"Принцесса Брамбилла" - читать интересную книгу автора (Гофман Эрнст Теодор Амадей)Глава седьмаяВряд ли благосклонный читатель может пожаловаться, что в этой истории автор утомляет его большими расстояниями. Все место действия ― Корсо, дворец Пистойя, «Caffe greco» ― измеряется какой-нибудь сотней шагов и, не считая небольшого прыжка в сторону Урдар-сада, остается в том же тесном и легко обозримом кругу. Вот и сейчас, достаточно сделать несколько шагов, и любезнейший читатель снова очутится в «Caffe greco», где только четыре главы тому назад шарлатан Челионати рассказывал немецким буршам дивную историю о короле Офиохе и королеве Лирис. Итак! В «Caffe greco» сидел в одиночестве красивый, изящно одетый молодой человек, явно погруженных! в столь глубокое раздумье, что двое мужчин, которые в это время заглянули в кофейню и подошли к нему, должны были трижды его окликнуть: «Синьор... Синьор... любезнейший синьор!» ― пока он наконец, словно очнувшись от сна, не спросил с учтивым достоинством, что им угодно. Аббат Кьяри ― надо сказать, что двое неизвестных были аббат Кьяри, прославленный автор еще более прославленного «Белого мавра», и импресарио, променявший трагедии на фарс, ― аббат Кьяри сразу начал: ― Что же это вас, мой милейший синьор Джильо, совсем не видать? Где вы скрываетесь, что вас приходится разыскивать по всему Риму? Вы видите перед собой раскаявшегося грешника, обращенного на путь истинный силой и мощью моего слова. Он жаждет загладить проявленную к вам несправедливость и щедро возместить ущерб, каковой он вам причинил. ― Да, ― вмешался импресарио, ― да, синьор Джильо, я полностью признаюсь в своем неразумии, в своей слепоте. Как это я не сумел оценить ваш гений и хоть на минуту усомнился, что в вас одном найду свою опору! Вернитесь в мой театр, где вас снопа ожидают восторги, бурные рукоплескания всего мира! ― Не знаю, господа, ― ответил красивый молодой человек, удивленно глядя на аббата и импресарио. ― Не знаю, что вам, в сущности, от меня угодно? Вы называете меня чужим именем, говорите о совершенно незнакомых мне вещах... ведете себя так, будто знаете меня, а между тем я не помню, чтобы видел вас хоть раз в жизни. ― Ты правильно делаешь, Джильо, ― со слезами на глазах сказал импресарио, ― что так презрительно обращаешься со мной и притворяешься, будто и в глаза меня не видывал: поделом мне, я был ослом, прогнав тебя с подмостков. Все же, Джильо, мой мальчик, не будь злопамятным! Дай руку! ― Подумайте, синьор Джильо, ― прервал его аббат, ― подумайте обо мне, о «Белом мавре» и о том, что нигде вам не уготованы такие лавры, такая слава, как в театре этого честнейшего человека. Ведь он послал к чертям Арлекина со всей его грязной шайкой и опять сподобился счастья ставить мои трагедии! ― Синьор Джильо, ― снова заговорил импресарио, ― назначьте себе сами любое жалованье, выберите по своему вкусу костюм для «Белого мавра», я не постою за несколькими лишними локтями поддельного галуна, за лишней пачкой блесток. ― Но уверяю вас, ― воскликнул молодой человек, ― все, что вы тут говорите, было и остается для меня неразрешимой загадкой. ― Ага! ― яростно вскричал импресарио. ― Ага, я понял вас, синьор Джильо Фава, я отлично вас понял. Теперь мне все ясно... Этот проклятый сатана... ну да ладно, не стану называть его имя, дабы не отравить ядом своих уст... ― Прошу вас, любезный синьор, ― остановил молодой человек разгневанного импресарио, ― прошу вас, не горячитесь, будьте сдержанны. Я понял, в чем все недоразумение. Не правда ли, вы принимаете меня за актера Джильо Фаву, который, как я слышал, некогда блистал в Риме, хотя по сути был полной бездарностью. Аббат и импресарио изумленно воззрились на молодого человека, словно