Паоло Бачигалупи Человек с желтой карточкой[1]

Блеск мачете, горящий склад. Пылают коробки с джутом, тамариндом и сжатыми пружинами. Всюду эти люди: зеленые повязки на головах, окровавленные лезвия, яростные лозунги… Их крики эхом разлетаются над улицами. Первый Сын убит. Телефон жены не отвечает. Лица дочерей… Превращены в кашу, похожи на лопнувшие гнилые плоды.

Пожар усиливается. Отовсюду валит черный дым. Тран бежит по складским помещениям, мимо офисов, мимо тиковых корпусов вычислительных машин с ножными приводами, мимо груд пепла, оставшихся от сожженных документов с именами тех, кто субсидировал «Три-Просперитис».

Легкие едва справляются с жаром и дымом. Ворвавшись в собственный офис, Тран бросается к решетчатым жалюзи, дрожащими руками нащупывает медные задвижки. Склад горит, за спиной — толпа смуглых людей уже ломится в двери, размахивая липкими от крови мачете… Он просыпается, тяжело дыша.

Жесткий угол ступени давит в спину. На лице — чья-то липкая, потная нога. Тран скидывает ее. Влажная от жары кожа блестит в темноте — только так и различишь шевелящиеся вокруг тела. Они толкаются, пускают газы, охают, переворачиваются с одного бока на другой… Плоть к плоти, кость к кости. Живые и задушенные жарой. Вповалку.

Кто-то кашляет и харкает мокротой рядом с лицом Трана. Тело его слиплось с чужими — голыми и потными. Он изо всех сил сопротивляется клаустрофобии. Лежи спокойно, дыши глубже, забудь о жаре. И пусть разум в смятении — ты выжил посреди духоты и мрака.

Он не смыкает глаз, пока другие спят. В нем еще теплится жизнь, тогда как остальные уже подобны мертвецам. Он принуждает себя лежать тихо и слушать.

Сигналы велосипедных звонков. Внизу, далеко, за тысячи тел отсюда, на расстоянии в целую жизнь… Кто-то едет на велосипеде и сигналит. Значит, надо поторапливаться. Тран высвобождается из-под массы переплетенной человеческой плоти, вытягивает за собой тряпичный мешок со всем своим скарбом. Похоже, он опаздывает. А ведь именно сегодня этого нельзя делать. Закинув рюкзак на костлявое плечо, он начинает спускаться по лестнице, ищет путь в каскаде спящих тел… Переставляет ноги между семьями, любовниками, скрюченными голодными полупризраками, желающими ему оступиться и сломать себе шею… Шаг — на ощупь, шаг — на ощупь.

Вслед несутся проклятия. На лестничной площадке, среди счастливчиков, спящих в горизонтальном положении, Тран переводит дух и снова пускается «вброд». Ниже, ниже, минуя повороты, по ковру из тел соотечественников… Шаг — на ощупь, шаг — на ощупь. Еще поворот. Внизу — серый просвет. Свежий воздух уже ласкает лицо. Свалка безымянной плоти редеет, теперь можно разглядеть, что это мужчины и женщины растянулись на глухой лестнице; их подушки — грязный бетон. Серый свет становится золотым. Велосипедные звоночки бренчат все ближе. Звук такой чистый, как сигнал об эпидемии цибискоза.

Из плена высотки — на запруженную людьми улицу. Здесь торговцы вареным рисом, ткачи конопляных изделий, развозчики картофеля. Тран опирается ладонями о колени и тяжело дышит, благодарный за каждый вдох, пусть и наполненный уличной пылью и запахом утоптанных нечистот. По спине струится пот. Соленые хрустальные капли падают с кончика носа, усеивают влажными точками красную брусчатку. Жара убивает людей. Убивает стариков. Но пекло позади; он выбрался, не превратился в жаркое, хотя сезон засухи в самом разгаре.

Поток велосипедистов напоминает стаю карпов; люди спешат на работу. За Траном — тень высотки. Сорок этажей нестерпимой духоты, лестничных изгибов и гнили. Выбитые окна, разграбленные квартиры. Останки былого величия времен экспансии. Теперь это гроб, жаровой шкаф. Ни электричества, ни систем кондиционирования… Никакой защиты от слепящего тропического солнца. Бангкок загнал всех беженцев под самое небо и желает, чтобы они оставались там. Но Тран все еще жив. Он вновь спустился с небес на землю, несмотря на Навозного Короля, «белые рубашки» и преклонный возраст.

Он распрямляет спину. Лавочники помешивают лапшу в котелках и снимают пароварки, полные баоцзы,[2] с бамбуковых поддонов. От высокобелковой каши из серого риса «Ю-Текс» тянет порченой рыбой и маслами жирных кислот. Желудок Трана сжимается от голода, и вязкая слюна наполняет рот — единственная реакция, на которую способно его обезвоженное тело. Чеширцы, эти воришки, снуют под ногами у торговцев, как акулы, надеясь перехватить кусочек-другой. Их быстрые мерцающие силуэты-хамелеоны шныряют тут и там: цвет хаки, потом окрас сиамских кошек, затем — рыжие полосы… После они окончательно сливаются с бетоном и толпой голодных людей, их конкурентов.

Метановые горелки подсвечивают зеленым кипящие котелки; те жарко бурлят, источают новые ароматы, едва лапша попадает в кипящее масло. Тран заставляет себя отвернуться.

Он пробирается сквозь плотную толпу с рюкзаком за спиной, не смотрит, кого задел, не слышит, что кричат ему вслед. Калеки, ютящиеся у дверей, шевелят изувеченными конечностями, просят милостыню. Мужчины горбятся на табуретах, глядя на знойное марево, и по очереди затягиваются крохотными самокрутками из листьев желтого табака, найденных на мусорных отвалах. Женщины сбились в кучки и тихо переговариваются, сжимают в пальцах желтые карточки, на случай, если явятся «белые рубашки» для проверки регистрации.

Всюду, насколько хватает глаз — люди с желтыми карточками: целая раса переселенцев, бежавших из Малайзии в Таиланд. Для «белых рубашек» из министерства среды — это лишь очередная эпидемия, вроде вызванных цибискозом или ржавчинными грибами. В одном ряду с нашествием популяции генно-модифицированного долгоносика. И методы борьбы — соответствующие.

Желтые карточки, желтые люди. Хуан жэнъ[3] заполонили все пространство вокруг. И шанс покинуть пределы этой безликой толпы может быть вновь упущен. Тот единственный за многие месяцы шанс для беженца-китайца — для человека с желтой карточкой. Неужели слишком поздно? Тран сталкивается с продавцом крыс, и запах жареной плоти вызывает новый ком густой слюны во рту. Чуть дальше по улице — водяной насос. Тран останавливается там, пытается отдышаться.

К насосу выстроилась очередь — старики, молодые женщины, матери с детьми.

Тран чувствует, как подкашиваются ноги. Он придерживается рукой за стену дома. Если бы у него были силы — если бы он наелся вчера досыта, или хотя бы пару дней назад, — он завыл бы зверем и запинал бы свой рюкзак до состояния мочалки. Но калорий слишком мало. Очередная возможность ускользнет легко, как песок сквозь пальцы, и не заметишь. Проклятая лестница! Не надо было жалеть, надо было отдать Навозному Королю последний бат, чтобы получить место рядом с окнами, выходящими на восток. Смог бы встать раньше.

Но ведь это единственная монета! Возможно, единственный шанс на будущее. Как часто твердил он своим сыновьям: чтобы делать деньги, следует их тратить! Но пугливый беженец с желтой карточкой, которым он стал, счел благоразумным придержать оставшийся бат. Словно последняя крыса, он припрятал добро, сэкономив на ночлеге. А ведь должен был, как тигр, бросить вызов «белым рубашкам» с их дубинками, несмотря на комендантский час! Теперь что же… Он опаздывает, стоит, насквозь пропитанный вонью лестницы, а впереди еще десять человек, каждый из которых напьется, почистит зубы и наполнит ведро мутной водой из реки Чао Прайя, прежде чем подойдет очередь Трана.

Было время, когда он требовал пунктуальности от своих подчиненных, собственной жены и сыновей, от наложниц, но тогда у него имелись великолепные наручные часы, так что он мог положиться на точный ход стрелок. Время от времени он подводил механизм, вслушивался в сладкое тиканье и бранил сыновей за праздное отношение к обязанностям.

Не стань он такой развалиной, безмозглой и медлительной, он все предусмотрел бы. Бунт «зеленых повязок» тоже. И когда только его мозг превратился в труху?

Один за другим люди в очереди завершают свои утренние омовения. Женщина с беззубым ртом и серыми наростами фа гань за ушами наполняет ведро и уступает место Трану.

Ведра у него нет. Только мешок. Бесценная ноша. Он кладет его перед собой и посильнее запахивает саронг на костлявых бедрах, прежде чем опуститься на корточки под насос. Иссушенной рукой берется за рычаг. Мощный бурый поток воды обрушивается на его тело. Речная благодать. Под ее напором кожа Трана провисает складками, как у лысой кошки. Он раскрывает рот и глотает не очищенную от песка воду, трет зубы пальцем, подспудно размышляя, какую инфекцию может сейчас подхватить. Не важно. Он надеется на лучшее. Все, что остается.

Дети наблюдают за Траном, пока их матери роются в кучах манговой кожуры и шкурок тамариндов с наклейками «Чистых Калорий» и «РедСтар» в надежде найти кусочки фруктов без цибискозных пятен, lllmt.6… Или это 111 mt.7? А может, mt.8? Когда-то Тран мог определить по пятнам конкретный вид цибискоза, которым заражен продукт. Он был способен предсказать, погибнет ли урожай, знал, испорчен ли семенной фонд нового. Своим успехом он был обязан этому знанию: клиперы Трана пускались в плавание, груженные только здоровыми семенами и «чистыми» продуктами питания. Но все это было вечность назад.

Трясущимися руками он раскрывает мешок и достает одежду. Откуда эта дрожь? Возраст или волнение? Чистая одежда. Дорогая. Белоснежный льняной костюм богача.

Вещь не всегда принадлежала Трану, но, завладев ею, он бережно хранил ее. Как раз для такого случая. Не продал, когда положение было особенно отчаянным, не надел, когда тело прикрывали лохмотья…

Балансируя на одной ноге, он натягивает брюки; торопливо застегивает рубашку. Внутренний голос подгоняет, твердит, что время уходит.

— Собираешься продать? Будешь расхаживать тут, пока кто-нибудь с достаточным количеством мяса на костях у тебя его не купит?

