"В августе жену знать не желаю" - читать интересную книгу автора (Кампаниле Акилле)

XVIII

Гостиница, где жила невеста, пребывала в суматохе в связи со свадебными приготовлениями. За ночь прибыло много гостей, и теперь ожидали только Гверрандо, чтобы составить кортеж. А тем временем, поскольку не было известий от доктора Фалькуччо, который должен был выступать свидетелем со стороны невесты, стали поговаривать о том, чтобы найти ему замену. Баттиста впал в необыкновенное волнение. Он выглядывал в окно, надеясь увидеть приезд чертова старикана.

— Подождем еще полчаса, — сказал он. — Скоро прибывает еще один поезд.

Он взял экипаж и приехал на вокзал, когда пассажиры сходили с поезда: перед ним прошли все, он не пропустил ни одного лица в толпе.

Он подождал, пока в поезде не осталось никого; пока не сошел последний пассажир; и продолжал стоять на пустынном перроне. Потом медленно, понурив голову, отправился восвояси.

— Ну как? — спросил его по возвращении дон Танкреди, который попросил поместить себя на подоконник.

— Ничего, — ответил молодой человек в отчаянии. — Есть еще один товарняк на подходе…

— Да при чем тут товарняк! — зашумел старый распутник. — Найдем другого свидетеля.

Солнечный Луч вышел из кареты и заплатил по счетчику. Но кучер потребовал прибавки.

— Лошадь, — сказал он, — неважно себя чувствует, а ради вас ей пришлось изрядно потрудиться. Видите, сколько пены?

— Ты сумасшедший! — сказал Баттиста.

Кучер слез с облучка и загородил ему дорогу.

— Платите! — закричал он, угрожающе размахивая кнутом.

— Негодяй! — примирительным тоном сказал Баттиста, который чувствовал на себе взгляды Эдельвейс, смотревшей в окно.

— Платите! — повторил кучер тоном, не допускавшим возражений.

И щелкнул кнутом над головой нашего героя. Эдельвейс испугалась.

— Дайте ему пару пощечин! — закричал дон Танкреди Баттисте, который проворно пятился.

Кучер поднял кнут, чтобы ударить. Но в этот момент появился крупный и толстый мужчина, который схватил за руку грубияна-возничего, свирепо на него глядя:

— Стой, — сказал он. — Этот господин со мной.

Он был из тех, с которыми не спорят; жуткий тип. Кучер слегка приподнял шляпу, влез на козлы, натянул поводья и тронулся мелкой рысью.

— Отлично! — сказал дон Танкреди, в то время как присутствовавшие хлопали в ладоши.

— Сердце юноши в теле атлета! — пробормотал Баттиста, бледный от волнения. Он поблагодарил и собирался войти в гостиницу. Но здоровяк его остановил.

— Как, — сказал он, — вы уходите просто так?

— А как же мне еще уходить? — воскликнул Баттиста.

— Не знаю, — ответил тот.

И уставил в далекое море задумчивый и мечтательный взгляд.

Баттиста снова попытался пройти в гостиницу. Тогда здоровяк вышел из своей задумчивости и сказал:

— Я же вас защитил.

— И что?

— С вас десять лир.

— Я думал, — сказал Баттиста, — что вы это сделали из благородных побуждений. Как бы то ни было, вот…

Он достал кошелек. Но, посмотрев внимательнее на незнакомца, не смог удержаться от изумленного восклицания:

— Джеппи! — закричал он.

— О, — сказал здоровяк, явно растроганный, — это вы?

Он отказался от десяти лир и снял фуражку. То был Громила Джеппи или Похититель Спасательных Поясов, бывший горный разбойник.

— Я многим вам обязан, — сказал он. — Помните, однажды ночью, посреди леса, в котором я разбойничал, вы призвали меня бросить гнусную жизнь и заняться трудом?

— Еще как помню! — пробормотал Баттиста.

— Так вот, — продолжал тот, — я последовал вашему совету. Тружусь.

— И как, доволен? — спросил Баттиста. — Хорошо зарабатываешь?

— По правде сказать, — ответил бывший разбойник, — прежде зарабатывал больше. Зато теперь я честный гражданин и примерный отец семейства. А это очень и очень утешает!

— Молодец! — закричал с подоконника дон Танкреди. — Жаль, что я не могу похлопать вас по плечу.

