Дарья Агуреева 36 и 6

Опять это мокрое чувство — ощущение дождя. Сегодня лишь слегка моросит, оттого и тоска на сердце неуёмная. Конечно, я ещё не сдался. Ещё пытаюсь с собой бороться: «Ну, что ты, Андрей, в самом деле? Температура в норме — 36 и 6. На улице весна…» В этом году она особенно удалась — одуряющая, ошалелая. Все немножко сошли с ума. Глаза безумные, молодые. Их так и распирает от счастья, от радости юности. Наверное, только я, моральный урод, способен ещё на тоску. Мне всё видится огромная, чернеющая дыра, бесконечная, бездонная. Это та самая пустота — пространство моей жизни. Всё бегаешь куда-то, пытаешься от неё укрыться или хотя бы заполнить… Увы!

Самое страшное начинается ночью. Небо уже потемнело. Уже растворилась в забытьи сиреневая полоска горизонта. Света нет больше, и даже не верится, что когда-нибудь он ещё будет. Лишь фонари, жёлтые, призрачные. Я не зажигаю лампу, боюсь её лживой желтизны, её искусственных лучей. С некоторых пор во мне поселилась уверенность, что всё неестественное, ненастоящее неминуемо ведёт меня к гибели. Сижу в темноте. Иногда зажигаю свечи. Они не утешают, ни о чём не спрашивают. Только капают воском, горят, трепещут от сквозняка, расплываются на заре и уносят в никуда мою ночную печаль, хоронят её в своём последнем вздохе. Если же свечей нет, я остаюсь наедине с самим собой. И это действительно страшно. Веки всё тяжелеют, и нет уже сил пялиться во мрак… Но стоит хоть на секунду прикрыть глаза — как начинаются мои кошмары. В ушах будто разрываются снаряды. Меня ранит осколком, и я захлёбываюсь собственной кровью и рвотой, подступившей к горлу от ужаса. Жгучая, нестерпимая боль в руке. Я пытаюсь пошевелиться и понимаю, что это невозможно — меня разорвало на куски. Мелко-мелко двигаю ресницами. Прихожу в себя. Новый кошмар. Теперь уже наяву. Сосед сверху опять напился и устроил над моей больной головой танцы до утра. Я сперва его ненавижу до посинения, а потом прощаю, ведь ещё полгода назад ночь и для меня была таинственным праздником. Тогда у меня была Вика… Она и теперь, конечно, есть. Только уже не со мной. Впрочем, я всё ещё в это не верю. Порой иду вечером домой, вглядываюсь в лица встречных девушек. Кажется, вот-вот появится она… Иногда ловлю у другой её улыбку или взгляд, невесомый взмах маленькой ладошки… Ещё бывает, начинаю представлять себе всякую ерунду. Например, проходят годы. Я становлюсь всемирно известной кинозвездой (я и сейчас довольно успешно снимаюсь, так что мечты мои не такие уж беспочвенные), меня показывают по телевиденью, я открываю свою студию, за мной табунами бегают тысячи поклонниц… Но я неприступен. Ходят всякие слухи. Конечно, не особенно приятные. Я не обращаю на них внимания. И вот однажды, совсем случайно, встречаю её снова… Она краснеет, плачет, не находит слов. Тут, если бы женщиной был я, а мужчиной — она, я бы не преминул сказать, что у меня есть сын от нашей любви. Даже если это было бы неправдой, всё равно сказал бы — уж очень эффектно. Слава Богу, мужчина всё-таки я, не она. Это избавляет меня от излишней банальности. Потом я великодушно прощаю её (я уже давно всё простил), она снова моя… И этот её поцелуй, от которого кружится голова… Убийственная пошлятина!

Но только ею я ещё жив. Всё время, каждую секунду, даже во сне, даже на работе, я думаю о Вике. А должен думать о другой… Только не думается. Сестра, она у нас будущий доктор, говорит — это самозащита. Если бы человек думал о тех, перед кем виноват (а я, судя по всему, очень виноват), то непременно наложил бы на себя руки или сошёл бы с ума. Раскаянье — глупая вещь. Ведь сколько бы я не изводил себя, я уже ничего не сделаю, чтобы что-то поправить. Не женюсь же я в самом деле на этой девочке? Нет! Так что же кусать локти? Так рассуждает моя сестра. Страшно умна и на редкость логична. Вечером работает в центре помощи подросткам. Отговаривает их кончать с собой. Как-то я тоже позвонил туда:

— Добрый вечер! Меня зовут Лиза!

— Мне очень плохо, Лиза. И я не знаю, что делать.

— Как тебя зовут? — по-деловому спросила Лиза. Я даже будто увидел, как она пишет в какой-нибудь учётной книге. Номер звонка. Мелко, чётко. Графа — Ф.И.О. Она вся в нетерпении. Постукивает по столу ручкой: когда же он ответит? Подавляет зевок. Как всё это скучно! Кому-то вновь хочется напиться и излить душу. Выхода нет — придётся посочувствовать. Хотя до чего же противно! А главное опасно — чёрт его знает, не возненавидит ли позвонивший её за свою слабость? Хорошо бы выйти на улицу, пройтись по магазинам…

Однажды взяла меня с собой на дежурство. Вы бы её видели! Аж светилась от гордости. Как же! Будущий психоаналитик! Зигмунд Фрейд в юбке! Я тоже решил сделать свой вклад в благотворительность: выдавал градусники. Никогда не забуду этот день. Центр называется «Ювента». Туда едут подростки со всего города. Вообщем-то психоанализ никому из них не нужен. Они едут к венерологам, гинекологам, пытаются избавиться от наркотической зависимости. Лиза дежурила на втором этаже. Там девочкам от двенадцати до шестнадцати лет делают операции — аборт. Я должен был в этом участвовать: записывать температуру, давление, приносить еду… Лиза говорила им что-то. Одни ухмылялись, другие испуганно смотрели ей в глаза, ничего не понимая. Там мне впервые, наверное, стало по-настоящему жутко. Одна за другой, они проходили мимо меня. Обкусанные, плохо накрашенные ногти, дешёвая помада, обсыпавшаяся тушь… Дети, совсем ещё дети.

— Да знаю я всё! — раздражённо отмахивалась от меня одна. — Я уже второй раз! — эти слова прозвучали гордо, до дикости. Девчонка сама испугалась, до того я изменился в лице.

— Сходи в туалет. Одень сорочку. Трусы сними. Положи под подушку. Туда же — прокладку. Тампоны нельзя, — я сменил тон. Здесь жалость, испуг не уместны. Здесь нужно быть безразличным, деловым, решительным. Поэтому я больше не ходил с Лизой. Особенно поразили меня эти девчонки после… Их привозили на носилках с колёсиками. Сваливали на кровать. И тут все становились разными. Наркоз, словно растворял их безликий нагловатый страх. Кому-то, совсем бледному, обескровленному, ставили капельницу. Кто-то в иступлении орал на всю больницу:

— Нянька! Кто-нибудь! Меня сейчас вырвет!

Все вертелись около девочки с кровотечением и лишь раздражённо отмахивались:

— Только попробуй, дрянь! Сама будешь убирать.

Девчонка с длинными, тяжёлыми волосами никак не могла прийти в себя от наркоза, неверным голосом шептала стихи: «Убили! Зарезали! Мечусь, оря! От страшной картины свихнулся разум!» Я не выдержал. Сел рядом с ней. Взял за худенькую ручку, испачканную синей печатью — такие штампы ставят на куриных трупиках, которые продаются в универсамах, и на маленьких дурочках, которые идут в «Ювенту».

— Уже всё? — она облизывала пересохшие губы, всматривалась в, должно быть, расплывавшееся у неё перед глазами лицо незнакомого, чужого человека — в моё лицо.

— Да, — я погладил жуткий, синий отпечаток.

— Так быстро? — она удивилась. Отвела взгляд, снова обернулась ко мне. — Ведь я не умерла, правда? Позвоните Диме, скажите, что я не умерла! Пожалуйста!

— Обязательно! Какой телефон? — но она уже вновь провалилась в свой наркотический сон. Ещё час. Долгий час из стонов, пьяных криков, непонимающих взглядов. Потом я разнёс обед. Некоторые уже красились, щёлкали семечки. Меня затошнило. Я бросился вниз. На первом этаже те же девчонки, напуганные, встревоженные, вымученно взрослые. Некоторые пришли с парнями. Я видел, как передавали друг другу чужие паспорта, свидетельства о рождении. Они боялись идти со своими документами. А аборт разрешалось делать вообще только при наличии собственного паспорта. Иначе — необходима справка от родителей. Вот здесь начиналась настоящая трагедия: они плакали, врали, неумело совали деньги, шли в другие, частные клиники, где порой их уродовали так, что боязнь забеременеть никого уже больше не тревожила.

Очередь образовалась у кабинета, где делали УЗИ — ультразвуковое излучение. Оттуда выбегали пулей — в туалет. Там долго курили: одни рыдали, другие смеялись. Лишь одна девочка вышла, не спеша, радостно улыбаясь. Она сначала подплыла к скамейке, где её дожидался молоденький парнишка. Они с минуту долго смотрели друг на друга. Он вопросительно, беспокойно. Она — сияя от счастья. По его лицу постепенно тоже разлилась улыбка, медленно, осознанно.

— У нас будет ребёнок, Лёша, — тихо, совсем тихо сказала она.

— Я люблю тебя! — он, наконец, встал, обнял её крепко-крепко… Мне стало лучше. Тошнота отступила. Я подумал, что они обязательно поженятся, даже если им нет и восемнадцати. Этот ребёнок несомненно родится. Даже если это глупо, неправильно, опрометчиво. Я знал это, и от этого был счастлив. Захотелось к Вике. Я побежал в гардероб, оделся, вылетел на улицу и только там вспомнил, что её уже нет… вернее как бы нет, то есть она есть, но не со мной. На лавке сидел зарёванный пацан с бутылкой пива. Слёзы так и лились по его мордашке, сгущаясь на складке под носом.

— Ты чего ревёшь? — мне уже было некуда спешить.

— Там… — он всхлипнул, кивнул на «Ювенту».

— Что — «там»?

— Там Ленку режут. Суки!

— Полегче! Ты чего это? — я опешил.

— Аборт ей делают. Козлы! — он продолжал реветь. — У неё ж здоровье ни к чёрту! Помрёт ведь!

— Ты не Дима, случайно? — почему-то вырвалось у меня.

— А что? — он резко повернулся ко мне.

— Она жива. Всё в порядке. Просила тебе позвонить, а ты вот здесь.

— Да как же я её оставлю? — он возмутился.

— Любишь, значит?

— Тебе то что? Тоже доктор небось?

— Нет. Скорее наоборот, — честно сказал я. — Если любишь, зачем сюда привёл?

— Нельзя иначе, — он опустил глаза. — Денег нет. Еще год в школе трубить. Но это всё ерунда, конечно. Ей операцию на почки делали, когда она уже… ну, залетела вообщем. Нельзя.

— Чего ж вы не предохранялись?

— Да она что-то там вроде принимала — толку-то? А презерватив… Сам подумай, какая же тут романтика? И потом Ленка… Она такая… Я не могу с ней «так».

— Ну, ты, романтик, даёшь! «Так» не можешь, а кромсать — это пожалуйста!

— Да иди ты!

— Да я то пойду, это ты останешься, — я не обижался. Я вспоминал, что девчонкам наверху говорила Лиза. Она уверенно, по-феминитски пылко, доказывала, что их, девчонок, используют, что они кроме до боли смешного подросткового секса ничего от них, виновников беременности, не видят. Им даже цветы не дарят. Что если бы их любили, то берегли бы. Что сами они себя не любят, а так нельзя. Иначе — сифилис, СПИД. Что и удовольствие они не получают, потому что не могут девочки их возраста испытывать оргазм. Девчонки молчали, не спускали с неё глаз, а с их лиц не сходило бесконечное изумление. Я, сидя на лавке рядом с безутешным пареньком, вдруг подумал, что Лиза говорила не то, не так.

