"Почти невероятные приключения в Артеке" - читать интересную книгу автора (Аматуни Петроний Гай)ГЛАВА ПЕРВАЯ Жизнь, как она естьОн происходил из знатного рода австралийских попугаев и, как все птицы, был дважды рождённый. Первый раз он появился на свет в виде белого яичка в далёком австралийском городе Сиднее. — Там была самая безмятежная пора моего предварительного детства, — с удовольствием вспоминал он потом. Уже тогда, влекомый жаждой впечатлений, он совершил смелое путешествие, пролетев в самолёте тысячи опасных километров, и приземлился в столице Великобритании — Лондоне. На пути пришлось преодолеть африканские грозы и океанские штормы, ужасная болтанка трепала над Бискайским заливом, но нашему мужественному авиатору это было нипочём: ведь спокойнее всего участвовать в воздушных странствиях в качестве яйца. — А когда вылупишься, — заметил наш мудрец в беседе с автором этих строк, — то начинается жизнь — как она есть… После короткого отдыха он перелетел из Лондона в Москву, где пересел на поезд и всего за двадцать часов добрался до нашего весёлого города, раскинувшегося на крутом правобережье Дона в тихом месте, где реку опоясали два новых автомобильных моста и один железнодорожный, построенный ещё в давние времена. Здесь, решив угомониться, Великий Покоритель Пространства уверенно пробил своим прочным клювом нежную скорлупу и родился вторично в семье человека, разводившего говорящих птиц. Его нарекли прекрасным именем Тюля-Люля, которое могло означать всё что угодно и вместе с тем — ничего. Когда Тюля-Люля окреп, добрый хозяин передал его за приличное вознаграждение Папе, а тот уже отдал его бесплатно своему двенадцатилетнему сыну Килограммчику. Этот молодой человек, находясь тогда в пятом классе средней школы, с трудом, как сквозь дремучие тропические леса, пробирался к основам наук. Когда у него появлялась «неохота», его подгонял Папа, а в частые минуты неудач Килограммчик находил утешение в ласковых объятиях Мамы, закрывая глаза на то немногое, что осталось позади, и боясь представить себе то, что ожидало его ещё впереди до окончания учебного года, не говоря уже об Аттестате зрелости… Трудно описать красавца Тюлю-Люлю. Рост у него небольшой — сантиметров двадцать. На крепкой умной головке будто надета золотистая тюбетейка, а на груди — золотистая «манишка» с тёмно-синими пятнышками в виде ожерелья. На короткой шее золотистые и синие тоненькие «волны» и такой же расцветки крылья, небольшой размер которых понуждал к стремительному и «порхающему» полёту. Хвост длинный, из шести-семи синих перьев. Лапки с четырьмя пальцами — тоже синие, но не так, будто от холода, а по-настоящему. У Тюли-Люли даже крючковатый клюв был с синей шишечкой наверху. Его друга, уже упомянутого мной Килограммчика, на самом деле звали Гошкой. Это розовощёкий толстячок с плутоватыми карими глазами. Шатен, среднего для своих лет роста. У каждого человека есть какая-нибудь особенность в характере; у Гошки Вот каким странным и непохожим на других рос этот Гошка… Ещё он любил поесть и в этом искусстве тоже не имел себе равных. Папа пытался его сдерживать, но это редко удавалось: Мама готовила так вкусно, что бывало, и сам Папа неохотно поднимался из-за стола, тяжело отдуваясь. Ели же к обеду подавались ещё и блины да миска сметаны, Папа весело говорил: — Ну, брат, держись… — и, расправив плечи, добавлял: — Не посрамим свою фамилию! И не посрамляли, разумеется. К