"Принцесса Брамбилла" - читать интересную книгу автора (Гофман Эрнст Теодор Амадей)

Глава восьмая

Как принц Корнельо Кьяппери не смог утешиться, поцеловал принцессе Брамбилле бархатную туфельку, после чего их обоих накрыли филейной сеткой. ― Новые чудеса дворца Пистойя. ― Как два волшебника проехали верхом на страусах по Урдар-озеру и уселись в чашечке лотоса. ― Королева Мистилис. ― Как снова появляются знакомые лица, и каприччио под заглавием «Принцесса Брамбилла» приходит к счастливому концу.

Однако оказалось, что наш приятель, капитан Панталоне, или, вернее сказать, принц Корнельо Кьяппери (надо полагать, любезный читатель теперь знает, что под этой карикатурной маской скрывалась именно его высокородная княжеская особа), ― да! оказалось, что он никак не смог утешиться. Ибо на другой день он громко, на все Корсо жаловался, что утратил свою прекраснейшую принцессу, и если опять ее не найдет, то от безумного отчаяния пронзит себя деревянным мечом. Но свои страдания он выражал такими невероятно забавными телодвижениями, что его окружила толпа масок и, глядя на него, хохотала до упаду.

― Где она? ― громко вопил Панталоне жалобным голосом. ― Куда исчезла моя прекрасная невеста, жизнь моя, моя отрада? Для того ли я дал маэстро Челионати вырвать лучший коренной зуб? Для того ли бегал по всем углам и закоулкам в поисках собственного «я»? Да! И для того ли я наконец нашел себя, чтобы, лишившись всего ― любви, радости, владений, ― влачить жалкое существование? Люди! Кто из вас знает, где скрывается моя принцесса, пусть вымолвит словечко, а не заставляет меня изливаться в напрасных жалобах! Или пусть побежит к красавице и передаст ей, что вернейший из рыцарей, красивейший из женихов, неистовствует здесь, сгорая от безумной страсти, и что в пламени его любовного исступления может погибнуть весь Рим ― вторая Троя, ― если принцесса не придет и не потушит пожара влажными лунными лучами своих дивных очей!

Толпа снова ответила безудержным смехом, но его заглушил чей-то пронзительный смех:

― Безрассудный принц, неужели вы думаете, что принцесса Брамбилла сама выйдет к вам навстречу? Или вы забыли дворец Пистойя?

― Эй, вы! ― откликнулся принц. ― Замолчите, дерзкий желторотый птенец, не суйтесь не в свое дело. Радуйтесь тому, что удрали из клетки. Люди! Взгляните на меня, уж не я ли та пестрая птица, которую следует поймать в филейную сетку?

В толпе снова поднялся смех. Но в это мгновение капитан Панталоне не помня себя кинулся на колени: перед ним стояла она, его красавица, во всей прелести и очаровании, в том самом наряде, в каком он впервые увидал ее на Корсо; только вместо шляпки на лбу у нее сверкала диадема из дорогих самоцветов, над которой вздымались пестрые перья.

― Я твой! ― вскричал принц в невыразимом восторге. ― Я весь твой! Взгляни на перья у меня на шлеме! Это белый флаг, выкинутый в знак того, что я сдаюсь тебе, небесное создание, сдаюсь безоговорочно на волю победительницы!

― Так оно и должно было случиться, ― ответила принцесса. ― Ты вынужден мне покориться, мне, могучей властительнице, иначе ты бы не обрел отчизны и остался жалким, безродным пршщем. Теперь поклянись мне в вечной верности, поклянись этим символом моей неограниченной власти!

И принцесса протянула принцу изящную бархатную туфельку. Принц, торжественно поклявшись в вечной, неизменной любви, трижды облобызал туфельку. Едва это произошло, как раздалось громкое, пронзительное: «Брам-бур-бил-бал... Аламонса-кик-буре-сон-тон!» Влюбленных окружили дамы в роскошных таларах, которые, как любезный читатель, вероятно, помнит, проследовали во дворец Пистойя. Позади них стояли двенадцать роскошно одетых мавров; только вместо длинных копий они держали длинные, переливающиеся ярким блеском павлиньи перья, размахивая ими в воздухе. Дамы набросили на княжескую чету филейную сетку, которая становилась все плотнее, пока не окутала их полной тьмой.

Но когда под громкие звуки рожков, цимбал и маленьких барабанов эта завеса упала, влюбленной четы под ней не оказалось. Она пребывала уже во дворце Пистойя, в той самой зале, куда несколько дней назад так нескромно проник актер Джильо Фава.