— Ладно, Дима. Счастливо тебе. Ты подумай на досуге о том, что я тут тебе сказал. Я ведь не со зла. От чистого сердца… Береги Ленку. Она молодец. Стихи под наркозом декламирует, держится. Так что и ты не плачь. Ей сейчас нужна твоя сила, забота…

Поймал его удивлённый взгляд. Он ещё не понял, но уже всё прочувствовал, уже был на пути к пониманию. Я пошёл домой, пребывая в самонадеянной радостной уверенности, что сделал в этот день больше, чем Лиза. Хотя она всё-таки работает по специальности… Как знать? Может права она, не я. Однако я решил не заниматься благотворительностью. Я испугался. Испугался привыкнуть к боли, к дикости. Испугался, что тоже стану говорить то, что говорит своим пациентам Лиза, что поверю в это и буду безразлично выдавать градусники всем, кто подойдёт, не заглядывая в чужие бесцветные глаза. Температура в норме? Отлично! Всё остальное не важно…

Вику я встретил на танцах. Забрёл как-то в ночной клуб. Подобные заведения вошли в моду, и мне захотелось узнать, что же это такое. В одиннадцать вечера всё ещё было довольно чинно. На сцене топотались несколько девчонок, наверное, ещё школьниц. За столиками сидели немолодые мужчины с разодетыми спутницами. Некоторые смотрели в газеты, другие — в тарелки. Большинство силилось изобразить веселье. Но от души радовались только девчонки на сцене. Этакий бал Наташи Ростовой! Потом появились танцоры. Музыка стала громче, публика уже порядочно захмелела. Всё завертелось, закружилось… Плохонький стриптиз, вызывающий в моём сердце щемящую жалость. Временами повизгивающий, прыгающий, потеющий клубок танцующих. Бессмысленные, пустые, ничего не выражающие глаза. Запудренные прыщи. Капли пота, пробивающиеся сквозь слои косметики. Одуряющее облако запахов: смертельная смесь всевозможных духов и всё того же пота. Не знаю как, но я оказался в центре. Мне казалось, я в аду. Вспышки. Шум в ушах. Красный свет… Вдруг всё затихло. Зазвучала медленная, витиеватая мелодия, а я нос к носу столкнулся с Викой. Она молча положила мне на плечи свои волшебно лёгкие руки, и мы стали танцевать. Она не красавица. Наверное, нет. Крашенные белые волосы. Мёртвые, как говорит Лиза. Чересчур светлые глаза. Немного полновата. Пористая кожа. Но я вообщем-то этого не замечал. Уже потом меня просветила Лиза. Я видел принцессу с нежно-голубыми глазами и одурманивающей улыбкой. Она была старше меня. Мне двадцать три, ей — двадцать семь. Может, у меня какой-нибудь комплекс? Но эта разница абсолютно не волновала меня. Через месяц мы сняли квартиру. Я был на седьмом небе. Меня будто несло куда-то. Всё успевал, всех понимал, для каждого находил время и оправдание. Сейчас остаётся только вздыхать о том, каким чудным парнем я прослыл в её объятиях. Вика… Она была принцессой. Если ночью мне хотелось поцеловать её, и я не мог удержаться, она не сердилась. Ни капельки! Я легко касался её нежных, хорошо пахнущих губ, и случалось чудо! Трепетали ресницы, длинные, густые. Губы вздрагивали, вытягивались в улыбку. Взмах — и глаза открылись, засияли. Она крепко прижимала мою голову к груди, и я слышал, как бьётся её сердце — уверенно, счастливо.

А ещё Вика часто говорила не «Я люблю тебя!», а «Я хочу тебя!». Но это звучало совсем не как в дурацких фильмах. Не пошло, не страстно и не глупо. А так, словно она говорила «люблю». Глубоко, нежно.

Я на всё готов ради неё… Ни одного дня она не прожила со мной без цветов. Иногда я выбегал к метро перед рассветом, чтобы положить букет на своё место, рядом со спящей красавицей, рядом с Викой. Она проснётся — я на съёмках, а вместо меня необъятный букет. Она будет смотреть на него и думать обо мне, о том, как я её люблю. Однажды вернулся домой и не узнал её. Вика была чудо как хороша! Боялся коснуться её: не верилось, что такая красота не плод моего артистического воображения.

— Андрейка! — она обняла меня, прижалась бархатной щекой. — Я такая свинья! — мурлыкнула в ухо, её дыхание обожгло мне шею.

— Что случилось?

— Андрюшенька, я хочу тебя попросить. Это свинство, но мне очень, очень хочется! — от сердца отлегло, я испугался, что что-то случилось.

— О чём? — с разбегу окунулся в её глаза. В них я обретал такой блаженный покой, такое радостное упоение овладевало мной, что ни под каким предлогом не хотелось отводить взгляд. В окружении накрашенных чем-то французским ресничек я был защищён, мне ничего не угрожало, и лишь любовь переполняла всё моё существо.

— Я хочу поехать в Финляндию. Катя едет, зовёт меня с собой. Андрейка, мы ведь можем себе это позволить?

— Да, но…

— Я знаю, у тебя съёмки. Можно, я поеду без тебя? У меня прямо идея навязчивая…

Конечно, я дал ей денег. Разве мог я ей хоть в чём-то отказать? Тогда я сам ещё ни разу не был за границей и разделял с Викой её трепетный восторг перед неведомыми чужими странами. Она сказала: «мы можем себе это позволить», и я сразу растаял. «Мы»… Наверное, со стороны я покажусь чересчур эмоциональным идиотом, но я всегда панически боялся одиночества и беспрестанно его ощущал. Может, оттого я и стал артистом? Когда играешь кого-нибудь, то живёшь не своей жизнью. Ты уже не ты, и твоя боль, твои страхи, стенания — не твои. Тебя окружают не реальные, но существующие люди. Для всех они персонажи, образы, темы для литературных опусов и школьных сочинений. Для тебя — они жизнь, кровь и плоть. Истина субъективна. Всегда считал, что это само собой разумеющаяся аксиома. А вот остальные… Однажды один мой приятель, которому я искренне симпатизировал, спросил меня:

— Андрей, почему ты постоянно врёшь? Это оборотная сторона твоего таланта или просто фантазёрство? Ты сам веришь в истории, которые рассказываешь?

Я не нашёлся, что ответить. Мне стало до странности обидно, даже больно. Я почувствовал, как загорелись стыдливым румянцем мои уши… Потом хотел было что-то пролепетать, объяснить. Но вдруг мне стало безмерно жаль себя: какого чёрта я ещё буду оправдываться? И не стал. Пропустил вопрос мимо ушей. А что тут можно сказать? Реальность — не плохое место для краткосрочных визитов, но не поселиться же в ней, в самом деле?! Вру… Я никогда не думал, что я вру. Случалось, рассказывал какие-то анекдотические истории, которые жили в моём сознании. Происходили ли все эти события на самом деле? Откуда мне знать! Может, и нет. Но я то их наблюдал, а порой и сам становился участником. Впрочем как-то я попробовал жить без лжи, без роя образов, переполняющих моё сознание. Трудно передать, до чего страшно жить один на один с собой, с реальностью без прекрас! Жить в правде, в объективности, когда никто уже не уличит тебя во вранье. Меня хватило на несколько недель. За это время я превратился в отвратительнейшего типа. Характер испортился до нельзя, и я чуть не потерял всех своих друзей и остатки рассудка. Пожалуй, в этом вопросе я полностью согласен с антипатичным мне Зигмундом Фрейдом. Он писал, что фантазии, иллюзии не менее, а, возможно, и более важны для человека, чем объективная реальность. Грёзы, мечты, наш вымысел — те заповедники, где ещё свободно от чего бы то ни было человеческое природное начало. Там каждый из нас обретает утраченную свободу, ту, которую подавила, отняла у нас реальность. Действительно, кто мы настоящие? На западе говорят: «You're who you're alone». Я один — это мои фантазии и Вика, любовь к ней, каждой клеточке её тела, к каждому жесту, слову, вздоху… И вот она сказала «мы». Я будто заново влюбился в неё тогда. Теперь я во что бы то ни стало хотел на ней жениться. Когда она вернулась из поездки, я уже изнывал, изнемогал от тоски. В тот же день одел ей на тонкий, длинный пальчик кольцо — мы обручились и весной решили подать документы в ЗАГС.

Но судьба распорядилась иначе. Лиза уехала на стажировку в Австрию. Наша мать захворала. Я поссорился с квартирной хозяйкой, и она предложила мне в не особенно вежливой форме освободить помещение. Нужно было поехать домой, помочь родителям. Вику я не хотел приводить в отчий дом. Она не нравилась маме, и конфликт был неизбежен. Поэтому я попросил её подождать.

— Месяц. Не больше, — извинялся я. — Ты заодно проверишь, действительно ли хочешь за меня замуж. — Это была шутка. Шутка, которую я никогда себе не прощу. Вика мягко улыбнулась:

— Конечно, Андрейка. Я всё понимаю.

Но она ничего не поняла. Она была принцессой, и её нельзя было оставлять одну даже с платиновым кольцом на пальце. Хотя оставил ли я её? Мы встречались каждый день. И всё время цветы. Всё время самые романтичные развлечения. Всё для моей Вики… Месяц затянулся. У меня возникли финансовые затруднения, мама поправлялась очень медленно, а я и представить себе не мог, что любовь — такое хрупкое существо. Вика продолжала жить у своих родителей. Однажды Володя, мой приятель, заявил, что видел Вику в обществе какого-то кавалера, и он уверен, что это не поддерживание дружбы и не деловая встреча.

— Ты стелишься перед ней — смотреть тошно! Больше цветов дари да брильянтов! Глядишь — ещё на одного хмыря хватит! Попробуй хоть раз приди к ней без цветов. Ведь точно скандал устроит!

Не то чтобы я поверил или моё сердце затосковало от ревности (я даже поругался с Володькой), но я забеспокоился. Она ничего мне не сказала, а это было против правил. Мы знали друг о друге всё. Так мне казалось. Я настолько углубился в свои мысли, что забыл про цветы. Такого ещё не случалось. И я невольно уловил, что Вика заметила это, что она ждала букет и теперь была разочарована. Я разозлился: что же без веника я уже и не нужен?

— Вика, — вероятно, слишком резко, холодно заговорил я. — Мне сказали, что у тебя появился новый поклонник… — она вздрогнула. Взгляд её стал непроницаемым, так, что я даже перестал различать зрачки.

— С чего ты взял?

— Ты обедала вчера с кем-то, — совсем расстроился я. Она была раздражена, но пыталась скрыть досаду. Лицо её против обыкновения побледнело, глаза были сухими, тусклыми. По едва заметным движениям мускул я понял, что она скрипит зубами, отчего немного кривились её накрашенные и поэтому непривычно чужие губы.

— Андрюша, — она сердилась. Сердилась, иначе не назвала бы меня Андрюша. — Я обедаю, когда хочу и с кем хочу. Я взрослый человек и не желаю выслушивать чьи-либо комментарии и указания. Даже твои. Мне, конечно, льстит, что ты беспокоишься, ревнуешь, но это неуместно. Больше я говорить на эту тему не собираюсь.

Она сказала всё это так сухо, так решительно. Будто Лиза. Я испугался. Тогда я впервые ощутил, что она старше, что она чувствует это, и потому порой пробивается такой вот учительский повелительный тон. Я постарался замять и даже забыть эту сцену, но осадок остался.

Через месяц Викиного обожателя увидел я сам. Они сидели в кафе, смеялись, улыбались друг другу. Он брал её за руку, перебирал пальцы. До сих пор не пойму, как я сдержался, как не бросился к нему, не вцепился в его сияющую физиономию. Видимо, я так удивился, что подавил все свои желания. Вечером, как обычно, поехал к ней. Три тюльпана, неуместное «Шардоне», помятая гримаса в виде улыбки…

Вика была весела, приветлива. Блестела на меня глазами, стучала каблучками, скользила губами по щеке… Я вдруг подумал, что она совсем не моя. Никогда не была моей. Даже когда я терялся в горьковато-тёплом аромате её духов, всё глубже зарывался в обесцвеченые кудри… Она лидировала во всём, всегда. И когда она, моя воздушная нимфа, становилась вдруг чудовищно осязаема, ей всё равно удавалось управлять мной, словно марионеткой. Я боялся спугнуть её, упустить и шёл у неё на поводу. Быть может, стоило насторожиться. Ведь сразу было ясно — всё очевидное для большинства из нас, для Вики никогда не было бесспорной аксиомой. И момент обладания для неё был только моментом, не порождающим ни каких последствий. Даже в такие минуты, не уверен, что она была моей. Она была рядом и в то же время непростительно далеко. Она была моей и в то же время убийственно независима от меня и чего бы то ни было. Она была со мной и без меня. Сама по себе, как пресловутая кошка. Скорее я отдавался в её беспредельную, ничем не ограниченную власть, а Вика лишь пускала меня погреться у необузданного, больно жгущего костра своей страсти. Но, несмотря на её необъяснимое упорство, несмотря на нежелание приблизиться ко мне совершенно, довериться мне, несмотря на то, что я каждой клеточкой своего тела ощущал её непонятное сопротивление моей земной любви, по её воле я оказывался на самом кончике счастливого мгновения. В её объятиях мне даже чудилось, что звёзды, так часто притягивающие наши ищущие взоры, градом сыпятся на меня. Аж в глазах темнело!

Я следовал за Викой и упивался дарованным мне мгновением, наслаждался её сверкающей остротой нежностью. Но иногда одно мгновение — это так много, что жизнь в сравнении с ним ничто… И вот кто-то целует её розовые ногти, а она улыбается в ответ.

— Вика, у тебя кто-то есть? Я, кажется, имею право знать? Вероятно, для тебя моногамия бессмысленна, но я не хочу, чтобы кто-то делил со мной моё место.

— Глупости! Что это тебя понесло? — она увлекала меня в небытие, спускалась губами по шее, искала невидящими пальцами пуговицы.

— Я видел тебя сегодня. Зачем отпираться? — я отстранялся от её ласк, пытался поймать потемневшие от огня глаза.

— Видел? — она будто протрезвела от страсти.

— Тебе придётся выбрать, — еле выдавил из себя. — Я иначе не могу.

— Я знаю, — она опустила голову, отошла к окну. Мне захотелось отмотать плёнку, ничего не говорить, забыть всё к чёртовой матери!

— Ты можешь меня простить? — Вика задала вопрос совсем спокойно, уверенно, с силой ударяя на «можешь». Обернулась, прямо посмотрела мне в глаза. Я не выдержал её взгляд. Потом испугался, подошёл к ней, обнял.

— Конечно! Я ведь так люблю тебя. Только ничего, ничего мне не рассказывай, хорошо?

— Я тоже очень люблю тебя, Андрейка, — она заплакала, горько, безутешно, и я всю ночь мучился бессонницей — чувствовал себя последним мерзавцем.

Через три недели Вика ушла от меня.

— Извини, — бормотала она, отводя свои безутешно голубые глаза и прирастая смуглыми пальчиками к дымящейся чашке чая. Ей стыдно? Что же она натворила, раз вынуждена прятать от меня свой изумительный взгляд? А мне всегда так нравилось, как в точечках её блестящих зрачков переливаются огоньки! — Прости, Андрей. Мы больше не вместе, — она понизила голос. Как же это не вместе? Ведь вот она, а вот — я. Нас разделял только убогий обшарпанный столик. Разве это преграда?