третьему классу фигура Гошки округлилась и стала, как гирька, — отсюда и прозвище Килограммчик. Папа, как и полагается, был главой семьи с самого её основания. И ещё писал книги для детей младшего и среднего школьного возраста, преимущественно сказки. Писатели, как правило, надомники: пишут в своём домашнем рабочем кабинете. Папа вставал чуть свет, и Гошка не переставал удивляться: к чему? Ведь раз ты нигде на службе не состоишь и тебе так повезло, что не надо являться, как в школу, к определённому часу, не угнетай свой организм, а создавай ему щадящие условия! Но Папа фактически мог работать только не более двух-трёх часов в сутки — утром. Потом семья, как следует завтракала, он провожал жену и сына до двери, брился и… отправлялся на: заседание, совещание, симпозиум, собрание, форум, митинг, диспут, встречу с читателями или выступление по телевидению (радио), открытие (или закрытие) выставки — одним словом, отправлялся на Мероприятие и возвращался домой вечером, где (по чётным числам) к этому времени собирались гости и единодушно выбирали улыбающегося Папу тамадой, то есть главным диктором застолья. Мама была пе-ди-ат-ром (детским врачом). За день она умудрялась принять, осмотреть и вылечить несколько десятков ребятишек, по пути домой наполнить две огромные авоськи, ещё успевала приготовить ужин, а когда не было гостей (по нечётным числам) — выстирать, высушить и выгладить бельё. Гошка старался не вмешиваться в дела родителей и быть самым незаметным в доме, чтобы ему давали минимум поручений. Тем более, что сейчас у него появилась забота — научить говорить Тюлю-Люлю. Но попугайчик упорно молчал, хотя по его осмысленному взгляду было видно, что он с интересом слушал Гошку, особенно когда тот читал стихи. И вот сегодня (в нечётный, «разгрузочный», день) Папа вспомнил о сыне и попытался уточнить, сделал ли Гошка уроки. И есть ли у него вообще дневник. Это оказалось так некстати, что Гошка умоляюще глянул на Маму, и та немедленно пришла на помощь. — Своим постоянным контролем, ты хочешь отнять у ребёнка детство, — сказала она Папе. — Пусть он хоть изредка отдыхает… — Изредка? — с сомнением повторил Папа. — Он пришёл из школы четыре часа назад и всё ещё не сбросил с себя усталость. Что их там, прессуют, что ли? — Довольно того, что мы с тобой не знаем покоя! Сейчас время так ускорилось — не успеем оглянуться, как наш малыш вырастет и сам станет папой… От этих слов Гошка похолодел. — Мне бы хотелось подольше оставаться ребёнком… — признался он. — Странный ты человек! — пожал плечами Папа. — Всё свободное время возишься с попугаем, когда перед тобой открывается удивительный мир неведомого! — Как же! — усмехнулся Гошка. — Взрослые день и ночь барахтаются в нём: уже ничего не осталось на нашу долю… — Ты видишь, как терзается ребёнок! — торжествующе сказала Мама. — А ведь ему необходим щадящие режим. — Ошибаешься, сынок, — продолжал Папа. — Этому миру неведомого конца-края не видно: полностью его изучить не одному поколению невозможно — так коротка человеческая жизнь. — Вот хорошо! — обрадовался Гошка. — Тогда и браться не надо. Научатся люди жить по пятьсот лет — пусть те поколения и пробуют… — Устами младенца глаголет истина, — поддержала его Мама. — Ты хочешь, чтобы наш сын вырос безграмотным чудиком? — поднял брови Папа. — А чем лучше чудик образованный?! — парировала Мама. — Я хочу, чтобы Гошенька стал нормальным человеком, не обходя