Дарья Агуреева УМНОЖЕНИЕ СКОРБИ

Никогда! Никогда я не прощу себе, что никак не повлияла на ход событий! Могла ли я что-нибудь сделать? Скорее всего — нет. Но ведь я даже не попыталась. А теперь… Теперь уже поздно. Остаётся только вспоминать её и ненавидеть себя. До сих пор не могу понять, как всё это случилось, что же послужило истинным прологом этой дикой истории. Хотя может быть, в конце нашего безумного века леденящего ужаса она и не вызовет. Но мне вряд ли удастся когда-нибудь избавиться от этого кошмара.

Нина… Моя лучшая подруга. Я любила её, наверное, больше, чем кого бы то ни было. Только вот не уберегла. Если попытаться как-то проанализировать события, то начать, пожалуй, надо с сентября. Как-то Нина пришла только ко второй паре. Даже не извинившись — мы должны были встретиться с утра, чтобы вместе ехать в университет, и я прождала её добрые пол часа — она, задыхаясь от гнева и сверкая глазами, принялась нагнетать обстановку:

— Маша! Это невыносимо!

— Что такое? — я раздумывала, стоит ли мне высказаться по поводу её бессовестного опоздания.

— Скажи мне, я — урод?

— Ага! — усмехнулась я.

— Я серьёзно! — она отмахнулась от моей иронии длиннющими ресницами.

— Я тоже, — непонимающе повела я плечами. Нина восприняла мои слова как исключительный комплимент.

— Я — дура? Я не умею общаться с людьми? Со мной скучно? — не унималась она. — Ну что же ты молчишь?

— Я киваю головой.

— Так в чём же тогда дело?! — ещё чуть-чуть, и она расщепила бы меня на атомы.

— Все мы немножко лошади, — я всё-таки продолжала её дразнить. Нина замолчала и уставилась на меня поледеневшими глазами.

— Что случилось? — перестала я кривляться.

— Я вот уже неделю общаюсь с самыми разными людьми. И это отвратительно! — она снова захлебнулась рассказом.

— Я как-то не улавливаю ход твоих мыслей.

— Маша, это можно объяснить только матом. Иначе никак!

— И всё же.

— Может быть, я — дурочка. Может быть, я начиталась глупых романов. Но если они умны и образованы, то я предпочитаю быть умственно отсталой!

— Ты меня уже утомила своими вступлениями. Давай-ка в темпе вальса.

— Только не кривляйся! — прищурилась Нина. Она тоже издевалась надо мной, намеренно опутывая словоблудием.

— Обещаю, — согласилась я.

— В последнее время меня мучил один каверзный вопрос. Вот нам по девятнадцать. В дом престарелых вроде рано. Мы свободны, без ярко выраженных порочных наклонностей, без детей и без прошлого… Покончим с без и посмотрим, что у нас в наличии. Молодость, хотя бы как констатация факта. Безусловная привлекательность. Кое-какое образование. По крайней мере, никто не обвинит нас в пошлости, вульгарности, серости и этакой настырной глупости, которая что-то сильно распространилась. И что же при этом? Одиночество! Комплексы! А вокруг? Вокруг какой-то хаос, разврат! Эти жуткие девицы кривили свои грязно красные губы и вздыхали над моей наивностью: «Любовь? Деточка, сколько тебе лет?» Ты оглянись, что творится! На них же пробу ставить негде! Ведь они в подмётки нам не годятся! Или у меня мания величия? И главное — мне тошно от всех этих их приключений. Я ухожу в монастырь! Понимаешь, я бы ещё успокоилась, если бы у этих дур были хоть какие-то романы. Так ведь нет! По-мой-ка! А эти дебилы, то есть кавалеры! Скоты! Самые настоящие!

— Печально, — прервала я её гневный монолог.

— Машенька! — она притихла. — Разве это нормально? Да плевать мне на пустоту, но ведь чем её забивают! Зачем? Зачем так над собой измываться?

— Ты у меня спрашиваешь? — усмехнулась я.

— Мне страшно, — она совсем сникла.

— Мне тоже, — почти искренне призналась я.

— Вот наши родители. Холят нас, лелеют, ни в чём не отказывают. И что же? Мы тоже будем в этой вонючей луже? Всё! В монастырь!

— Может, обойдётся? Зачем прятать голову в песок?

— А чем мы лучше других? — теперь уже она усмехалась.

— В конце концов мы пока что не спускались с лестницы.

— И не будем! — Нина опять начала злиться. — Я лично никогда не стану такой, как эти псевдоджульетты.

— Уговорила, — я стиснула ей руку. — Мы проживём долгую жизнь старых дев, остервенеем и сдадимся в какой-нибудь дом престарелых.

— Маш, — она вдруг изменилась в лице. — Со мной что-то не так.

— Что? — я даже испугалась, до того странно блестели её глаза. Она мне показалась бледной, нездоровой и чудовищно хрупкой. Может быть, она уже тогда чувствовала, чем всё это закончится, ощущала на себе дыхание бездны?

— Я и двух минут не могу спокойно просидеть! Изо все сил сдерживаюсь — никак! Это что-то невероятное! — она умоляюще шарила горящим взглядом по моему лицу.

— Да что такое? — повысила я голос.

— Это Саша, — она отвернулась.

— Какой ещё Саша? — оторопела я.

— Морозов.

— А! Этот псих опять что-то ляпнул?

— Да нет. Я… Вообще-то я не знаю, что происходит, — она путалась под моим внимательным взором. — Я не могу его видеть, понимаешь?

— Ещё как! — кивнула я.

— И не видеть тоже, — еле слышно закончила она.

Непосвященным трудно понять, в какой шок повергало это заявление. Слова Нины буквально подкосили меня. Итак, моя Нина оказалась неравнодушной к нашему однокурснику. Александр Морозов, безусловно, был яркой фигурой. Сам по себе, не благодаря намеренной бледности остальных. Невзрачность его внешности с лихвой компенсировалась звучным спокойным голосом, которым он вещал неблагодарным слушателям свои отнюдь не банальные идеи.