увидели перед собой призрак. ― Вероятно, господа, вас не было в Риме, ― продолжал молодой человек, ― и вы только что вернулись. Иначе я не могу объяснить ваше неведение, когда весь Рим только об этом и говорит. Мне весьма прискорбно первому сообщить вам, что тот самый актер Джильо Фава, которого вы ищете и столь высоко цените, вчера на Корсо убит в поединке. Я лично совершенно убежден в его смерти. ― О, прекрасно! ― воззвал аббат. ― Свыше всякой меры прекрасно и великолепно! Значит, знаменитого актера Джильо Фаву какой-то сумасбродный, потешный малый вчера заколол мечом и тот свалился задрав кверху ноги? Право, любезный синьор, вы, должно быть, чужой в Риме и мало знакомы с нашими карнавальными шутками, а то бы вы знали, что у тех, кто кинулся поднимать мнимый труп, оказалась в руках только красивая картонная кукла! Недаром толпа разразилась оглушительным хохотом. ― Не знаю, ― ответил молодой человек, ― действительно ли трагический актер Джильо Фава был не живым человеком из плоти и крови, а только картонной куклой; достоверно знаю одно: при вскрытии все его внутренности оказались битком набиты ролями из трагедий некоего аббата Кьяри. И смертельный исход удара, нанесенного Джильо Фаве его противником, врачи приписали ужаснейшему несварению и полному разрушению пищеварительных органов вследствие чрезмерного потребления веществ, лишенных какой-либо питательности и соков. Слова молодого человека были покрыты безудержным хохотом окружающих. Во время этого достопримечательного разговора «Caffe greco» постепенно наполнилось своими обычными посетителями, главным образом немецкими художниками, которые тесно окружили разговаривающих. Велика была злоба импресарио, но аббат просто впал в ярость. ― А! ― закричал он. ― А, Джильо Фава, так вот чего вы добивались? Это вам я обязан всем этим скандалом на Корсо! Но погодите... я отомщу вам... уничтожу... И оскорбленный поэт разразился площадной руганью и вместе с импресарио обнаружил явное желание броситься на молодого человека; но немецкие художники схватили обоих за шиворот и с такой силой вышвырнули их за дверь, что они с быстротой молнии пронеслись мимо старого Челионати, который в эту минуту входил в кофейню и крикнул им вслед: «Счастливого пути!» Как только молодой человек увидел Челионати, он быстро подошел к нему, взял его за руку и, отведя в дальний угол, сказал: ― Ну что бы вам, милейший синьор Челионати, прийти немного пораньше? Вы б избавили меня от двух назойливых людей, которые упорно принимали меня за Джильо Фаву... А ведь я... ах, вы же знаете, что я вчера в своем злосчастном пароксизме убил его на Корсо. Каких только отвратительных вещей они мне не приписывали! Скажите, неужели я в самом деле так похож на этого Джильо Фаву, что меня можно принять за него? ― Несомненно, милостивейший государь, ― вы сильно схожи с ним красивыми чертами лица, ― ответил шарлатан учтиво, даже почтительно кланяясь, ― вот почему наступила пора убрать с дороги вашего двойника, что вы и сумели преловко выполнить. Что касается дурака аббата вместе с его импресарио, то всецело положитесь на меня, мой принц! Я охраню вас от нападок, которые могут помешать вашему полному выздоровлению. Нет ничего проще, как стравить директора театра с драматургом, чтобы, накинувшись друг на друга, они в лютой борьбе пожрали один другого, подобно тем двух львам, от коих на месте битвы остались лишь хвосты ― страшные памятники свершившегося убийства. Не принимайте же так близко к сердцу ваше сходство с картонным трагиком. Вон те молодые люди, которые вас освободили от преследователей, я слышу, тоже принимают вас за актера Джильо Фаву. ― Ах, любезнейший синьор Челионати, ― тихо произнес красивый молодой человек, ― ради