детство стороной; тогда ему ничто не грозит! — Ну что ж, я разрешаю ему дружбу с попугаем, — тоном приказа заявил Папа, — но при условии, что мой сын избавится от двоек и троек. Решено! Хватит дебатов, а то я растеряю то, что придумал сейчас… — Ты работаешь, даже когда разговариваешь, — едко сказала Мама. — Смотри, чтобы ты сам… Папа не успел возразить: Гошка уловил, что разговор приобретает разрушительный характер, и вмешался. — Хватит вам, родители! Лучше объясните мне, необразованному, — искоса глянул он на отца, — почему вы так перегружаете себя и не измените свой образ жизни? Бросьте работать и посвистывайте… Папа и Мама растерянно переглянулись. — Это ты? — грозно спросила Мама, поворачиваясь в Папе. — Что я?! — испуганно моргнул Папа. — Я спрашиваю: это ты внушил ребёнку своё низкое желание превратить меня в домашнюю работницу?.. А сами будете посвистывать?.. — Послушай, ну как ты могла?.. — Да, разумеется, расхохоталась Мама, и голос её задрожал. — Ты представитель сильного пола. Творец! А я должна бросить работу и обслуживать двух объедающихся мужиков?! — О чём ты говоришь? Причём тут я?.. Гошка, ты понял что-нибудь?! Мама заплакала. — Значит это у него наследственное, — проговорила она сквозь слёзы. — Я знала, что в тебе живёт жестокий деспот, вселившийся теперь и в моего сына… На я этого не допущу, так и знай! — Да нет, же, Мама, — повысил голос Гошка. — Я имею в виду вас обоих: ведь Папа может всё бросить и чихать в промокашку… — Ах так! — возмутился Папа. — Ты хочешь, чтоб твой отец стал бездельником? Вёл жизнь завзятого тунеядца? Лишился радости творчества?! Я тебе чихну!.. И Папа кинулся к шифоньеру. Гошка сообразил, чем это может обернуться, и мгновенно исчез из дома. Тюля-Люля с удивлением наблюдал происходящее и даже поковырял коготком в носу. Папа, с ремнём в левой руке, присел на диван рядом с Мамой, вытер её платочком слёзы и нежно обнял за плечи правой рукой. Потом Мама поцеловала Папу и ушла в магазин, довольная тем, что день заканчивается так удачно. Папа задумчиво посмотрел ей вслед, облегчённо вздохнул, словно капитан океанского лайнера, миновавший бурю, погладил Тюлю-Люлю по золотистой тюбетейке и тихо произнёс: — Тяжела ты, доля мужская… И вдруг Тюля-Люля отчётливо, голосом Папы, произнёс: — Тяжела ты, доля мужская. Папа пошатнулся от удивления, а потом обрадовался и спросил: — Так, значит, ты говорящий попугай? — Иес, — скромно ответил Тюля-Люля, что по-английски означает «да». Теперь Тюля-Люля говорил беспрестанно, повторяя почти всё услышанное и лишь изредка вставляя английские слова, знакомые ему ещё по «предварительному детству», — когда он был яичком в Австралии, где этот иностранный язык очень распространён. Пошли тёплые дни. Папа купил Тюле-Люле просторную клетку и установил её на балконе, чтобы попугайчик мог дышать свежим воздухом в безопасности. В первый же вечер, когда вся семья отправилась в кино, а Тюля-Люля на балконе коротал время в одиночестве, ни с того ни с сего возле клетки появился шустрый воробей. Затворник искоса глянул на это невзрачное существо и придал себе важный, равнодушный вид. — Кто вы, если не секрет? — нарушил затянувшееся молчание незнакомец. — Я Тюля-Люля, — гордо ответил наш герой, — австралиец, происхожу из знатного рода Пситтакиформес, то есть попугаев… Родился из белого яичка без единого пятнышка и являюсь членом семьи Многолетнева! — О, ваше сиятельство! — сразу присмирел