Но несмотря на солидный багаж знаний, потрясающие познавательные способности и удивительную начитанность, мне всегда представлялось, что Саша — всего лишь маленький мальчик, стремящийся нацепить на себя очередную маску, напялить на своё «я» какой-нибудь образ, почерпнутый из прочитанных книг. А фавориты среди них менялись в его арсенале почти со скоростью света. Он действительно блистал сообразительностью и незаурядным умом. Но! Никогда я не могла высказать своё отношение к нему без этого «но». Саша не вызывал у меня не то что тёплых чувств, но даже элементарного уважения. Его сарказм, какой-то непристойный цинизм, плохо прикрытый холодным, но ярким огнём его вообщем-то не красивых глаз, неизменно рождал во мне брезгливость, животную алчность самосохранения. Более того, мне почти физически было неприятно его общество — то ли из-за абсолютного отсутствия хоть какого-то эстетства в его жестах, манерах, поведении, то ли из-за граничащего с абсурдом самолюбования. Он никак не пытался скрыть своё пренебрежение к окружающим и, казалось, ожидал в ответ почитания, восхищения, даже жертвенности. Одним словом, Саша был довольно отвратительным типом, внушающим женской половине нашего курса омерзение. Но вот Нина… Её он всегда притягивал, интересовал. Однако я и предположить не могла, что это любопытство выйдет за рамки обычного эксперимента. Ведь она была так щепетильна в вопросах нравственности и порой поражала меня своей искренней приверженностью к романтизму, почти фанатичной верой в давно забытые идеалы. Что же это такое происходит? И всё-таки я недостаточно напугалась. Всё это представлялось мне не очень-то приятной, но увлекательной игрой. Я решила, что Нина, сияющая, женственная, красивая, от скуки или усталости ударилась в парадоксы. Я не думала, что это может быть опасно. Нет!

Не поборов своё нетерпение, она стала порывистой, резкой. Её как будто несло куда-то. Она вся устремилась к одной ей видимой звезде, завораживающей притягательным чарующим светом. За какие-то дни она полностью перевоплотилась. Трудно представить себе, до чего странными казались мне перемены, которые я была вынуждена наблюдать в этой милой солнечной девушке. Нина всегда очень трепетно относилась к своему внешнему виду. Месяца она посвящала поискам, нацеленным на пополнение своего гардероба, ни под каким предлогом не выходила из дома без умелого макияжа, часы тратила на причёску. Не раз я ловила на ней восхищённые взгляды прохожих, потому что результат её стараний был действительно изумителен. Она выглядела героиней какого-то старого романтичного фильма про счастливую любовь. И всё это рухнуло, испарилось, разом исчезло. Лёгкие струящиеся платья она неожиданно сменила на до боли знакомые джинсы и тёмные свитера, а волосы причёсывала теперь как девяносто девять процентов ленивых студенток. Зачем? Я и сама с трудом объясняла её поведение. Очевидно, Нина решила, что так она окажется ближе к Саше, презирающему любые условности.

Через несколько дней после того отчаянного признания она вступила в его гнусную игру. Нина написала Саше пресловутую любовную записку. Собственно о любви в её послании речи не было. Она послала ему стихи, светлые, нежные, такие, какой она сама была совсем недавно. Она не подписалась, но анонимкой её записку назвать вряд ли было можно, поскольку Нинин чёткий почерк и стихоплётство были хорошо известны всему факультету. Наверное, я не должна была позволить ей это. Наверное, я должна была вмешаться. Но тогда я находила любые формы посредничества в личных делах унизительным занятием для всех задействованных участников. Да я и представить себе не могла, как можно удержать Нину от задуманного! Она всегда и во всём шла на пролом, ни перед чем не останавливаясь ради удовлетворения собственного честолюбия. Будто избалованный ребёнок, требующий новую игрушку. Она никого и ничего не слушала и делала только то, что считала нужным. Хотя…

Тогда она не понимала, что с ней творится.

Она стыдилась меня, себя, прятала ставшие вдруг сухими и лихорадочными глаза. Нина нервничала и ненавидела себя с того самого дня.

— Маш! Я знаю, что это идиотизм! Ничего дебильнее и придумать нельзя, но я не успокоюсь, пока не сделаю эту глупость, — она будто выпрашивала у меня позволения послать ту первую записку.

— Ты не боишься последствий? — уныло предостерегала я, помня, что доверять чувства бумаге — по меньшей мере, неосторожно.

— Да плевать мне на последствия! Мне всё равно, что он обо мне думает. Просто мне кажется, мне станет легче, если я переброшу на него хоть капельку этого напряжения.

— Дерзай! — пожала я плечами.

Потемнело. На затихшую землю опускался туман. В сиреневом небе то и дело вспыхивали облака, обжигаемые лучами заходящего зверовато-красного солнца. Старуха неспешно бродила по лесу. Её не беспокоила подступающая темнота. Она не боялась ни ночи, ни чёрной бездны тьмы, ибо и та, и другая были её неразлучными спутницами — она почти совсем ослепла. Прожив почти десять лет одна, в некогда полном весёлых голосов и достатка доме, старуха каждое утро обнимала пустоту. Нет, она уже ничего не боялась. Разливающееся над чащей зарево позволило ей разглядеть в тот вечер замёрзшую гадюку, умирающую среди прозрачно сонных кустов. Что-то заставило её подобрать змею, отнести в свой дом. Может, ей хотелось о ком-то заботиться? Так или иначе, но она отпаивала её молоком, отогревала хворостом, мерцающим рыжеватым пламенем в камине. Гадюка отогрелась, поправилась и, набравшись сил, ужалила старуху.

— Боже мой! — хрипела умирающая. — За что? Ведь я спасла тебя!

— Хм… — убийца даже как будто удивилась. — Но ты ведь знала, что я змея!

