ей в глаза и все наконец понял. Знакомый отрешенный взгляд. — Молли, ты БАЛ.

Молли поднесла чашку к губам и отпила небольшое, точно отмеренное количество чая.

— Думаю, тебе бы стоило определить меня на настоящий момент как множественную. Я реплицируюсь и реплицируюсь. Это своего рода художественный проект, начатый мною несколько лет назад. А инициатором была Алетея — еще тогда, когда мы были с нею вместе.

— Ты можешь мне о ней рассказать? Ее образ преследовал меня многие годы. Я представлял себе ее как некую femme fatale из фильма-нуар. Уведя тебя, она разрушила все мои мечты.

— Никто меня никуда не уводил. Я ушла. Порою мне и самой непонятно, о чем я тогда думала. Алетея Найтшейд была далеко не подарочек, уж это я вам точно скажу. В то время, когда мы были с ней вместе, с ней случился первый из этих срывов.

— Срывов?

— У нее была врожденная, на генном уровне шизофрения. Из-за этого ей не разрешали стать БАЛом, а ей очень хотелось. Большую часть времени медицинский грист контролировал ее состояние, но иногда… Словом, она всех перехитрила. Она была сообразительнее, чем надо бы для ее блага.

— И вот потому ты и стала БАЛом? — спросил Андре. — Потому что она не могла?

— Я вдолбила себе, что делаю это для себя, но — да. Тогда — да. Теперь все сильно изменилось.

Молли улыбнулась, а свет в мастерской был как раз подходящий. Андре видел в ее глазах следы многогранности. Некая фрактальность радужки.

— Ты себе даже не представляешь, насколько это прекрасно — сколько я могу видеть!

Молли рассмеялась, а Андре слегка передернуло. Благоговение или ужас? Он и сам не знал.

— Алетея была просто женщина, — сказала Молли. — Думаю, она откуда-то из окрестностей Юпитера, Какая-то там луна или что еще в этом роде. — Молли неопределенно махнула в сторону окна; подобно многим обитателям внутренней системы, она воспринимала внешнюю как нечто малопонятное, все тамошние планеты и луны были для нее одинаковы. — Она выросла на какой-то странненькой ферме.

— Каллистианская свободная ассоциация фермеров?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. Она не слишком об этом распространялась.

— А какая она была?

— Трудная.

— Что ты имеешь в виду?

— Сейчас попробую объяснить.

Глоток чая. Андре вдруг вспомнил, что так еще и не брался за свой. Чай оказался великолепным и почти сплошь состоял из гриста. Было несколько неуютно понимать, что пьешь вот такое.

Не беспокойся, я обо всем позабочусь, сказала его пелликула.

«Знаю уж, знаю».

— У Алетеи были два качества, которым никак не полагается сосуществовать в одном органическом мозге. Большой интеллект и большое сердце. Она чувствовала буквально все и слишком, слишком об этом думала. Она была рождена, чтобы стать БАЛом, и в конце концов нашла для этого способ.

— Бен?..

— Они полюбили друг друга. Просто так уж удачно вышло, что именно Бен мог помочь ей обойти процедуры скрининга. Но Алетея, она же всегда была прушницей. Она была удачлива буквально на квантовом уровне. Пока не перестала быть удачливой.

— Так, значит, они с Беном были вместе прямо перед тем, как он стал… Тадеушем.

— Да, около года.

— И ты ревновала?

— К тому времени я уже наелась Алетеей по самое это место. Я любила ее и буду любить, но мне хотелось жизни… ну, скажем, попроще. А она была вся какой-то клубок, распутать который мне было не под силу.

Молли взялась пальцами за кончик своего носа и чуть-чуть его подергала; трогательный жест, умилился Андре.

— Ну и к тому же, — закончила Молли, — это же она от меня ушла.

— Ну и что это сделало с тобою и с Беном?

— Ничего. Бена я люблю, он мой лучший друг.

Она говорила в настоящем времени, но Андре предпочел этого не заметить.

— Но ты скажи мне, Молли, для какой такой радости он поменял свое имя? Вот этого я не в силах понять.

— Потому что он не был уже БАЛом.

— О чем это ты говоришь? Конечно же, он был. Ну — особым. Очень особым. И все равно…

— Нет. Он сказал, что он нечто совсем новое. Что он больше не Бен. Впрочем, это была скорее шутка, ну, вроде шутки. Потому что он, конечно же, как был, так и остался Беном. И пусть там Тадеуш был больше чем человек, он точно был по крайней мере человеком, и этим человеком был Бен Кей. Он никогда не мог толком мне это все объяснить.