— И что? — с искренним любопытством встрял я.

— Андрюшенька, ты очень хороший человек. Мне очень жаль, что так получилось… Я, наверное, виновата, — полувопросительно округлила она свой монолог, и я с удовлетворением увидел, как в её глазах встрепенулось отражение бьющегося в конвульсиях огрызка свечи.

— Вот так, значит… Всё?

Она опустила голову, спрятала лицо в тени. Хотела избежать возможной истерики покинутого любовника.

— Да ради Бога! — я погладил её по руке. — Безмерно рад! Дай-ка в щёчку поцелую! Это ведь не очень интимно? А я всё думал, когда же ты меня, наконец, бросишь? Видишь ли, сам боялся… Не люблю плачущих женщин…

Как добрался домой — не помню. Кажется, напился. А утром пошёл к ней. Опять с цветами. Делал вид, что ничего не произошло. Она не прогнала меня, была очень любезна… На следующий день её родители сказали мне, что Вика переехала, а адрес им не оставила.

Две недели я пытался осмыслить происходящее. Но в голове ничего не укладывалось. Утром писал громадные плакаты: «Я её забыл!», «И слава Богу!», «Таких тысячи, а я один!», развешивал по всей квартире. Приступ фальшивого веселья сменялся звериной тоской. Хотелось выть, биться головой о стенку. Пробовал молиться. Просил покоя, смерти, избавления. Отрекался от всех будущих проклятий, которые боялся обрушить на Викину голову. Молил Бога о её счастьи. Рвал фотографии, снова склеивал, засовывал в альбомы… Рубашки ещё источали слабый аромат её духов. Расчёска ещё хранила её белые волоски. Под кроватью нашёл кучу фантиков. У Вики несносная привычка — когда читает, обязательно жуёт конфеты и бросает бумажки куда ни поподя… Почти каждый день всплывали какие-нибудь мелочи. Я ничего не убирал, не мог выкинуть даже мусор, запрещал Лизе мыть Викину чашку с отпечатком помады… Вечером напивался до отупения и прятался в ванной. Там и родилось это непроходящее чувство — ощущение бесконечного дождя. Слёзы перемешивались с водой, стекали по лицу, груди, исчезали в водостоке. Лучше не становилось. Ни капельки. Моя жизнь стала походить на бред сумасшедшего. Я действительно бредил, потому что ничего не соображал. Чувствовал только боль, тоску. Иногда злобу. Всё рушилось. Ничего больше не осталось. Очнулся только на миг — умерла моя старая собака. Чебурашка. Это было совершенно невыносимо. Всегда думал, что настоящая любовь — то, что мы испытываем к своим животным. Ведь человек, как бы ты его ни любил, всё равно умудряется занозить тебе сердце. А собака? Разве можно на неё обижаться, упрекать в эгоизме, непонимании? Эта смерть совершенно подкосила меня. Кажется, три дня я вообще не вставал. Бесконечные кошмары. Рахитичные обрывки сна… Война. Чеченские пыльные дороги. Чужой непонятный язык… Был там всего несколько дней. Мы снимали несколько десятков натуры и застряли на границе. Собственно, воцарилось перемирие, и снаряды вероятнее всего разрывались лишь в моём зараженном телевидением мозгу. Но боли хватало и без пулемётного огня. Помню одного парнишку. Двое солдат сопровождали машину раненых в госпиталь. Наш водитель переливал им в бак бензин. Паренёк бредил, лишь на доли секунды приходил в себя, цеплялся глазами за стоявших рядом, шелестел воспалёнными губами:

— Я не могу умереть, понимаешь? Я не разу не целовался с девчонкой… — проваливался, исчезал за вспышками галлюцинаций. Снова впивался рассыпающимся взглядом в проходящего мимо:

— У меня же амулет! Я не умру, правда? Смотри…

Почему-то я был уверен — не довезут, не выживет. Было нестерпимо больно. Пытался распалить в себе хотя бы искру патриотизма. Но безуспешно… Я не чувствовал ненависти ни к тем, ни к другим. Несмотря на безруких, безногих мальчишек. Несмотря на отрезанные пальцы и вывернутые внутренности. Несмотря на затхлую смерть, на неживую жизнь. Отчаянно боялся умереть и совсем не хотел стрелять…

Из кошмаров меня выудила Лиза. Вылила на голову кастрюлю холодной воды. Я вскочил. С сожалением оглянулся на подушку, и мне сделалось дурно — на наволочке остался клок волос. Провёл рукой по голове. Так и есть — они буквально сыпались с меня. Я испугался. В ход пошли валерьянка, алоэ, настойка пиона, ещё всякие гадости. Оказалось, я сбросил семь килограмм, и теперь стал походить на лысеющего пятнадцатилетнего мальчика. Решился следовать всем указаниям Лизы. Тогда и начались хождения в «Ювенту», раздельное питание, зарядка по утрам, сеансы психоанализа…

— Мне опять приснился этот сон, — заунывно тянул я, пытаясь угодить ей.

— Какой именно? — внимательный взгляд, вспотевший от усердия кончик носа.

— Словно я — это маленький желтоватый обмылок, который лежит в воде в жестяной мыльнице в туалете едущего поезда, — я зажмурился. Боялся, что она в два счёта докажет мне, будто я неизлечимый извращенец.

— Это естественно, — Лиза даже как будто сожалела, что не обнаружила патологии. — Ты устал. Ты не хочешь бороться. Тебе надо собраться с силами. А между тем реальность полна опасностей. Обмылок — это твое отравленное болью сознание. Вода в мыльнице — мечта о защите от соприкосновения со всем болезненным, в данном случае — с мыльницей. Заметь, это палка о двух концах. Вода не только смягчает удары, она и тебя растворяет. Туалет — твоя проекция настоящего. Именно такой тебе представляется жизнь на данный момент. А поезд… Поезд — это время, которое всё сотрёт, всё перемелет…

…Время шло, перемалывало. Начиналось лето. Очень часто гремела гроза. Я закидывал ноги на стену и думал о всякой ерунде. Например о том, зачем я так много знаю о своём рождении? Когда я родился, а родился я преждевременно — я всегда тороплю события — врачи сказали моей матери, что самое лучшее для неё — оставить меня им. Видимо, на опыты. Дескать, я вышел умственно неполноценным и плохо кончу. При самом радужном раскладе доживу лет до двенадцати, а там меня неминуемо задушит эпилепсия. Мама поверила, но не сдалась. Во всём обвинив себя, она решила посветить свой век заботе о родной крошке Цахес. Из этого вышел настоящий скандал. Все родственники перегрызлись на этой почве. Дед чуть не развёлся с бабулькой из-за того, что она слишком уж много времени уделяла «неведомой зверюшке»: я родился жёлтым, с обильным волосяным покровом.

— Не привыкайте! Всё равно скоро умрёт. Видите, даже на погремушку не реагирует, — уверяли белые халаты. Интересно, а почему я должен реагировать на погремушку? И как? Глупость какая-то! Отец занял нейтральную позицию. Молчал и смотрел влюблёнными глазами на мать. Он не бросал меня, но и не привыкал. Всего этого я, конечно, не помню. Но безмерно любящие меня родные не преминули просветить. Зачем? Я полагаю, прекрасно бы прожил без излишней информации. Особенно умиляла меня мамина мать. Старушка прямо-таки вдохновлялась этой темой:

— Ты не представляешь, Андрюшенька, до чего своенравна твоя мамаша! Забеременела, а мне ничего не сказала. Я узнала уже на четвёртом месяце. Какой уж тут аборт? Пришлось выходить замуж за папашку твоего. А ведь всё могло быть иначе…

Действительно, могло. Что было бы, если бы маму отвезли в какую-нибудь «Ювенту», усыпили бы наркотиком? Или тогда ещё не практиковали наркоз при подобных операциях? Она бы тоже надела сорочку, положила бы трусы и прокладку под подушку. Села бы в это жуткое кресло… Её пристёгивают ремнями. Она плачет. Кто-то робко спрашивает:

— Может, не надо?

— Прекрати! — решительный ответ. — Иначе — нельзя!

Скрежет металла. Резиновые перчатки. Игла. Кровь. Дикий крик. Я, вернее эмбрион, подаюсь назад, но оболочка уже разорвана, и теперь я уже трусь о жестяную мыльницу. По частям отрывают миниатюрные конечности. Выскрёбывают сгустки крови. Кровь. Кровь. Кровь… Мама бы долго плакала. Наверное, тоже читала бы стихи: «Мама! Ваш сын прекрасно болен! У него пожар сердца!» Меня бы сожгли. Возможно, отправили бы на лекарства или бросили бы на помойку. Там всегда подъедаются голодные собаки. Одно несомненно — прощаться с безвременно усопшим никто бы не стал. А мама… Мама жила бы дальше, перемалывала бы время. Вероятно, всё осталось бы так, как и сейчас, когда я уже двадцать пятый год существую рядом с ней. Только она смотрела бы иначе. Как те, что приходят в «Ювенту». Это удивительный взгляд. Блуждающий, напуганный взгляд загнанного зверя. В дрожь бросает от этих маленьких беременных детей…. Если бы я не родился, то не маялся бы сейчас дурью — единственный разумный вывод, к которому я пришёл.

Летом я встретил её — другую. У неё было чудное сербское имя — Милана. Мы познакомились в милиции. Меня пригласили сниматься в новом телесериале про доблестных оперативников, и я немало времени проводил в 71 отделении. Во время перерыва увидел в коридоре её. У Миланы демонически прекрасное лицо. Огромные угольные глаза. Тонкий нос. Высокий лоб. Пухлые, нервные губы. Младенческий румянец. Дерзкий живописный изгиб бровей. И всё это завершалось шапкой непослушных крупных кудрей какого-то невероятного цвета — цвета пепла, пыли. Безусловно, её нельзя было не заметить. Личико выражало недовольство, будто она ожидала подвоха, готовилась отразить нападение. Перевёл взгляд ниже. Худенькое, по-детски неуклюжее тельце. Недлинные ноги, осиная талия, угловатые плечи, неженская грудь — никак не стыковывались с её бесподобно красивым лицом. Не верилось, что это несовершенно тело принадлежит Милане. Именно контраст изобличал недостатки, которые, вероятно, и не заметил бы привыкший к норме глаз. Скользнул взглядом вверх. Хотелось вновь окунуться в яркую жгучесть её лица.

— Эй! — она встрепенулась, устремила чарующие чернильные глаза на проходящего мимо опера. — Долго еще? Уж третий час сижу, — чуть хрипловатое, грудное контральто.

— Откуда мне знать? — дежурный раздражённый взгляд в ответ. Лёгкое изумление. Колебание… Устоял. Каряя муть не поглотила его. Снова раздражение. Возмущённое безразличие.

— Так я пойду хоть покурю во дворе…

— Нельзя! — коротко, резко.

— Какого чёрта? В конце концов, я пришла как свидетель с дурацким намерением выполнить свой гражданский долг. И вы не имеете права удерживать меня… — она гневно сверкала глазами, сдувала со лба колечко взмокших от духоты волос и походила на одичавшую породистую кобылицу. Та же играющая сила, неприступность, грация.

— А я вот тебя сейчас прикую к батарее наручниками. Вот тогда и поговорим про твои права и про мои, — опер сорвался. С готовностью, даже с жадностью. Словно уже не один час искал возможность выплеснуть накопившуюся желчь. Милана обомлела, тряхнула пыльными кудрями, угрожающе понизила голос.

— Дорогой, а как насчёт Конституции? Ты вообще соображаешь, что говоришь?

— Уморила! — парень демонстративно заржал. — Детка, засунь свою Конституцию, знаешь куда?

— Простите, вы позволите? — я подошёл к ним, сел рядом с девушкой, ещё не зная, что предпринять. Оба недоверчиво, с вызовом уставились на меня.

— Ты тот, кто я думаю? — парень первый справился с оцепенением.

— Не исключено, — усмехнулся я.

— А автограф можно? — вполне приемлемая улыбка.

— Запросто! — достал блокнот. Затейливо начерикал: «Оставь девушку в покое. Очень хочется познакомиться. Будь здоров! Андрей Мешиков». Опер прочёл. Красиво усмехнулся.

— Ну давай! Не кашляй! — исчез в зелени коридора. Милана — пристальный колючий взгляд. Сама подозрительность, настороженность.

— Вы артист?

— В некотором роде. А вы преступница? — я изо всех сил улыбался, пытался снять неловкое напряжение.

— Что вы! — она тоже улыбнулась. — Я всего лишь свидетель.

Улыбка у неё была обычная, вынужденно вежливая. Но уже через неделю она стала улыбаться совсем иначе — расцветая. Улыбались трепещущие губы, сияющие глаза, нежно загорелый кончик носа, даже кудряшки. Так она улыбалась только мне… Наверное, единственное хорошее, что я для неё сделал — это научил улыбаться, от души, самозабвенно. Милане было всего восемнадцать. Она училась на журналистку. Летом подрабатывала секретаршей в частном издательстве, где недавно были украдены три купленных для дирекции сотовых телефона. Вора поймали, телефоны изъяли, а следователь начал путать в показаниях всех остальных. Так, на всякий случай.