Их переписка длилась целую вечность. Сперва Нина, казалось, успокоилась, добилась желаемого результата. На следующий день после её первого намёка на признание непонятно в чём Саша выглядел ошеломлённым, смущённым. Это шло в разрез с его обычной невозмутимостью, и мне приходилось сдерживаться, чтобы скрыть многозначительную улыбку. Его глаза теперь засияли как-то иначе. И я тогда даже сумела заметить в их чернеющей пустоте золотистые искры живого манящего костра, о которых мечтательно нашёптывала мне вечерами Нина. Как ни странно это звучит, но он помолодел и даже похорошел благодаря свежему румянцу, окрасившему его обычно по-восковому бледное лицо. Но Саша, конечно, не искал блуждающим взглядом виновницу этих перемен. Он знал, кто автор записки. Не мог не знать. Он безусловно намеренно переместился на лекциях поближе к нашей парте и, сидя сзади, видимо, ожидал следующего хода со стороны Нины, наблюдал. А Нина, по её словам, ничего не ждала. Она была счастлива — ей удалось обставить этого гения местного масштаба, она смогла вызвать в нём самые примитивные из человеческих чувств, порождённых цивилизацией. Саша по-настоящему смутился, недоумевал. Но битву Нина не выиграла. За первой запиской последовали ещё десять подобных же излияний. Ответных действий противник не предпринимал. Ежедневно атакуемый, он как будто игнорировал её выпады и не только не шёл ко дну, но даже не собирался скрыться из под огня её дерзких нескромных посланий, которые всё больше выдавали смуту, заполонившую её непривыкшее к неясностям сердце. Нина мрачнела, дурнела, иссушала себя бессонницей и стихами. И всё более отдалялась от меня. Она вдруг перестала доверчиво заглядывать мне в глаза, откровенничать, и лишь с наигранной беззаботностью пыталась болтать на какие-то отвлечённые темы. Иногда я чувствовала на себе её вопрошающий, горящий взгляд, который она ловко прятала под густые ресницы — стоило мне попробовать поймать его в поле зрения. Я не знала, как к ней подступиться. К тому же, признаюсь, я была обижена. Мне были непонятны причины её неожиданной холодности. Я осознавала, конечно, что Нина из тех людей, которые избегают общества близких, когда им плохо, но всё-таки не сумела справиться со своей глупой обидой.

Теперь и я невольно всматривалась в Сашу, вслушивалась в его неспешные рассуждения, наблюдала за его угловатыми, какими-то автоматическими движениями. Из памяти порой всплывали полузабытые сцены, на которых в конечном счёте и строилось моё отношение к нему. Нина говорила о нём всё реже, и мне оставалось довольствоваться домыслами, выдавливать из воображения догадки. Покопавшись в прошлом, я вытащила на свет божий один инцидент, который, по-моему, и залёг в основу моей неприязни. Это случилось весной прошлого года. Мы отмечали в каком-то тихом уютном местечке очередной студенческий праздник. Нины тогда не было с нами, и она лишила себя удовольствия от созерцания столь отвратительного зрелища. Морозов перепил, пребывал в отличном расположении духа и пытался походить на джентельмена. Но при этом он неизменно заставлял меня чувствовать воображаемое превосходство его интеллекта. Каждый дурацкий комплимент, воспроизводимый его обветрившимися губами, тонул в море колкостей и гадостей, неизбежно следовавших за ним. Дойдя до последних пределов, Саша решил просветить меня в отношении своих жизненных принципов и мучительно долго рассказывал о том, что всё в его поведении зависит исключительно от воли разума; он, видите ли, рассчитал весь свой путь в мельчайших подробностях ещё в семь лет, и теперь он стар, мудр, ему безумно скучно… Брр!

До чего это была поганая картинка! Этакий припозднившийся Чалльд Гарольд! Увы! Нина не видела его тогда. Вполне возможно, если бы она была тогда с нами, пресловутые искры в глазах этого злого мальчишки не мутили бы её собственных глаз. Но её там не было, и теперь она буквально сходила с ума. Отправив с десяток поэтических записок, оставшихся без ответа, она перешла к прозе, и, подписавшись, по-детски смешно требовала от Саши какой-нибудь реакции. Ответ дошёл до нас в считанные минуты. Четыре страницы! Было ясно, что Саша заготовил домашнее задание. Это была ещё одна победа, хотя и мнимая. Последняя записка Нины заставила Морозова несколько откорректировать свою заготовку. Он поведал своей нетерпеливой поклоннице, что слово «реакция» ассоциируется у него с химическими процессами, и вообще он не любитель эпистолярного жанра, а предпочитает застольные беседы. Я так подробно передаю нововведения в этом упражнении в неграмотности, потому что всё остальное в его письме осталось для меня загадкой. Единственное, что приходило на ум после судорожного перечитывания Ниной его неровных каракуль, это, что он ненормальный, психически нездоровый человек. Он требовал от Нины продать ему свою душу, корил за торопливость, всунул какую-то двусмысленную сказку про неблагодарную змею… Четыре на удивление безграмотные страницы пестрели обрывками непонятных фраз, полунамёками, многоточием. Саша писал о том, что он скульптор в этой жизни, а Нина — камень, что он злой персонаж в собственной пьесе, что с девятого этажа лететь четырнадцать секунд, и это не так уж мало… Он приводил массу цитат, очевидно стремясь удивить Нину глубиной своих познаний. Это был полнейший бред! Я серьёзно подумывала, не вызвать ли мне Скорую. Но поразило меня не его письмо. Меня буквально убила реакция Нины! Она и словом не обмолвилась о тысяче и одной ошибке в его сочинении, хотя никогда прежде не упускала возможности поиздеваться над чьей-нибудь орфографией. Она, прочитавшая всё, что только можно и в оригинале, и в переводе, с восхищением выстраивала пирамиду набора любимых книг этого маньяка. Она не видела ни издёвки, ни оскорблений в этом неаккуратном свидетельстве Сашиной небрежности. И главное — она не видела, не замечала, что он не очень-то вежливо послал её вместе с поэзией и романтикой куда подальше. Она с настойчивостью шизофреника в сотый раз перечитывала письмо и чуть ли не в каждой букве усматривала завуалированное признание бог знает в чём. Тогда я уже начала беспокоиться о здоровье её рассудка, потому что, как мне казалось, вменяемость Нина утратила безвозвратно, отослав к Морозову вместе с одной из записок.

Теперь он уже не оставлял без ответа ни одно из её посланий. Нина не делилась со мной впечатлениями, и я лишь по обрывкам фраз, которые мне удавалось прочесть, выстраивала собственные теории относительно Саши.

— Неужели ты его любишь? — как-то вырвалось у меня.

— Люблю? — Нина вздрогнула, вцепилась мутным взглядом в моё лицо. — Нет! Наверное, нет… Он так написал.

— Что он написал? — взорвалась я.

— Что любовь и ненависть — одно и тоже. Пока не поймёшь этого, не познаешь любви.

— Псих! — в очередной раз заключила я. — Нина! Но если даже нет любви, то что тебе надо от этого полоумного? Куда ты лезешь? Тебе проблем мало? Занять себя нечем?

— Я хочу знать, — спокойно ответила она.

— Что ты хочешь знать? — обессилив от бессмысленной злобы, выдыхала я.

— То, что знает он. Он будто вкусил плодов с запретного дерева, понимаешь? Ему ведомо что-то, что ускользает от меня и делает мою жизнь невыносимой.