— Временная пропагация без перекрытия сознаний. У башенных, в смысле башен времени, БАЛов всегда возникала эта проблема. Интерференционные картины. Провалы. Но с Тадеушем удалось наконец подобрать нужную частоту. Сознание проникает в будущее и отражается назад с античастичным квантовым смешением.

— Вот этот кусок вашего, специалистов, жаргона я никогда не могла понять.

— Мы сотворили Бога.

Молли фыркнула, и чай брызнул у нее из носа. Она продолжала смеяться, пока к глазам у нее не подступили слезы.

— Мы сделали нечто, — сказала она, немного отдышавшись. — Нечто, весьма отличное от всего, бывшего прежде. И все же, Андре, я же знала Тадеуша. Вот уж ему-то я точно не стала бы поклоняться, никогда и ни за что.

— Некоторые придерживаются иной точки зрения.

— Тадеуш считал их полными психами. Ему было в их обществе крайне неловко.

— А как Алетея, она тоже была из таких?

— Алетея? Во всем, что касалось Тадеуша, Алетея была закоренелым атеистом. То, что сделала она, было хуже. Во много раз хуже.

— О чем это ты говоришь?

— Она в него влюбилась.

— Я не понимаю.

— Алетея влюбилась в Тадеуша.

— Но она же и так любила Тадеуша.

— Подумай-ка получше.

— Бен, — сказал Андре после секундной заминки. — Тадеуш и Бен не были одной и той же личностью.

— Да уж, положеньице было — цирк, да и только.

— Удачливым соперником Бена стал… другой вариант его собственной личности.

— В Тадеуше родился новый, улучшенный Бен. И, как легко догадаться, Алетея в него влюбилась. Загвоздка была только в том, что и Бен никуда не девался.

— Господи, — сказал Андре. — Ну и как же…

— Пикантно?

— Более чем пикантно.

Молли встала, подошла к окну и провела по стеклу пальцем, оставив на нем длинный, чуть мутноватый след. Здесь, в Конноте, освещение было ровным и спокойным, почти идеальным для нужд художника. Абрис Молли, вырисовывавшийся на фоне окна, был прекрасен.

— Таковым же было и решение, к которому эти трое в конечном итоге пришли, — сказала Молли. — Более чем пикантным.

— Алетея должна была стать подобной Тадеушу.

— Как ты сумел догадаться?

— В этом есть своя, и не хитрая, логика. Возникнет новая Алетея, а старая Алетея останется Бену.

— Да, — кивнула Молли. — Логика отчаяния. Но был один неучтенный фактор.

— Сердце Алетеи.

— Совершенно верно. Она любила Тадеуша. И она не любила больше Бена. Любила, конечно, но уже совсем не так. — Молли повернулась к Андре, но тот не видел ее лица из-за яркого света, лившегося в окно. — Но она не стала вмешиваться в их планы. И вот за это я никогда ее не прощу.

— Не стала, потому что хотела быть БАЛом.

— Хотела превыше всего. Хотела больше, чем любила Бена. Больше, чем любила Тадеуша. Но она уже за это наказана, все они наказаны.

— А как она сумела обойти скрининг? Ведь, по идее, ее состояние полностью исключало…

— Ты же знаешь Бена. Тадеуш и Бен решили, что очень этого хотят. На их стороне были изобретательность и умение убеждать. Очень изощренная изобретательность и очень большое умение убеждать.

Андре поднялся и встал рядом с ней, спиною к окну. Его затылок и шея ощущали небесное тепло.

— Расскажи мне, — сказал Андре.

Он прикрыл глаза и попробовал только слушать, но уже через секунду почувствовал прикосновение — Молли взяла его за руку.

— Я — Молли и только Молли, — сказала она. — Да, я всего лишь один из аспектов, но и все они, и все слои моей пелликулы — это Молли. Все это программирование, и весь этот грист, все это тоже я, Молли. Женщина, которую ты прежде любил. Но теперь я рассеяна по всей Диафании, по всему Мету. Я вплетена во внешний грист. Я созерцаю.

— А что ты созерцаешь?

— Солнце. Я созерцаю солнце. Когда-нибудь я его напишу, но пока еще не готова. Чем больше я созерцаю, тем менее готовой себя чувствую. Скорее всего, я буду созерцать еще очень долго. — Она чуть сжала его руку. — Но я как была, так и осталась Молли. А Бен не был Тадеушем. А Тадеуш — был. И Бена ела поедом ревность, но ревность к кому? Он считал, что имеет право решать свою собственную судьбу. Мы все имеем такое право. Он считал, что у него оно тоже есть. А было оно у него или не было? Я даже и не знаю.