— Ты можешь мне объяснить, как такое происходит? Сесть за три сотовых! Абсурд какой-то! — горячо говорила она, погружая моё отражение в матовые волны тёмных глаз. И такой гнев слышался в её голосе, такая трогательная наивность, что и сам я начинал негодовать. Действительно, кто виноват? Кто допустил? Почему едва оперившиеся пацаны садятся в тюрьму за такую вот мелочёвку? Оскар Уайлд писал, что во всём случающемся с детьми виноваты родители. Писал, что дети, начиная свой путь с безграничной любви к родителям, позднее, по мере взросления начинают их осуждать. Прощают — реже, чем никогда. Так что же? Виновники родители? Не хотелось верить. От таких мыслей я всегда начинал чувствовать горячее нежелание стать отцом когда бы то ни было. Мной овладевал пещерный животный страх, что в мою жизнь вкарабкается маленький, до дикости беззащитный и уязвимый детёныш. И я буду виноват в его боли, и эта боль будет для меня в тысячу раз острее моей собственной. Я буду дрожать над каждым его шагом по проезжей части, вылавливать по подворотням, выдёргивать из нежных ручек сигареты, проверять уроки, не спать по ночам, когда с ним случится первая любовь… А потом он покинет меня, уйдёт в другую жизнь, закрытую для отеческих глаз…

Я возил Милану кататься на лодке, водил в ресторан, в театр. И она, такая своенравная с виду, безропотно следовала за мной, что бы ни взбредало мне в голову. Для чистоты эксперимента я даже вытащил её на ночную рыбалку под пение комаров и в Кингисепп — за грибами.

В тот день я впервые подарил ей цветы. Проезжал мимо цветочного магазина и вдруг осознал — дождь кончился. Резко затормозил, опрометью кинулся к волшебным дверям благоухающего царства. Самым трудным было выбрать. Проверил — кредитка на месте. Тогда я выгреб из портмоне всю наличность и ничего не говорящим вообщем-то широким жестом купил самый дорогой букет. Милана будто не поверила. Она долго внимательно всматривалась в букет, словно пытаясь запомнить каждый лепесток, вобрать эту нежную красоту в себя.

— Спасибо, — резко вскочила с места. — Спасибо, Андрюшенька! — лицо её просветлело, как у покойной. Это её спасибо… Она произнесла его как-то необычно. Оно звучало не только в бархатном голосе, но и в струящемся свете карих глаз, в трепещущих жизнью, вздрагивающих губах, в небрежном жесте потянувшейся к букету руки, во всём её худеньком хрупком теле. И делалось так легко от её искренней признательности! Мне стало неловко. Не верилось, что такая душевность может исходить от столь необычной девушки. Я поддавался языческим стереотипам — мистическая красота подвластна только ведьмам. Но Милана не была ведьмой. Она была маленькой, совсем маленькой девочкой, которая мне безумно нравилась. В её «спасибо» хотелось греться вечно. Я вдруг почувствовал: всё, что есть в этом мире, всё проходит мимо меня, не задевая, не затрагивая. Я ощутил своё одиночество в полной мере и потянулся к теплу. В сердце зашевелилась дремучая тоска по любви. Захотелось чего-то родного домашнего, чтобы кто-то каждый день говорил мне «спасибо», как Милана, просил о чём-то, а я бы исполнял. Сказки захотелось, чуда… Я был безгранично благодарен ей за то, что она была благодарна мне. Конечно, любая сказала бы мне «спасибо», подари я ей цветы, но не так… не так, как это сделала Милана.

— Какой славный! — она ещё шире распахнула глаза, не могла оторваться от созерцания букета. Я вдруг понял, что эта девушка рождена для счастья. Она живёт среди маленьких чудес и готова в любой момент ринуться во что-то большое и бесконечно прекрасное. Она даже не подозревает, насколько действительность порой далека от наших представлений о ней. Как будто всё зло этого мира не касалось её юности, грязь не прилипала к её лёгкому телу, и она мягко ступала над поверхностью земли, даже не задевая её своими узкими ступнями. Только радости ждала она, и ничто другое не могло проникнуть вглубь этих кофейных глаз. А ведь ещё совсем недавно Милана казалась мне совсем другой: скованной, подозрительной, зажатой. И вот мой букет полностью преобразил её, снял с напряжённого личика маску недоверия, сделал её беззащитной. Вытянув руки, она нежно обняла цветы и зарылась в них лицом. Не возможно представить, до чего здорово я чувствовал себя, наблюдая её растущий восторг.

— Это так чудесно! Спасибо! — опять невероятное «спасибо», всё теснее привязывающее меня к дымчатому свету, который вдруг стала излучать эта девушка. Мы поужинали в городе. Завезли цветы к ней домой и отправились в Кингисепп. Уже в лесу, у костра, она преподнесла мне ответный подарок.

— Ты рисуешь? — я приятно удивился.

— Немного, — робко, застенчиво. Протянула мне листок: я в пол оборота. Готовые к улыбке губы. Вот левый уголок уже пополз наверх. Смотрю в сторону: открыто, чуть насмешливо. Длинные ресницы — моя гордость: их очень любила Вика. Положит на них спичку за спичкой, ахнет, всплёснёт руками: «Ну надо же! Никакой Dior на такое не способен. Мне бы такие! Андрейка. Тебя можно записывать в книгу Гиннеса! Три спички твои ресницы выдерживают с лёгкостью!» Рисунок был очень хорош. Я не специалист, но думаю, Милана талантлива. Несомненно. Я растерялся. Ведь свой подарок я купил, а она отдавала мне частичку души. Поцеловал её. Она зажмурила глаза, подалась назад. С изумлением понял — впервые. Стало неловко. Когда ты взрослый и уже чуточку умный, становишься первым человеком, которому дозволено поцеловать неопытные губы юности, испытываешь нечто странное: испуг, тщеславие, желание соответствовать романтическим грёзам юной особы… С того дня наш роман развивался всё стремительней, всё масштабней. Казалось, мы забыли обо всём. Облазали один за одним музеи, театры, парки… Целовались в Летнем саду под марш Мендельсона. Она испуганно отстранилась от меня:

— Как ты относишься к свадьбе?

— Плохо, — не хотелось отрываться от её губ.

— Я тоже, — я не удивился ответу. Милана во всём со мной соглашалась. Мне порой жутко делалось. Эта девочка буквально молилась на меня. Заглядывала в глаза, слушала мой вздор, затаив дыхание, неожиданно наклонялась, чтобы завязать мне шнурки… Она прирастала ко мне каждым сосудиком сердца. Это было упоительно и тяжело. Милана очень изменилась. Придумывала новые причёски, неумело стряпала для меня печенье, купила себе какое-то несусветное платье, благодаря которому я вдруг заметил, что у неё божественные колени. Насколько неприступной была она раньше, настолько общительной, солнечной казалась она теперь. Но что-то трудное в ней осталось. Милана не была открытым человеком, не рассказывала о себе и вообще придерживалась самых нейтральных тем. Даже мне приходилось, прилагая усилия, перелистывать страничку за страничкой её души. Тем не менее я чувствовал — я совсем-совсем её не знаю. Но в остальном, если забыть о её скрытности и навязчивом чувстве, что она утаивает от меня что-то, недоговаривает, Милана была чудной.

— Ты лучшее, что со мной случилось, — на одном дыхании шептала она и в смущении, заливаясь краской, прятала лицо у меня на груди. Вообще Милана была скупа на нежные слова. Порой я даже бессознательно вытаскивал из неё признания и потом сам пугался услышанного.

— Тебе хорошо со мной?

— Очень!!!

— Почему же ты не говоришь мне об этом?

— Я люблю тебя! Разве ты не знаешь? — эти слова произносила Милана, не Вика. Меня это настолько поразило, что на несколько мгновений я вдруг почувствовал себя узником настоящего. Я не хотел, чтобы она говорила так. И в то же время делал всё, чтобы это случилось. Окончательно настроение испортилось, когда я познакомился с её бабушкой. Милана приехала из другого города. Родители остались там. И теперь она была предоставлена самой себе и неназойливой опеке матери отца.

— Андрюшенька! Вы берегите её. Она у нас одна, — ласково говорила эта чужая, почти незнакомая мне женщина. — Милана так изменилась благодаря вам. Прямо расцвела! Не ходит, порхает! — и всё, не сводя глаз с внучки, краснеющей от её любящих взглядов. Приторный, сладковатый вкус патетики. Но я почувствовал себя ответственным за Милану. Это было приятно. Но в то же время тяготило меня, грузом продавливало сердце. От смятения, от нежелания оступиться я неожиданно брякнул ей через несколько дней:

— Я тоже люблю тебя, Милла. — И вцепился в её губы, долго мусолил отчаянными поцелуями их мясистую припухлость. Даже почувствовал во рту соленоватую кровь. Только, чтобы не продолжать этот кощунственный для меня разговор. Милана… Что-то нежное, грустное. Очень похоже на название итальянского города. Несбывшаяся мечта… Невыполненное обещание… Тогда наши поцелуи затянулись. Так я будто заслонился от себя самого. Невольно ласки мои стали смелее. Я совсем больше не думал, что ей только восемнадцать, что она меня любит, а я… Она мне нравилась. Чертовски нравилась! Не мог быть разумным, видя, как она на меня смотрит. И всё же я пытался сопротивляться себе:

— Ты уверена?

— Не знаю, — первое сомнение. Конечно, это означало «нет»! Ведь на более определённое отрицание по отношению ко мне Милана была просто не способна.

— Я вот тоже… Вернее я этого хочу, конечно, но…

— Реши, пожалуйста, сам, — ласковое прикосновение. И тут я увидел родинку у неё на груди. Именно такая, в том же месте была у Вики. Я просто ошалел, опьянел тогда. Уже ничего не соображал. Кажется, называл её Викой… Точно не помню. Она почти не отвечала на мои поцелуи, но я даже этого не замечал. Очнулся, лишь когда она впилась от боли ногтями мне в спину. Мне стало так жутко! Истерзанные губы, перекошенное от мучительного терпения лицо, взмокший лоб, отчаянье в глазах — лишь бы это поскорее кончилось! Боже мой, я целовал не Вику, совсем чужую мне девушку. Умыл ей фальшивыми поцелуями лицо, напоил джином. Хотелось поскорее от неё избавиться. Сил не было отвечать на эти вопрошающие удивлённые взгляды. Когда она одевалась, рассмотрел её ступни: удлинённые, узкие. Нет, это была не Вика. У Вики изумительные маленькие ножки с очень высоким изящным подъёмом. Милана… Зачем у тебя эта родинка? Её не должно было быть! Хотя к чему искать объяснения? Наверняка, я и так забрал бы у неё всё, что она могла мне дать: любовь, покорность, невинность, даже душу — теперь она рисовала только меня. Увидел на простыне пятнышко крови. Стало дурно. Почему-то вспомнилась «Ювента». Эту кровь пролил я, хотя и не хотел такой жертвы. Но себя я ни в чём не винил. Напротив, обвинить хотелось именно Милану. Что она в самом деле корчит из себя безропотную овцу? Я не святой. Я всего лишь человек. Я ощущал себя последним мерзавцем и обвинял в этом свою жертву. Пугался собственных мыслей. Пытался возродить какое-нибудь светлое воспоминание: вот Милана улыбается мне, и я чувствую, что счастье не умещается у меня в груди, расползается по всему телу, размазывает меня, распыляет в воздухе… Быть может, я всё же любил её, но и ненавидел. Хотел с ней встречаться и делал это обдуманно, всерьёз, выстраивая в воображении шаткие воздушные замки. Но я был слишком самонадеян — не рассчитал силы, переоценил свои скромные возможности. В тот день почти сразу отвёз её домой. Уже физически не мог выносить её близость. Она ничего не сказала, извиняюще чмокнула меня в щёку. Я, как полоумный, мчался домой. Ещё на лестнице услышал надрывный зов телефона. Проклял всё на свете, разбираясь с замками. Еле переводя дух, схватил телефонную трубку.

— Алло! — тишина, напряжённая, вызывающая. — Да говорите же! — ещё несколько секунд отчаянного вслушивания. Кто-то молча звал меня, разрывал пространство неслышным дыханием. Щелчок, и череда безликих коротких гудков. Почувствовал, как сердце затрепыхалось у самого горла. Казалось, ещё чуть-чуть, и я ненароком выплюну его, меня просто вырвет истеричным волнением, охватившим мою тоскующую душу. Я знал, кто это. Не мог не знать. Вику я угадывал в любых проявлениях. «Нет! Ты не будешь с ней разговаривать», — зло убеждал я себя. «Всё кончено! Дважды в одну воду не ходят! У тебя есть девушка. Она тебя обожает. Ты не можешь с ней так поступить. И потом что тебе надо? От добра добра не ищут!» Утром разбудил телефон. Я вскочил, сломя голову кинулся к аппарату. Сердце ликовало — был уверен, что это Вика.

— Доброе утро! — дрожащий от волнения голосок Миланы. Я знал, чего ей стоило позвонить. Она очень боялась быть навязчивой, и звонил обычно я. Взглянул на часы — ровно девять. Значит, эта дурочка не спала всю ночь, подгоняла ленивые стрелки, чтобы поскорее настало время, когда будет прилично врываться в чужую квартиру нервными протяжными гудками.

— Привет, солнышко! — еле выдавил из себя. Вышло не очень убедительно.

— Я так соскучилась… Не выдержала. Вот позвонила, — ничего не значащее сюсюканье, больно царапающее меня тающими от нежности гласными.

— Молодец! Тебе полагается грамота за инициативу.

— Что мы сегодня будем делать? — она не сомневалась, что мы встретимся.