бога, не выдавайте, кто я такой. Вы же знаете, почему мне приходится скрываться до тех пор, пока я окончательно не выздоровею. ― Не беспокойтесь, мой принц, ― ответил шарлатан. ― Не выдавая вас, я расскажу о вашей милости ровно столько, сколько нужно, чтобы снискать уважение и дружбу этих молодых людей, так, чтобы им и в голову не пришло спросить о вашем имели и звании. Перво-наперво сделайте вид, будто нас совершенно не замечаете, смотрите в окно или читайте газету, тогда позже вы сможете вмещаться в наш разговор. Но, дабы вас не смущали мои слова, я воспользуюсь языком, который подходит только для тех вещей, что связаны с вами и вашей болезнью и которых вы пока что не понимаете. Синьор Челионати уселся, по своему обыкновению, среди молодых немцев, все еще с громким смехом вспоминавших, как они выпроводили аббата и импресарио, когда те набросились на красивого молодого человека. Некоторые спросили старика, правда ли, что там сидит и смотрит в окно знаменитый актер Джильо Фава, и когда Челионати заявил, что, конечно, нет и что это молодой иностранец высокого происхождения, то художник Франц Рейнгольд (благосклонный читатель уже видел и слышал его в третьей главе) признался, что совершенно не понимает, как можно усмотреть хоть малейшее сходство между незнакомцем и актером Джильо Фавой. Да, правда, у них одинаковая форма носа, лба, глаз, даже одинаковый рост, но освещаемое мыслью выражение лица, а оно главным образом и создает настоящее сходство (которое большинство портретистов, вернее сказать ― копировщиков, не умеют уловить, почему в их портретах никогда нет подлинного сходства с оригиналом), именно это выражение у обоих настолько различно, что он, со своей стороны, никогда бы не принял незнакомца за Джильо Фаву. У Фавы, в сущности, ничего не говорящее лицо, тогда как в чертах незнакомца есть нечто своеобразное, покамест ему, Рейнгольду, самому непонятное. Молодые люди попросили старого шарлатана рассказать им что-либо вроде удивительной истории о короле Офиохе и королеве Лирис, чрезвычайно им понравившейся, а еще лучше ― ее вторую часть, которую он, вероятно, уже слышал от своего друга, волшебника Руффиамонте или Гермода во дворце Пистойя. ― Какая там еще вторая часть? ― удивился шарлатан. ― Разве я тогда остановился, откашлялся и, поклонившись, сказал: «Продолжение следует»? Кроме того, мой друг, волшебник Руффиамонте, и вправду прочел во дворце Пистойя продолжение этой истории. Ваша вина, не моя, что вы прозевали эту лекцию, на которой, как теперь модно, присутствовало много любознательных дам. Вздумав повторить ее, я навел бы отчаянную скуку на некую особу, которая неизменно нам сопутствует и тоже побывала на лекции Гермода, а потому все уже знает. Я имею в виду читателя каприччио, озаглавленного «Принцесса Брамбилла», где мы сами выведены как действующие лица. Итак, ни слова больше о короле Офиохе, королеве Лирис, о принцессе Мистилис и пестрой птице! О себе, о себе самом стану я рассказывать, если вам угодно меня слушать, легкомысленные вы люди! ― Почему легкомысленные? ― спросил Рейнгольд. ― Да потому, ― ответил Челионати, перейдя на немецкий язык, ― что вы видите во мне человека, существующего лишь для того, чтобы рассказывать вам сказки, которые смешат вас потому, что вы замечаете в них только смешное, и это помогает вам скоротать праздное время. Но поверьте, когда автор меня сочинял, в мыслях у него было совсем другое, и знай он, как небрежно вы со мной обращаетесь, он подумал бы, что я ему совершенно не удался. Словом, никто из вас не оказывает мне того уважения и внимания, которых я заслуживаю своей высокой ученостью. Вы считаете меня столь никчемным, что думаете, например, будто я, обладая лишь самыми