— Трудный вопрос.

— Это никогда не стало бы вопросом, если бы не Алетея Найтшейд.

— Что случилось? — спросил Андре, все еще не открывая глаз. Теплое пожатие ее руки. Яркий свет на его затылке. — Где ты была?

— Понимаешь, Андре, Бен вонзился прямо в сердце Тадеуша. Как нож. С тем же успехом это мог бы быть настоящий нож.

— Как он смог это сделать?

— Когда это случилось, я была в Элизиуме, — пояснила Молли.

— На Марсе?

— На Марсе. Я была в составе команды, ты же знаешь. Консультант по эстетике. Меня тогда снова наняли.

Андре открыл глаза, и Молли тут же к нему повернулась. Безжалостный свет резко обозначил морщинки в уголках ее рта и на лбу. На той ее части, которая здесь. «Мы постарели, — подумал Андре. — И совсем растеряли прошлую близость».

— Все это как-то неопрятно… органика и все такое… поначалу. Там, где перестраивали Бена, рядом с одним из паровых вентилей была лаборатория. Были пульсации почти на разрыв и луч, расщепляющий на квантовом уровне, что, насколько я понимаю, крайне неприятно для процессируемого. К слову сказать, нечто подобное происходит, если ты множественный и решишь вдруг разбрестись по частям. В такие моменты мы особенно уязвимы.

— Когда перестраивали Алетею, Тадеуш тоже был там?

— Да, был. Вместе с Беном.

— И попал таким образом в интегрирующее поле, — подытожил Андре. — Как попал бы и любой, кто был рядом. И произошло слияние возможных будущих.

— Да, — кивнула Молли. — В этот момент каждый стал частью каждого.

— Бен, и Тадеуш, и Алетея.

— Бен понимал, что его любовь обречена.

— И это привело его в ярость?

— Нет. Это привело его в отчаяние. Беспросветное отчаяние. Не забывай, что я тоже была там. Я это чувствовала.

— И в тот момент, когда включили интегрирующее поле…

— Бен вонзился в сердце Тадеуша. Он протолкнул себя туда, где он просто не мог быть.

— Что ты имеешь в виду — «не мог быть»?

— Ты слышал когда-нибудь эти истории из далекого прошлого, когда эффект Мерсера был еще только-только открыт, о влюбленных или супружеских парочках, пытавшихся слиться в одно существо?

— Результаты были кошмарные. Рождались уроды, чудовища. И, к счастью, почти сразу умирали.

Андре попытался представить себе, каково это было бы, присутствуй в его пелликуле или в его конвертате некая сущность, отличная от него. Если бы ему приходилось все время терпеть неустранимое соседство этой сущности, другого. Едва ли не важнейшая особенность пелликулы состоит в том, что она ни при каких обстоятельствах не сделает ничего такого, чего не хочет вся личность. Она попросту не может — как не может взбунтоваться против тебя твой гаечный ключ.

Молли подошла к картине, окинула ее критическим взглядом и что-то смахнула с уголка холста. Затем повернулась — лицо и фигура на фоне диких Поллоковых клякс.

— Произошел взрыв, — сказала Молли. — Все аспекты погибли. Алетея не успела еще трансмутировать. Мы думаем, что не успела. Скорее всего, она погибла при взрыве. Ее тело было разрушено.

— А как насчет тебя?

— Я была в гристе. Само собой, меня разбросало, но я тут же сформировалась наново.

— А в каком виде присутствовал Тадеуш?

— Биологический грист с времяопережающими ядрами клеток. Он выглядел нормальным человеком.

— Он походил на Бена?

— Моложе, сильно моложе. Бену-то было уже под сорок. — Молли бледно улыбнулась и кивнула, словно только что что-то сообразив. — Ты знаешь, иногда мне кажется, что именно это и было причиной.

— Что — «это»?

— Что дело совсем не в том, что Тадеуш стал богом. Главное, что он выглядел лет на девятнадцать. У Алетеи всегда была слабость к молоденьким.

— Ты молодая.

— Спасибо, Андре. Ты всегда был очень галантен. Только, знаешь, даже тогда у моего аспекта было много седых волос. Я ведь решила — по глупости, может быть — никогда не растить себе новое тело.

Она стояла спиной к окну — силуэт, окантованный светом. Забыть все это. Забыть о розысках и видениях. Он положил руки ей на плечи и заглянул во фрактальные глаза.

— Ты красивая, — сказал он. — Для меня ты всегда была очень красивой.