— Знание умножает скорбь, — с усмешкой процитировала я. — Ты пугаешь меня, Нина! Ты стала совсем другой.

— Я уже близко, — загадочно улыбнулась она. — Маш, тебе никогда не казалось, что чем больше человек знает, тем меньше ему хочется жить? Он становится пассивным, равнодушным… Будто уже ничто и не касается его, будто жизнь — это лишь тягостное ожидание смерти…

— Ты надеешься, что Морозов разуверит тебя? — я пыталась понять её. Она в ответ только пожимала плечами.

С тех пор, как началась эта путаница, Нина стала выказывать растущий интерес к одной из наших сокурсниц, Алине. То ли до неё докатились слухи, то ли она сама почувствовала, что Морозов очень уж неравнодушен к этой темноволосой девушке. Алина не любила разговоров о Саше, она вообще сторонилась откровений, но Нина не отступала.

— Совершенно больной человек! — раздраженно говорила она, сдаваясь под напором Нины. — Идеальный экземпляр для изучения Фрейда!

— Он тебе не нравится? — заглядывала в её сумрачные глаза Нина.

— Знаешь, вряд ли кому-то может понравиться человек, который называет тебя пятым элементом, без всяких предисловий приглашает в постель с тем, чтобы что-то доказать, и при этом с пеной у рта рассказывает какие-то мерзости и гадости. Он же в любой, даже самой невинной книге, умудряется отрыть какие-то нигилистские штучки!

— Он сатанист, ведь так? — опускала глаза Нина, а я чувствовала в груди какую-то щемящую боль. Мне было ясно, что она хотела бы стать его пятым элементом.

— Он — идиот! — отмахивалась Алина. А я соглашалась с ней. Особенно гадким Саша показался мне после следующих событий. Как-то раз, поджидая семинариста, мы оказались наедине с Димой, клоуном нашей группы. Этот глупый мальчишка был ненавистен всему факультету, потому что никогда не упускал возможность поиграть на чьих-нибудь нервах, заплести дурацкую интригу. Он спекулировал на чувствах грубо и жестоко. Даже из смерти родной бабушки он попытался получить выгоду, распространяясь на тему своей утраты на экзаменах, дабы выдавить слезу из суровых глаз преподавателя. Я, Нина и Дима сидели на лавочке в зеленоватой темени факультетского коридора и поджидали конца пары, когда по каким-то ему одному ведомым причинам, Дима стал приставать к Нине:

— Я тут читал твои стихи, — начал он с гаденькой улыбочкой, внимательно следя за выражением её лица.

— Правда? Как это ты умудрился? — ядовито ответила Нина.

— Сашка просил сверить почерк. Ты ведь не заботишься об охране своих авторских прав — не подписываешься.

— Он показал тебе мои стихи? — Нина вздрогнула, её глаза помрачнели от тревоги, и я будто услышала, как болезненно звякнула и оборвалась какая-то струнка в её душе. Нина, кажется, тогда и сломалась.

— Да! Надо признать, ты в своём роде поэт. В своём роде, — поставил он акцент, и я поняла, что он цитирует Сашу. — Здорово же ты по нему сохнешь!

— Вовсе нет! — раздражённо ответила Нина. — Мы просто хотели посмеяться, посмотреть на выражение его лица, когда он получит подобного рода записку.

— Ах вот оно как! — прищурился Дима.

Я ненавидела Морозова в тот день больше, чем когда-либо. Это ж надо додуматься до такой низости — показать любовные письма такому подлому животному!

Я не ожидала от него подобного. До этого мне казалось, что он не способен уронить себя ниже собственного достоинства. Нину это здорово подкосило, но она не остановилась. Она неустанно следовала за таинственным шёпотом, тревожащим её душу.

Где-то через месяц Сашу утомила слишком активная переписка, и он прислал свою последнюю цитату. На этот раз он дублировал Стефана Цвейга. «Героиня больше не занимает меня…» — коряво чирикал он.

— Нина! Ты радоваться должна! Как ты не понимаешь? Ты не стала играть по его правилам, и он отступил. Ему неинтересно, если люди слепо не подчиняются ему.

— Ниночка! Разве ты не видишь? Он совершенно ненормальный! Его кроме тебя никто не хочет слушать, вот он перед тобой и петушится. Это же детский сад какой-то! — вторила мне Алина. А Нина молча терзала глазами его записки: «Змея укусила женщину не потому, что она плохая, а потому, что она — змея. А женщина отогрела гадюку не потому, что хорошая, а потому, что иначе не было бы сказки…»

Он будто приворожил её, и она, как сомнамбула, следовала за его горящим тёмным взором. Было в нём что-то дьявольское. Тогда я ещё не знала о его способностях, но порой уже чувствовала какую-то тяжесть, неудобство, если наши взгляды пересекались.

Мои родители уехали на несколько недель, и я решила погостить у Нины. Не знаю, общались ли они по телефону до этого, но переехав, я стала вынужденным свидетелем их чудовищных полуночных бесед. Около девяти вечера Нина начинала бесцельно бродить по квартире, то и дело натыкаясь на острые угла мебели. Она плюхалась в кресло, громко шелестела журналами, вылезала на балкон, варила какао… Через час всё это заканчивалось судорожным накручиванием телефонного диска. Она звонила ему, что-то говорила… Потом клала трубку на место и на несколько часов замирала, каменела у зияющего чёрной пропастью окна. Уже за полночь он перезванивал, и тогда они говорили, говорили всю ночь, до самой зари.

Если превозмочь время, вырваться за границы пространства, то можно оказаться совсем в ином мире. Там, вне времени и вне трёхмерной системы координат, полуприкрытый рокочущим водопадом, стоит почти прозрачный замок. Разрушенный, он прячется среди пологих скал, наводя уныние, тихую светлую грусть на невольных свидетелей своей дряхлости. Каждый день по таинственным закоулкам замка, его подземным лабиринтам, каменным витиеватым лестницам взбегает синеглазый белокурый юноша — молодой принц, сын мудрого короля. Именно король с малых лет внушал юноше, что принцессы и острова не существуют, это лишь человеческая выдумка. И принцу, знающему такую правду, жилось легко и радостно. Ничто не смущало его разум, ничто не волновало его душу. Но однажды, гуляя вдоль прибрежных скал, где принц любил наблюдать утренний туман, опутывающий морскую бездну, он встретил незнакомца. Странник был красиво одет, его движения были изящны, а речь — размеренна и плавна. Он нравился юноше, его слова как будто достигали до самого сердца. И этот странник рассказал будущему королю, что за пределами его родины есть и острова, и принцессы. И они прекрасны… В негодовании бросился принц к замку. Стремительно взбежав по скользким ступенькам, он ворвался в тронный зал своего отца.