ничтожными познаниями в медицинской науке, продаю домашние средства, выдавая их за тайные снадобья, и готов все болезни пользовать одним и тем же лекарством. Однако наступило время немного просветить вас на сей счет. Из далекого далека, из страны столь отдаленной, что Петеру Шлемилю, с его семимильными сапогами, пришлось бы бежать целый год, чтобы добраться до нее, приехал сюда отличнейший молодой человек, желая воспользоваться моим лечебным искусством, ибо страдает болезнью, можно сказать, редчайшей и опаснейшей из всех существующих болезней. Излечение этого недуга требует магического средства, обладать которым может только тот, кто посвящен во все тайны волшебства. Точнее сказать, молодой человек страдает хроническим дуализмом. ― Что? ― смеясь, вскричали все наперебой. ― Как вы сказали, маэстро Челионати? Хроническим дуализмом? Слыхано ли это? ― Я вижу, ― сказал Рейнгольд, ― вы снова собираетесь угостить нас странным, фантастическим рассказом, а потом уйдете, так ничего нам и не объяснив. ― Эх, сынок Рейнгольд, ― ответил шарлатан, ― не тебе бы меня попрекать! Ведь именно тебе я честно во всем помогал, и поскольку ты, кажется, правильно понял историю короля Офиоха и, пожалуй, сам гляделся в светлые воды Урдар-источника, то... Однако, раньше чем я подробно расскажу вам об этой болезни, знайте, господа, что больной, которого я взялся вылечить, и есть тот самый молодой человек, что смотрит сейчас в окно и кого вы приняли за актера Джильо Фаву. Все с любопытством оглянулись на незнакомца и согласились, что в его лице, хоть и весьма умном, есть нечто нерешительное, смятенное, и это говорит об опасной болезни, о скрытой форме безумия. ― Мне думается, синьор Челионати, ― сказал Рейнгольд, ― что под «хроническим дуализмом» вы имеете в виду то странное помешательство, когда человеческое «я» раздваивается, отчего личность, как таковая, полностью распадается. ― Неплохо, сынок, ― сказал шарлатан, ― неплохо, и все же ты промахнулся. Мне хочется дать вам полное представление о странной болезни моего пациента, но боюсь, мне не удастся сделать это до конца ясно, четко и понятно, ибо вы не врачи и мне придется воздержаться от научных выражений. Ну да ладно, что выйдет, то выйдет. В первую очередь должен заметить, что писатель, который нас выдумал и которому мы, если действительно хотим существовать, должны во всем подчиняться, ни в коей мере не ограничил определенным сроком наше бытие, наши действия. Поэтому, не впадая в анахронизм, мне крайне приятно предположить, что из сочинений известного остроумнейшего писателя вы имеете понятие о двойном кронпринце. Некая принцесса, пользуясь выражением другого, тоже очень остроумного немецкого писателя, была в положении, противоположном тому, в каком находилась ее страна, то есть благословенном ― иными словами, была беременна. Народ с великим нетерпением ждал принца; но принцесса ровно вдвое оправдала это ожидание, родив двойню, двух прехорошеньких мальчиков, которых можно было счесть за одного, ибо они срослись заднюшками. Разумеется, придворный поэт уверял, будто природа не нашла достаточно места в В эту минуту к компании незаметно подошел красивый молодой человек, и так как все молча смотрели на шарлатана, словно ожидая продолжения, то молодой человек, учтиво поклонившись, сказал: ― Не знаю, господа, придется ли вам по душе, если я, непрошеный, примкну к вашему обществу. Обычно, когда я здоров и весел, мне всюду рады; но маэстро Челионати, верно, рассказал вам о моей болезни столько диковинного, что вряд ли вы пожелаете терпеть мое общество. Рейнгольд от лица остальных заверил его, что он для них желанный гость, и молодой человек занял место в их кругу. Шарлатан удалился, еще раз напомнив