Тран поднимает взгляд — хотя нужды нет, ему знаком этот голос. И все равно смотрит, не может удержаться. Прежде он был тигром. Теперь — запуганная мышка, которая шарахается в тень при первом признаке опасности. И вот перед ним Ма. Сияющий, раскормленный, пышущий здоровьем, с ухмылкой на лице.

— Смотришься, как манекен в «Палаван Плаза».

— Не знаю. Для меня там слишком дорого. — Тран продолжает одеваться.

— Да? А костюм как из бутика. Где взял? Тран молчит.

— Да брось, кого тут дурачить? Размер больше твоего раз в десять!

— Не всем же быть толстыми и везучими, — шепчет Тран.

Он что, всегда шептал? Всегда был размазней, крысиной падалью, едва ворочающей языком и кряхтящей при малейшем усилии?! Вроде бы нет. Но слишком тяжело помнить, каким должен быть рык настоящего тигра. Он повторяет, пытаясь совладать с голосом:

— Не всем же быть везучими, как Ма Пин, который живет в пентхаусе, под боком у самого Навозного Короля.

Это не рык. Это шорох тростника.

— Везучими? — Ма хохочет. Такой молодой. Такой самодовольный. — Я заслужил. Не ты ли мне всегда говорил, что удача и успех — это разные вещи? Что люди сами творят свою судьбу?

Он снова смеется.

— А на тебя посмотреть… Тран сжимает зубы:

— Да те, кто лучше тебя, — пали. Все тот же жалкий шепот.

— А те, кто лучше тебя, — вознеслись.

Пальцы Ма пробегают по запястью, касаются часов, прекрасного золотого хронометра, старинного, с бриллиантами. Это «Ролекс». Ушедшее время… Другое место, другой мир. Оцепенев, Тран смотрит на часы, словно впавшая в транс змея. И не может отвести взгляда.

Ма лениво улыбается.

— Что, нравятся? Нашел в одной антикварной лавке. Где-то мы их уже видели, правда?

Тран вскипает от злости. Хочет ответить, но оставляет эту идею. Время не ждет. Покончив с пуговицами, он надевает пиджак. Поправляет редкие пряди на голове. Расческа не помешала бы… Тран морщится. Глупо желать большего. Костюма достаточно. Он надеется.

Ма насмешливо хмыкает:

— Теперь ты вылитый Мистер Важная Шишка.

«Не обращай внимания», — велит внутренний голос. Тран достает свой последний бат из мешка, злосчастную монету, из-за которой он теперь и опаздывает, и опускает ее в карман.

— Вижу, торопишься. У тебя встреча?

Тран спешит прочь, стараясь не выдать волнения, пока обходит тушу Ма.

Тот кричит ему вслед:

— Куда намылился, Мистер Важная Шишка? Мистер Три-Просперитис! Есть чем поделиться с остальными?

Окружающие оборачиваются на крики. Голодные желтые лица. Голодные рты. Куда ни глянь — люди с желтыми карточками. И все они таращатся на Трана. Выжившие. Мужчины. Женщины. Дети. Все вдруг узнают его. Ведь он легенда. Другая одежда, издевки Ма — и вот он внезапно восстает из пепла забвения. Чтобы попасть под настоящий шквал насмешек:

— Эй! Мистер Три-Просперитис! Шикарные тряпки!

— Огонька не найдется, Мистер Важная Шишка?

— Куда разоделся?

— Женитесь?

— Десятую наложницу берете?

— Никак на работу?

— Мистер Важная Шишка! Для меня местечка не найдется?

— Куда торопишься? Прежняя конторка еще фурычит?

У Трана горит шея. Он пытается избавиться от накатившего волной страха. К счастью, даже если они и увяжутся следом, шансы не на их стороне. Впервые за полгода он чувствует уверенность — у него есть опыт и знания. Это большое преимущество. Лишь бы хватило времени.

Он проталкивается сквозь утреннюю толчею Бангкока. Мимо едут велосипеды, рикши, заводные скутеры. Тран обливается потом. Дорогая рубашка промокла насквозь, даже пиджак уже влажный. Он снимает его. Седые волосы липнут к покрытой старческими пятнами коже. Он то и дело останавливается, переводит дыхание; ноют щиколотки, изношенное сердце бешено стучит в груди, подступает одышка.

Придется на пресловутый бат нанять велорикшу. Но Тран никак не может решиться. Вдруг он уже опоздал? В таком случае деньги будут потрачены впустую, и Тран останется без ужина. А с другой стороны, какой толк от потерявшего вид, пропитанного потом костюма?

Одежда делает человека, повторял он сыновьям. Первое впечатление — самое важное. Начни достойно — и ты в фаворитах. Кого-то обойдешь благодаря знаниям и опыту, но люди — это прежде всего животные. Презентабельная внешность. Дорогой запах. Пусть останутся довольны первым впечатлением. После, заполучив их благосклонность, делай предложение.

Не потому ли Тран поколотил Второго Сына, когда тот притащился домой с татуированным красным тигром на плече, как у пищевых гангстеров? Не потому ли заказал дочери каучуковые скобы из Сингапура, чтобы ее зубы были прямые и острые?

«И не потому ли малайзийские „зеленые повязки" ненавидели нас, китайцев? Потому что мы хорошо выглядели? Выглядели дорого? Говорили грамотно и работали до седьмого пота, пока они слонялись без дела?»

Тран глядит вслед группе заводных скутеров, прошмыгнувших мимо. Все они собраны на заводах китайцев Таиланда. Гениальные, быстроходные изобретения — сжатая пружина в мегаджоуль, маховик, педали и фрикционная муфта для выработки кинетической энергии. Их производство под полным контролем чаочжоу.[4] А ведь в жилах Таиланда нет ни капли крови этой этнической группы. Тем не менее чаочжоу прижились здесь, хотя и прибыли в Королевство как фаранги.[5]

«Если бы мы ассимилировались в Малайзии, как чаочжоу в Таиланде, выжили бы мы?»

Тран гонит прочь эту мысль. Невозможно. Его семье пришлось бы принять ислам, предкам нашлось бы место только в мусульмайском аду. Нет-нет. Возможно, такова карма его соотечественников — быть уничтоженными. Вознестись до небес, покорить города Пенанга и Малакки,[6] всего западного побережья Малайзийского полуострова. Познать короткий век славы и погибнуть.

Одежда делает человека. Или убивает его. Теперь Тран понимает. Белоснежный, шитый на заказ костюм от братьев Хван — это только тряпка. Старинный золотой механизм на запястье не стоит ничего, если лишен главного назначения — привлекать внимание. До сих пор ли, думает Тран, безупречные зубы Первого Сына лежат среди пепла складов компании «Три-Просперитис»? А великолепные часы Второго Сына… Теперь они привлекают разве что акул и крабов: остались навеки на дне океана вместе с затопленными клиперами.

Он должен был предвидеть, не упустить момент, когда взъярилась жаждущая крови подпольная секта националистов. Так же как и человек, за которым Тран шел два месяца назад, должен был понимать, что костюм его не спасет. Человек в дорогой одежде, причем владелец желтой карточки… Ему следовало знать, что он лишь кусок мясистой наживки перед мордой комодского дракона. По крайней мере, этот идиот не запачкал кровью свой дорогущий костюм, когда «белые рубашки» разделались с ним. Определенно он был лишен способности к выживанию и, видимо, забыл, что больше не является Мистером Важная Шишка.

Но Тран — способный ученик. Как прежде он досконально изучал статистику приливов и карты глубин, мировые рынки и биоинженерные разработки в области эпидемиологии, схемы повышения прибыли и бухгалтерские книги, так теперь перенимает повадки чеширцев, этих котов-дьяволов, исчезающих при первой же опасности. Учится у ворон и коршунов, прочно обосновавшихся на свалке. Эти животные подают отличный пример выживания. Трану необходимо подавить в себе рефлексы тигра. Тигры остались только в зоопарках. Тигр — это всегда повод для охоты. Но у мелкого зверя, рыщущего среди отбросов, есть все шансы обглодать тушу большой полосатой кошки и уйти с костюмом от братьев Хван — последним из Малайзии. Семья Хван уничтожена, склады с тканями сожжены, не осталось ничего, кроме воспоминаний, антиквариата и одного нищего старика, которому одинаково хорошо известны сильные и слабые стороны безупречного внешнего вида.

Свободный велорикша вопросительно глядит на Трана, привлеченный контрастом дорогого костюма и тщедушного тела. Старик неуверенно поднимает руку. Рикша притормаживает.

Оправдан ли риск? Так легкомысленно потратить последние деньги?

Во времена величия он без колебаний отправлял целые флотилии с пахучим дурианом[7] к порту Мадраса просто из предположения, что индийцам не успеть вырастить новый вирусоустойчивый урожай, прежде чем очередная мутация ржавчинных грибов погубит его. Или на всякий случай скупал черный чай и сандаловое дерево у речных жителей северной Малайзии для торговли на южном побережье. Теперь же он даже не в состоянии решить, — идти ему пешком или нанять рикшу. Жалкое подобие человека! Голодный призрак, застрявший среди миров, не способный сделать выбор, чтобы избежать незавидной участи…

Рикша катится по инерции, ожидая решения; голубая майка, мокрая от пота, блестит под тропическим солнцем. Тран жестом указывает в сторону. Рикша ставит ноги на педали и проезжает мимо. По мозолистым пяткам хлопают сандалии.

Трана вдруг охватывает паника. Он бежит следом, машет рукой.

— Стойте! — Снова шепот.

Рикша теряется в толпе, среди велосипедов и огромных неуклюжих фигур мегадонтов. Тран безвольно роняет руку, испытывая смутную радость, что его не услышали, что решение о судьбе последнего бата было принято не им, но некими более могущественными силами.

Плотным потоком вокруг — утренняя толчея. Сотни ребятишек в матросках спешат к школьным воротам. Монахи в одеждах цвета шафрана прогуливаются, укрываясь от солнца широкими черными зонтами. Человек в шляпе нон² пристально смотрит на Трана и перешептывается со своим приятелем. Оба внимательно изучают его. Страх струйками сбегает по спине старика.

Они повсюду, как в Малакке. По привычке он зовет их чужаками, фарангами. Хотя и сам он здесь чужой; ему тут не место. И они это знают. Женщины, развешиваюшие саронги на балконах, босые мужчины, потягивающие кофе с сахаром, торговцы рыбой и карри. Все они знают, что он чужак, и это внушает Трану бесконтрольный ужас.