— Очень рад за тебя, — сказал Баттиста. — Это делает тебе честь.

Как и бывший бандит, он был поневоле растроган. Он с приязнью посмотрел на здоровяка и спросил:

— А что у тебя за работа?

Джеппи гордо поднял голову.

— Да вы же видели, — сказал он. — Я защищаю пассажиров от завышенных запросов кучеров. Каждый акт защиты стоит десять лир, из которых пять причитаются мне.

— А остальные пять? — спросил дон Танкреди.

— Остальные пять идут кучеру, с которым у меня договор, — объяснил раскаявшийся бандит.

Баттиста был несколько удивлен, что Джеппи выбрал для своего исправления такую странную профессию. Он спросил:

— Ну а если пассажир, вместо того чтобы испугаться, надает кучеру пинков, что я и собирался сделать?

Здоровяк не стал разоблачать ложь молодого человека.

— В этом случае, — сказал он, — я защищаю кучера и зарабатываю одну лиру. Но так не бывает почти никогда. Например, вчера вечером вышла стычка с одной любовной парочкой, которая каталась в свое удовольствие.

— Интересно, интересно! — закричал с подоконника дон Танкреди, падкий до пикантных историй.

— Похоже, — сказал Джеппи, — та парочка вела себя несколько вызывающе, так что кучер в какой-то момент потребовал прибавки, угрожая репрессиями и кнутом. Но тут вмешался я и, как следует защитив…

— Ты заработал десять лир, — сказал дон Танкреди.

— Нет, — сказал бандит. — Этот негодяй, любовник, попользовавшись моей защитой, смылся. Но попадись он мне опять, я его сотру в порошок.

Он попрощался и ушел.

Гверрандо проснулся поздно, проведя свою последнюю холостяцкую ночь. Он быстро оделся и вышел из номера. Увидев его во фраке и цилиндре, швейцар гостиницы спросил:

— И куда это молодой синьор направляется?

— На свадьбу.

— Это всегда такая скука.

— А особенно если учесть, что жених — это я.

Когда подошел жених, составился кортеж. Во главе его шла Эдельвейс в белом платье.

— Как же так? — спрашивал кто-то. — Невеста одна?

А другой говорил:

— Смотрите, смотрите! У невесты на рукаве платья пятнышко.

Этим пятнышком был дон Танкреди.

— Что доктор Фалькуччо? — в последний раз спросил Солнечный Луч, совсем потеряв надежду.

— Никаких известий, — ответил дон Танкреди.

Кортеж тронулся.

Карета, запряженная четверкой лошадей, увешанных бубенцами, украшенных флажками и покрытых красными попонами, остановилась у городских ворот, среди шумной толпы простонародья. Лысый старик с белоснежной бородой встал с облучка, разложил вокруг себя флаконы, бутылочки, плитки шоколада и пестрые коврики и затрубил в горн. Когда он увидел, что вокруг экипажа собралась большая толпа, он достал прекрасную золотую авторучку и показал ее изумленному народу.

— Ваши превосходительства, дамы и господа, — сказал он, — офицеры, унтер-офицеры и солдаты, простые военнослужащие, моряки и летчики, уважаемая публика и славный гарнизон! Конечно же, у всех вас есть писчее перо, но кто из вас хоть раз не мечтал когда-нибудь обладать одной из этих прекрасных авторучек, которые позволяют превращать мысль в орфографические знаки, не нуждаясь в том, чтобы макать перо в чернила? Так вот, господа, посмотрите на эту ручку: она самой лучшей марки, пишет изумительно, не сажает клякс, расходует мало чернил, не царапает бумагу. У этой ручки гарантия на десять лет. Вот эта ручка, которую вы сейчас видите, — она из Парижа. Если вы зайдете в любой магазин, у вас за такую попросят минимум триста лир. Так вот, господа, я ее вам не продам за триста лир. Не продам я ее вам и за двести лир, и даже за сто. Эта ручка, господа, продается на вес золота. Но я не какой-нибудь спекулянт и не из тех мошенников, которые окручивают простаков своей болтовней. Эту ручку я вам не продам за семьдесят пять лир, ни за пятьдесят, ни за сорок, ни за тридцать, и даже ни за жалкую сумму в двадцать лир.