молодому человеку о необходимости соблюдать предписанную диету. Как всегда бывает, ― стоило человеку уйти, и о нем тут же заговорили, расспрашивая молодого человека о его странном враче. Молодой человек уверял, что маэстро Челионати вынес из школы основательные познания, с большой пользой для себя слушал лекции в Галле и Иене, так что ему вполне можно доверять. И вообще он, по его мнению, очень хороший, порядочный человек; у него есть единственный, правда, большой недостаток: он слишком часто впадает в аллегорию, чем сильно вредит себе. Нет сомнения, что и о его болезни, которую он взялся лечить, синьор Челионати говорил самые диковинные вещи. Рейнгольд подтвердил, что, как выразился шарлатан, в молодом человеке сидит двойной принц. ― Вот видите, ― мягко улыбаясь, сказал молодой человек, ― вот видите, господа, это же чистейшая аллегория; между тем маэстро Челионати точно знает, чем я болен, знает, что я страдаю только болезнью глаз, которую нажил себе тем, что слишком рано начал носить очки. По-видимому, в моем хрусталике что-то сдвинулось, ибо, к сожалению, я часто вижу все наоборот: самые серьезные вещи кажутся мне смешными, а смешные, напротив, необычайно серьезными. И это зачастую вызывает у меня такой ужасный страх и головокружение, что я едва могу устоять на ногах. Для моего полного выздоровления, уверяет синьор Челионати, нужнее всего частые, энергичные движения, но боже мой, как мне за них приняться? ― Однако, любезный синьор, ― обратился к нему один из художников, ― я вижу, вы крепко стоите на ногах, и я знаю... В эту минуту вошел человек, уже знакомый благосклонному читателю, ― знаменитый портной Бескапи. Он подошел к молодому человеку, низко согнулся в поклоне и произнес: ― Всемилостивейший принц! ― Всемилостивейший принц? ― повторили все хором и с изумлением взглянули на молодого человека. Но тот со спокойным видом сказал: ― Случай против моего желания выдал мою тайну. Да, господа, я действительно принц, притом глубоко несчастный, так как тщетно домогаюсь прекрасного, могучего царства, предназначенного мне в удел. Вот почему я перед этим сказал, что лишен возможности делать предписанные мне движения: у меня нет своей земли, а значит, нет и места для них. Именно потому, что я ограничен столь тесным пространством, множество фигур путаются, беспорядочно мелькают у меня в глазах, кувыркаются вниз головой, так что я не могу ничего с полной отчетливостью разглядеть, а это для меня пагубно, ибо по своему душевному складу я могу существовать, только когда мне все ясно. Однако с помощью своего врача, а также сего достойнейшего из министров, я надеюсь в счастливом союзе с прекраснейшей принцессой вновь обрести здоровье, величие и мощь, какие мне, собственно, и подобают. И я торжественно приглашаю вас, господа, посетить меня в моем государстве, в моей столице. Увидите, вы почувствуете себя там как дома и не захотите расстаться со мной, ибо только у меня сможете вести жизнь подлинных художников. Не думайте, господа, будто я себя возвеличиваю, будто я тщеславный хвастун! Дайте мне только стать вновь здоровым принцем, который понимает своих людей, хотя б они становились даже вниз головой, и вы увидите, как я к вам благоволю. Я сдержу свое слово, это так же верно, как то, что я ассирийский принц Корнельо Кьяппери! О своем звании и отчизне я пока умолчу: то и другое вы узнаете в свое время. А теперь мне пора идти, чтобы посоветоваться с этим достойным министром о некоторых важных государственных делах, после чего наведаюсь к госпоже Шутке и, проходя двором, посмотрю, не взошло ли в парнике несколько удачных острот. С этими словами молодой человек подхватил под руку портного, и оба ушли. ― Ну, люди, что вы на все это