Но насколько наряднее, насколько великолепнее была сейчас эта зала! Вместо единственного маленького светильника, озарявшего тогда залу, их с потолка свисало теперь не меньше сотни, так что казалось, она вся охвачена пламенем пожара. Мраморные колонны, поддерживающие высокий купол, были увиты роскошными гирляндами. Изумительной красоты плафон, на котором резные листья сплетались с птицами разноцветного оперения, с прелестными детишками, с животными самых причудливых очертаний, казалось шевелился как живой, а из складок золотой парчи, драпировавшей тронный балдахин, выглядывали, светло улыбаясь, прелестные девичьи лица. Как и тогда, дамы, только еще богаче одетые, стояли полукругом, но уже не вязали филе, а то разбрасывали по зале роскошнейшие цветы из золотых ваз, то взмахивали кадильницами, струившими драгоценные благовония. На троне, нежно обнявшись, стояли волшебник Руффиамонте с князем Бастианелло ди Пистойя. Надо ли говорить, что им оказался не кто иной, как базарный лекарь ― шарлатан Челионати. За княжеской четой, то есть за принцем Корнельо Кьяппери и принцессой Брамбиллой, стоял низенький человек в слепяще пестром таларе с изящным ящичком из слоновой кости в руках. Крышка на нем была откинута, и в нем виднелась миниатюрная, блестящая швейная игла, на которую человечек, весело улыбаясь, смотрел, не отрывая глаз.

Но вот волшебник Руффиамонте и князь Бастианелло ди Пистойя разомкнули объятия и только некоторое время еще пожимали друг другу руки. Затем князь звучным голосом обратился к страусам:

― Эй, вы, добрые люди! Несите сюда большую книгу, чтобы мой друг, славный Руффиамонте, вслух прочитал то, что осталось в ней недочитанным! ― Страусы, махая крыльями, заковыляли прочь, вернулись с большущей книгой, положили ее на спину коленопреклоненному мавру и раскрыли. Великий маг, очень красивый и моложавый, невзирая на длинную, седую бороду, вышел вперед, откашлялся и прочел следующие стихи:

Маг захлопнул книгу. Из серебряной воронки на его голове взвился огненный шар, все гуще и гуще заволакивая залу. Тут, под гармонический перезвон колоколов, под звуки арф и труб, все задвигалось, заколыхалось. Купол ушел ввысь, превратившись в светлый небесный свод. Мраморные колонны стали высокими пальмами, золотая парча с балдахина упала, раскинувшись ярким цветочным лугом, а огромное кристально чистое зеркало растеклось прозрачным, дивным озером. Огненный шар, поднявшийся из воронки на голове волшебника, рассеялся, в необозримом волшебном саду, полном чудеснейших деревьев, кустов и цветов, подул прохладный душистый ветерок. Все громче звучала музыка, поднялось шумное ликование, тысячи голосов запели:

И вдруг все стихло ― музыка, ликующие возгласы, пение. В глубоком молчании маг Руффиамонте и князь Бастианелло ди Пистойя взгромоздились на страусов и поплыли к цветку лотоса, светлым островом высившемуся среди озера. И те из собравшихся, кто обладал хорошим зрением, ясно разглядели, что волшебники вынули из ящичка крошечную, но прехорошенькую фарфоровую куколку и положили ее в самую середину цветка.

Тут влюбленная чета ― принц Корнельо Кьяппери и принцесса Брамбилла очнулись от сковывавшего их оцепенения и невольно вгляделись в зеркальную гладь озера, на берегу которого стояли. И только они всмотрелись в озеро, как сразу узнали себя, посмотрели друг на друга и залились особенным смехом, который можно уподобить только смеху короля Офиоха и королевы Лирис: охваченные величайшим восторгом, они кинулись друг другу в объятия.

И в ту минуту, как они засмеялись, о великое чудо! из чашечки лотоса поднялась женщина божественной красоты. Она росла и росла, пока не достала головой до синего неба, а ногами ― и это видели все ― твердо встала на дно глубокого озера. В короне, сверкающей на ее голове, сидели волшебник с князем и глядели вниз на народ, который, опьянев от радости, шумно кричал: «Да здравствует наша великая королева Мистилис!» А из волшебного сада донеслись мощные аккорды музыки, и снова тысячи голосов запели:

Было уже за полночь. Люди толпами устремились из театров. Тут старая Беатриче захлопнула окно, из которого выглянула, и сказала:

― Пора все приготовить. Скоро вернутся господа и, вероятно, прихватят с собой синьора Бескапи.