воробей и для чего-то огляделся. — Так вы родственник писателя!.. — Иес! — ещё более значительным тоном ответил Тюля-Люля и задрал клюв к небу. — Не завидую вам, ваше сиятельство, — сочувственно чирикнул собеседник. — Ты… ты что, смыслишь в литературе?! — Ваш Папа имеет обыкновение читать самому себе вслух, и я порой с удовольствием слушаю… Однако сейчас я имею в виду его сына, этого душегуба и мучителя… Когда он даёт духу пришельцу Осьминогу Кальмаровичу, я не возражаю… — Пришельцу? Так-так, продолжай. — Так вот я и говорю: писательский сынок, Килограммчик, видимо, набрался от сиамского пирата жестокости, сделал себе рогатку из вишнёвого дерева и пуляет по нас, то есть по воробьям!.. — Пуляет? Это ружьё или пистолет? — Ни то ни другое, ваше сиятельство. Это много ужаснее… Я опасаюсь, вы ещё увидите… — Гм… Как тебя зовут? — Меня?! — смутился воробей. — Никак… Я ведь никто; я даже вылупился из яичка с крапинками… У меня нет имени. — Надо бы обзавестись, — посоветовал Тюля-Люля, — это удобно. Для меня, например. — Слушаюсь, — склонил головку воробей. Его не было два дня, а на третий он примчался радостный и шумный. — Ваше сиятельство! — захлёбываясь от восторга, чирикал он. — Я придумал себе кучу имён… Но самое красивое, по-моему, Люля-Кебаб! Каково? — Я думаю, — наставительно ответил Тюля-Люля, — что тебе из простой семьи негоже называться столь звучно… И потом, люля-кебаб — это еда. Не далее как вчера Мама угощала меня… — Жаль… А если я назовусь Домино? — Проще надо, приятель, проще… — Фиалка? — Это слишком нежно! — Карбюратор? — Тоже красиво, хотя и грубее. Они перебрали ещё с десяток имён, и вконец огорчённый воробей предпринял последнюю попытку: — Может быть, Чик-Чирик?.. — Ну что ж, — одобрительно кивнул Тюля-Люля. — Пожалуй. Скромно. Запоминается легко… И ближе к происхождению. — Я — Чик-Чирик, у меня теперь тоже есть имя! — на весь двор заорал воробей и запел тут же сочинённую им песенку: И хотя стихи были далеки от совершенства, Тюля-Люля благосклонно отнёсся к доморощенному поэту и даже слегка одобрил: — Гуд. Вот только насчёт дружбы ты хватил лишку… — Простите, ваше сиятельство… может быть, я подредактирую песенку?.. Допустим так: — Этот вариант совсем Вери гуд, — сказал Тюля-Люля. — Ведь жизнь полна всяких «но», и преуспевает тот, кто в совершенстве разбирается в них — я слышал это в Лондоне. Ну что ж, хвалю, хвалю… Ол Райт! Подошло лето. Килограммчик блестяще перешёл в следующий, шестой, класс. Всего с одной четвёркой — по пению. В школе его приводили в пример, но больше всех торжествовала Мама: — Вот видишь! — сказала она Папе. — Ты оставил мальчика в покое, и он показал, на что способен. Папа и Килограммчик переглянулись и перемигнулись. На самом деле всё обстояло иначе. Папа однажды поймал своего сына за шиворот и грозно сказал: — Двойки или жизнь?! Выбирай… — А как же с детством? — намекнул Гошка. — Мама будет в отчаянии. — Если только пикнешь ей, смотри тогда, — твёрдо заверил Папа. — Ты не птица и нечего порхать по жизни. А детству дело не помеха… Ну? И перед взором струхнувшего Гошки убедительно замаячил великолепный сыромятный ремень, приобретённый Папой по случаю. — Жизнь… — сдался Килограммчик. — Но только порядочного человека! — предупредил Папа. — Согласен. — Клянись! — Честное пионерское. — А теперь давай дневник и начнём… И, представьте себе, дело пошло на лад! Вот как было всё в действительности, но они не