скажете? ― спросил Рейнгольд. ― Мне представляется, будто в пестрой маскарадной игре шутка, причудливая как сказка, раззадоривает, погоняет всевозможные образы, и они кружатся, мчатся, мелькают все быстрее и быстрее, так что невозможно уже ни распознать их, ни различить между собой. Но давайте наденем маски и отправимся на Корсо! Эта отчаянная голова, капитан Панталоне, победивший вчера на поединке, чую я, снова там появится и опять затеет что-нибудь несусветное. Рейнгольд оказался прав. Капитан Панталоне, словно еще овеянный славой вчерашней победы, преважно расхаживал взад и вперед по Корсо; и хотя он ничего забавного не предпринимал, однако преувеличенная важность придавала ему чуть ли не еще более шутовской вид, чем обычно. Благосклонный читатель, вероятно, уже догадался и теперь знает, кто скрывается под этой маской. Конечно, не кто иной, как принц Корнельо Кьяппери, счастливый жених принцессы Брамбиллы. А принцесса Брамбилла? Да, это, должно быть, та изящная дама с восковой маской на лице, в роскошном одеянии, которая величественно прохаживается по Корсо! Дама явно посягала на капитана Панталоне, искусно вертясь вокруг него так, что казалось, ему от нее никак не ускользнуть. И все ж он сумел увернуться и с прежней важностью опять зашагал по Корсо. Но только он наконец быстрой походкой двинулся отсюда, как дама схватила его за руку и мягким, нежным голосом проворковала: ― Это вы, мой принц! Я узнала вас по поступи и одеянию, достойному вашего сана; никогда еще на вас не было столь прекрасного наряда! О, почему вы избегаете меня? Неужели вы не узнаете во мне свою любовь, свою надежду? ― Право, прекрасная дама, я не знаю, кто вы. Или скорее, не смею угадать, ибо не раз становился жертвой постыдного обмана. Принцессы на моих глазах превращались в модисток, комедианты в картонных кукол, и потому я решил не терпеть больше никаких иллюзий, никакой фантастики и беспощадно уничтожать их, где только повстречаю! ― Тогда начните с себя! ― гневно вскрикнула дама. ― Ибо вы сами, мой драгоценный синьор, не что иное, как иллюзия! Но нет, ― продолжала она с прежней мягкостью и нежностью, ― нет, мой милый Корнельо, ты же знаешь, какая принцесса любит тебя и приехала сюда из далеких стран, чтобы тебя найти, стать твоей. И разве ты не поклялся всегда быть моим рыцарем? Скажи, любимый! Дама снова взяла Панталоне за руку, но тот протянул к ней свою остроконечную шляпу, вытащил широкий меч и сказал: ― Вот, взгляните! Я срываю со шлема знак моего рыцарства. Долой петушиные перья! Я отказываюсь от служения дамам, потому что они платят неблагодарностью и изменой! ― Что за слова! ― воскликнула разгневанная дама. ― Вы в своем уме? ― Ослепляйте, ослепляйте меня блеском алмаза, что сверкает у вас на лбу! Размахивайте перьями, выщипанными из хвоста пестрой птицы! Я устою против всяких чар, ибо знаю, стою на том, что старик в собольей шайке был прав, заявив, будто мой министр осел, а принцесса Брамбилла бегает за бездарным актером. ― Ого! ― вспыхнула дама гневом пуще прежнего. ― Ого! Вы смеете разговаривать со мной в таком тоне? Тогда я вам отвечу: коли вам угодно оставаться печальным принцем, то актер, которого вы называете бездарным, во сто крат мне милей, чем вы. Правда, он сейчас разобран на части, но в моей власти приказать его сшить. Отправляйтесь к своей модистке, к этой ничтожной Джачинте Соарди ― я слышала, вы и за ней бегаете, ― и возведите ее на трон, который вам негде поставить, так как у вас нет ни клочка собственной земли! Ступайте с богом! С этими словами дама быстро удалилась, меж тем как капитан Панталоне пронзительно кричал ей вслед: ― Гордячка! Изменница! Так-то ты награждаешь меня за преданную любовь! Но я сумею утешиться. |
||
|