Как и в тот раз, когда Джильо пришлось тащить наверх полную корзину разных лакомств, старуха опять накупила всякой всячины для вкусного ужина. Но теперь ей не приходилось мучиться в тесной дыре, именуемой кухней, близ жалкой каморки в доме синьора Паскуале. К ее услугам было большое помещение с просторным очагом и отдельная светлая комната. А господам ― тем было просто приволье в четырех (правда, не слишком обширных) комнатах, уставленных красивыми столами, стульями и другими довольно красивыми вещами.

Старуха выдвинула на середину комнаты стол, расстелила скатерть тончайшего полотна и, весело ухмыляясь, проговорила:

― Гм! До чего любезно со стороны синьора Бескапи, что он не только отвел нам такую славную квартирку, но и снабдил ее всем необходимым. Теперь, сдается мне, мы навеки простились с нуждой!

Дверь отворилась, в комнату вошел Джильо Фава со своей Джачинтой.

― Позволь обнять тебя, милая, прекрасная жена! И позволь от всей души сказать, что только с той поры, как мы вместе, душа моя полна настоящей, чудеснейшей радости. Всякий раз, как ты играешь на сцене твоих Смеральдин или другие роли, порожденные подлинной, искренней шуткой, а я рядом с тобой изображаю Труффальдино, Бригеллу или иную маску, полную веселой выдумки, во мне возникает целый мир самой задорной, острой иронии и воодушевляет мою игру. Но скажи, моя душа, какой особый дух снизошел на тебя сегодня? Никогда еще не рассыпала ты столько блесток искрящегося веселья, светлого, полного женственности юмора, никогда еще не была ты так мила в твоем задорном, прихотливом настроении!

― То же самое могла б я сказать и о тебе, мой любимый Джильо, ― ответила Джачинта, нежно поцеловав супруга. ― И ты сегодня был прекраснее, чем когда-либо. Ты и сам, вероятно, не заметил, что нашу главную сцену мы с тобой провели под непрерывный искренний смех зрителей, импровизируя более получаса... Но разве ты забыл, какой сегодня день? Не подумал, в какой именно заветный час осенило нас обоих вдохновение? Ты запамятовал, что сегодня ровно год, как мы посмотрелись в светлые, дивные воды Урдар-озера и узнали себя?

― Что ты говоришь, Джачинта? ― с радостным изумлением воскликнул Джильо. ― Словно прекрасный сон остались в моей памяти страна Урдар-сад, Урдар-озеро! Но нет, то был не сон! Мы в нем узнали себя и друг друга!.. О моя дорогая принцесса!

― О мой дорогой принц! ― ответила Джачинта, и они снова обнялись, весело засмеялись и, перебивая друг друга, воскликнули:

― Тут лежит Персия, а там Индия, здесь вот находится Бергамо, здесь Фраскати... наши царства рядом... нет, нет, это одно царство, которым правим мы ― великая, могучая, венценосная чета... оно-то и есть прекрасная, светлая страна Урдар-сад... Ах, как радостно!

И они стали шумно носиться по комнате, опять упали друг другу в объятия, целовались, смеялись.

― Ну чисто озорные ребятишки! ― ворчала, на них глядя, старая Беатриче. ― Целый год как женаты, а все милуются и воркуют, все носятся, прыгают и скачут... О матерь божья! да они сейчас поскидают со стола всю посуду! Ой, ой! Синьор Джильо, не попадите полой плаща в рагу! Синьора Джачинта, сжальтесь над фарфором, дайте ему еще пожить!

Но оба, не обращая внимания на старуху, продолжали резвиться. Наконец Джачинта, схватив Джильо за руку, заглянула ему в глаза и сказала:

― Но скажи, милый Джильо, ты узнал того низенького человечка, который стоял за нами в пестром таларе с шкатулкой из слоновой кости в руках?

― Еще бы! Еще бы, милая Джачинта! ― ответил Джильо. ― Ведь это же наш добрейший синьор Бескапи со своей творческой иглой, наш теперешний милейший импресарио! Он первый привел нас обоих на подмостки в том обличье, какое отвечает нашей внутренней сути. И кто бы подумал, что этот старый, сумасшедший шарлатан...

― Да, да, ― перебила его Джачинта, ― что этот старый Челионати в своем рваном плаще и дырявой шляпе...

― Окажется на деле старым мифическим князем Бастианелло ди Пистойя? ― произнес величественный, богато одетый человек, который только что вошел в комнату.

― Ах! ― вскрикнула Джачинта, и глаза ее радостно заблестели. ― Ах, сударь, неужели вы сами явились? Как мы счастливы, я и мой Джильо, что вы посетили нас в нашем скромном жилище. Не откажитесь поужинать с нами чем бог послал, а затем, пожалуйста, объясните нам толком, что собой представляют королева Мистилис, страна Урдар-сад и маг Гермод или Руффиамонте, я во всем этом никак не разберусь.