— Как же так, отец? Не ты ли учил меня, что острова и принцессы — это выдумка невежественных людей?!

— Да, сынок, это так, — тихо отвечал седой усталый старец, грузно восседавший на золотом троне.

— Я встретил чужеземца. Он клялся мне в обратном, — смешался принц под тёплым взглядом отца.

— Ты усомнился во мне, сынок? Твои слова причиняют мне боль, но я не сержусь. Тот человек был чародеем. Он околдовал тебя…

Молодой принц не знал лжи и верил своему отцу. Озадаченный, вернулся он на берег моря. Незнакомец встретился ему вновь.

— Отец сказал, ты — чародей, и слова твои — колдовские чары, — уверенно выпалил он, гневно сверкая глазами.

— Твой отец солгал тебе. Это он чародей. Он околдовал тебя, — покачал головой странник.

— Я не верю тебе! — закричал юноша.

— Хорошо, — спокойно сказал чужестранец. — Идём со мной, и ты увидишь острова и принцесс…

Принц не мог не последовать за его баюкающим ласкающим голосом. Он покинул родное королевство. Не слышал больше шум падающей воды, не видел печальных размытых стен замка, не слушал рассказов отца…

Долгие месяцы бродил он по свету. И увидел зелёные, поднимающиеся из морской глади, острова. Узнал златокудрых тихих дев — принцесс. Много времени прошло прежде, чем он почувствовал в себе силы вернуться домой. Опечаленный, ехал он назад. Тайная грусть на покидала его светлых очей. Войдя в сырые стены замка, неторопливо поднялся он к отцу. Старик ещё больше поседел, и ещё тяжелей вздымалась его могучая грудь при виде сына, возвратившегося из долгих странствий.

.-Ты обманул меня, отец, — с тоской говорил юноша, отводя взгляд.

— Да, сынок, я обманул тебя, — отвечал король.

— Значит, это ты чародей? — в глазах принца шевельнулось беспокойство.

— Да, сынок, я.

— И что же? Что будет, когда чары рассеются? — не унимался юноша.

— Ничего не будет, сынок. НИЧЕГО…

В тот вечер я сняла трубку с параллельного аппарата. Признаюсь, я подслушивала их разговор. Не весь, только часть. Иначе многое бы стало мне понятно. Когда Нина нетерпеливо дослушала гудки и попросила подойти к телефону Сашу, я почти физически ощутила её напряжение. Наэлектролизованный воздух пластами разбивался о дверь моей комнаты. Саша был удивлён её звонку. Они вежливо побормотали о погоде и курсовых работах, когда он неожиданно заявил:

— Я знаю, ты звонишь не за этим. Только я не люблю свет. Ты слишком рано ложишься спать. Позвони мне, кода звёзды начнут стучаться в твоё окно. Я к тому времени уже приду в норму.

— Нет, лучше ты позвони… Я могу ошибиться, — резко отозвалась Нина.

— Хорошо. Жди, — ответил Саша, и я услышала раздражающе громкие гудки. Я не смогла заснуть. Нина сидела тихо, но я будто бы слышала, как неспокойно бьётся её сердце, как она мысленно считает секунды, как звенят от напряжения её нервы… Не знаю, кто первый из нас схватил трубку, когда, наконец, раздался долгожданный звонок. Было уже половина первого.

— Чувствуешь? — сразу начал Саша. — Как громко ходит тишина! Того и гляди, выдавит стёкла!

— Я хотела попросить тебя, — сдержанно заговорила Нина.

— О чём?

— Ты как-то рассказывал мне притчу про острова и принцесс…

— Ах да! — его голос зазвучал громче. — Моя любимая сказка. Она хороша тем, что её можно рассказывать до любого места.

— Я хочу знать конец.

— Я ещё никому его не рассказывал.

— И всё же!

— Хорошо, но ты сразу его забудешь…

Тут у меня зазвенел пейджер, и я положила трубку, чтобы они не услышали его дурацкого попискивания. Если бы не он, я бы тоже услышала эту сказку и уж напрягла бы все извилины, чтобы не забыть. Но тогда это всё ещё не казалось мне столь значительным.

Выждав минут десять, я не справилась с любопытством и снова сняла трубку. Увлечённые разговором, они не заметили постороннего шума.

— Саш, почему ты считаешь меня такой дурой? — грозно вопрошала Нина.

— Да нет, ты, пожалуй, не дура, — усмехнулся Саша. — Просто я очень умный.

Я чуть не умерла со смеху, заслушав такое признание.

— По-твоему, женщина не человек? Так, что ли? — Нина будто не слышала его последнюю реплику.

— О! Ты, кажется, нервничаешь. У тебя уже дрожит голос, — перебил её Саша. До сих пор не пойму, как Нина попалась на такую убогую провокацию! Он приказывал ей нервничать, и она подчинялась, скрипела зубами, но слушалась. Странно, но его голос звучал по телефону совсем иначе. — Я вовсе не сторонник половой дискриминации.

— Ты вот говоришь, что носишь маски, чтобы никто не видел твоего настоящего лица. Это ведь Герман Гессе, я не ошиблась?

— Мои аплодисменты. Видимо, «Степной волк» опять входит в моду.

— Так какое же твое подлинное лицо?

— Это не твоё дело, — оборвал её Саша. — Кстати, по-моему, маска уже приросла к твоему живому личику. Теперь ты сможешь отодрать её только с мясом.

— Ты сатанист? — перескакивала с вопроса на вопрос Нина. Я чувствовала, что их у неё бесчисленное множество.

— Это было бы слишком просто, — нехотя ответил Саша.

— Тогда чем же ты занимаешься?

— Я ставлю спектакли. Не на сцене, а здесь, в жизни. Обычно я играю злых персонажей. Вот как сейчас.

— И никогда — положительных героев?

— От чего же! Вот Алине я бы хотел помочь.

— Ей нужна помощь? — удивилась Нина.

— У неё глубокий психологический кризис.

— А мне? Мне ты не хочешь помочь? Я так запуталась! Мне так плохо!

— Нет, ты мне не нравишься, — спокойно ответил Саша.

— Почему? — Нина затихла, и её голос теперь шелестел, как осенняя листва, отражался, как эхо.