Бангкок — это не Малакка, повторяет он себе. Это не Пенанг. У нас нет жен; и золотых часов — тоже. Нет и торговых флотилий, чтобы воровать. Спросите у змееголовов, нелегально переправивших меня в болотистые джунгли на границе. Я отдал им все мое добро. У меня ничего не осталось. Я не тигр. И тут я в безопасности.

На пару секунд Тран даже верит в это. Но потом смуглый мальчишка отсекает верхушку кокосового ореха ржавым мачете и с улыбкой протягивает ему. Едва не закричав, Тран бежит прочь.

Бангкок это не Малакка. Здешние люди не станут жечь склады и превращать твоих служащих в груды акульей наживки. Тран отирает потное лицо. Стоило повременить с костюмом. Слишком много внимания. Безопаснее котом-дьяволом шмыгать по городу, чем вышагивать тут, как павлин.

Постепенно ряды стройных пальм вдоль улиц сменяет открытое пространство квартала иностранцев. Тран торопится к реке, вступает на территорию промышленной империи белых фарангов.

Гвейло, ян гуйцзы, фаранг. Столько названий на стольких языках для потных обезьян с бледной кожей. Два поколения назад, когда мировые запасы нефти исчерпали себя и заводы гвейло обанкротились, все вздохнули с облегчением — белые оставили эти земли и их жителей в покое. Теперь же они вернулись. Монстры из прошлого. Вооруженные новыми игрушками и передовыми технологиями. Герои страшных историй на ночь, которыми пугала Трана мать, вновь наводнили азиатское побережье. Сущие дьяволы. Бессмертные.

И он собирается на них работать: на старых знакомцев из «Агро-Гена» и «Чистых Калорий», монополистов в производстве риса «Ю-Текс» и высококалорийной пшеницы. Благодаря их инвестициям биоинженеры, вдохновившись детскими сказками, создали котов-дьяволов и пустили по всему миру плодиться и множиться. Это их щедрому спонсорству обязана полиция по охране интеллектуальной собственности, не раз фрахтовавшая клиперы Трана для патрульных рейдов. Эти магнаты словно волки охотились на каждую неучтенную калорию, на каждое генно-модифицированное зерно без лицензии… Будто созданных в их же лабораториях бесчисленных штаммов цибискоза и ржавчинных грибов было недостаточно для поддержания высоких прибылей…

Тран хмурится: впереди толпа. Следует поторопиться, но он принуждает себя идти шагом — бег требует слишком много ценных калорий. Настоящая живая цепь выстроилась перед заводом белых дьяволов — братьев Тэннисон. Она тянется почти на ли,[8] огибает угол, минует литые чугунные ворота «Сухумвит Рисеч Корпорэйшн» с велосипедной шестеренкой на логотипе, сплетенных драконов восточноазиатского отделения «Чистых Калорий», здание компании «Мисимото энд К⁰», специализирующейся на гидроаэродинамике; сюда однажды обратился Тран за проектом для клиперов.

Мисимото, как говорят, вовсю использует труд дарум,[9] нелегально созданных существ, едва умеющих говорить, покачивающихся из стороны в сторону при движении и питающихся рисом, как настоящие люди. По слухам, у них нет ног, чтобы не сбежали, восемь рук, как у индуистских богов, и огромные, с блюдца, глаза, которые видят едва ли дальше нескольких футов и придают дарумам чрезвычайно любознательный вид. Впрочем, доказать достоверность слухов нельзя, и даже если «белые рубашки» в курсе, то умные японцы платят им достаточно, чтобы не афишировать свое преступление против природы и религии. В конце концов, у дарум нет души. Это единственное, в чем согласны и добропорядочный буддист, и набожный мусульманин, и даже христианин.

Трану до этого не было никакого дела, когда он покупал клиперы «Мисимото». Теперь же он думает: действительно ли там, за этими высокими стенами, вкалывают уродливые дарумы и люди с желтыми карточками толпятся снаружи и молят о работе напрасно?

С трудом он добирается до ограничительной линии. Вдоль прогуливаются охранники с дубинками и пружинными пистолетами, время от времени отпуская шуточки по поводу фарангов, жаждущих работать на фарангов. Жара лишает сил, беспощадная к людям, выстроившимся в цепь перед воротами завода.

— Ты смотри! Что за тряпки, красота!

От неожиданности Тран вздрагивает. Ли Шэнь, Ху Лаоши и Лао Ся тоже здесь. Три старика, не менее жалкого вида, чем он сам. Ху призывно машет рукой, предлагает только что скрученную сигарету. При виде табачных листьев Трана охватывает волнение, но он говорит «нет». Соглашается лишь на третий раз, довольный, что друг настойчив, и все гадает, где же тот разжился таким сокровищем. Впрочем, что тут думать: Ху из четверых самый сильный. Плата носильщику гораздо выше, если он способен работать так же быстро, как Ху.

Тран отирает потный лоб:

— Как много народу.

Его беспокойный вид вызывает у друзей смех. Ху зажигает для него сигарету.

— Думал, наверное, ты один в курсе?

Тран пожимает плечами и глубоко затягивается, передает «сокровище» Лао Ся.

— Просто слухи. Из заявления Картофельного Короля ясно, что его племянника повысили. Я решил, место освободится.

Ху насмешливо морщится:

— А, так вот где я это слышал: «Эгэ, да он будет богачом. Управлять пятнадцатью служащими! Да, он будет богачом». Мне вот хотя бы одним из этих пятнадцати стать.

— По меньшей мере, слухи подтвердились, — говорит Лао Ся. — В конце концов повысили не только племяша.

Он вдруг яростно чешет лысеющий затылок, словно пес, гоняющий блох. Его локти покрыты пятнами наростов фа гань, как и потная кожа за ушами. Он любит шутить: ничего, мол, немного деньжат, и я вылечусь. Шутить хорошо. Но сегодня его одолевает чесотка, и наросты потрескались и кровоточат. Лао замечает, что все смотрят, и быстро опускает руку. С гримасой передает сигарету Ли Шэню.

— Сколько вакансий? — спрашивает Тран.

— Три.

— Мое любимое число, — усмехается старик.

Сквозь толстые линзы Ли Шэнь оценивает длинный хвост очереди:

— Будь оно хоть пятьсот пятьдесят пять. Нас слишком много.

— Да нас четверых уже многовато! — фыркает Лао Ся. Он хлопает по плечу стоящего впереди: — Эй, отец! Кем раньше работал?

Незнакомец, удивленный, оборачивается. Он был прежде уважаемым человеком, судя по строгому воротничку и тонким кожаным туфлям, теперь, правда, стоптанным и почерневшим от угля, который встречается повсюду на мусорных отвалах.

— Я преподавал физику. Лао Ся кивает:

— Что я говорил? Все мы тут семи пядей во лбу. Я был управляющим каучуковой плантацией. Ли — Профессор со степенью по гидроаэродинамике и дизайну материалов. Ху — известный врач. И еще наш друг из «Три-Просперитис». Не просто торговая компания, а целая международная корпорация. — Он, словно пробуя слова на вкус, повторяет: — Международная корпорация.

Странное, могучее, чарующее звучание. Тран скромно опускает голову:

— Ты слишком добр.

— Фан пи.[10] — Ху делает затяжку, передает сигарету. — Ты нас тут всех с потрохами мог купить. А теперь, посмотрите только, убеленные сединами, а занимаемся работой для сопляков. Да тут каждый в тысячу раз опытнее, чем требуется.

Сзади кто-то заявляет:

— Я занимал пост юрисконсульта в «Стандард энд Коммерс».

Лао Ся корчит рожу:

— Да кого это волнует, гондон собачий? Теперь ты пустое место.

Униженный, банковский служащий отворачивается. Хмыкнув, Лао Ся глубоко затягивается и отдает сигарету Трану. Ху вдруг подталкивает того локтем:

— Глянь! Старина Ма притащился.

Тран резко втягивает табачный дым и поворачивается. Сначала он думает, что Ма преследовал его, но потом понимает, что ошибся. Это фабрика фарангов. Ма работает на западных дьяволов, ведет бухгалтерию. Компания по производству пружин «Спринглайф». Да, «Спринглайф». Вполне естественно, что Ма, блаженно развалившийся позади взмокшего велорикши, явился сюда.

— Ма Пин, я слышал, живет нынче в пентхаусе. Прямо под крылышком Навозного Короля, — говорит Ли Шэнь.

Тран хмурится:

— Однажды, давным-давно, я его уволил. Ленивый был и воровал.

— Какой же он толстый.

— Я его жену видел, — говорит Ху. — И сыновей. Жирные. Едят мясо каждый день. Парни жирнее самого жира. Просто напичканы белками «Ю-Текс».

— Да ты болтаешь.

— Уж толще, чем мы.

Лао Ся чешет костлявый бок:

— Толще тебя даже бамбук.

Тран смотрит, как Ма Пин исчезает за дверьми завода. Что было, то было. Жить прошлым — безумие. Что у него осталось? Ни часов, ни наложниц, ни трубок, набитых опиумом, ни нефритовых скульптур божественной Гуаньинь.[11] Ни роскошных клиперов, плавно скользящих по волнам, несущих в себе богатство и успех. Он качает головой и передает остаток сигареты Ху. Тот его еще сможет разок запалить. Все в прошлом. Ма, «Три-Просперитис». Чем скорее он расстанется с воспоминаниями, тем скорее выберется из этой зловонной дыры.

Сзади ему кричат:

— Эй! Лысый! Очередь не для тебя? Нашелся, основной!

— Очередь?! Не смеши! — Лао Ся машет рукой на стоящих впереди. — Вон сколько народу, какая разница, где стоять?

Но остальные уже волнуются.

— А ну в очередь! Пай дуй![12] Пай дуй!

Возмущение растет, и охранники подходят ближе к живой цепи, небрежно помахивая дубинками. Они не «белые рубашки», но голодранцев с желтыми карточками не переносят.

Тран успокаивающе поднимает руки:

— Конечно, конечно. Вот, смотрите, я уже иду. Не стоит волноваться.

Он прощается с друзьями и следует вдоль этого туловища длинной желтой змеи, пытаясь найти ее хвост.

Когда он доберется до него, всем уже будет отказано в работе.

Снова ночь в поисках объедков. Голодная ночь. Тран рыщет по темным переулкам, избегая удушливых тюрем-высоток. Вокруг и впереди бурлит, перемещается мерцающая волна котов-дьяволов. Мигают метановые фонари, горят слабо, коптят, чернят город. Жаркий бархатный мрак оплетает зловонным запахом гниющих фруктов. Сильная влажность тяжелит воздух. Духота. Темень. Пустые прилавки. На тротуаре спят актеры, словно разыгрывают сценку из истории о Раване.[13] Подобные серым горам, возвращаются домой мегадонты. Массивные тени и ведущие их неясные золотистые пятна тел погонщиков.