― Милое мое, прелестное дитя, не нужно больше никаких объяснений, ― сказал князь ди Пистойя. ― Довольно того, что ты сумела разобраться в себе самой, да еще научила уму-разуму этого безрассудного малого, которому очень подходит быть твоим супругом. Видишь ли, я мог бы, памятуя о своем шарлатанстве, забросать тебя всякими непонятными и в то же время пышными фразами: я мог бы сказать, что ты фантазия, в крыльях которой юмор нуждается прежде всего, дабы воспарить; но что без тела, без плоти юмора, ты, фантазия, осталась бы только крыльями и, оторвавшись от земли, носилась бы по прихоти ветра в воздухе. Но я этого не сделаю хотя бы потому, что боюсь впасть в ошибку, в чем принц Корнельо Кьяппери справедливо упрекал уже старого Челионати в «Caffe greco». Я скажу лишь, что на свете действительно существует злой демон в собольей шапке и черном шлафроке, который, выдавая себя за великого мага Гермода, способен околдовать не только добрых людей обычного пошиба, но и королев вроде Мистилис. Злым коварством со стороны этого демона было то, что снятие волшебных чар с принцессы он поставил в зависимость от чуда, заведомо считая его невозможным. В маленьком мирке, именуемом театром, следовало найти молодую пару, которая была бы не только воодушевлена подлинным юмором, подлинной фантазией, но могла бы и объективно, как в зеркале, разглядеть в себе это душевное настроение и воплотить его в такие образы, чтоб оно воздействовало на большой мир, в который заключен малый мир сцены. Театр, если хотите, в какой-то мере должен уподобиться Урдар-озеру, в котором люди, вглядевшись, могли бы себя узнать. Вы, милые дети, казалось мне, как нельзя лучше подошли бы для чуда этого преображения, и я тотчас написал своему другу, магу Гермоду. О том, что он тут же приехал, остановился в моем дворце, о том, сколько хлопот мы из-за вас претерпели, это вы знаете, и если бы маэстро Калло не пришел нам на помощь и не выманил вас, Джильо, из вашего камзола трагического героя...

― Да, да, ― вступил в разговор синьор Бескапи, явившийся следом за князем, ― да, милостивейший государь, из пестрого камзола героя... Говоря о нашей милой чете, не забудьте помянуть и меня, ведь я тоже содействовал этому великому делу!

― Конечно, ― ответил князь, ― вы сами по себе удивительный человек, да еще такой портной, который, создавая необычайные одеяния, горит желанием облачить в них необычайных людей; вот почему я воспользовался вашей помощью и в конце концов сделал вас импресарио того редкостного театра, где царят ирония и истый юмор.

― Я всегда казался себе таким человеком, ― весело улыбаясь, проговорил синьор Бескапи, ― которого прежде всего заботит, чтобы при раскрое сразу не испортить всего: как формы, так и стиля.

― Отлично сказано! ― ответил князь ди Пистойя. ― Отлично сказано, маэстро Бескапи!

Пока князь ди Пистойя, Джильо и Бескапи толковали о том о сем, Джачинта искусно украсила комнату и стол цветами, за которыми спешно пришлось сбегать старой Беатриче, зажгла множество свечей и, когда в комнате стало светло и празднично, пригласила князя сесть в кресло, так роскошно убранное ею платками и ковром, что оно мало уступало трону.

― Некто, ― сказал князь, опустившись в кресло, ― кого всем нам следует опасаться, ибо он, конечно, хорошенько нас распушит, а то и вовсе станет оспаривать наше существование, некто, пожалуй, скажет, будто я среди ночи, без всякой причины явился сюда лишь затем, чтоб поведать ему, какое отношение вы имеете к снятию чар с королевы Мистилис или принцессы Брамбиллы, что, собственно, одно и то же. Этот некто не прав, ибо заявляю вам, что пришел сюда и буду приходить всегда в урочный час вашего прозрения, дабы вместе с вами насладиться мыслью о том, как богаты, как счастливы мы и все те, кому удалось узреть жизнь, самих себя, все сущее вокруг, в дивном, солнечно светлом зеркале Урдар-озера.

Здесь вдруг иссякает источник, из которого, благосклонный читатель, черпал автор этих страниц. Ходит лишь темное сказание, будто князю ди Пистойя и импресарио Бескапи сильно пришлись по вкусу макароны и сиракузское у молодых супругов. Надо также думать, что в тот вечер, да и позже со счастливой актерской четой, поскольку она пришла в близкое соприкосновение с королевой Мистилис и великим волшебством, приключится еще немало чудесного.

Единственный, кто мог бы посвятить нас в ход дальнейших событий, ― это маэстро Калло.