— Я так устал… — я попытался избежать свидания, но тут же почувствовал, как покрылась мурашками её кожа. Словно увидел, как в её мозгу испуганно запульсировала навязчивая неизбежная мысль: «Это всё? Переспал и бросил?» Я не верил, что брошу её. Совсем не хотел её бросать. Как всё это вышло? Но по-своему она была права. Со стороны ситуация выглядела именно так, как ей думалось. Я вошёл в роль. Представил себе, что на том конце провода Вика. — Я очень устал, Милана, — весело затараторил я. — Столько часов без тебя — это невыносимо. Вымотался, будто всю ночь вагоны разгружал. Так что приезжай ко мне. Нет сил даже подняться. Придётся тебе меня немножко подлечить.

— Я знаю одно безотказное средство! — пронзительная радость. — Тысяча поцелуев три раза в день.

— Доктор! Скорее! Я мечтаю об этом лекарстве.

— Ты любишь меня? — удар ниже пояса.

— Конечно, малыш! — я не сдавался.

— Это серьёзно?

— Нет! Это так легкомысленно!

Положил трубку, и снова звонок. Я медлил. Хотел даже выдернуть шнур, но не смог.

— Алло! — выговорил я грубо, в тайне умоляя Вику молчать. Опять эта зовущая, тоскующая тишина. Почудилось, что уловил еле слышный всхлип, томный шёпот. Громкий вздох, и снова эти невыносимые гудки. Когда приехала Милана, я совершенно выдохся. Не знал, как себя вести. Не хотел никого видеть.

— Мне фильм принесли какой-то. Может, посмотрим? — спасался я от жуткого молчания.

— Давай! — недоумение, ломкий взгляд. Завалились на диван перед телевизором. Я старался держаться предельно далеко от Миланы. Она, видимо, чувствовала, не льнула, не касалась меня. Я даже как-то обиделся, что ли? Фильм был на редкость дурацкий. Но я заинтересованно пялился на экран. Милана силилась понять происходящее — не получалось. Я не выдержал. Мысленно перекрестился. Потянул её к себе. Она знала, что это произойдёт. Готовилась. Почувствовал запах духов — раньше она никогда на душилась, наконец заметил, что она в платье, чтобы проще было раздеться. Милана пыталась быть страстной, но все её попытки были неумелыми, смешными. Казалось, её руки стали пластилиновыми. Они прилипали к моему телу, оставляли на нём грязные следы. И я предчувствовал, с каким трудом буду потом оттирать вместе с верхним слоем кожи этот гадкий, закостеневший пластилин. Она не была Викой, и это дико раздражало меня. Через час опять не мог выдержать её сгущённый взгляд. А она продолжала собирать по крупицам рассеянный свет моих зрачков, заглядывала мне в глаза, прижималась к моей груди. Вдруг легко соскочила с кровати, нашла на столе карандаш, бумагу, снова запрыгнула в постель. Села на мои ноги, положила листок на грудь, принялась рисовать. Нестерпимая боль. Не знаю, как я вынес такую муку. Показала мне: безумный взор, пытающиеся улыбнуться губы, взъерошенные волосы.

— Андрюша, — спрятала лицо под одеяло. — А ничего, что всё случилось так быстро? Ты не думаешь обо мне плохо? — внимательный черничного цвета глаз, выглядывающий из белых складок.

— Бог с тобой! Я просто не в состоянии подумать о тебе плохо, — искренне, наконец-то искренне смог говорить я.

— А это всегда происходит так быстро? — она вылезла из накрахмаленного убежища.

— Не знаю… По разному, — очень хороша. Изумительно! Чёрт! Но она не Вика!

— Милана, давай вставать. Сейчас Лиза придёт. Не хочется её смущать. — Я нашёл отмазку. Поил её чаем. Она корректировала свой рисунок. Подписала в углу:

Не мог вспомнить, чьи это стихи. В ответ хотелось закричать: «Откуда в теле таком любовь? Разве что — маленький любёнышек!» Но смолчал. Изобразил озабоченное выражение лица:

— Зайчик! Прости, но мне нужно по делам. Сейчас завезу тебя домой, а вечером позвоню, ладушки?

— Только обязательно, хорошо? — с трудом перенёс обожающий взгляд. Пережил ещё пол часа дороги. Остаток дня слонялся из угла в угол. Не знал куда деться. Вместо себя попросил позвонить Лизу.

— Милана? Это Лиза, сестра Андрюши. Он никак не может вам дозвониться. Связался со мной и просил вас предупредить, что до завтра вам позвонить не сможет. У них там, кажется, ночные съёмки. А ещё большой привет и бесконечный поцелуй. — Последнее Лиза прибавила сама. Ненавидела меня за трусость и пыталась вылепить героя.

— Ты не смеешь её бросить! Милана чудная девушка и очень тебя любит. Да и ты тоже. Просто настолько глуп, что даже сообразить ничего не можешь.

Я почти поверил, смирился. Но на измученное сомнениями, потрескавшееся от пожара сердце всё-таки упали одинокие крупные капли проходящего стороной ливня. А утром позвонила Вика:

— Андрюшенька, мне плохо, очень плохо без тебя, — её звонкий, терпкий на вкус голос.

— Так возвращайся! — затаив дыхание, бросил я в ответ.

— Не могу… Меня здесь уже слишком многое держит…

— Вика! Оставь меня в покое! Думаешь, я не догадался, что это ты звонишь мне и молчишь в трубку? Всё! Кончено! Ты пошла направо, я — налево! И потом у меня есть девушка… — я замолчал. Было слышно, как клокочет у самых ушей сердце. Бум! Бум! Бум! Вика где-то далеко глубоко вздохнула… Я увидел её подчиняющую улыбку… Совсем тихо сказала:

— Я люблю тебя…

— Ты где?! — больше я не мог противиться ей. Даже не ей, а себе. Своей безумной любви. Она, торопясь, назвала свой адрес. Едва хватило терпения дослушать до конца. Опрометью кинулся к машине. Не знаю, как не разбился — нарушил все правила, какие только бывают. Через двадцать сумасшедших минут стоял у неё на пороге. Мы даже ничего не сказали друг другу. Только плакали, смеялись. Я до боли терзал её губы, пытаясь смыть с них чужие поцелуи. Ещё никогда не был так счастлив! Непозволительно! Чрезмерно! О Милане думать не хотелось. Я виноват? Да, но я не специально… Так вышло. Просто я не могу жить без моей Вики. Я умру, сойду с ума… Встретился с Миланой через день, уже немного отойдя от восторга примирения.

— Прости, пожалуйста. Я не хотел, — где-то я уже слышал подобное… Пытался оправдаться. Сам не знаю как, рассказал про Вику. — Мне надо подумать, что делать дальше, — я старался обмануть себя.

— Ты любишь её? — просто спросила Милана.

— Не знаю… Кажется, — я не мог сказать ей правду.

— Тогда ты должен, обязан сделать всё, чтобы вы снова были вместе, — её голос не дрогнул. Она говорила уверенно. Я попробовал найти в ней фальшь, горькую насмешку. Нет, ничего. Только странно неподвижные глаза.

— Ты действительно так думаешь?

— Я люблю тебя, значит хочу тебе счастья, — если бы она заплакала, устроила бы скандал, я бы остался с ней. Я знал, что она говорит через силу, но цеплялся за эти безнадежные слова. Моя жертва меня прощала, сама указывала мне дорогу.

— Ты хочешь произнести самую банальную фразу всех времён и народов?

— Какую?

— «Давай останемся друзьями!»

— Нет! — искренне взмолился я.

— Значит, ты хочешь, чтобы это сказала я? — она улыбнулась. Улыбка вышла какая-то ненормальная. Я собрался с духом, опустил глаза.

— Наверное…

— Хорошо! Тогда давай останемся друзьями, — удивительно, откуда в этой хрупкой, совсем молоденькой девчонке столько силы? Я с радостью ухватился за протянутую соломинку. Всё отлично! В конце концов, все страдают из-за любви. Первая любовь — это вообще особый случай. Всегда плохо кончается. Я честно старался — не получилось. Ну не умрёт же она от этого! Температура 36 и 6. Всё замечательно. Мы друзья, наконец. Об остальном я запретил себе думать. Очень хотелось быть счастливым, и ничто не могло отвлечь меня от счастья, ничто не могло его омрачить. Однако, то, что я наблюдал, было лишь первой реакцией Миланы. Уже через неделю она принялась названивать мне, говорила о всяких пустяках — о главном не могла. Я знал, она набирает номер телефона, только чтобы услышать мой голос, всегда отличавшийся неуёмной весёлостью, несмотря ни на что, наперекор всему. Довольно часто стал натыкаться на неё в самых неожиданных местах. Иногда Милана заговаривала со мной, порой пряталась. Может, у меня и паранойя, но, по-моему, она просто подкарауливала меня у гаража, у метро, в полюбившемся мне кафе. Ну а что ей ещё было делать в таких местах? Очень похудела, без конца курила и ничего не понимала. Мне знакомо это чувство. Глядя на неё, я окончательно уверился — случайным палачом быть всё-таки легче, чем жертвой. Я побывал и в той, и в другой роли. Без Вики я погибал. Мне хотелось отдать себя всего, без остатка. Хотелось быть для неё самым лучшим. Хотелось жить для неё, творить, радовать… А ей ничего этого было ненужно. Самое лучшее во мне оказывалось невостребованным, не задействованным. Оставалось только покрываться мхом, стервенеть, плесневеть… Нет, ничего ужасней, чем быть ненужным. Таков удел отвергнутой любви. Когда же я видел содеянное мною — покинутую Милану — я переживал, даже страдал, но всё-таки жил и, помучив себя несколько минут, отдавался в объятия чувства. Однажды сорвался, не выдержал:

— Милла, прости меня, — бормотал в холодную трубку, ненавидя комок в горле.

— За что? — совершенно неадекватная реакция: радостный бодрый голос.

— Я подлец. Я отвратительно использовал тебя.

— Нет! Что ты! Я сама виновата. Это ведь я признавалась тебе в любви. Молчала бы в тряпочку, не вешалась бы на шею — всё было бы хорошо…

Создавалось впечатление, что Милана не в себе. То она ни с того ни с сего смеялась, как полоумная, то всхлипывала навзрыд. И всё без видимых причин. Что творилось у неё в душе? Этого не знал даже я. У меня шёл дождь. А у неё? Может, бушевал ураган?

Вике я, конечно, ничего не рассказывал о своём летнем романе. Не придумав ничего лучшего, чем «время лечит, перемалывает, стирает», я решил уехать из города. Вика всегда была легка на подъём, и мы уехали к морю. Лиза негодовала:

— Я, наверное, никогда не пойму, что ты нашёл в своей крашенной дуре.

— Женщина не должна быть умной. Она должна быть любима умным мужчиной, — отшучивался я.

— Тогда вам определённо не повезло! Уж ты то никак не сойдёшь за умного, даже если будешь молчать. Дурь так и прёт!

Мне было всё равно. Пусть себе ругается. Она умна, зато я — счастлив. Честно говоря, дураком я себя никогда не считал, но ещё в школе убедился: «Высшая мудрость — глупость». Ведь зачем человеку разум? Я полагаю, чтобы делать его счастливым. И кого же это, интересно, он сделал счастливым? Глуп тот, кто несчастлив. Так что особенно я никогда не переживал из-за нападок моей младшей сестры. И в тот раз я с наслаждением сделал очередную глупость — сбежал от проблем на залив.

Вика была неподражаема. Больше всего ей нравилась непогода. Море в ноябре далеко не идиллическая картинка. Холодно, слякотно, а ей хорошо. Вообщем-то ей всегда и везде было хорошо рядом со мной. Так она говорила. Потому что рядом со мной её взгляд улавливал только прекрасное, старательно выбирая золотистые песчинки радости из рутины будней. Целые дни Вика слонялась по побережью.

— Что это на тебя нашло? Грязь такая, а ты как будто ещё грязнее место ищешь, — ворчал я, поёживаясь от скользящего дыхания ветра.

— Дурачок! Ты ничего не понимаешь! Теперь всегда будет первое мая! Всё! Желаю, чтобы сейчас же наступила весна!

— Ты случайно не страдаешь интаксификацией от чтения? Чувствуется влияние Маршака.

— Ты только посмотри на это! — звенел её голос. Я внимательно оглядывался, пытаясь понять, что же так пленило мою Вику, но не видел ничего кроме леденеющих краев берега, печально мёрзнущих кустов и скудно сыплющих снежинок.

— Куда я должен смотреть? — ныл я, чувствуя, как зябнут мои ноги, обутые в неприлично блестящие ботинки.

— Ты не видишь? — Вика резко обернулась, обожгла возмущённым удивлением. — Посмотри! Какой горизонт!

Невольно впился глазами в неясную линию, где сливались пепельная гладь неба и тяжёлые мрачные волны. Небо и Ненебо всегда отражают друг друга. Вообщем-то небо это тоже море, а море — небо…

— Красиво, — протянул я, следя за всплесками пешящихся барашков.

— Бесподобно! — согласилась Вика. — Знаешь, я как-то приезжала сюда летом… — запнулась, покраснела. Потом прикусила на секунду губу так, что та побелела, и продолжала. — …и была разочарована. Вроде бы и море такое же, и безлюдье… Но всё не так! Какая-то пошлая открыточка курортного пляжа: солнце, вода, песок… А вот сейчас всё настоящее! Чувствуешь? То, что мы видим — дико, правдиво, истинно! — В её взгляде я заметил какой-то новый огонёк. Теперь Вика и сама была неотъемлемой частью тёмного пейзажа, покоящегося в моих глазах. Но за этим мрачным, незыблемым спокойствием я отчётливо различал необузданную силу, способную разрушить всё, разбудившее её. Ведь я охотно представлял себе её и себя как раз на солнечном пляже какого-нибудь южного городка. Её внезапная любовь к нетленной морской печали казалась мне странной. Для меня Вика была радужной лёгкостью, бликами солнца. А здесь моя принцесса, взобравшись на скользкий камень над трепещущей кромкой воды, вскидывала руки на встречу бездне и ликовала. Её потемневшие глаза сверкала сухим неотвратимым блеском, и мне делалось жутко от её отчаянности, стремительности, нетерпимости. Но безудержная страстность Вики заражала и меня, и вот я уже тоже не отводил глаз от загадочной, полуразмытой линии.