хотели расстраивать маму и лишать её удовольствия приписать успехи Гошки своей методе. — Всё, — сказал Гошка Тюле-Люле, — второго числа еду в Артек. — Это что такое? — Как тебе объяснить?.. Пионерский лагерь. Лучший в мире! Туда и детей направляют особо отличившихся… — И ты тоже отличился? — А то! Сам посуди: плёлся в хвосте и вдруг — вжик! — выскочил в отличники. Такими гордятся больше всего, потому что отличник — он сам по себе отличник и никого не удивляет, а нерадивые, вроде меня, если вырвутся вперёд, то все учителя гордятся: мол, наша работа! Я и дальше так буду: первая четверть на двойках, вторая — на тройках, а потом — вжик! — и отличников догнал… стратегия, брат! — И тебя примут в Артеке? — С оркестром! — Но ведь ты — А-а, — покраснел Килограммчик. — Это сиамский бродяга натрепался? — Чик-Чирик рассказал. — Серенький? — Да. Ему-то за что досталось? — Ошибка молодости, — вздохнул Гошка. — Больше не буду! Хочешь, я сломаю рогатку? И — никому ни слова… — Хочу. Тюля-Люля перелетел на крышу шифоньера, чтобы лучше видеть, как Гошка разломает своё изделие и выбросит в мусоропровод. А второго числа следующего месяца Тюля-Люля расстался с Килограммчиком и заскучал. Тот ужасный день, что так резко изменил жизнь Тюли-Люли, начался в воскресенье после обеда. Мама утром проводила Папу в Симферополь, чтобы потом он автобусом добрался до Артека — проведать Гошку, развесила бельё во дворе, побеседовала с соседкой, и тут началась катавасия… Небо сразу помрачнело, низкие рваные тучи, вытягиваясь и клубясь, то как бы дёргали друг дружку, то словно гонялись взапуски и ворчали, как львята. Мама сбежала вниз и стала снимать с верёвки надувшиеся ветром рубашки, наволочки и огромный пузырь — пододеяльник; Тюля-Люля вышел из клетки и намеревался помочь Маме советом, но не успел пошевелить крылышками, как сиамский негодяй кинулся на него, обхватил лапами и зловеще мяукнул сквозь зубы. Тюля-Люля завопил вне себя от ужаса, но его крик поглотил страшный удар грома. Только Чик-Чирик успел услышать, потому что находился поблизости. Мгновение — и смелый воробей, подгоняемый порывом ветра, кинулся на Осьминога Кальмаровича и ударил злодея по темечку. Сиамец от неожиданности выпустил попугайчика из лап. Правда, в последнюю секунду он всё же успел ухватить зубами свою жертву за хвост и вырвал несколько перьев. Тюля-Люля свалился с балкона в пыльную бездну; очередной, ещё более мощный порыв упругого ветра подхватил его, оглушённого и ослеплённого молнией, и увлёк в неведомую даль. Чик-Чирик, несмотря на нелётную погоду, хотел устремиться за своим покровителем, но тут небо прорвалось окончательно, и Тюлю-Люлю словно бы смыло проливным дождём. Гроза буйствовала не менее часа. Потом небо очистилось, и ласковое солнышко с недоумением глянуло на бурные потоки воды, отражаясь в сотнях луж. Чик-Чирик произвёл взлёт и принялся за поиски. — Ваше сиятельство, ваше сиятельство! — звал он, большими зигзагами расширяя трассу своего полёта, но напрасно. Земля отвечала многоголосым гомоном, вежливо короткими сигналами автомобилей, противным визгом трамвайных колёс на высыхающих рельсах. К вечеру сил у воробья поубавилось основательно: он пересёк уже почти весь город и очутился в посёлке, что совсем рядом с аэропортом. — Ваш… ст-во… — едва слышно попискивал он, и, когда уже вовсе утратил надежду, где-то рядом, из беседки в чьем-то саду, послышался радостный и давно ожидаемый