По узким улочкам прячутся дети с острыми блестящими ножами, поджидают неосторожных владельцев желтых карточек и пьяных тайцев, но Тран достаточно мудр, чтобы не стать их добычей. Год назад он их не заметил бы. Теперь же взрастил в себе необходимое для выживания чутье параноика. Эти существа не страшнее акул: предсказуемы, бесхитростны. Не они заставляют кишки Трана сворачиваться от страха. Слишком эти хищники явны. А вот хамелеоны, обычные люди, которые работают, торгуют, улыбаются так открыто и располагающе, а потом внезапно поднимают мятеж, — вот кто пугает Трана до смерти.

Он роется в мусорных кучах, дерется с котами-дьяволами за остатки пищи, жалея, что силы уже не те, иначе давно поймал бы одну из этих кошек-невидимок себе на ужин. Он тщательно исследует выброшенные кем-то плоды манго, то подносит их к старческим глазам, то отстраняет, принюхивается… Кожура пахнет ржавчинным грибом, а внутри — уже сплошь пятна заразы. Тран отбрасывает плоды в сторону. Некоторые из них еще неплохо выглядят, но даже вороны не станут их клевать. Они скорее накинутся на вздувшийся труп, чем обратят внимание на зараженный ржавчинными грибами плод.

Прихвостни Навозного Короля сгребают лопатами испражнения животных в мешки и грузят в тележки трехколесных велосипедов: ночные сборщики дневного урожая. Они с подозрением наблюдают за Траном. Тот не поднимает взгляда, чтобы не спровоцировать драку. В конце концов, на костре из ворованного дерьма ему нечего приготовить да и продать на черном рынке не удастся: Навозный Король подстелил соломку везде, где мог. Здорово было бы найти себе местечко в рядах сборщиков навоза. Такая работа — гарантия, что ты выживешь. Фабрики по производству метана — прибыльное место. Но это, разумеется, опиумные грезы. Человеку с желтой карточкой вход в подобный «элитный клуб» заказан.

Тран поднимает еще один манго и вдруг замирает. Медленно наклоняется, подозрительно щурясь. Отодвигает в сторону мятый плакат с жалобами на министерство торговли, разгребает буклеты с рекламой нового роскошного комплекса «Ривер Ват». Отбрасывает черную кожуру банана и погружает руки в мусор. Там, в глубине, он нащупывает запачканный обломок огромного рекламного щита, который, возможно, высился как раз над этой рыночной площадью: «…огистика. Судоходство. Торгов…» Обрывки слов написаны поверх величавого силуэта Утренней Звезды. Остаток логотипа компании «Три-Просперитис», на котором в лучах рассветного светила плывут три клипера, обгоняющие ветра, гладкие, словно акулы… Дорогая краска на полимерах пальмового масла. Белоснежные, острые, будто крылья чаек, паруса…

Потрясенный, Тран отворачивается. Все равно что разрыть могилу и увидеть там свой труп. Его гордость. Слепое тщеславие времен, когда он считал, что может соперничать с западными дьяволами и стать судоходным магнатом. Этакий Ли Ка Шин[14] или Ричард Квок[15] эпохи новой экспансии. Возрожденная слава китайского морского торгового флота. Словно пощечина: часть его «эго» похоронена тут, среди ржавчинной гнили и отбросов, пропитана мочой котов-дьяволов.

Тран оглядывается, пытается нащупать другие части щита. Кто-нибудь еще набирает тот старый номер?.. А секретарь, которому он прежде платил… Сидит ли он за своей стойкой в приемной? Работает на нового хозяина, урожденного малайца, вероятно… С безупречной родословной и религиозными взглядами… А те клиперы, которые люди Трана не успели затопить… До сих пор ли они бороздят морские просторы?

Хватит. Он заставляет себя прекратить поиски. Даже будь у него деньги, он не решился бы позвонить. Не стал бы тратить калории. Не вынес бы потери еще раз.

Тран выпрямляется, отгоняет котов-дьяволов, уже собравшихся вокруг. Кроме очистков и навоза, на рыночной площади ничего не осталось. Зря потратил силы. Даже тараканов и жуков подъели. Искать дальше бесполезно. До него здесь побывало слишком много людей.

По пути к своей высотке ему приходится трижды прятаться от «белых рубашек». Съеживаться, сливаться с тенью, когда те слишком близко, проклиная белый костюм, столь заметный ночью. На третий раз его охватывает суеверный страх: дорогая одежда притягивает патруль министерства среды, потому что жаждет смерти очередного владельца. В каких-то сантиметрах от его лица руки небрежно вертят черные дубинки. Пружинные пистолеты сверкают серебром. Хищники стоят так близко, что Тран без труда может сосчитать количество патронов в их джутовых плечевых ремнях. Один из патрульных мочится на аллею, где прячется старик, и не замечает его лишь потому, что напарник решил проверить документы сборщиков навоза.

Снова Трана душит желание сорвать с себя белоснежный костюм, стать безликим, безымянным и получить шанс на спасение. Ведь это только вопрос времени, когда до него доберутся «белые рубашки» и превратят его китайский череп в кашу из крови и костей. Лучше уж нагишом раствориться в липком, жарком мраке, чем подохнуть важным павлином. И все же он не в состоянии расстаться с костюмом. Гордыня? Глупость? Но рука не поднимается. Несмотря на то что эти вызывающие тряпки заставляют потроха трястись от ужаса.

К моменту, как он добирается до ночлежки, даже на Сухумвит-роуд и на проспекте Рамы IV уличные фонари погашены. На торговых лотках, мимо которых он шел утром, все еще кипят котелки — ужин для кучки оборванцев, которым повезло работать ночью, да еще и в комендантский час. На столах горят свечи из свиного сала. В кипятке шипит лапша. Недалеко прохаживаются «белые рубашки», неотрывно следят за людьми с желтыми карточками, проверяют, не позволил ли кто себе бесстыдную роскошь заснуть под открытым небом и не оскверняет ли тротуара, растянувшись на нем и захрапев.

Тран шагает на спасительную территорию ночлежки, ощущает себя под сенью безграничного могущества Навозного Короля. Задерживается у входа, гадая, как высоко ему придется подняться, прежде чем найдется место для его худого тела. — Тебя не взяли, да?

Тран съеживается при звуке голоса. Ма Пин. Сидит за столиком посреди тротуара, с бутылкой «меконга» в руке. От возлияний лицо сияет, как красный бумажный фонарь. Полупустые тарелки по всему столу. Еды столько, что насытятся еще пять человек.

Облик Ma не дает Трану покоя. Молодой служащий, которого он прогнал за слишком вольное обращение со счетами компании; человек, у которого сын толстый и сытый; мужчина, сумевший очень рано сделать карьеру. Раньше он умолял о том, чтобы его приняли назад в «Три-Просперитис», а теперь разъезжает по Бангкоку с последней собственностью Трана — золотыми часами на запястье, единственной вещью, которую даже «змееголовы» не получили. Тран приходит к выводу, что судьба поистине жестока, если неустанно сводит его с тем, кого он однажды счел недостойным своего внимания.

Вновь, несмотря на намерение говорить бодро, старику удается лишь прошептать:

— Какое тебе до этого дело?

Ма наливает очередную порцию виски, пожимает плечами:

— Не будь костюма, я бы тебя в очереди не заметил. Хорошая идея — вырядиться. Правда, стоял ты слишком далеко. Жаль.

Трану бы уйти, проигнорировать заносчивого щенка, но объедки на его тарелках… Дымящийся окунь и лаап,[16] лапша из риса «Ю-Текс». Дразняще близко! Запах свинины заставляет рот наполниться слюной. У Трана буквально зудит челюсть при мысли, что зубы могут впиться в мясо. Интересно, вынесут они испытание такой роскошью?..

Неожиданно он понимает, что смотрит на еду слишком пристально. Полным вожделения взглядом. А Ма внимательно наблюдает за ним. Тран краснеет и шагает прочь.

— Я покупал часы не для того, чтобы досадить тебе. Тран останавливается.

— Для чего тогда?

Пальцы Ма рассеянно пробегают по золотой безделушке в бриллиантах. Потом будто бы застают себя за непозволительным занятием и тянутся за спиртным.

— Хотел получить напоминание.

Ма делает глоток и ставит стакан обратно, между нагромождениями тарелок, аккуратно, неторопливо, как всякий пьяный. По лицу скользит неожиданно робкая улыбка. Как-то виновато он постукивает ногтем по золотому браслету часов:

— Да. Хотел получить напоминание. А не отомстить. Тран сплевывает:

— Фан пи.[17]

Ма решительно трясет головой:

— Нет! Серьезно! — Заминается и продолжает: — Крах подстерегает каждого. Участь «Три-Просперитис» вполне может ожидать и меня. Хотел, чтобы напоминание об этом было рядом, если забуду.

Заливает в рот виски.

— Ты правильно сделал, что уволил меня. Тран усмехается:

— Тогда ты так не думал.

— Я был зол. Кто ж знал, что это спасет мне жизнь. — Ма снова пожимает плечами. — Не выгони ты меня, я бы из Малайзии не уехал. И восстания я не предвидел тем более. Столько денег вложил, чтобы жить там…

Неожиданно он садится прямо и предлагает Трану присоединиться:

— Иди, выпей. Поешь. Как-никак, я тебе многим обязан. Ты спас мою задницу, а я не отблагодарил. Садись.

Тран отворачивается:

— Я еще уважаю себя.

— Сохранить лицо тебе дороже, чем нормальная еда?! Расслабься. Плевать мне, что ты меня ненавидишь. Просто позволь тебя накормить. А проклинать потом станешь, когда пузо набьешь как следует.

Напрасно старик борется с гордостью. Голод берет свое. Да, он знает людей, которые умрут от истощения, но не примут даров Ма, но Тран не один из них. Нет. Прежде — может быть. Теперь… Жизнь среди отбросов показала, каков он на самом деле. Конец иллюзиям.

Тран садится за стол. Ма придвигает к нему тарелки с едой.

За какой такой проступок приходится ему сейчас расплачиваться подобным унижением? И как справиться с жадностью, ведь он готов наброситься на еду руками! К счастью, ему приносят палочки и ложку с вилкой. Лапша со свининой отправляются в рот. Тран пытается жевать, но едва пища касается языка, он тут же ее глотает. Еще еды. Больше. Он держит тарелку близко к губам, буквально сгребает в себя то, что не доел Ма. Рыба, подвядший кориандр, горячее, вязкое масло — сущее блаженство.