Она была здесь летом… Конечно, не одна, потому и запнулась. Но я старался гнать от себя опасные мысли, отгораживаться от них временем. В конце концов, а я то что делал этим летом? Помню, как ездил с Миланой на дачу к моему лучшему приятелю — Ромке. Смотрели видеозапись трёхлетней давности: в моей жизни не было ещё ни Вики, ни Миланы… Может быть, именно тогда я и был счастлив? Друзья, вечеринки, зачётки, сессии. Беспричинное веселье… Ромка хохотал до упаду:

— И ты ещё будешь говорить, что не похож на Андрея Губина! Посмотри сам — вылитый! Только глаза серые! Ой! А походка то, походка… — он всегда смеялся над моей манерой ходить — пружиня, чуть подпрыгивая. Вика в шутку называла это «флиртующей» походкой.

У него на коленях лежала русая голова Наташи, его девушки. Собственно, она редкостная стерва, но я старался быть с ней милым: всё-таки Ромке она не безразлична. К тому же Вика тоже нравилась далеко не всем. Наташа постоянно ставила его в дурацкое положение: то прямо в гостях устраивала сцену — он видите ли не даёт ей денег — то просто куда-то исчезала… Она изменяла ему. Но я предпочитал держаться подальше от их проблем. В то время у Наташи и Ромки воцарилось перемирие. Она положила ему на колени свою бестолковую голову, и он то и дело, на секунду подавляя смех, наклонялся, чтобы коснуться её губ. Мне тоже захотелось нежности, но я ещё ни разу не целовал Милану и, конечно, не осмелился бы предпринять какую-нибудь смелую попытку, рискуя выдать своим друзьям, свободным от предрассудков в половых отношениях, платоническую тайну наших отношений. Я лишь дотронулся до её волос, отбросил назад кудрявую прядь, взял за руку, бормотал ей на ушко какой-то хиромантический вздор. Она вся напряглась. Я даже как будто услышал бешеные ритмы её сердца. До сих пор не понимаю, что во мне такого? Как я мог приобрести такую власть над ней?

— Ко мне ещё никто так не относился, — однажды вырвалось у неё.

— Как так? Разве я делаю что-то необычное? По-моему, у нас с тобой самые нормальные отношения. Если не сказать — ординарные, — не поверил я. Но я видел, что для Миланы я очень, очень особенный человек. Потому ли что я оказался первым, или потому что я действительно особенный и зажёг в её сердце вечный огонь — не знаю. Знаю только, что видела она меня не так, как остальные, даже не так, каким видел себя я…

Через две недели Вика загрустила. Весела была только утром. На Заливе мне никак не удавалось проснуться раньше неё, принести ей завтрак в постель или ещё что-нибудь подобное выкинуть. Пробуждался от её ласкового взгляда. Она, уже умытая, причёсанная, улыбаясь, смотрела на меня, подавала крепкий кофе, целовала тянущиеся к ней руки. Моё сердце, словно останавливалось от счастья. Что может быть радостней, чем проснуться рядом с женщиной, которую любишь без оглядки? Играл для неё на гитаре, пел. Как она слушала! Подожмёт под себя ноги, положит сияющее личико на пухлую ручку и замрёт! Только ресницы вздрагивают.

— Андрейка! Это же здорово! — иногда перебивала она. — У тебя ещё один талант прорезается.

Рядом с ней я чувствовал себя одарённым, сильным, замечательным. С головой окунался в её глаза и всплывал на поверхность каким-то другим, новым. Мы взбирались на крышу коттеджа с бутылкой шампанского и наслаждались праздной тишиной. Вика, я и никого вокруг. Бездонная высь неба. Сотни, тысячи звёзд! Такая лёгкость, такой покой окутывал душу! Как будто вдруг на миг подняли занавес, всю жизнь скрывающий от меня что-то очень важное. И пусть я ничего не успел разглядеть, понять, но теперь точно знал, что она есть, что всё в моей жизни верно и осмысленно, небездарно.

— Я так тосковала без тебя, — шептала Вика, прижимаясь ещё холодной от морозца щекой к моему разгорячённому её дыханием лицу.

— Вика! Жизнь моя… — мои слова замирали на последней секундочки поцелуя, таяли от нежности.

— Нет, не будем ничего говорить, — тихо бормотала она. — Нам хорошо сейчас вдвоём. Зачем же что-то ещё? Ведь неизвестно, что станется утром. Да и какая разница, если теперь всё так чудесно! Андрейка… Ты такой… Ты сам не знаешь, какой ты!

Тысячи раз целовал родинку у неё на груди. Я боялся, что это маленькое тёмное пятнышко будет беспокоить меня. Но нет! Теперь всё было на своих местах, в гармонии. Но не прошло и месяца, как мы расстались. Дела настойчиво звали в город, а там жизнь пошла наперекосяк. Меня неистово терзала ревность. Я дёргался из-за каждой улыбки, из-за каждого звонка. Мои подозрения себя оправдывали. Кто-то у неё был. Я жаждал стабильности, покоя, хоть какой-то почвы под ногами. Не то чтобы я закоренелый собственник, но вынести такое подвешенное состояние, эту туманную неясность полунамёков, я был не в силах. А Вика искала во всём полёта и хотела сохранить свою вызывающую свободу. В конце концов я решился:

— Вика! Давай, наконец, поженимся, — получилось как-то вопросительно. Я инстинктивно сжал ей ладонь, испугавшись, что она тут же исчезнет.

— Ты серьёзно? — заглянула в мои помутневшие от нежности глаза.

— Серьёзнее некуда! — поспешно ответил я.

— Андрейка, я не могу, — Вика говорила, запинаясь. — Ты сам то представляешь себе меня женой?

— Я не тороплю тебя, — я согласился. — Но долго ждать тоже не смогу.

— Ведь я рядом. Разве что-то ещё имеет значение? — она пыталась сохранить наши отношения.

— Я хочу, чтобы мы жили вместе, чтобы у нас всё было общее, чтобы ты была моей… Только моей! — я всё-таки подчеркнул это. — Чтобы я знал, возвращаясь домой, что ты ждёшь меня… — ударял на местоимения.

— Андрей! — она меня перебила. — Ты очень дорог мне… Дай мне время.

Её слова обжигали меня, опьяняли, днём и ночью звучали в душе. Любовь — странная штука. Не то чтобы от неё глупеешь, но всё как-то переворачивается. Задаёшься вдруг вопросами, ответ на которые раньше был очевиден. Уже не важно всё важное. Вообще всё не так. И ты чувствуешь себя Богом, способным нарисовать своё собственное солнце, где вздумается. Совсем иначе воспринимаешь мир. Просыпаются неведомые доселе желания, чувства. Ты становишься способным на глупость, ребячество и получаешь от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. Но таким время казалось лишь неделю. Вика стала отдаляться от меня. Я устроил ей сцену.

— Мне больно это говорить, Андрюша, но мы слишком разные. Я не могу так, как ты…

— Отлично! Тогда давай прекратим комедию, — я взбесился, но тут же остыл — увидел её полные слёз глаза. Чёрт! Ведь я люблю тебя, что же это такое происходит?

— Я не уйду от того человека. Я люблю его, Андрей. Ты не поймешь, конечно, но так вот всё получилось. Прости меня ради Бога!

Я не стал выслушивать дальнейшее. Как её можно понять? Особенно меня взбаламутило её «прости». За что же, интересно? За то что любит кого-то? Ну не ересь ли? Как такое можно простить или не простить? Ещё бы поблагодарила! Чувствовал себя полным идиотом.

Всё было так чудесно, и вдруг — здрасте! Немного придя в себя, я даже решил, что это какая-то хитрая женская уловка. Но я ведь и так был готов на всё: креститься, жениться, отпеваться! Чего ещё могло захотеться Вике? Ах эта её любовь к Маяковскому! Неужели хочет повторить его судьбу? Возомнила себя Лилей Брик? Что делать, что предпринять — ничего путного не приходило в голову. Только хаотичная боль в висках. Ситуация была абсурдной, и ничего от меня не зависело. Вот это, пожалуй, самое печальное в чувствах. Чем лучше — тем хуже: ближе конец. Хотя какого чёрта?! Человек не может любить человека. Хотя бы потому, что мы ежесекундно меняемся. Можно ли любить одну единственную секундочку и обожать существо, которое уже давно не способно на неё? Да и сам ты уже не тот, и секундочка эта больше не наполняет тебя восторгом. Скорее наоборот… Когда ненависть иссякла, вновь оказался во власти панического страха. Без неё жизнь утрачивала ясность, смысл. Опять бесконечно моросил дождь. Вика была источником бардака моих мыслей, и только она могла навести в них порядок. А она так легкомысленно оставляет меня одного — сходить с ума, ненавидеть собственное безумие.

Получил заказное письмо от Миланы: с десяток рисунков и текст, без запятых, без точек, ошалевшими буквами. Немного отвлёкся от своих стенаний. Прятался от мыслей в комнате Лизы:

— Ты несносный эгоист, Андрей!

— Я? — лишь бы не прогнала. Пусть говорит, что хочет. Только не тишина. Только не одиночество.

— Да ты! — привычная уверенность, деловитость. — Путь в ад усыпан благими намерениями. Никогда не слышал? Прямо про тебя! Поддался порывам, приручил девочку… А кому это нужно было? Вот и есть ты самый настоящий эгоист после этого, хоть и корчишь из себя альтруиста!

— Мне плохо, Лиза. Знаешь, я молюсь, молюсь по ночам. Голова не светлеет. Иногда даже хочется Сатане помолиться. Ты не пробовала читать «Отче наш» наоборот?

— Чушь какая! — недовольно скривила губы.

— Почему Бог мне не поможет?

— Бог не помогает в том, что человек должен сделать сам, — права, как всегда. До противности. Интересно, а что я должен сделать сам? Толком логику сестры я не уразумел. Но она была весьма убедительна.

— Андрей, откуда в тебе столько бабьего? Прекрати распускать слюни и займись делом! Нужно делать что-то для людей. Делать, как для себя. Не ожидая благодарности. Почему ты всё время цепляешься за кого-то? У каждого своя дорога, и каждый должен пройти её один. А ты так и норовишь влезть в чужую душу или втащить кого-нибудь в свою. Это неправильно! Нельзя зависеть ни от кого кроме себя, иначе сойдёшь с ума. Человек одинок. Так нужно, понимаешь? — Нет, я не понимал. Что же никого не любить? Не быть любимым? Выдавать градусники, а тех, у кого температура не соответствует норме, сажать на карантин? Не пускать к ним никого? Изолировать? Я не стал выяснять. Лиза и без того слишком много говорила. Я даже разозлился: младше на три года и без конца поучает. Но в одном она безусловно была права — сопли распускать не следовало… Только ведь я простыл. Продрог от непрекращающегося дождя. Стал искать определение своему недугу — тоска. Что же это? Как вообще можно её описать? Стеснение духа, томление души, мучительная грусть, тревога, беспокойство, скука, горестная печаль, ноющее сердце, скорбь. Порой доходит в своей кульминации до телесной болезни, изнуряющей лихорадкой. В этимологическом словаре прочёл, что «тоска» происходит от слова «тощий», а «тощий» в свою очередь — от «точка». Значит, не надо быть точкой. Нужно что-то делать. Решил снова помогать Лизе. Только не на втором этаже. Боже упаси! И всё-таки что-то заставило меня заглянуть туда. На минутку. Какое-то болезненное пакостное любопытство. Но долго не выдержал. Хватило одной сцены. Какая-то малышка лечилась в «Ювенте» после аборта — осложнений избежать удаётся не так уж и часто. Взгромоздилась на это гестаповское кресло, стиснула зубы. Через мгновение всё-таки пискнула:

— Да что ж вы делаете? — плаксивое возмущение.

— А ты чего орёшь? — доктор повысил голос. Ещё молодой. Неужели уже настолько свыкся с болью? Хотя, конечно, его можно понять. Каждый день одно и тоже: череда малолетних проституток, влюблённых дурочек, набоковских Лолит, отупевших от наркотиков и алкоголя зверьков.

— Так больно ведь! — девчонка собиралась заплакать.

— Больно?! — язвительная усмешка, полный презрения взгляд. — А сексом заниматься тебе не больно было?

Мне хватило. Сразу вспомнилась побледневшая от напряжения Милана. Пятнышко крови. Я настолько забылся, что даже не попытался избавить её от излишней боли. Лиза права — я законченный эгоист. Послушно отправился на третий этаж за указаниями. Она беседовала с какой-то девчонкой:

— Представляешь, у меня умерла кошка! — меня передёрнуло. Невольно пригляделся к ней. Лиза тоже замялась — вспомнила нашего Чебурашку.

— Это тяжело, — она даже охрипла. — Но надо как-то жить дальше, — непроизвольный жест рук — хотела погладить девчонку.

— Да в порядке я! Всё утро ревела — больше не буду! — она смачно отгрызла кусок яблока: у меня заложило уши. — У меня вообще с кошками беда. Одна крысу поймала, сожрала половину и сдохла… Отравилась что ли? — хрустение яблоком, громко чавкущие челюсти. — Другую украли. Третью отец пришиб…

— Пришиб? — Лиза, наконец, вернула себе рабочее состояние.