Старик отер пот, обильно стекавший у него со лба, и продолжил:

— Я вижу, многие из вас уже тянутся к кошелькам, думая, что я уступлю эту ручку за смешную цену в пятнадцать лир. Нет, господа. Я не прошу даже и десяти лир, даже пяти. Господа, что такое для вас две с половиной лиры? Ерунда. Но я не продам ее вам за две с половиной лиры, и не за две, и не за одну.

Старик заговорил громче, а ручку поднял выше, в то время как окружающие, число которых выросло, толкались локтями и спорили за право первым претендовать на приобретение прекрасного предмета.

— Внимание, господа! — сказал старик. — Я не продам ее вам и за пятьдесят чентезимо, и за двадцать пять, и за двадцать, и за десять. Я не продам ее вам даже за один сольдо, и не отдам ее даром, потому что, господа, эта ручка моя, и я оставлю ее себе!

Он хлестнул лошадей, и карета рванула галопом, под веселый звон бубенцов и свист возмущенной толпы.

Свадебный кортеж прошел лишь несколько шагов по дороге вдоль моря, когда Громила Джеппи, наблюдавший за ним издали, налетел, как коршун, схватил Гверрандо за воротник и закричал:

— Сейчас вам от меня не удрать!

— Да кто вы такой? — зашумел жених. — Я вас не знаю.

— А-а! — проревел бандит. — Так вы меня теперь не знаете? А ведь я вас защитил.

— Как? — воскликнул дон Танкреди. — Та самая вызывающая вчерашняя парочка?..

— Вот этот самый хлыщ с одной дамой! — сказал Джеппи. — И не желает платить.

— О негодяй! — закричал дон Танкреди.

— Мерзавец! — сказал Баттиста.

— Черт возьми, — сказал ему Гверрандо, — как вы узнали?

Дон Танкреди был вне себя, насколько это ему позволяли его малые размеры.

— И это накануне свадьбы, — повторял он, — накануне свадьбы.

Цвет лица Гверрандо сделался землистым. Кортеж застыл на месте.

— Идите! — кричали те, кто стоял сзади и не понимал, в чем причина внезапной остановки. Гости выглядывали из карет.

— Что случилось? — спрашивали они.

— Вперед! — кричал кто-то.

— Одну минутку, — сказал Филиппо, свидетель жениха, — тут надо выяснить один вопрос чрезвычайной важности.

Он сделал знак всем замолчать и повернулся к Гверрандо.

— Ты любовник моей жены! — закричал он.

Гверрандо не стушевался.

— Но я, — сказал он, — думал, что ты это знаешь.

— О негодяй! — заверещал Филиппо.

— Рассудим здраво, — сказал Гверрандо. — Иногда я видел, что ты знаешь все и молчишь; другие разы я был готов поклясться, что ты ничего не подозреваешь. Но потом я думал: «Не может быть, чтобы он ничего не знал; как он может объяснить мою привязанность к их дому, симпатию своей жены ко мне, мои бесконечные сидения? Или он думает, что я хожу ради него?» А потом думал так: «Не может быть, чтобы он знал; для чего ему терпеть такое положение?» Иногда мне казалось, что я вижу ироничную усмешку на твоем лице, и тогда я говорил себе: «Да он циник, которому все известно и на все наплевать; более того, я ему оказываю услугу». И тогда мне самому почти хотелось быть циником и насмешливо подмигивать, чтобы дать тебе понять: я прекрасно вижу, что тебе все известно. А иной раз мне казалось, что ты смотришь на меня враждебно, и тогда я думал: «Наверное, он что-то подозревает, но полной уверенности у него нет». И под твоим испытующим взглядом я был готов провалиться. В таких сомнениях я провел много тоскливых часов.

— Но ведь я, — простонал Филиппо, — не знал!

Это была правда. Дело в том, что почти всегда муж ничего даже отдаленно не подозревает. Он думает, что любовник приходит к нему, а жена его радушно встречает, потому что он друг мужа. Вокруг мужа все знают всё: друзья, знакомые, родственники, коллеги, прислуга. Говорят открыто, когда мужа нет, хотя все уверены, что муж все знает. Но муж — единственный человек, который не знает ничего, он как слепец, и в разговорах об этом деле, раздающихся вокруг него, он выступает невольным героем всеобщих сплетен.

— От тебя я такого никогда не ожидал! — воскликнул Филиппо.