голос: — Я здесь, Чик-Чирик! Это ты барахтаешься в мире неведомого? Обрадованный воробышек юркнул под крышу беседки и увидел столь изрядно потрёпанного попугайчика, что едва узнал в нем «его сиятельство». От счастья у Чик-Чирика наступила минутная немота, потом, заикаясь от волнения, он пропищал: — Ваше… с-тво… Эко вас изобразило… Вероятно, он хотел сказать «преобразило», но поторопился. — Ну-ну, малыш, — одобрительно заметил Тюля-Люля, — ты просто молодец, что нашёл меня, безграмотный чудик… — Ваше… ст-во… — поразился Чик-Чирик, — что вы говорите? И почему, как люди? — А как же ещё? Я ведь говорю в основном чужими словами и фразами, особенно если волнуюсь… — Понимаю, ваше сиятельство… Полетели домой. Я запомнил дорогу. — Ты хочешь лишить ребенка детства? А ему нужен щадящий режим, — голосом Мамы ответил Тюля-Люля. — Ваше сиятельство, — настаивал Чик-Чирик, — простите, что осмеливаюсь думать в вашем присутствии, но я думаю, что нам надо летёть. К Маме. Домой… — В таком состоянии? Без рулевых перьев? — с сомнением произнёс Тюля-Люля. — Боюсь, что мне не дотянуть… — Что делать? Что делать? — огорчился Чик-Чирик. — Я придумал Я думаю, что надо лететь за Мамой и привести ее сюда… Я быстро, ваше сиятельство! Мама была очень расстроена исчезновением Тюли-Люли. Она обошла все соседние дворы Расспрашивала встречных, звонила по телефону в бюро находок и наконец в отчаянии присела на балконе, чтобы собраться с мыслями. Вот тут-то и появимся Чик-Чирик… Мама сразу узнала его, подставила ему теплую ладонь, погладила по головке и грустно сказала: — Нет теперь нашего друга, Серенький. Боюсь, что он погиб… — Нет-нет, Мама, он жив! — заверещал воробей на своём птичьем языке. — Поедемте, я покажу вам это место… Убедившись, что Мама не понимает его, Чик-Чирик несколько раз срывался с ее ладони, устремлялся в сторону автобусной остановки, возвращался и вновь звал ее. И Мама… догадалась! Сбежав с лестницы, она посадила воробья в свою раскрытую сумочку, чтобы он мог свободно выглядывать и не пропустить нужную остановку, села в автобус, и они поехали. Умница Чик-Чирик привел-таки Маму к нужному месту и торжествующё сел рядом с попугайчиком. Тюля-Люля задрожал от радости, замахал крылышками и чуть отвернулся от смущения за свой столь потрёпанный вид. Он ожидал, что Мама кинется сейчас к нему и он прижмется к ее душистой щеке. Но этого не произошло. — Ты ошибся, Серенький, — произнесла она, в недоумении поворачиваясь к воробью. — Наш Тюля-Люля — красавец! А этот… Увы, это не он, Серенький… — Да нет же, это он, Мама, увёряю вас, он! — возбуждённо прыгал Чик-Чирик, но Мама не поняла его. — Спасибо, Серенький, поехали назад, — позвала она. Но Чик-Чирик дал знать, что остаётся, и Малаа уехала одна. Тюля-Люля опустил головку: он был обижен до глубины души. Нe узнать своего друга! Ценить близкое существо, так сказать, по одёжке! Это было свыше его сил. — Ваше сиятельство, — в отчаянии произнёс Чик-Чирик, — но почему вы молчали? Не подтвердили Маме, что вы — это вы? Или уже разучились говорить по-человечески? — Я? Разучился?! Слушай… — Тюля-Люля громко чихнул точно так, как это делает Гошка, отчего воробей испуганно стал оглядываться, ища мальчика, пока не догадался, что это искусство попугайчика. — Так позовите её, ваше сиятельство! — Ни за что! — гордо ответил Тюля-Люля. — Я разрешаю и тебе покинуть меня… — Как можно, ваше сиятельство?! — возмутился Чик-Чирик. Неужели