— Ну! — большие живые глаза. — Он её ногой отшвырнул, а та шею сломала.

— Как же так?

— Так пьяный же был! — девчонка изумлённо пялилась на Лизу: чего ж тут непонятного?

— Он пьёт? — Лизе показалось, она нашла логичное объяснение. Набрала свой деловой темп.

— Вот тупица! Праздник был, понимаешь? Гуляли они! А кошка под ногами путалась — дура! — Девчонка отмахнулась от непонятливой Лизы. Ей стало неинтересно. Показала мне язык: розовый, в пупырышках. Я вдруг почувствовал — ещё немного, и мне тоже потребуется психиатр.

Дома никого не было. Мне стало так холодно, так тяжело. Машинально потянулся к телефону, набрал номер Миланы.

— Алло? — тусклый мёртвый голос. Не узнал. Положил трубку. Вечером заставил позвонить Лизу. Признаюсь, боялся говорить с её бабушкой. Лиза ни о чём не спросила. Просто сказала Милане, что если ей нетрудно, пусть свяжется со мной, дескать мне очень нужно. Милана позвонила только на следующий день, когда я уже перестал ждать. Сразу догадался — не могла выйти из дома, а объясняться с бабушкой ей не хотелось не меньше моего. Берегла её нервы, пыталась казаться гордой.

— Андрей? — взбудораженная, ничего не слышащая, ничего не понимающая. Наверное, всю ночь думала, что же мне нужно. Стало стыдно, что побеспокоил. Судорожно придумывал повод.

— Милла, я могу попросить тебя об одолжении?

— Да! Что?! — напряжение. Накалившиеся провода нервов.

— Ты ведь, кажется, хорошо знаешь французский? Мне прислали одну бумагу. Если есть время, может, ты переведёшь?

— Когда? — она, наверное, была разочарована.

— Как тебе удобней…

— Мне всё равно.

— Сейчас, может быть?

— Если хочешь. Где?

— Тебе не трудно приехать? — я обнаглел окончательно. Её наверняка оскорблял такой вызов по телефону, но отказать она не могла. Пока ждал Милану, думал — а что сталось бы с ней, не встреть она меня в казённой зелени отделения милиции. Вероятно, она до сих пор оставалась бы такой же неприступной, настороженной. Или быть может, ей повстречался бы другой. Искренний, сильный… Интересно, она жалеет, что встретила меня? Шаловливый звонок в дверь. Застенчивая полуулыбка. Я засуетился: помог ей снять пальто, достал тапочки. В два счёта перевела документ. Я вытащил пиво, она — пачку сигарет. В окошко стучался мокрый снег. Сгущались сумерки.

— Так тяжело… — даже не заметил, что произнёс это вслух.

— Очень, — Милана соглашалась, искоса поглядывала на меня. Не знала, зачем я её позвал. Я и сам не знал.

— Любишь кого-то, а выходит что-то невразумительное…

— Тебе легче. Ты ещё можешь кого-то любить, — тихий, но в то же время измученный, резкий голос. — Мне кажется, я теперь всех ненавижу. Особенно тех, кто не равнодушен ко мне.

— Брось! Ко мне-то ты не так относишься… — вырвалось само собой. Быстрый изумлённый взгляд. Выпила залпом пиво. С силой затушила тлеющую сигарету.

— Я лучше в туалет пойду… Всё там же?

Я кивнул. Сам потянулся к сигарете. Зловонный дым, режущий горло… Зачем она курит? Боже мой! Что я делаю? Зачем? Зачем я позвал её? Чтобы отразиться в любящих меня глазах? Почувствовать себя живым, нужным, значимым? Думаю, мало кто из моих знакомых справился бы с таким искушением. Разве что Лиза со своим лозунгом: «Nil admirari». Оправдания мне нет. То, что я делал было гадко, подло. Но что такое подлость? Всего лишь результат беспомощности, слабости… Милана возвращала мне меня. Только с ней я понимал, что ещё жив, что ещё не потерял остатки рассудка, что ещё связан с реальностью. Пускай лишь прошлым. Когда она разлюбит, меня уже нигде не останется… Я просто исчезну, кану в забвении. Но Милана ещё любила. И казалось, этому не будет конца, её силы не иссякнут. Эта черноглазая девочка удерживала меня, семидесятикилограммового мужика, на краю гибели. Погибая сама, будоражила во мне какое-то омерзительное тщеславие, тошнотворное любопытство. Хотя в то же время моё сердце трепетало от жалостливой нежности.

Милана вернулась, плюхнулась на стул — уже захмелела. С вызовом блестела глазами.

— Ездил осенью на Залив. Хочешь посмотреть фотографии?

— Давай, — кивнула головой.

— Только… Только там Вика… Тебе как?

— Всё равно! Андрей, ты не переживай за меня. У меня всё отлично. Я вышла замуж.

— Замуж? — Милана не умела врать. У неё нет моего артистизма, дара перевоплощения, чувства роли. Быть может, в этом и заключается талант? Способность сильно переживать, а потом продавать свои муки, отдавать их кинокамере, выкидывать душу зрителю. Я мог представить себе, что Милана — это Вика. Мог заняться сердечным онанизмом, возбудить к себе любовь к этой девочке. Она бы не заметила. Я уверен. Но тогда мне постоянно пришлось бы играть… Или нет? Она мне нравилась. Мне нравилось, как она на меня смотрит, как запоминает каждый мой жест. Каким сильным, всемогущим становишься, когда кто-то так на тебя смотрит! Но даже если Милана простит меня, я не прощу себя никогда. А жить с постоянным чувством вины, значит умирать каждую секунду.

Быстро переворачивала странички альбома, скользила вкусными глазами по снимкам, каждый раз на мгновение впиваясь взглядом в изображение Вики.

— Почему же ты не сообщила о свадьбе? — нелепый идиотский вопрос.

— Наверное, я забыла написать в том письме…

— В письме? — я решил не признаваться, что читал те никому не нужные признания. Мне казалось, так ей будет легче.

— Ты ничего не получал? — живой удивлённый взгляд. Быт, будничные дела — лучшее лекарство от сердечных мук.

— Нет, — уверенная ложь.

— Странно… Значит, не судьба…

Расстались никак. Каждый при своём. Она ничего не поняла. Я понял слишком многое. Есть такое славное выражение — «Дело в шляпе!» Так вот я ощущал себя в этой самой шляпе. Иначе не объяснишь. Проводил её домой и бросился в городскую толпу. Хотелось смешаться с кем-то, потеряться, забыться. Но город не открывался мне. Был чужим, посторонним. Когда Вика ещё не исчезла из моих объятий, я чувствовал себя хозяином каждой улочки, каждого деревца. Ночные огни. Тёмные потоки машин. Дым сигарет, снов… Всё это было таким близким, таким родным. Казалось, нет двери, которую я не смог бы открыть. Но теперь… Я стал изгоем. В лучшем случае — незваным гостем.

Лиза продолжала пилить меня.

— Знаешь, когда я вынуждена наблюдать, как ты на глазах рассыпаешься, разваливаешься… — она на секунду отвела глаза. Я вдруг осознал, что ей действительно тяжело. Захотелось обнять её, поцеловать в ровный пробор, но она вновь засверлила меня серыми непроницаемыми глазами. — Я теряюсь, Андрюша. Никогда не могла представить тебя в такой жалкой роли. Я уже вся пропиталась твоей болью! Насквозь! И в голову неизбежно приходит уже ставшая навязчивой мысль: люди не понимают хорошего отношения и гораздо больше, чем себя и кого бы то ни было, любят собственные страдания. А ты… Ты вот эту свою любовь к переживаниям почему-то принимаешь за любовь Ромео и Джульеты. Ещё бы! Трудно сознаться, что все слёзы, планы, мечты были напрасны! Ты предпочитаешь вновь и вновь целовать ударившую тебя руку. Ведь встать и уйти — намного сложнее. Кому это надо, Андрей? Зачем рисовать солнце, когда вот оно. Вечное, прекрасное. Зачем любить что-то искусственное, когда перед тобой настоящее. Уже все выстроились в ряд и молятся на твои страдания. А ты грызёшь себя, изводишь и при этом умудряешься превратить в ад жизнь всех окружающих. Особенно той девочки… — она осеклась. Наверное, моё лицо было в тот момент не лучшим зрелищем. Вздохнула. Ушла куда-то. Весь вечер несмотря ни на что вспоминалась Вика. Казалось, ещё вчера ходили в театр. Минуту назад целовал краешки её губ… Некоторые сцены буквально въелись в моё сознание. Не давали покоя ни днём ни ночью. Помнил запахи, порывы ветра, мелодии, прикосновения… Теперь каждый ларёк воспроизводит нашу с Викой песню. Стоит закрыть глаза, отчётливо вижу: я сижу в каком-то кафе на Петроградской, сквозь стекло различаю, как подъехал Викин автомобиль. Жду её. Любуюсь искусственными локонами, изящным изгибом шеи. Проходит пять минут, десять. Вика остаётся сидеть в машине. Я сам побежал к ней.

— Что случилось? — её медлительность меня напугала.

— Послушай… — шепотом, тихо-тихо. Взяла меня за руку, поцеловала взглядом. Тогда я впервые услышал ту песню. А теперь… Теперь она отгоняла меня от каждого павильона, преследовала в каждой подворотне. Целовать взглядом умеет, наверное, только Вика. Мы часто занимались с ней такими вещами. Садились друг против друга и не отводили глаз. Иногда я опускал веки, и всей кожей чувствовал жар её дыхания, горячие скользящие поцелуи. Мысли путались, и я уже не знал продолжаю ли ещё сидеть на стуле под прицелом голубых глаз моей любимой или уже увлекаю её в забытье. Открывал глаза — и чаще всего оказывался в её нежных объятиях.

Всё-таки не выдержал. Набрал до боли знакомый номер. Один, второй — убогие, жуткие звуки. Щёлчок — автоответчик: «Если вам есть, что сказать, вы можете оставить сообщение после гудка…» Есть ли у меня, что сказать? Пожалуй, действительно нет… Повесил трубку. И всё-таки услышал её голос. Ничего, что механический. День прожит не зря. Теперь не надолго хватит сил жить дальше.

У Лизы завёлся обожатель. Эта новость сводит меня с ума. Нет, она у меня прехорошенькая… Но я бы просто побоялся к ней подойти. Такая суровая, сильная, неженственная. Вчера увидел её с ним. Шли, держась за руки. Мне казалось, я брежу. О чём они говорят, хотел бы я знать? Наверное, о росте валового внутреннего продукта или о статистике детской смертности. А когда Лиза клянётся ему в любви, она обязательно объясняет свои чувства на физиологическом уровне.

«Дорогой! При виде тебя у меня усиливаются и учащаются сердечные сокращения, предельно сужаются сосуды. Надпочечная железа невротически выделяет адреналин. Повышается артериальное давление. Мобилизуются резервы сахара в крови. Потеют ладони. Секунда, и сосуды расширяются, пульс урежается. Так же невротически поджелудочная железа выделяет инсулин, усиливается перистальтика, и сахар депонируется в крови…» Его зовут Гена. Живёт этажом выше. Где он углядел Лизу? Видимо, в лифте или у мусорного бачка. Раздобыл каким-то образом телефон. Начал названивать раз по двадцать на дню. И вот результат — у Лизы состояние аффекта: она действует, согласно с чувством. Даже прекратила буравить меня серой сталью своих глаз, теперь потеплевших, ласковых.

Уже совсем весна. Действительно, несравненная. Когда снег только ещё начал сходить, ко мне пришла Милана. Я ей сначала страшно обрадовался. Но потом содрогнулся — увидел живот. Через несколько мгновений я, конечно, догадался, что она не беременна, но догадка лишь усугубила моё шоковое состояние. Что это?! Она сошла с ума?! Что за отчаянное враньё!! Вспомнил собственные бредни, рождаемые сознанием. Решил ей подыграть.

— Тебя можно поздравить?

И тут случилось непоправимое. Подушка под платьем шелохнулась и медленно выползла — живот моментально исчез. Милана закусила губу.

— Кажется, у меня отошли воды… — взмах ресниц. Она неожиданно расхохоталась. — Подменили! Представляешь, вместо ребёнка подушка! Придётся в милицию обращаться! Помнишь, 71 отделение? — её лицо покрылось пятнами, из глаз заструились слёзы. Лиза говорила, что если всё время обманывать себя, рано или поздно сойдёшь с ума. На кухонном языке то, что творится с Миланой, называется крушение планов. Длительное переживание отрицательных эмоций из-за того, что что-то, бесконечно дорогое, важное, рухнуло, не получилось. Обычно такие люди настроены крайне агрессивно по отношению к фрустратору. Может, она пришла меня убить? Нет, Милана удалилась в мир грёз, она регрессирует. Вероятно, дело дошло уже до начальной стадии шизофрении. У неё, скорее всего, ослабла память и исчезла способность к логическому мышлению. Лиза часто пророчит мне этот диагноз. Тьфу! В конце концов, я не врач! Какого чёрта я занимаюсь недипломированной диагностикой!

— Прости! — одними губами, еле слышно. Ответил взглядом. Дескать, ничего страшного. Собрался с силами, нашёл свой голос:

— Милана, ты ведь не замужем… Я прав?

— Да, — скорее кивнула, чем сказала.

— Зачем?

— Так проще… Прости, у меня не получилось…

— А ребёнок… то есть подушка?

Через силу, пряча глаза:

— Чтобы хоть что-то осталось… Я так этого хотела.