— Ешь, ешь. — По знаку Ма на стол ставят еще один стакан. Резкий запах спиртного аурой повисает вокруг, пока молодой мужчина наливает виски. В груди у Трана все сжимается от этого аромата. Он вытирает ладонью запачканный маслом подбородок, неотрывно следит за льющейся янтарной жидкостью.

Как-то Тран пил коньяк, старый, шестилетней выдержки. Доставленный его же клиперами. Заоблачно высокая цена плюс расходы на перевозку… Вкус обители западных дьяволов из эпохи, предшествующей коллапсу, призрак, возрожденный к жизни новой экспансией и собственным осознанием Трана, что мир очень мал…

Совершенный дизайн корпуса, полимерные высокие технологии… Его божественные клиперы обогнули всю планету и вернулись домой, груженные бутылями, в которых плескалась легенда. И малайзийские клиенты были счастливы отдать за нее любые деньги, не важно, что предписывала их религия. То была баснословная прибыль…

Ма протягивает стакан Трану, поднимает свой для тоста.

Все в прошлом. Все это в прошлом.

Они выпивают. Тепло алкоголя достигает желудка Трана, присоединяется к специям, рыбе, свинине, сочной масляной подливе и лапше.

— Действительно очень жаль, что тебе не дали работу. Старик морщится:

— Не спеши злорадствовать. У судьбы есть привычка держать все в равновесии. Я усвоил этот урок.

Ма отмахивается:

— И не думал злорадствовать. Правда в том, что таких, как мы, слишком много. Ты ведь в тысячу раз опытнее, чем требуется для той работы. Для любой работы, которую тебе здесь могут предложить. — Он смотрит на собеседника поверх стакана. — Помнишь, как назвал меня ленивым тараканом?

Тран рассеянно кивает: не может отвести взгляда от бутылки.

— Я и похуже тебя называл.

Он ждет, не наполнит ли Ма ему стакан еще раз. Гадает, как велико его состояние и как далеко тот готов зайти в своих щедротах. Ненавидит себя: сидит тут, ни дать ни взять попрошайка, перед сосунком, которого однажды выгнал с работы. Теперь его мир — сферы, управляющие жизнью таких, как Тран… Щенок… Все-таки наполняет стакан старика до краев, позволяет виски литься через край. Янтарный каскад в мерцающем сиянии свечей…

Ма отставляет бутылку, смотрит на лужу спиртного:

— Поистине мир перевернулся. Молодой король вознесся над старым. Малайзийцы выставили китайцев вон. Западные дьяволы ринулись обратно к нашим берегам, как побитая болезнью гнилая рыба во время прилива…

Он улыбается.

— Держи ухо востро, чтобы не упустить шанс. Ты не такой, как эти старики, сидящие вдоль улицы и считающие за благо тяжелую работу. Найди себе новую нишу. Как я сделал. Меня поэтому взяли.

Тран кривится:

— Ты просто перебрался сюда в более подходящее время. — Он вдруг оживляется. Его живот наполнен, спиртное разгорячило тело, разрумянило лицо… — В любом случае гордиться нечем.

У тебя еще молоко на губах не обсохло, хотя ты и живешь в пентхаусе Навозного Короля. Может, ты и король среди желтых карточек… Но, в сущности, что это значит? То, что ты и в подметки мне не годишься, все еще нет. Мистер Большая Шишка. Ма выпучивает глаза, хохочет:

— О нет! Разумеется нет! Куда мне… Однажды, может быть. У меня хороший учитель. — Снисходительная улыбка, намек на жуткий вид Трана. — Исключим эту главу твоей жизни, естественно.

— Правда, что у вас там, наверху, повсюду вентиляторы? Что там не жарко?

Ма смотрит в сторону своей высотки.

— Да, правда. И сильные люди, чтобы заводить их, когда требуется. Они носят воду, работают противовесом в лифте — весь день, вверх-вниз, — выполняют все, что ни пожелает Навозный Король. — Он снова хохочет, подливает виски, предлагает Трану выпить еще. — Но ты прав, конечно. Это пустышка. Жалкий притон. Впрочем, уже не важно. Я и моя семья переезжаем. Получили постоянную регистрацию. Завтра заберу свой оклад — и все. Больше никаких желтых карточек. Никаких откупных лакеям Навозного Короля. Никаких «белых рубашек». Я все уладил с министерством среды. Теперь мы тайцы. Пусть иммигрировавшие. Не какие-то беженцы. — Ма поднимает стакан. — Вот, праздную.

Тран хмурится:

— Должно быть, ты доволен. — Допивает виски и со стуком опускает стакан на стол. — Только не забудь, что рука дающая вольна забрать, когда ей вздумается.

Ма отмахивается. Блестят насмешливые, пьяные глаза:

— Бангкок это не Малакка.

— А Малакка не Бали. И все равно они взялись за мачете и винтовки, покромсали наши тела и спустили по реке до самого Сингапура.

Но молодому, похоже, все равно:

— Чего ворошить прошлое?

Он делает знак торговцу, требует еще еды.

— Теперь наш дом будет здесь.

— Неужели? Думаешь, кто-нибудь в белой рубашке упустит шанс выпотрошить тебя в переулке по дороге домой? Мы другой породы. И в этой стране удача против нас.

— Удача? Когда это Мистер Три-Просперитис стал таким суеверным?

Трану и Ма приносят тарелки с крошечными поджаристыми крабами — каждый не больше мизинца. Хрустящие, соленые, политые масляной приправой… Ма палочками берет одного и отправляет в рот.

— Так когда Мистер Три-Просперитис превратился в размазню? Уволив меня, ты сказал, что моя удача в моих же руках. А сам твердишь, мол, собственная тебя покинула? — Он сплевывает под ноги. — Дарумы жизнь больше ценят, чем ты.

— Фан пи.

— Да-да! В баре, куда наведывается мой босс, есть японка, дарума. — Ма подается вперед. — Все при ней, хоть не человек. А что вытворяет… — Он похабно улыбается. — У тебя стоит, как каменный. Ни разу не слышал, чтобы она ныла или судьбу проклинала. «Белые рубашки» озолотили бы того, кто закопал бы ее живьем на компостных отвалах, а ей хоть бы что. Танцует, бесстыжая, каждую ночь в баре, на виду у всех. Да так, что слепой разглядит все подробности.

— Ерунда.

Ма пожимает плечами.

— Думай, что хочешь. Но я собственными глазами видел. И она не умирает с голоду. Берет все, что дают, объедки, деньги… И плевать ей на «белые рубашки», на законодательство Королевства, на националистов и религиозных фанатиков. Танцует себе, и уже давно.

— В чем же секрет?

— В том, сколько зарабатывает за час? А может, кувыркается с каким-нибудь уродом фарангом… Кто знает. Но она уникальна. Настоящей женщине такое не под силу. Пульс зашкаливает. Забываешь даже, что перед тобой дарума, глядя на все эти выкрутасы…

Ма смеется, сверлит взглядом Трана.

— Так что не болтай про удачу. Везения всего Королевства не хватит, чтобы спасти ей жизнь. И уж точно не карма держит ее на плаву. Она же дарума.

Трану остается только неопределенно хмыкнуть и набить рот крабами.

— Признай, ведь я прав. — Ма опустошает стакан с виски и наполняет его по новой. — Мы держим удачу за хвост. Правим судьбой. Дарума танцует в баре, а я пашу на богатого верзилу фаранга, который до задницы своей дотянуться не может без моей помощи! Разумеется, я прав! Кончай себя жалеть и выбирайся из норы. Западные дьяволы плевать хотели на везение и судьбу. Одно их заботит: вернуть азиатский рынок. Они как очередной изобретенный вирус. Даже коллапс их не остановил. Живучие, словно коты-дьяволы. Стабильно на плаву. Сомневаюсь даже, что влияние кармы на них распространяется. И уж если таким кретинам благоволит успех, то неужели мы, китайцы, будем прозябать? Человек сам творец своей судьбы, так ты говорил. Сказал, что я свою удачу не удержал и винить могу только себя.

Тран поднимает глаза на Ма:

— Может, мне нашлось бы место? — Он морщится, старается не выглядеть жалким. — Я бы мог зарабатывать деньги для твоего ленивого босса.

Взгляд Ма делается непроницаемым.

— Э, трудно сказать. Вряд ли.

Вежливый отказ. Надо принять и заткнуться. Но поздно: минутной слабости достаточно, и Тран вновь раскрывает рот, чтобы умолять и настаивать:

— Тебе, наверное, нужен помощник. Вести бухгалтерию. Я говорю на языке дьяволов. Научился, когда торговал с ними. Я могу пригодиться.

— Да мне самому приходится выдирать работу с боем!

— Но если он такой безмозглый, как ты говоришь…

— Безмозглый, это правда. Но не настолько, чтобы не заметить новичка в офисе. Наши столы слишком близко друг от друга. — Ма руками показывает расстояние. — Думаешь, тощий, как щепка, узкоглазый старикан за компьютером не привлечет внимания?!

— Тогда на его фабрике? Ма трясет головой:

— Была бы возможность, я бы помог. Но энергией там снабжают мегадонты, а в охранники фарангов не берут. Без обид. И конечно, никто не поверит, что ты разбираешься в производстве метана. Нет, фабрика — это не для тебя.

— Мне подойдет любая работа, даже сборщиком навоза!.. Но в ответ мужчина напротив мотает головой еще сильнее, и Тран, опомнившись, умолкает, прерывает поток раболепия.

— Ничего, ничего. — Он выдавливает улыбку. — Уверен, что-нибудь да подвернется. Даже не сомневаюсь.

Не обращая внимания на протесты, Тран выливает остатки виски в стакан Ма и залпом опорожняет свой собственный — за молодого мужчину, который обставил его во всем. У костлявых ног старика вьются едва различимые коты-дьяволы, ждут, когда человек уйдет, и надеются на его глупость, чтобы полакомиться объедками.

Утро. Тран блуждает по улицам в поисках непозволительной роскоши: съедобного куска на завтрак. Бредет вдоль торговых рядов, благоухающих рыбой, заваленных несвежими зелеными пучками кориандра, расцвеченных яркими пятнами лимонного сорго.[18] Зловонная груда колючего дуриана сплошь покрыта ржавчинной накипью. Тран присматривается — не удастся ли стянуть какой-нибудь плод. Зараза еще не добралась до питательной мякоти фруктов. Интересно, какое количество этой дряни выдержит организм человека, прежде чем наступит кома?