— Ты типичный недочеловек с маленькой буквы. Мне хорошо знакомы эти люди. Скучно! Я знаю, каждый твой шаг на два хода вперёд. И потом, я вообще не люблю людей.

— Мизантроп? Тебе в принципе не знакомо это чувство? Тогда мне жаль тебя! — «Наконец-то!» — порадовалась я. А то я уж боялась, что она так и будет глотать его ереси.

— Ты думаешь, тебе оно знакомо? — зло прервал её Саша. — Я знаю любовь, но я не знаю ненависть. Она бы унизила меня…

— Ты же говорил, что любовь и ненависть — одно и тоже.

— А ты, оказывается, внимательна. Ценю! — Я услышала в его голосе улыбку. Улыбка всегда преображала Сашино лицо, хотя и существовала как бы вне его физиономии, самостоятельно. Это была улыбка-оскал, улыбка-укус, как сказал бы Замятин.

— Кто же тебе тогда интересен?

— Достойный противник для соревнования.

— Есть ли такой? — Нина начала издеваться над ним, а он, кажется, не замечал. Я с удовлетворением заметила его прокол, потому что Саша довольно часто жаловался, что никто не понимает его издёвок.

— Может быть, Бог, — задумчиво протянул он.

— Ого! — присвистнула Нина. — А я? Ведь я зачем-то нужна тебе?

— У тебя мания величия… Шучу! Ты, действительно, права.

— Так зачем?

— Для разных целей. Например, через тебя я могу управлять нашей группой.

— Как же это, интересно? — Нина явно свирепела.

— Знаешь, — Саша вдруг понизил голос. — Мне любопытно, что тебя связывает с Машей? Вы как-то плохо стыкуетесь.

— Это почему же?

— Маша крепко стоит на ногах. Она первая за долгие годы, кто сумел внушить мне уважение. Поразительно, как человек смог сохранить такой чистый взгляд, такую искреннюю улыбку!

— Ты её не знаешь, — Нина опять поддалась на его провокацию. Комплименты в мой адрес разозлили её. В ней проснулась ревность, а моё сердце сжалось от незаслуженной обиды.

— Интересно, что она обо мне думает? — мечтательно наступал Саша.

— Ей тебя жалко! — этим аргументом Нина хотела выбить его из колеи, но он только рассмеялся:

— Ах, лапочка! Надо же!

Нина замолчала. Потом спохватилась:

— Я вообще-то не люблю таких разговоров. Она моя подруга, и мне не хочется обсуждать её с кем бы то ни было. Особенно с тобой.

— Неужели?! Зато я только что продемонстрировал тебе, насколько ты примитивна, как легко тобой управлять!

— Допустим. Какие ещё ты преследуешь цели кроме выведывания бабских сплетен?

— Оставим это. Лучше я расскажу тебе о своих друзьях.

— Сатанистах?

— Сдались тебе эти сатанисты! Не так я плохо к тебе отношусь, чтобы связывать с ними.

— Отчего же?

— Ты можешь им понадобиться.

— И что тогда?

— Они заберут у тебя самое дорогое, и ты будешь делать то, что они прикажут.

— Верится с трудом.

— Ты не знаешь этих людей, — уверенно отозвался Саша.

— Так что твои друзья?

— Я хотел рассказать тебе об одной девушке. У неё так же сияли глаза, как у тебя.

— И?

— Она отравилась. Думаешь, я пришёл к ней в больницу? Нет. Мне было безразлично.

— Очень поучительно, — Нина была в замешательстве.

— Каждый месяц я собираюсь вместе со своими друзьями, и мы забавляемся в «русскую рулетку».

— Каким образом?

— Играем в карты. Проигравший выбрасывается из окна… У меня осталось мало друзей.

— Так вот откуда твои глубокие познания в области длительности полётов с девятого этажа!

— Ты угадала.

— По-моему, у тебя маниакально-депрессивный психоз.

— С чего ты взяла? Об этом я тебе не рассказывал!

— Слишком ярко выражены симптомы, — Нина опять обретала почву под ногами.

— Молодец! Не ожидал! Это правильный диагноз. У меня был менингит. Психоз — осложнение, — Я не могла бы с уверенностью сказать, говорил ли он серьёзно или снова куражился.

— А если проигравший не хочет прыгать?

— Этого не может быть. Ты просто не представляешь, какую власть я имею над этими людьми. Они хотят то, чего хочу я.

— И что же? Ты хочешь смерти?

— Это игра. Острые ощущения. Ведь проигравшим могу оказаться и я.

— Зачем тебе это?

— Видишь ли, я — математик. Гениальный математик. Разве Маша тебе не рассказывала? Я просчитал всю свою жизнь. Это страшно! Страшно, когда знаешь всё наперёд!

— У нас с Машей есть более интересные темы, чем ты, — съязвила Нина. И я вновь ощутила её напряжение, злые укольчики ревности, которую Саша вызывал в ней одним лишь упоминанием обо мне.

— Постой! Ты сказала — тебе плохо? — он не слушал её.

— Ну и что? — Нина уже встала в позу. Дурочка! Он действительно играл ею. Как же она этого не видела? Она выглядела маленьким капризным ребёнком, которому то предлагают конфету, то ставят в угол.

— Я знаю выход, — загадочно начал Саша. — Я дам тебе одно ядовитое вещество. Но ты примешь его там и тогда, как я скажу тебе. Не волнуйся! Я не стану тебя спасать!

— Спасибо. Обойдусь.

— Ну ладно, ладно, — засмеялся Саша. — Уже светает. Как ты там сочиняла? «Стрелкой узенькой страницы перелистывает время…» Я должен идти. Когда я положу трубку, ты ещё с пол часа будешь сидеть с телефоном в озябших руках и слушать гудки. Представление уже началось. — Он нажал «отбой», и я услышала, как Нина со всего размаху швырнула трубку, будто и вправду боялась просидеть с ней до утра. Может быть, с моих слов этот диалог и не покажется таким уж жутким, но я была поражена до мозга костей. Этот зловещий голос, похожий на Сашин. Моя добрая, умная Нина, теперь ведущая себя как глупая злобная овца… Мне даже представилось, что я подслушала разговор дьявола с намеченной им жертвой, чья душа, полная предчувствий, уже отчаянно тосковала. Ни я, ни Нина не спали в ту безумную ночь. Я слушала её лёгкие босые шажки по периметру комнаты, и плакала.