Во что превратилась эта яркая красивая девочка? Неужели я так страшно действую на неё? Или всё это лишь юношеский бред? Она сидела передо мной и умоляла не отвернуться от её отчаяния, понять то, что не в силах была осознать она, порабощённая собственным страданием. Милана как будто вдруг сжалась, уменьшилась, утонула в мякоти дивана… Заметил, наконец, выбившуюся прядь взмокших от испарины волос — она покрасилась, стала блондинкой. Я чуть не взвыл от боли, увидев эти искусственные обесцвеченные кудряшки. Горячая волна испепеляющего огня, жгущего её сердце, вдруг окутала и меня, и весь я как бы проникся чужим страданием, на себе ощутил пыльный пепел необузданного костра, пожирающего Милану. Этот пожар нещадно сушил её лихорадочным пламенем и коварно подкрадывался ко мне, прикоснувшемуся к её уродующей болезни. Вспыхнувшие жаром глаза рассеянно блуждали от предмета к предмету, пытаясь зацепиться за что-нибудь и не находя опоры. Попытался обнять её, защитить от боли. Но она ускользнула, убежала.

…Ночью что-то лопнуло внутри, взорвалось. Я начал писать стихи. Оказывается, стихи рождаются ночью. Когда очень плохо или нестерпимо хорошо. Что-то распирает тебя изнутри, разливается по мозговым извилинам, щекочет нервы. Ты выплёскиваешь слова на бумагу. Они словно сами выстраиваются в ровные столбики. Потом изнеможение, пустота, будто после нескончаемых часов любви. И это мокрое чувство — ощущение дождя. Во мне, вне меня, повсюду. Машинально потянулся к телефону. Вдруг понял, что хочу позвонить Милане… Испугался. Нет, дружок. Ничего не выйдет. Слишком много всего было. Теперь, что бы ты ни выкинул, будет только хуже. Сиди-ка тихо, следи за температурой. Вздрогнул. Рядом с ухом запиликал аппарат:

— Милана? — радостно выдохнул в трубку.

— Прости, я так поздно… — она ещё не поняла, как я её ждал.

— Ничего! Это здорово! Это сказочно, что ты так поздно!

— Я… Мне очень хотелось тебе рассказать… Я написала… Ужасно, конечно! — совсем сбилась.

— Стихи?

— Откуда ты знаешь?

— Можно я приеду? — я отчаянно захотел счастья.

— Прямо сейчас? — она не переставала удивлять меня своей непонятливостью.

— Да сейчас! — почувствовал аритмию. Хотелось что-то делать. Делать и бросать. Комкать и рвать бумагу. Бить посуду. Какая-то ярость, разрушительная энергия разрывала меня на части, покалывала кончики пальцев.

— Но бабушка…

— Она ведь спит?

— Как будто.

— Так что же? Разве нам не надо увидеться?

— Да… Наверное.

— Милана! Не заставляй меня говорить по телефону то, что не выдержит никакая техника! Пожалуйста, давай встретимся!

— Только не сейчас.

— Отчего же? Ты прячешь молодого любовника?

— Просто я так хочу, — уже отыгрывается. Уже знает себе цену. Всё равно продешевит — она бесценна!

— Когда?

— Позвони мне на неделе.

— Ну-ну! — я надавил на «отбой». Влез в штаны и, не обращая внимания на надрывные всхлипы телефона, бросился вниз. У метро купил у цыганки все цветы вместе с ведром. Наверное, это неприлично. Чёрт с ним!.. Она уже спускалась с лестницы, когда я, перескакивая через ступеньки, летел к её двери.

— Я звонила. Ты не отвечал. Боялась, ты обиделся…

— Милана, пожалуйста, никогда не крась волосы. Это единственное, о чём я тебя прошу.

— Проси меня… Проси о чём угодно, — обворожительный колдовской взгляд. Милана. Моя кареглазая ворожея. Заглянула мне в лицо снизу вверх. Я осмелел. Обнял её, нежно коснулся губами ускользающей улыбки…

Утром был совершенно больной. Температура поднялась до сорока. Виски стискивала жуткая боль. Во рту был — особенный кисловатый вкус жажды, который пробуждает от алкогольного забвения. Бессмысленно уставился во тьму. Бездонность ночи, пустая комната внушали мне благоговейный страх. Мне всё мерещились тени, пробирающиеся вдоль невидимых стен. Иногда по потолку вдруг пробегал жёлто-розовый лучик — заползший в не задёрнутое шторами окно отсвет фар. Напряжённо следил за этим скользящим движением, пытался в его переливах найти притаившегося врага. Ничто так не сводит с ума, как стены. Белые стены, углы, квадрат потолка. Искал округлость в углах — вот чем я занимался всю жизнь… Миланы не было рядом. Всё это приснилось, привиделось мне? Я солгал? Может, и меня нет на самом деле? Может, вся моя жизнь — ложь, сон, выдумка? Ведь есть миллиарды людей, для которых я не существую. Так кто же из нас лжёт? Всё ложь, бред, вымысел! In vino veritas! Чей-то стон неожиданно зигзагом распорол тишину. Вслушался. Несколько секунд тягостного молчания. Я по-воровски прокрался к окну. В черноте, почти напротив, бледной окружностью выделялась луна. Мутный свет слабо озарял двор, где так же жёлто горел фонарь. Глухой кашель. По спине пробежала дрожь, опустил глаза. Вот он. В болезненном кружке неверного света жался какой-то парень:

— Ольга! — громким шёпотом прохрипел он и вжал голову в плечи. — Оль-га! — ещё раз по слогам, почти на распев, затягивая гласные. Как трогательно! Боится разбудить, поэтому орёт шёпотом. Ольга так и не появилась. Лунатик растворился в темноте. Затикали валидоловые минуты. Вино, валокордин, карволол, тоска и жуткая муть. Глухая к мольбам ночь. Кому-нибудь вообще есть дело до меня? Замечательное слэнговое словечко — «параллельно». Весь мир — это тысячи, миллионы параллелей, которые по законам геометрии никогда не пересекутся. Что ж! Мне тоже параллельно. Физически ощущал воздействие на гипоталамус. Нейросекрет, гормон гипофиза, угнетение перистальтики. Как я ещё жив? На какой я, интересно, стадии? Тревога? Резистентность? Истощение? Рассудок утопал в транквилизаторах. Валерьянка сводила с ума. Ощущение непреодолимой тоски становилось всё более навязчивым. Мне стало казаться, что я какая-то безродная собака, которую хозяева вечно оставляют в квартире. Я вижу окружающий мир только через окно. Мне доступны его краски, очертания, отчасти звуки, но я лишён запахов, не могу почувствовать его, попробовать на вкус, а те редкие прогулки, которые позволяют мне на несколько мгновений оказаться вне ненавистных стен, дают лишь смутное, весьма расплывчатое представление о жизни. Моя жизнь — это тиски: стены, потолок, пол и стекло. Конечно, его можно разбить, впустить ветер, потонуть в звуках улицы… Но всё, что я наделал, всё, что со мной случалось, происходило как раз на улице, а не в четырёх стенах, куда я однажды выбрался через опрометчиво оставленное открытым окно. За стеклом не только другая жизнь, за стеклом — смерть…

Мной окончательно завладела мизантропия, развилась ксенофобия. Не мог спокойно смотреть на цветы… Кому могут понравиться эти увядающие трупики? Что за традиция — дарить друг другу чужую смерть? Дикость какая-то! Людей ненавидел выборочно, вспышками. Особенно сильным отвращение к homo sapiens становилось за трапезой. Нет ничего гаже жующего человека. Чавкущие челюсти, ковыряние вилкой, глотание, движение кадыка… У меня закладывало уши, хотелось броситься на кого-нибудь, избить до полусмерти. Но я только скрипел зубами и сам начинал рвать куски чужого мяса, чтобы ничего не слышать кроме собственных челюстей. Порой боялся выйти на улицу. Воспалённый мозг разродился идеей, что чем больше людей тебя окружает, тем больше боли ты испытываешь. Надо оградить себя. Надо прекратить все отношения. Потом вспоминал Вику… Мы часами сидели, обнявшись.

Она гасила мои губы поцелуями, и я уплывал в счастливый долгий сон. Вика… Виктория. Мягкое «В», звонкие гласные, ударяю на «и» и взлетаю на «а» ввысь, закручивая любимое имя воздушным пируэтом. Всегда думал, что быть счастливым — значит любить. Нет! Я непростительно ошибался. Счастье — это, когда разлюбил, когда не любишь…

Стал думать о самоубийстве. Брался за телефон, тут же складывал антенну, возвращал его на пульт и сползал на пол. Мне казалось, я должен биться головой о стену, рыдать, но не было сил даже вздохнуть. Всё было кончено, но поверить в конец я был не в состоянии. До невероятного сжималось сердце. Я заламывал руки, как в старых фильмах, и молча мерил шагами периметр комнаты. Так хотя бы ясно, что ещё существуешь. А надо ли? Отклеил от оконных рам лейкопластырь, с трудом открыл окно и ступил на широкий выступ — крышу магазина, занимавшего два первых этажа. Сразу окунулся в весеннюю прохладу. Всё вокруг жаждало жизни, стремилось вырваться из прозаических оков. Какие-то невероятно яркие краски, острые запахи… Пожалуй, лишь весной подобное вычурное многообразие приводит людей в неописуемый восторг, заставляет сердца биться особенно неровно. Теперь я вдруг ясно увидел всю искусственность этого хмельного веселья. А ведь совсем недавно мне тоже казалось, что я вот-вот растворюсь в музыке жизни, сольюсь с общечеловеческим счастьем. С отвращением смотрел на розовеющее небо, обсыпанные зелёным пушком деревья. Меня охватило какое-то нарастающее, непреодолимое раздражение. Боль в сердце становилась всё сильней и, казалось, что если я сейчас же не разрыдаюсь, то обязательно взорвусь. Я даже видел, как всё вокруг зальёт моей кровью, и Лиза долго потом будет отмывать белоснежный подоконник… Красные брызги на белом, на сером асфальте, несколько капель на молоденьких листочках… Неплохой рисунок. Милане понравилось бы… «Это должно кончится!» — единственная мысль, которая ещё вертелась в мозгу. Я решительно шагнул к краю крыши, зажмурил глаза… Что-то острое воткнулось мне в ступню. Обессилено опустился на грязный, заплёванный окурками цемент. В глазах совсем стемнело, издалека я услышал, как по одеревеневшим щекам побежали слёзы.

— Андрей! Черт возьми! Это ещё что такое? — почувствовал, что Лиза втаскивает меня обратно в комнату, бережно усаживает на диван. — Ну что с тобой такое? Ты в гроб решил меня вогнать? Что у тебя с ногой?! Нет! Ты меня доведёшь! Это каким же надо быть идиотом, чтобы вылезти в окно и шляться босиком по загаженной крыше! Надеюсь, столбняк тебе обеспечен, может, хоть ума прибавится.

— Лиза, — жалобно заскулил я. — Меня бросили…

— Куда тебя ещё бросили? — она продолжала наслаждаться своим праведным гневом.

— Хотел бы я знать.

— А не надо позволять себя бросать! Ах, извините, моя математика не для вашей утончённой души! Так что же? Ты решил покончить с собой? — Лиза развеселилась.

— Это смешно? По-твоему, я не могу умереть, когда мне захочется?

— А тебе хочется? — она недоверчиво сузила глаза. — Нет! Я сейчас лопну со смеху! Ну и братца мне Бог послал! Мало того, что связался с какой-то бесстыжей лохудрой, так ещё и позволил ей себя бросить. А теперь вместо того, чтобы радоваться — наконец-то избавился от кучи дерьма — он убивается! Ну, не дурак ли?!

— Ты ни черта не знаешь! — я пытался защищаться.

— И не хочу знать! — коротко ошпарила меня злым взглядом. — Вернее я хотела бы не знать. Но ты ведь постарался, чтобы каждая собака узнала о твоих страданиях. И если теперь ты, наконец, понял, что наделал, то вини во всём только себя. Ты — полный кретин! Так и знай! И если ты до сих пор не уразумел, что такое «хорошо» и что такое «плохо», то почитай Маяковского. Говорят, помогает! Мой тебе совет, Андрей, прекрати эти свои страдания, потому что никто в подробности твоей личной жизни вникать не будет. Ты потеряешь работу и друзей. Нельзя быть таким эгоистом, слышишь? Нельзя!

Я не особенно прислушивался к Лизе. Я выключился. Часто и сам поражаюсь этой своей способности — полностью превращаться во что-нибудь, трансформироваться до неузнаваемости. Я могу изобразить кого угодно и что угодно, при этом полностью отказавшись от своей индивидуальности. Теперь я олицетворял собой всё трагичное, когда-либо видимое, слышанное и прочувствованное мной. Каждая обидная мелочь, похороненная в душе, проявилась. Я был несчастен в полной мере, во всём объёме смысла, который заключают эти невинные девять букв. Я понимал одно: я не знаю, как жить дальше. Не знал даже, хочу ли я этого. Единственное, что меня занимало — когда всё это кончится? Потому что должно же это кончится! Вечером увидел, как Лиза плачет. Не от горя, от усталости. Я заставил её работать в выходной день, был её пациентом. Пациентом, который ей особенно дорог…

…Опять это мокрое чувство — ощущение дождя. Сегодня лишь слегка моросит, оттого и тоска на сердце неуёмная. Я ещё не сдался. Ещё пытаюсь с ней бороться: «Ну, что ты, Андрей, в самом деле? Температура чуть выше обычного. Это не смертельно!» Верить в чудо, наверное, — единственный шанс сохранить рассудок. Это не так уж и сложно. Ведь даже если в моей душе всемирный потоп, дождь когда-нибудь кончится. Непременно. И тогда… Тогда неминуемо выйдет солнце!