— Хотесь? Специально сделка! Пять са пять бат! Идет, да? Скрипучий голос принадлежит беззубой женщине, которая улыбается ему голыми деснами и все повторяет:

— Пять са пять бат!

Говорит она на мандарине,[19] признавая в Тране соотечественника, хотя родилась уже здесь, в Королевстве, а Тран имел несчастье перебраться в Малайзию. Истинная чаочжоу, счастлива под покровительством своего клана и короля. Помимо воли Тран завидует.

— Лучше четыре за четыре,[20] — говорит он и сам удивляется каламбуру. Четыре за смерть. — На них ржавчинный гриб.

Торговка вяло помахивает рукой:

— Пять са пять. Есе хоросо. Отень хоросо. Вовремя сняты. — Блестящим мачете она рассекает один плод пополам, демонстрируя чистую желтизну его липкого и мясистого нутра. Тошнотворный сладковатый запах дуриана повисает в воздухе. — Видеть? Внутри хоросо! Вовремя снят! Есе чисто!

— Ну, может быть, один я куплю.

Сказать по чести, даже один ему не по карману. Но как отказаться от торга? Вдруг почувствовать себя покупателем! Какое неожиданное удовольствие! Конечно, дело в костюме. Братья Хван возвысили его в глазах этой женщины. Она и рта не раскрыла бы, если бы не костюм. Какой уж там разговор…

— Бери больсе! Больсе брать, дольсе зить!

Тран нерешительно улыбается. Он уже сам не рад, что начал торговаться.

— Я всего лишь одинокий старый человек. Мне много не нужно.

— Одинокий и тосий. Есь больсе! Набери зиру!

Они смеются. Тран тщетно пытается подобрать слова, чтобы поддержать неожиданный приятельский тон разговора, но язык не слушается. Заметив беспомощность в его глазах, торговка качает головой:

— Да, отес. Тязелые времена для всех. Слиском много таких, как ты. Никто не думать, сто так плохо будет сдесь.

Тран опускает голову в смятении.

— Я отвлекаю вас. Извините.

— Стой. Вот. — Женщина протягивает ему половину дуриана. — Бери.

— Нет денег.

Она нетерпеливо сует ему в руки плод.

— Бери. Рада помось кому-то с презней родины. — Усмехается. — К тому зе фрукты слиском плохи, стобы продать.

— Вы очень добры. Да озарит вас улыбка Будды.

Тран принимает дар, и взгляд его вдруг снова падает на груду дурианов позади торговки. Аккуратно сложенные, в кровавых пятнах ржавчины. Совсем как головы китайцев в Малакке; головы его жены и дочерей взирают на него в немом упреке. Тран роняет плод, пинком отшвыривает в сторону, судорожно вытирает руки о пиджак, словно пытается стереть кровь с ладоней.

— Э-э-э! Так не напасесся!

Но Тран едва ли слышит. Нетвердой походкой он пятится от фрукта, все смотрит на его колючую кожуру, на убийственно пахнущую мякоть. Затравленно озирается. Прочь. Прочь из толпы, на свежий воздух, подальше от шевелящейся человеческой массы и вони дуриана, от которой выворачивает кишки. Прижав ладонь ко рту, Тран пускается бежать, лавируя между торговцами, проталкиваясь сквозь давку.

— Куда ты? Вернись! Хуэйлай![21]

Женский окрик немедленно тонет в общем гаме. Тран распихивает прохожих, задевает старуху с корзиной, полной белых корней лотоса и фиолетовых баклажанов, едва не налетает на крестьян, громыхающих по брусчатке бамбуковыми тележками, петляет среди бочек с кальмарами и змееголовами. Он, словно воришка, которого застукали, мчится, не разбирая дороги… По сути, ему все равно, куда бежать, лишь бы подальше от сваленных в кучу голов, среди которых и останки его домашних.

Прочь. Без оглядки…

И вот Чароен-Крунг-роуд.[22] Оживленная широкая улица, яркий солнечный свет, в котором клубится взвесь частиц переработанного навоза и дорожной пыли… Сигналят велорикши. Пальмы и невысокие банановые деревья поражают сочной зеленью.

Паника внезапно оставляет Трана, так же быстро, как овладела им. Он замирает на месте, тяжело дыша, уперев руки в старые колени и проклиная себя. «Глупец! Глупец! Не будешь есть — протянешь ноги!»

Выпрямившись, он думает вернуться, но едва вспоминает запах дуриана, как приходится спешно отбежать на обочину — его опять тошнит. Назад дороги нет. Ему не вынести вида кровавых груд. Рвотный рефлекс заставляет согнуться пополам, но желудок выдает только сгустки слюны.

Утерев рот лацканом пиджака, Тран оглядывает чужие лица вокруг. Бесконечное море иностранцев, в котором он должен научиться держаться на плаву. Для каждого из идущих мимо он фаранг. Все в нем бушует при одной только мысли об этом. Как при мысли, что в Малакке, где китайский клан пустил прочные корни, где его семья с многовековой историей жила в роскоши, он сам был не более чем контрабандистом. Что трагедия, разыгравшаяся в Малайзии, — только очерк на тему доказавшей свою несостоятельность китайской экспансии. Что соотечественники Трана по сути лишь горстка рассыпанного риса, который теперь собрать гораздо сложнее.

Ночная разгрузка мешков «Ю-Текс», доставленных Картофельному Королю. Трану наконец повезло. Удача, несмотря на ноющие колени и подступающую слабость. Удача, хотя руки дрожат от тяжелой ноши. Сегодня у него есть возможность не только получить плату за труд, но и прикормиться от десницы дающего. Картофель «Ред Силк» в мешках мелкий и собран раньше времени, чтобы избежать порчи плесенью, — четвертой ее генетической мутацией за год. И все же он хорош. А отличное сочетание компактных размеров и питательности означает, что корнеплоды прекрасно поместятся в карманах Трана.

Мешки с мегадонта ему скидывает Ху. Огромные животные переступают с ноги на ногу и фыркают, ожидая конца разгрузки. Тран ловит груз специальными крючьями, затем спускает на землю. Зацепить, схватить, раскачать, скинуть. Снова, и снова, и снова, и снова.

Они здесь не одни. Толпа женщин из высотки сгрудилась у лестницы, на которой стоит Тран. Руки тянутся к каждому мешку, едва тот оказывается на земле, пальцы ощупывают дерюжину, ищут дыры, бреши в надежде на счастливую случайность, тщательно следуют вдоль швов и прерывают свое занятие, лишь когда носильщики подходят, чтобы забрать мешки и отнести к Картофельному Королю.

Спустя час такой работы у Трана трясутся руки. Через три он едва держится на ногах. Шаткая лестница поскрипывает всякий раз, как он спускает очередной мешок на землю. Тран тяжело дышит, то и дело встряхивает головой: пот заливает глаза ручьем.

Ху окликает:

— Ты там как?

Тран осторожно глядит через плечо. Картофельный Король считает мешки, которые несут на склад. Время от времени пробегает взглядом по контейнерам на спинах мегадонтов и лицу Трана. Неподалеку, затаившись в тени, пятьдесят неудачников молча ждут своего шанса, и один из них куда более наблюдателен, чем большой босс. Тран готовится принять очередной груз, стараясь не думать о пристально следящих за ним глазах. Сколько терпения в их ожидании. Сколько тишины. Сколько голода.

— Я в порядке. В порядке.

Ху кивает и вытягивает на край контейнера следующий мешок. Место у него определенно лучше, но Тран не сетует. Лестница все равно кому-то досталась бы, а Ху, как-никак, нашел эту работу. У него есть полное право на более выгодную позицию. На возможность перевести дух. Останься Тран без помощи друга — вновь пришлось бы голодать. Все честно.

Новый мешок повисает над лесом женских рук. В повороте Тран освобождает крюки и бросает ношу на землю. Такое чувство, что суставы стали резиновыми и разболтанными, что бедро и большая берцовая вот-вот разъедутся. От жары кружится голова, но Тран не смеет просить сбавить темп.

Алчущие руки внизу подобны сплетенным морским водорослям, которые колышет течение. Духу не хватит отогнать этих женщин. Прикрикни на них Тран — они все равно вернутся. Словно коты-дьяволы. Голод сильнее воли.

Внезапно, в тот самый момент, когда Тран принимает новый мешок, раздается треск, и лестница теряет устойчивость, кренится в сторону, дребезжа краями о бок контейнера. Потом замирает. Тран, покачнувшись, изо всех сил старается удержать мешок и равновесие. Руки вокруг возбужденно тянутся к ноше, толкают, ощупывают…

— Осторожно!

Лестница падает, и женщины бросаются в стороны. Тран камнем летит вниз. Боль пронзает колено. Мешок лопается, как спелая ягода. Что скажет Картофельный Король? Эту мысль заглушают крики вокруг. Старик перекатывается на спину: прямо над ним угрожающе раскачивается контейнер. Люди с воплями разбегаются кто куда. Мегадонт срывается с места; яростный разворот — и мимо Трана пролетает контейнер, кроша повалившиеся на брусчатку бамбуковые лестницы в щепки. Сила и проворность животного ужасают. Монстр распахивает огромную пасть и издает протяжный, высокий, тревожный крик. Почти человеческий.

Остальные тут же отзываются. Их рев какофонией разносится по улицам. Мегадонт встает на задние ноги и всю силу своих мышц обрушивает на обломки контейнера, топча его, словно игрушку. Люди ссыпаются с его спины, будто облетает вишневый первоцвет. В приступе ярости животное пинает контейнер, и тот снова летит в нескольких жалких сантиметрах от Трана.

Старик силится подняться, но тщетно. Контейнер разбивается о стену. Мегадонт жаждет полной победы: дробит бамбуковые и тиковые обломки тяжелыми ступнями. На локтях Тран ползет

прочь от бушующего зверя, волоча за собой обездвиженную ногу. Погонщики пытаются обуздать животное, выкрикивают команды. Старик назад не смотрит. Он сосредоточен на груде булыжников для мостовой неподалеку. За нею можно укрыться. Нога не слушается. Отказывается работать. Как будто отвергает Трана. Мстит. Наконец он в укрытии. Опирается спиной о камни.

— Ничего, — бормочет он под нос. — Все в порядке. — И осторожно переносит вес на покалеченную ногу.

Нога дрожит, подкашивается, но страшной боли нет. Пока что.

— Мэй вэньти,[23] Мэй вэныти, — шепчет Тран. — Пустяки. Просто трещина. Пустяки.