Я не знала, что мне делать. Ведь она была мне так дорога, а теперь какой-то идиот забирал её у меня, лепил из неё дурацкую безвольную куклу.

Утром Нина была тиха, задумчива. Я с тоской разглядывала её осунувшееся лицо, покрасневшие от слёз глаза, глубокие тени, залёгшие под нижними опухшими веками.

— Маш! — неожиданно начала она, вертя в руках чашку с дымящимся кофе. — По-моему, Морозов умеет гипнотизировать.

— С чего ты взяла? — я вмиг включилась в разговор. Ведь теперь я так редко чувствовала её близость, чаще она оставалась совсем чужой, отстранённой, равнодушной.

— Он рассказал мне вчера одну историю, предварительно пообещав, что я её тотчас забуду. Я никак не могу её вспомнить.

— Разве это повод для волнений? — я пыталась изобразить беззаботность. Мне уже самой было не по себе.

— Может быть, я схожу с ума? — она подняла на меня глаза, и я увидела в её зрачках какую-то звериную боль, отчаянье. Что с ней творилось? Как ему удавалось так мучить её?

— Ниночка, — я встала и прижала её покрывшееся испариной лицо к своей груди. — Ты просто слишком впечатлительна. Зачем ты веришь ему? Он совершенно ничего не стоит, понимаешь? Несёт какую-то чушь, а ты переживаешь! Наплюй ты на него, Богом тебя прошу!

— Чары рассеялись. Теперь ничего не будет… А что дальше? Я не помню! — сквозь слёзы бормотала Нина.

— Ну что ты? Перестань! — пыталась я её успокоить.

— Я боюсь его, — я чуть было не сказала ей, что разделяю этот страх. Саша действительно гипнотизировал. Иначе просто невозможно объяснить его манипуляции людьми.

Это было давно. Кажется, в древней Грузии. На солнце переливался, поспевал виноград. В горах струились, сверкая наготой, холодные реки. Сады пестрели вокруг каждого дома. А когда сиреневые вечера окутывали деревню таинственной мглой, в этих садах разносилось протяжное мужское пение, гармонично заканчивающееся чистой терцией. За виноградниками, избегая и садов, и рубинового вина, и пения, встречались юноша и девушка. Зачем им были нужны сады? В их глазах расцветала ночь! Зачем им терпкое виноградное вино, если их губы сливались в пьянящем хмеле поцелуя! Зачем это вечернее пение? У них пели сердца! Но им нельзя было быть вместе. Вся община была против их союза. И девушка, лаская своего возлюбленного мраком печального взора, поклялась умереть за свою любовь. Они взобрались на вершину горы, у подножия которой простиралась их родная деревня, и безнадёжно всматриваясь в зелень полей, в отражающий в синих ягодах небо виноград, решили броситься вниз. Юноша прыгнул первым. О, как страшно он кричал! Она слышала, как ломаются его кости, как сотрясают его тело удары, как невыносимая боль пронзает его мозг. И сердце её разрывалась от услышанного. Но не скорбь, а ужас затемнял её взгляд. Она не прыгнула вслед за ним. Она вернулась в деревню. Там, изменив прежним клятвам, она вышла замуж, а своего первородного сына отказалась назвать именем возлюбленного…

— Я не понимаю, как ты его выносишь, — отвечала Алина на потяжелевший взгляд Нины. — Знаешь, как он стал ухаживать за мной? Мне просто передали, что у него на мой счёт есть кое-какие планы. И почему это я всегда так нравлюсь кретинам?

— Тебе никогда не казалось, что он может гипнотизировать? — не слушала её Нина.

— Гипнотизировать? — Алина опешила. — Да ты что?! Видно, он здорово тебя задурил!

И опять потекли дни за днём. Я чувствовала себя кошмарно, потому что прозябала в полном неведении. Я не знала, как дальше складываются их отношения. Нина держалась так, что мне было страшно лишний раз подойти к ней. Она выстроила невидимую стену между нами, и в её словно умерших глазах я порой улавливала тени ненависти. Она менялась всё больше. Если раньше её звонкий голос звучал на каждом занятии, то теперь она панически боялась поднять руку. А когда преподаватель вызывал её персонально, она что-то глухо мямлила, поминутно оглядываясь на Сашу.

— Он развил во мне комплекс неполноценности, — однажды призналась она. — Теперь во мне зреет уверенность, что я — редкостная дура, поэтому мне лучше помалкивать.

— Да ты что? — оторопела я.

— Он так ловко комментировал мои глупые ответы, что я не могла не согласиться с ним. — Странно, ведь раньше я считала себя очень способной, даже талантливой.

Действительно, это было поразительно! Ведь Нина и вправду была яркой и сильной личностью. Так как же это случилось? Неужели он забрал её душу? За что? За его идиотские сказки?

В начале летнего семестра, когда у нас ещё не устоялось расписание, Морозов снизошёл до нас. Он пригласил нас в кафе, куда шёл вместе с приятелями. Черт меня сунул согласиться! Но ведь Нина всё равно бы пошла! А я ни за что не оставила бы её с этим чудовищем. Он всё подливал и подливал ей вина, пододвигал ко мне свой стул и перемешивал с пьяным дыханием свои кретинские комплименты. Нина всё это видела, но шла у него на поводу. Было очевидно, что он решил нас разлучить. Всё это делалось напоказ, специально. Я держала себя холодно, даже резко, но разве это могло спасти положение? Нина, наверное, ещё больше ненавидела меня. Её отравляла не только ревность, но и моё презрение к её психу-возлюбленному. А Саша блистал! Расшифровывал сны по Юнгу и по Фрейду, рассказывал истории про Эль Греко, комментировал картины Сурикова. И все его тирады неизменно окаймлялись жестокими уколами по Нининому самолюбию. Он перебивал её, отмахивался от неё усталыми жестами и всё настойчивее лип ко мне. Но Нина всё же уловила фальшь в его ухаживаниях. Она вдруг стала смотреть поверх его головы, пристально, не мигая, будто видела на противоположной стене какие-то божественные знаки. Я хорошо знала этот приём. Так она любила осаживать назойливых Нарциссов. Как ни странно, ловушка сработала. Саша заёрзал, стал ловить её взгляд, пытаться привлечь к себе внимание… И я, случайно окунувшись в глубину его зрачков, вдруг ощутила какую-то жуткую пустоту, тоску одиночества. Я вдруг почувствовала, что когда стоишь на краю бездны и всматриваешься в её жгучую тьму, бездна напряжённо вглядывается в тебя. Кто это написал? Наверное, он тоже встречал людей, похожих на Сашу. Липкий страх пополз у меня по спине. Задыхаясь, я заставила себя отвести взгляд. А оглянувшись, отчётливо увидела насмешливые рыжие языки пламени, горящего в его глазах. Мне показалось, я схожу с ума. Я едва поборола непреодолимое желание подняться и посмотреть нет ли у него хвоста и копыт. Наверное, я тогда приблизилась к тому состоянию, в котором Нина пребывала вот уже несколько месяцев.