— Если бы я знал, что ты это так воспримешь…

Филиппо сделал знак замолчать. Обхватив голову руками, он заплакал, как молочный теленок. У Гверрандо болезненно сжималось сердце, он охотно утешил бы друга, если бы не был самой неподходящей для этого персоной. Ибо он был искренне привязан к Филиппо. Он так ему и сказал. Муж его любовницы посмотрел на него сквозь слезы.

— Все кончено, все кончено! — простонал он.

Да. Это было самое печальное: все было кончено также и между двумя мужчинами. И насколько же ценнее была дружба Филиппо, чем любовь коварной Сусанны! А теперь все было кончено: игры в карты по вечерам, задушевные беседы мужчин, которые так понимали друг друга, ужины вместе, шутки, поездки. Гверрандо выразил искреннее сострадание Филиппо и свое сожаление, что их дружбе пришел конец.

— Ты сам этого захотел! — сказал Филиппо, продолжая плакать. — Теперь уже ничего не поправить.

— Почему? — сказал Гверрандо. — Это же зависит только от нас.

Филиппо ответил ему испепеляющим взглядом.

— А ты не думаешь, — ответил он, — что все меня засмеют? Нельзя, нельзя.

И снова заплакал.

— Давай встречаться тайком, — сказал Гверрандо, — будем назначать свидания в уединенных местах, о которых никто не знает. У меня есть квартирка.

— Замолчи! — сказал старик.

— Нет, Филиппо, — нежно сказал Гверрандо, — ты должен понять меня и мое искреннее желание загладить вину. — В утешение он сказал: — Я подозреваю, что эта женщина изменила и мне.

Филиппо издал стон: из сострадания к преданному другу? От страдания, услышав новость о новой измене своей жены?

Это осталось неизвестным.

Он сказал только:

— Я выгоню ее из дому.

— Спасибо, — пробормотал Гверрандо.

— Более того, — продолжал Филиппо, — я ее убью.

— Да нет, — сказал Гверрандо, — зачем убивать?

— Ладно, — сказал старик, — убивать не буду.

Он немного успокоился.

— А сейчас, — сказал он, — я должен признаться тебе кое в чем, что тебя посмешит. Когда я тебе сказал: «Ты любовник моей жены»…

— Ну и?

— Я пошутил.

— Дурацкие шутки! — закричал Гверрандо. — Видишь? Видишь, что бывает, когда так шутят? В следующий раз шути осторожней!

Он робко посмотрел на друга.

— Тогда, — сказал он, — если ты прогонишь жену, могу я и дальше приходить к тебе домой? Мы сможем продолжать наши вечерние игры?

Филиппо был весь в сомнениях. Но соблазн велик. Вдруг он решился. Он протянул руку Гверрандо.

— Ладно, — пробормотал он вполголоса, — но при одном условии.

— Послушаем.

— Чтобы никто об этом не знал.

— Никто ничего и никогда не узнает, — прошептал Гверрандо, — клянусь. Мы сделаем так, что никто не будет знать.

— Смотри не опозорь меня, — сказал старик, — тут речь идет о моей чести. Я требую величайшей секретности.

— Филиппо, — торжественно сказал Гверрандо, — я же джентльмен.

— И особенно, — добавил Филиппо, подняв указательный палец, — чтобы не знала моя жена.

Гверрандо представился нежный и жестокий облик женщины: облачко грусти набежало на его глаза, и на мгновение он почувствовал укол совести и комок в горле.

— Она не должна узнать никогда, — пробормотал он, глядя в пустоту. — Ломая комедию, он громко произнес: — Я уеду. Поеду в Париж. Надеюсь, что море там спокойное.

— Да что ты такое говоришь? — пробормотал Филиппо, дернув его за пиджак. — В Париже нет моря.

— Тогда, — сказал Гверрандо громко, чтобы все его слышали, — надеюсь, что оно будет спокойным к моему возвращению.

Они попрощались со всеми и быстро удалились.

— Поехали! — кричали участники кортежа, — поехали!

— Куда же нам ехать, — сказал дон Танкреди, — если жениха больше нет?

В этот момент в конце улицы показался столб пыли под солнцем; карета, запряженная четверкой лошадей, украшенных флажками и покрытых красными попонами, приближалась галопом, под звон бубенцов и щелканье хлыста.

Когда карета оказалась рядом, в ней стал виден небольшого роста человек с лысой головой, блестящей на солнце, который размахивал руками, крича:

— Стойте, стойте!

— Фалькуччо! — крикнул Баттиста.

И лишился чувств.