Повсюду крики людей и рев животных. Но перед его глазами только старое разбитое колено. Он отталкивается от каменной груды, делает шаг и немедленно падает, словно марионетка, нити которой лишились натяжения.

Стиснув зубы, Тран вновь опирается на камни и массирует колено, оглядывая беспорядок вокруг. Через спину разъяренного мегадонта перекинуты веревки. Два десятка человек тянут их вниз, заставляя животное пригнуться к земле и утихнуть. От контейнера остались только щепки. Рассыпанный картофель превращен в густое месиво. Женщины ползают на коленях, дерутся за питательную массу, соскабливают ее с мостовой. Красное пятно быстро расползается по этой каше, но никому нет дела. «Сбор урожая» не прервать. В самом центре пятна из картофельной жижи торчат чьи-то штаны. Тран подозрительно хмурится и на здоровой ноге скачет туда. Неподалеку от разбитого контейнера замирает. Тело друга жестоко искалечено, обезображено, смешано с навозом мегадонта и картофельной массой. Огромная серая ступня животного испачкана в крови и плоти Ху. Кто-то зовет врача, но нерешительно, словно по привычке, оставшейся от времен, когда они не были сбродом с желтыми карточками.

Тран пробует идти — снова неудача. Он опирается на каркас контейнера, шевелит больной ногой, пытается понять, в чем дело. Колено сгибается, не особенно болит, но совершенно не держит вес. Еще попытка. Тот же результат.

Мегадонт наконец обуздан. Тело Ху оттаскивают в сторону. Коты-дьяволы немедленно сбегаются к луже крови — пировать. Мерцают в неясном свете метановых фонарей. Невидимые лапы ступают по картофельному месиву; число следов, усыпающих его, постоянно растет. Причем новые появляются уже совсем недалеко от тела Ху.

Тран тяжело вздыхает. Что ж, все мы умрем. Даже тем из нас, кто силен духом и телом, путь в один конец. Он решает сжечь несколько ритуальных банкнот ради Ху, чтобы облегчить ему долгий путь в потустороннем мире, потом одергивает себя: не слишком ли прыткий? Даже мин би[24] для тебя теперь непозволительная роскошь…

Подходит Картофельный Король, злой, взмыленный, разглядывает Трана, недоверчиво щурится:

— Сможешь работать?

— Да. — Тран хочет доказать, но нога снова подводит. Король качает головой.

— Заплачу, сколько накапало.

Машет рукой молодому парню, разгоряченному после схватки с мегадонтом.

— Эй ты! Шустрый! Работаешь. Оставшиеся мешки — на склад. Парень выжидает очередь к уцелевшему грузу, берет мешок, по пути к хранилищу минует Трана. Быстро отводит взгляд, радуясь, что старик уже не конкурент.

Довольный вновь налаженным процессом, Картофельный Король направляется назад к складу.

— Заплати мне больше, — говорит ему в спину Тран. — Вдвойне заплати. Твои мешки стоили мне ноги.

Король глядит на старика с жалостью, переводит взгляд на тело Ху. Пожимает плечами. Он не против. Мертвец своей доли не попросит.

Лучше подохнуть в состоянии полной невменяемости, чем осознавать и переживать в подробностях каждое мгновение неизбежной смерти от голода. Заработанные деньги Тран спускает на бутылку «меконга». Дряхлый. Немощный калека. Последний из своего рода. Его дети давно мертвы. А предкам суждено прозябать и мучиться в загробном мире: никто не зажжет для них благовоний, не пожертвует духам сладкого риса.

Должно быть, они проклинают его.

Сильно хромая и без конца спотыкаясь, Тран бредет сквозь душный мрак ночи. В одной руке сжимает начатую бутылку, другой — опирается о двери, стены, фонари, чтобы не упасть. Порой колено даже слушается. Но чаще отказывается работать. Сколько раз Тран уже поцеловал мостовую — не сосчитать.

Он даже пытается уверить себя, что валится на землю нарочно: вдруг съестное подвернется. Но Бангкок — это царство падалыциков и охотников за объедками. Коты-дьяволы, вороны и дети уже все здесь подобрали. Если Трану действительно повезет, то он наткнется на «белые рубашки», и они изобьют его до обморочного состояния, а может, отправят к бывшему владельцу костюма от братьев Хван. Эта мысль кажется ему весьма привлекательной.

В пустом желудке плещется целый океан виски. Тран весел и беззаботен впервые с тех пор, как случилось восстание. Он пьет, хохочет и призывает «белые рубашки», обзывая их бумажными тиграми и собачьими гондонами. Пусть придут к нему. Набор ругательств настолько впечатляющ, что любой услышавший не сможет устоять перед соблазном намять бока сквернослову. Но полиция министерства среды, видимо, слишком занята другими «желтокарточниками», ибо Тран блуждает по зеленой мути бангкокской ночи в совершенном одиночестве.

Ну что ж. Пусть так. Если не «белые рубашки», то он сам себя прикончит. Доберется до реки и бросится в грязный поток. Какое блаженство. Течение вынесет его в открытые воды океана, словно клипер. Так окончится род Трана. Он прикладывается к бутылке, теряет равновесие и мешком валится на мостовую, всхлипывая и проклиная «белые рубашки», «зеленые повязки» и мачете.

Добравшись до ступеней неподалеку, Тран переводит дух, скрючившись и прижимая к груди чудом уцелевшую бутылку. Словно бесценный осколок нефрита в слабых руках. Тран смеется от радости. Было бы совсем скверно расплескать остатки живительного пойла по брусчатке.

Он делает новый глоток и смотрит на мерцающие фонари. Цвет горящего метана нынче — это цвет отчаяния. Прежде зеленый был цветом кориандра, шелка и нефрита. Теперь же метановая муть напоминает только о кровожадных людях в зеленых повязках и о ночных поисках еды среди мусорных куч. Фонарный свет подрагивает. Бесконечный зеленый город. Бесконечный мир отчаяния.

Внезапно, держась тени, кто-то пересекает дорогу. Тран подается вперед, чтобы разглядеть. На миг кажется, что это «белая рубашка». Но нет. Слишком уж воровато движется. Это женщина. Точнее, девушка. Ладная, все при ней. И сколько соблазна в этой странной перекатывающейся походке…

Дарума.

Тран ухмыляется. Точнее, складки на его худом лице собираются в удивленную гримасу при виде этого невероятного существа, крадущегося в ночи. Вот это потеха! Дарума. Дарума Ма Пина. Противоестественная форма жизни.

Она скользит от тени к тени. Создание, которое «белые рубашки» пугают больше, чем старого пьяного китайца с желтой карточкой. Беспризорное дитя, вырванное из привычной среды обитания и брошенное в городе, презирающем все, что дарума собой представляет: ее генетический набор, ее производителей, ее нечеловеческое телосложение. Отсутствие души.

Она призрак. Который был здесь каждую ночь, неподалеку от Трана, роющегося в мусоре и объедках. Призрак уродливо ковылял сквозь удушающий мрак, когда Тран прятался от патруля «белых рубашек». Несмотря ни на что, даруме удается выживать. Раз за разом.

Покачиваясь, Тран встает на ноги и шагает, опираясь рукой о стену. Глупая мысль, нелепая прихоть, но дарума полностью овладела его пьяным воображением. Тран собирается проследить путь «японской поделки», этого чужеродного тела, презираемого сильнее, чем что бы то ни было в Бангкоке. Он идет за нею. Возможно, в надежде украсть поцелуй. Возможно, чтобы защитить от опасностей, таящихся в ночи. В конце концов, представить, что он еще тигр, а не пьяная немочь, жалкая карикатура на человека.

Дарума следует по самым темным из улочек, держится спасительного мрака, укрытая от глаз «белых рубашек», которые зарыли бы ее живьем, она и пикнуть не успела бы. Коты-дьяволы мяукают ей вслед, чуя ту же циничность, с которой сами были созданы. Королевство кишит болезнями, его осаждает такое количество монстров, выведенных в биоинженерных лабораториях, что контролировать их нет никакой возможности. Будь то возбудитель серых чесоточных наростов или гигантские рабочие животные — их не остановить. И с той же настойчивостью, с которой Таиланд сопротивляется нашествию мутантов, Тран идет за дарумой. Два захватчика здешних территорий, подобные ржавчинному грибу на дуриане. Нежеланные гости. Неприкаянные.

Несмотря на способ передвижения, дарума довольно резвая. Тран едва поспевает следом. Колено трещит и болтается; старик то и дело стискивает зубы от боли. Порой он падает, но отступать не собирается. Дарума, качнувшись, ныряет в очередную тень. Походка неваляшки выдает нечеловеческую природу. Не важно, насколько девушка красива. Не важно, насколько умна, насколько здорово ее тело и как нежна ее кожа. Она дарума и создана служить. И весь ее генный набор сбалансирован и подобран именно с этой целью. И каждый ее неестественный шаг выдает в ней всего лишь рабу человеческих прихотей.

Наконец, когда Тран понимает, что ноги его больше не удержат, дарума останавливается перед чернеющей пастью входа в высотку. Многоэтажная башня вроде той, где ночевал Тран. Еще один жалкий, полуразваленный остов, призрак времен старой экспансии. С высоты доносятся звуки музыки и смех. В красном свете, льющемся из окон пентхауса, мелькают тени, силуэты танцующих женщин. Пьяные вопли, грохот барабанов… Дарума исчезает внутри.

Перешагнуть порог подобного заведения… Спустить последний бат, пока женщины вокруг танцуют и поют похабные песни… Неожиданно Тран жалеет, что уже потратил выручку на бутылку виски. Вот где он хотел бы умереть. В притоне плотских удовольствий, которых не ведал с тех пор, как прибыл сюда. Он поджимает губы, соображая. Может, и удастся проникнуть внутрь. Обтрепавшийся костюм вполне сгодится для блефа. А сам Тран, возможно, и сойдет за приличного посетителя. Да. Пожалуй, стоит рискнуть. Если же с позором выставят, если снова смешают с грязью, что с того? Все равно его ожидают мутные речные воды, по которым он отправится в последний путь к океану, чтобы встретиться с сыновьями.

Собравшись перейти улицу, Тран падает — снова подводит колено. И снова чудом цела бутылка. Остатки янтарной жидкости сверкают в метановом свете. Поморщившись, Тран отползает и усаживается спиной к стене дома, поближе к дверному проему. Сперва отдохнуть. И покончить со спиртным. Дарума останется здесь надолго. Есть еще время перевести дух. А если свалится снова, то хотя бы виски ничего не будет угрожать. Он запрокидывает голову, упирается затылком в стену и подносит бутылку ко рту. Вот так. Просто перевести дух.