вы думаете, что я способен на предательство? Я остаюсь с вами. Вскоре под крышей беседки воцарилась густая темнота, без единой крапинки, и собеседники уснули: Тюля-Люля на основной перекладине, а Чик-Чирик — в почтительном отдалении. Утро выдалось прекрасное. Свежий воздух пронизывали юные солнечные лучи; ароматы полевых трав смешивались с чудесными запахами цветов; приятный рокот заходящих на посадку самолётов мягко доносился издалека. Друзья проснулись рано и с удовольствием позавтракали на птичьем дворе. Даже небольшие расстояния Тюля-Люля преодолевал с трудом, а линия его полёта была столь извилистой и несуразной, что Чик-Чирик не удержался от шутки: — Ваше сиятельство, глядя на вас, я невольно вспоминаю свои первые учебные порхания. — Хотел бы я видеть, как бы ты порхал после когтей негодяя Осьминога Кальмаровича… — Нет-нет, ваше сиятельство! — взъерошился воробей. — Я, извините, просто пошутил… — Ну, ладно, надо изучить местность и выбрать себе постоянное жилье. — Так вы не хотите возвращаться домой?! — У меня уже нет дома. У тебя — другое дело. — Ни за что, ваше сиятельство! Я остаюсь с вами. — Похвально, малыш. Значит, мы из одной стаи, как говорят у нас в Австралии. Обследовав квартал, в котором они находились, и не найдя подходящего жилища, они перелетели в соседний, Собственно, обследованием больше занимался Чик-Чирик, поскольку хвостик его был невредим и полёт увереннее. Он-то и обнаружил «квартиру» в новом пятиэтажном доме, где помещалось почтовое отделение. Тюля-Люля пристроился над открытым окном и с удовольствием вслушивался в названия городов, произносимые посетителями. Люди отправляли заказные письма и телеграммы, бандероли и посылки во все концы страны и за границу. Тюля-Люля, прикрыв глаза, заметил: — Ты ощу щаешь, малыш, всю необъятность этого мира и прелесть путешествий? — Ещё бы! — чирикнул воробышек. — Как я завидую вам, столько повидавшему, ваше сиятельство! — Ты слышишь? БАМ!.. КамАЗ!.. Атоммаш!.. Какие звучные названия! Так и хочется повторять их… Должно быть, это где-то неподалёку от Австралии. Пальмы, могучее солнце, морские пляжи… — Вы кто такие? — вдруг раздался сверху хрипловатый голос, и они, задрав клювы, увидели на краю крыши Скворца. Вот-с, их сиятельство — знатный австралиец… а я… как видите… Но мы живем на другом конце города… — Я так и подумал, что вы не нашенские. Уже все здесь знают, что БАМ, Атоммаш — великие стройки, там чудеса техники. — Техники? — оживился. Тюля-Люля. — Это хорошо. Я люблю технику. И тут кто-то там, в помещении почтового отделения, совсем рядом с открытым окном, произнес: — Будьте добры, примите посылочку в Артек: там внучек мой отдыхает. — Яблоки посыпаете? — Да, из своего сада… Тюля-Люля едва не свалился с кирпичного уступа от волнения. Артек?! — задыхаясь от восторга, прошептал он. — Ты слышал, малыш? Там Гошка, я хочу к нему! Дошло? Килограммчик, значит, это наследственное! Я всегда знала, что ты деспот… Чихать в промокашку! Где? Где эта посылка? — Я вижу её, ваше сиятельство! Она на весах… Но это дырявый ящик — не рассыплется он? — Через любое из его отверстий я проникну внутрь и отправлюсь в путь… Пищи там хватит. Решено: я уезжаю в Артек! Они нетерпёливо вертелись возле зарешеченного окна, а когда настал обеденный перерыв, Тюля-Люля распрощался с воробышком, не без труда пролез через круглое отверстие в артековскую посылку, и новое его путешествие началось!.. |
||
|