Неожиданно Саше взбрело в голову отвезти всю честную компанию в Спас на крови. Нам пришлось ловить две машины, потому что в одну мы всем скопом не влезали. Мы договорились встретиться на Дворцовой площади и заодно взглянуть на Эль Греко. Наша машина была первой, и, высадившись у фонтанчика, мы послушно принялись ждать. Но никто не приехал. Я беспокоилась, нервничала и пугала себя самыми страшными догадками. Нина засыпала на ходу и лишь изредка таращила глаза на Сашу. А он был бодр, весел и немного пьян. Казалось, он знал, куда делись его закадычные друзья. Его нисколько не тревожило их отсутствие. Наверное, и это он просчитал своим гениальным умом. Минут через двадцать, повинуясь какому-то неслышному приказу, Нина сослалась на неотложные дела и, попрощавшись с нами, побрела в сторону моста. Я хотела было пойти за ней, но что-то остановило меня, словно преградило дорогу. «Чертовщина какая-то!» — весь день стучало у меня в голове. Я осталась с ним наедине. Вежливо отклонив все приглашения, я взгромоздилась вслед за ним в переполненный троллейбус. Саша старался быть джентельменом: подавал руку, пропускал вперёд. Это как-то не соответствовало привычному стилю его поведения. Обычно он в упор меня не замечал и даже не считал нужным здороваться, сталкиваясь нос к носу. Теперь я оказалась прямо под его загадочным взглядом. Троллейбус всё время швырял меня в его объятия, и мне приходилось цепляться за что попало руками, ногами, когтями, только чтобы не рухнуть к нему на грудь. Мне чудилось, что если он коснётся меня, я обязательно умру от проказы.

— Как твой курсовик? — спросила я, испугавшись воцарившегося молчания.

— Ты не это хотела спросить, — он устало прикрыл глаза.

— А что же? — удивилась я.

— Откуда же я знаю! Может, ты вообще хотела молчать. Так молчи. Будь хоть раз искренней.

— Я всегда искренна, — неуверенно ответила я. — Что у вас с Ниной?

— Она получит то, что хочет, — тихо ответил Саша.

— Что это значит? — оторопела я.

— Даже не то, что ты подумала во второй раз, — улыбнулся он. — Нам, кажется, в одну сторону. Ты не выходишь?

— Нет! — испуганно ответила я, решив, что лучше проеду пару лишних остановок, чем буду терпеть его общество.

— Мне сегодня нужно в другое место.

— Тогда счастливо! — он соскочил со ступеньки и затерялся в толпе.

После этого Нина исчезла для меня. Она избегала встреч со мной, и все мои попытки вызвать её на разговор оканчивались неудачей. В конце концов я даже свыклась с утратой. У меня появились другие подруги, я встретила свою любовь… Одним словом, жизнь брала своё. Мне некогда было решать чужие проблемы — хватало своих. К тому же обида не покидала моё сердце, и я была готова вычеркнуть из памяти всё то хорошее, что Нина приносила в мою жизнь. Лето совсем замутило её образ в моём сознании. Признаюсь, я была слишком счастлива, чтобы думать о ней. А в конце августа мне позвонила Алина. То, что она мне сообщила, состарило меня лет на десять.

— Это кошмар какой-то! Он посадил её на кокаин.

Ей не надо было объяснять мне, кто такой он и кто такая она. Я словно за мгновение очутилась в прошлом, вспомнила сладкую жуть Сашиного взгляда.

— Как же он сумел? Ведь Нина не идиотка! — всё ещё не хотела я верить.

— Ты была у него дома? — убеждённо говорила Алина. — Он там всех по струнке построил. Я не удивлюсь, если узнаю, что его отец испрашивает у него позволения выйти из квартиры.

Всё, что произошло потом, заняло меньше часа. Я как полоумная понеслась к нему, движимая милосердием и состраданием. Я даже не узнала Нину, когда она открыла мне дверь. Её лицо бережно хранило память обо всех унижениях, которым он её подвергал. Расширенные стеклянные зрачки её когда-то прекрасных глаз теперь пропускали свет и будто обнажали истерзанную душу. Это была уже не Нина. Лохматая, неумытая, с пустым бессмысленным взглядом, будто застывшим от ужаса, она скорее напоминала побитую дворнягу. В коридоре замаячила тень Саши. Я с каким-то суеверным страхом смотрела, как из маленькой она разрасталась в громадную глыбу, переползала со стены на стену.

— Что это? Как ты смеешь так издеваться над ней? — набросилась я на него.

— А тебе есть до этого дело? Где же ты была столько времени? — усмехался он.

— Что ты с ней сделал? — бессмысленная ярость разрывала меня.

— Ничего. Что хотела, то и получила, — он отмахнулся от меня. — Ей хотелось знать, она узнала. Теперь ей тошно. Скоро она умрёт, потому что таков конец пьесы.

— Идиот! Я увезу её в больницу! — я уже рыдала от злости.

— Ты хочешь видеть мою смерть? — Нина вдруг вынырнула откуда-то сзади. — Ты хочешь знать, сколько времени вниз буду лететь я? Засекай! — просто подытожила она. Я и вздохнуть не успела, как она шагнула за распахнутое окно…

Когда приехала милиция, я не думала о том, что же такое узнала Нина. Я поклялась себе не думать об этом. Я не стану биться головой о стену, чтобы узнать то, что знать нельзя. Жизнь порой и так приоткрывает перед нами тайные занавесы, что-то мелькает сквозь их узкие щели. Я только вспоминала его лихорадочный пустой взгляд. Я только слышала без конца повторяющийся звук падающего тела. Кажется, я сразу поняла, что иду у него на поводу. Именно этого он и ждал от меня, но я не стала бороться с искушением. Когда меня допрашивали, я заявила, что Саша умышленно, намеренно столкнул Нину вниз. Я не стала распространяться по поводу его мотивов. Сказала, что у них была «бытовая» ссора… Саша отказался давать какие-либо показания…