Вдруг раздается громкий смех. Тран вздрагивает. Из входа в высотку показывается пьяный, хохочущий человек. За ним вываливается целая толпа таких же, гогочущих и толкающих друг друга. Они тащат за собой хихикающих девиц, машут велорикшам, поджидающим надравшихся толстосумов. Неспешно толпа редеет. Тран прикладывается к бутылке, но та уже пуста.

Показываются еще двое. Один из них — Ма Пин. Другой — фаранг, видимо, его босс. Последний подзывает рикшу, взбирается в повозку и машет Ма на прощание. Молодой человек поднимает руку в ответ, и золотые часы на запястье искрятся в мутном зеленом свете фонарей. Часы Трана. Сияющий осколок его жизни. Семейная ценность. Тран хмурится. Заполучить бы их обратно…

Рикша Навозного Короля отъезжает. Все дальше скрип несмазанной цепи и пьяная болтовня. Ма Пин остается один посреди пустой дороги. Смеясь, направляется обратно к высотке, потом, будто что-то вспомнив, поворачивается и нетвердым шагом идет через дорогу, прямо в сторону Трана.

Старик отодвигается в тень дверного проема, не желая, чтобы Ма застал его в подобном виде. Довольно с Трана унижений. Он сжимается все сильнее, пока пьяный человек блуждает в поисках рикши. Все извозчики разъехались. И у высотки бездельников не осталось…

В метановой мути сверкают золотые часы.

Из зеленой клубящейся завесы появляются неясные фигуры. Идут трое, их коричневая кожа почти сливается с ночным мраком, контрастируя с белыми мятыми рубашками. На запястных ремешках крутятся черные дубинки. Ма, похоже, не замечает, как приближаются патрульные. В ночном воздухе отчетливо слышно каждое слово, которое они произносят:

— Что-то вы припозднились.

Ма вздрагивает, нервно улыбается:

— Неужели? На мой взгляд, еще не очень поздно! Трое окружают его.

— Довольно поздно для человека с желтой карточкой. Вы должны быть дома. Весьма неразумно гулять после комендантского часа. Особенно с такими вещами на запястье.

Ма успокаивающе поднимает руки:

— Да что вы. Какая желтая карточка… вы ошиблись.

— Судя по акценту — нет. Ма шарит по карманам:

— Серьезно, сейчас я покажу…

Один из патрульный подходит совсем близко:

— Я сказал, что можно шевелиться?

— Мои бумаги, взгляните…

— Руки за голову!

— Взгляните на печати!

— Я сказал, за голову!

Вхмах дубинки. Ма вскрикивает, хватается за руку. Обрушивается град ударов. Человек корчится, закрывается руками:

— Нгшадэ би![25]

«Белые рубашки» давятся от смеха:

— А наречие желтых карточек знаешь!

Дубинка быстро и сильно опускается, и Ма с воплем падает, схватившись за ногу. Пинок в лицо заставляет разогнуться, и патрульный стучит окровавленной дубинкой по груди жертвы:

— Смотри, что за рубашка, Тонгчай. Получше, чем у тебя.

— Наверное, протащил через таможню с полной задницей нефрита.

Над Ма склоняются:

— Это правда? Ты гадишь нефритом?

Будто полоумный, китаец мотает головой и ползет прочь. Изо рта обильно льется кровь. Одна нога недвижна. Патрульный пинает Ма еще раз, переворачивает носком ботинка на спину, ставит ногу ему на лицо. Другие двое, перепугавшись, пятятся. Бить человека — это одно…

— Саттипонг. Не надо… Тот оборачивается:

— Чего струхнули? Эта мразь не лучше ржавчинного гриба. Все они ныть начинают, выпрашивают жратву, когда нам едва хватает. — Он пинает руку Ма. — А сами… Поглядите. Золото.

Ma хрипит, пытается снять часы:

— Возьмите. Пожалуйста. Заберите…

— Не тебе подачками сорить, желтая карточка.

— Не желтая карточка… Нет… — Ма едва ворочает языком. Не ваше министерство…

Он судорожно рыщет в кармане под пристальным взглядом «белой рубашки». Наконец достает документы, трясущейся рукой протягивает…

Саттипонг берет бумаги, разглядывает. Наклоняется:

— Думаешь, местные нас не боятся?

Он швыряет документы на землю и набрасывается на Ма, как кобра. Пинки так и сыплются. Он очень быстр. Избивает со знанием дела. Ма клубком катается по земле, пытаясь увернуться. Наконец, тяжело дыша, Саттипонг отступает.

— Теперь вы, научите его уважению.

Товарищи нерешительно переглядываются, но перечить не смеют и принимаются за дело, подбадривая друг друга выкриками. Из высотки выходят люди, но, завидев патрульных, спешно возвращаются обратно. Свидетелей нет. Единственный наблюдатель не показывается из своего убежища.

Теперь Саттипонг, кажется, доволен. Он снимает «Ролекс» с руки китайца, плюет ему в лицо и жестом приказывает товарищам идти за ним. От места, где прячется Тран, они проходят угрожающе близко. Тонгчай с сомнением замечает:

— Он может пожаловаться.

Саттипонг качает головой, защелкивая браслет часов на запястье:

— Свой урок он усвоил.

Постепенно их шаги затихают. В пентхаусе все еще грохочет музыка. На улице — ни души. Тран терпеливо ждет на случай новых хищников. Но никто не появляется. Будто городу теперь нет никакого дела до искалеченного малайского китайца на мостовой. Тран направляется к Ма.

Несчастный, завидев старика, тянет к нему слабую руку:

— Помогите…

Сначала на тайском, потом на английском, затем на малайском, на языке прошлого. Узнав Трана, слабо улыбается окровавленным ртом. Произносит на мандарине, на наречии их прежнего союза:

— Лао пэнъю.[26] Ты что тут делаешь?

Тран опускается на здоровое колено рядом, изучает избитое лицо перед собой:

— Видел твою даруму.

Ма слабо улыбается:

— Теперь веришь?

Из-за огромного отека его глаз почти не видно, кровь струится из рассеченной брови.

— Верю.

— Кажется, они сломали мне ногу.

Ма пытается сесть, но, вскрикнув, валится на землю. Ощупывает ребра, голень.

— Не смогу идти.

От боли втягивает воздух: еще одна кость сломана.

— Ты был прав насчет «белых рубашек».

— Рука дающая вольна забрать, когда ей вздумается. Тон старика заставляет Ма повернуть голову.

— Прошу. Я ведь накормил тебя. Найди мне рикшу. — Он пристально вглядывается в лицо Трана, рукой по памяти ощупывает запястье, где раньше красовалась драгоценность. Попытка предложить сделку. Обмен на жизнь.

Неужто злой рок, думает Тран. Или удача? Злой рок, ведь часы теперь у «белых рубашек» с черными дубинками. Удача — Тран пришел сюда, чтобы увидеть мучения Ма. Неужто действительно так? Или кармой для них двоих уготовано куда большее предназначение?

Мольба в глазах несчастного. Тран вдруг вспоминает, как давным-давно уволил молодого служащего, выставив на улицу без компенсации и запретив возвращаться. Правда, тогда он был большим человеком. Теперь же полное ничтожество. Даже хуже. Он помогает Ма сесть.

— Спасибо… спасибо…

Старик методично ощупывает его карманы, шарит в поисках случайного бата, который не забрали «белые рубашки». Неосторожным движением задевает Ма, и тот со стоном выругивается. Тран подсчитывает добычу: жалкая мелочь, которая для него все равно что целое состояние. Ссыпает монеты в собственный карман.

Дыхание Ма учащается, он хрипит:

— Прошу. Рикшу. Это все. Его едва слышно.

Склонив голову набок, Тран размышляет, пока инстинкты в нем ведут борьбу. Затем со вздохом качает головой:

— Мы держим удачу за хвост, так ты говорил. Натянуто улыбается:

— Мое собственное высокомерие из свежих, молодых уст.

Все еще удивляясь своему прежнему сытому «эго», Тран разбивает бутылку о булыжники. Стекло брызжет в стороны. Осколки сияют зеленым в свете фонарей.

— Будь я прежним большим человеком…

Горькая ухмылка.

— Но в конце концов и ты, и я лишь рабы иллюзий. Мне очень жаль.

Бросив последний взгляд вокруг, он всаживает осколок бутылки в горло Ма. Тот дергается, и кровь фонтаном брызжет на руку Трана. Старик отскакивает, чтобы не запачкать костюма. Ма силится достать до осколка в клокочущей глотке, но рука безвольно падает. Булькающее дыхание замирает.

Трана колотит. Рука дрожит, как от электрического разряда. Так много смертей он видел… Но редко убивал сам. И вот перед ним лежит Ма, еще один малайский китаец, в чьей гибели виноват только Тран. История повторилась. Сильная тошнота заставляет согнуться.

Он ползет в спасительную тень дверного проема и там поднимается на ноги. Проверяет колено. Будто бы держит. На улице пусто и тихо. Посреди дороги куча мусора: тело Ма. Вокруг все недвижно.

Тран поворачивается и хромает прочь, придерживаясь стен. Пройдя несколько домов, он замечает, как гаснут фонари, один за другим, будто подвластные чьей-то огромной руке. В это время министерство общественных работ отключает газовое снабжение. Улица погружается в кромешную тьму.

Широкая Суравонг-роуд темна и почти пуста, когда Тран добирается до нее. В свете звезд — пара старых быков, неспешно волокущих телегу на каучуковых колесах. Рядом с ними неясная тень хозяина, тихо приговаривающего что-то. Мяуканье возбужденных котов-дьяволов разрезает горячий воздух. Больше никого.

Вдруг со стороны — скрип ржавой велосипедной цепи. Шорох колес по мостовой. Тран оборачивается, опасаясь, что это патруль гонится за ним. Но это всего лишь велорикша. Старик поднимает руку, сжимая в пальцах бат из кармана Ма. Рикша тормозит. Худые потные конечности блестят в свете луны.

— Куда направляетесь?

Тран сверлит взглядом широкое лицо извозчика, вдруг тот переодетый хищник… Но рикша всего лишь жаждет заполучить монету в руках старика. Тран отбрасывает сомнения прочь и забирается в повозку:

— К фабрикам фарангов. У реки. Рикша удивленно оборачивается:

— Они все закрыты. Ночью тариф на энергию слишком высокий. Никто не работает.

— Не важно. Появилась вакансия. Будет конкурс на место. Рикша поднимается на педалях:

— Ночью?!

— Завтра. — Тран устраивается удобнее. — Не хочу опоздать.