Они не стали уходить из мастерской. Молли вырастила на полу постель. Они робко, застенчиво раздели друг друга. И он, и она почти что забыли, как это делается. За все время жизни на Тритоне у Андре не было любовницы.

Она отвернулась от него и вырастила на полу зеркало. В полный рост, точно такое же, какое было когда-то в их спальне. Не для туалетно-косметических целей. Во всяком случае — в примитивном их понимании. Она стала над зеркалом на четвереньки и бегло оглядела себя. Тронула свою грудь, волосы. Тронула лицо.

— Я не могу поместиться в раму, — пожаловалась она. — Я никогда не смогу написать свой автопортрет. Я больше не могу себя увидеть.

— А никто никогда и не мог, — сказал Андре. — Это всегда был такой фокус освещения.

Словно услышав его слова, день мгновенно выключился, и мастерская погрузилась в кромешную тьму. На Кон-ноте не бывало ни рассветов, ни закатов, ни сумерек.

— Семь часов, — констатировала Молли.

Андре почувствовал ее руку на своем плече. На своей груди. Она потянула его на себя, и вскоре они уже лежали вместе прямо на невидимом в темноте зеркале. Зеркало не сломается, не разобьется, ее грист не допустит этого.

Андре медленно, нежно вошел в нее. Молли двигалась под ним маленькими судорожными движениями.

— Я вся здесь, — сказала она через какое-то время. — Теперь я вся твоя.

В полной, хоть глаз выколи, темноте он представил себе ее тело.

А затем почувствовал легкие толчки ее пелликулы в его пелликуле, в микроскопическом расстоянии, их разделявшем.

Возьми меня, сказала она.

Он так и сделал. Он захлестнул ее пелликулу своей, и она не противилась. Он коснулся ее в самой потаенной глубине и нашел способ совокупиться, способ проникнуть в нее и здесь. Молли, живая и теплая плоть, которую он обнимал и защищал.

И на какой-то миг видение Молли Индекс в ее истинной форме.

Такая — и совсем не такая, — как абрис ее тела, виденный им на фоне окна, с ярким светом в контражуре, окружающим ее, как белый горячий нимб. Вся она, раскинувшаяся на сотню миллионов миль. Сосредоточенная здесь, под ним. То и другое и не то и не другое.

— Ты, Молли, истинное чудо, — сказал Андре. — Все в точности как всегда.

— В точности как всегда, — сказала она, и он почувствовал, как она его обволакивает, почувствовал теплую вспыш-

ку, бегущую по коже Диафании, нежданный прилив крови к лицу вселенной. И зябкую дрожь, пробежавшую по сердцу Солнечной системы.

Позднее, все так же во тьме, он сказал ей правду.

— Я знаю, что он жив. Бен не убил его, Бен только его ранил.

— И почему же ты так решил?

— Потому что Бен даже не пытался убить его. Бен пытался причинить ему боль.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Молли, тебе известно, где он сейчас?

Он начал уже думать, что она задремала, но в конце концов получил ответ:

— А с какой такой стати я тебе это скажу?

Андре выдохнул, выдохнул полностью, до исчерпания легких. «Я был прав», — подумал он. Он вдохнул, стараясь ни о чем не думать. Стараясь сосредоточиться на дыхании.

— Возможно, это сделает грядущую войну покороче, — сказал он. — Мы думаем, что он — главный ключ.

— Вы, священники?

— Мы, священники.

— Я не верю, что будет война. Все это просто разговоры. Другие БАЛы сумеют приструнить Амеса.

— Я хотел бы, что бы ты оказалась права, — сказал Андре. — Очень хотел бы.

— Как может Тадеуш быть ключом к войне?

— Он тесно связан со структурой нашего пространства — времени. В некотором роде он и есть структура нашего пространства — времени. Он впечатан в нее. А теперь я начинаю думать, что он завяз в ней. Он не может из нее высвободиться и стать простым нормальным Беном. Теперь уже никогда. Я думаю, что вот так Бен отомстил самому себе. За то, что увел у себя Алетею Найтшейд.

Еще одно долгое молчание. И бывает же такая полная тьма.

— Да, в общем-то, я думаю, что ты и сам уже все сообразил, — сказала Молли.

— Что — все?

— Куда он направился, где он сейчас.

Андре немного подумал, и оказалась, что Молли права. Ответ лежал на поверхности.

— Он направился туда, где оказываются в конечном итоге все беглые куски и огрызки гриста, — сказала Молли. — Он пошел искать ее. Любые куски ее, какие уж там сохранились. Искать их в гристе.

— Алетея, — сказал Андре. — Ну конечно же, Алетея.