"Стрелы на ветру" - читать интересную книгу автора (Мацуока Такаси)

Глава 1 «ВИФЛЕЕМСКАЯ ЗВЕЗДА»

Хэйко притворялась спящей. Дыхание ее было глубоким и медленным, тело – расслабленным. Губы сомкнуты, но выглядят так, словно готовы вот-вот приоткрыться; веки неподвижны, а взгляд устремлен вглубь. Хэйко скорее ощутила, чем почувствовала, что лежащий рядом с нею мужчина проснулся.

Он повернулся, чтобы взглянуть на нее. Хэйко представила себе картину, которая должна предстать его глазам.

Ее волосы – непроглядная тьма беззвездной ночи, разметавшаяся по голубой шелковой простыне.

Ее лицо – белое, словно весенний снег, сияющее отблеском похищенного лунного света.

Ее тело – притягательные изгибы под шелковым покрывалом, украшенным прекрасной вышивкой: на золотом фоне пляшут два белых журавля с темно-красными горлышками, схватившиеся в пылу любовного безумия.

В беззвездной ночи Хэйко не сомневалась. Ее волосы – темные, блестящие, длинные – всегда были одним из главных ее достоинств.

Вот сравнение с весенним снегом немного хромало, даже если списать его на поэтическое преувеличение. Раннее детство Хэйко прошло в рыбацкой деревушке в провинции Тоса. И хоть с тех пор минуло немало лет, след тех счастливых часов, проведенных на солнце, так и не изгладился до конца. На щеках у нее даже проглядывали веснушки. А весенний снег веснушчатым не бывает. Однако же лунное сияние прятало их. По крайней мере, так он утверждал. А кто она такая, чтобы спорить с ним?

Хэйко надеялась, что господин смотрит на нее. Она умела спать красиво, даже когда спала на самом деле. Когда же она притворялась, как вот сейчас, это обычно производило на мужчин сокрушительное впечатление. Интересно, что он станет делать? Осторожно откинет покрывало, чтобы полюбоваться ее наготой? Или улыбнется, прижмется к ней и разбудит ее нежными ласками? Или, с обычным своим терпением, дождется, пока ее ресницы не затрепещут под его взглядом?

У Хэйко было много мужчин, но никогда прежде ей и в голову не приходило строить подобные догадки. Однако этот мужчина не похож на остальных. И с ним Хэйко частенько погружалась в подобные размышления. Почему? Потому ли, что он и вправду был неповторим? Или потому, что она потеряла из-за него голову, как последняя дура?

Гэндзи обманул все ее ожидания. Он просто встал и приблизился к окну, выходящему на залив Эдо. Он стоял нагим на рассветном холоде и внимательно наблюдал за чем-то, привлекшим его внимание. Время от времени он вздрагивал, но даже не подумал одеться. Хэйко знала, что в юности он прошел суровое обучение у монахов секты тэндаи на горе Хиэй. Поговаривали, будто эти монахи-аскеты умеют по собственному желанию управлять температурой своего тела и способны часами напролет стоять под ледяным водопадом. Гэндзи гордился тем, что они были его наставниками. Хэйко вздохнула и пошевелилась, сделав вид, будто повернулась во сне, и тем самым заглушила едва не вырвавшийся у нее смешок. Очевидно, Гэндзи не настолько хорошо усвоил науку тэндаи, как ему хотелось бы.

Но Гэндзи не обратил ни малейшего внимания на вздох Хэйко. Даже не взглянув в сторону девушки, он подхватил старинную португальскую подзорную трубу, настроил и снова уставился на залив. Хэйко охватило разочарование. Она-то надеялась… На что? Всякая надежда, малая или большая, – лишь потворство своим желаниям, и не более того.

Хэйко представила себе Гэндзи, стоящего у окна. Она не позволила себе еще раз взглянуть на князя. Если она забудет об осторожности, Гэндзи непременно почувствует ее взгляд. А может, уже почувствовал. Возможно, именно поэтому он и не обращает на нее внимания. Он ее дразнит. А может, и нет. Хэйко вздохнула. Разве с ним скажешь наверняка? Но на всякий случай девушка предпочла нарисовать его мысленный образ, не открывая глаз.

Гэндзи чересчур красив для мужчины. Из-за этой красоты и не по-самурайски небрежных манер он выглядел Легкомысленным и хрупким – почти женственным. Но внешность была обманчива. Когда Гэндзи раздевался, красивые гладкие мышцы недвусмысленно свидетельствовали о том, что он и вправду получил серьезную воинскую подготовку. Воинское искусство ближе всего к энергии любви. Воспоминания согрели Хэйко, и она вздохнула, на этот раз невольно. Притворяться спящей и дальше было бессмысленно. Хэйко открыла глаза. Она наконец устремила взор на Гэндзи; картина, представшая ей, полностью соответствовала той, которую она нарисовала в уме. Что бы Гэндзи ни углядел за окном, это зрелище полностью завладело его вниманием.

Через некоторое время Хэйко произнесла сонным голосом:

– Господин мой, вы дрожите.

Гэндзи не соизволил оторвать взгляд от залива, но улыбнулся и ответил:

– Гнусная ложь. Я не чувствую холода.

Хэйко выскользнула из-под одеяла и надела на себя нижнее кимоно Гэндзи. Она поплотнее запахнула полы, чтоб лучше согреть одеяние теплом своего тела, а сама тем временем опустилась на колени и небрежно перевязала волосы шелковой лентой. Сатико, ее служанке, потребуется несколько часов, чтобы вновь уложить ее волосы в изысканную прическу. А пока что сойдет и так. Поднявшись, Хэйко мелкими шажками приблизилась к Гэндзи, но в нескольких шагах от него остановилась, распростерлась ниц и застыла. Гэндзи ничем не дал понять, что заметил ее, да Хэйко и не ждала от него никакого знака. Выждав несколько секунд, она встала, сняла нижнее кимоно, впитавшее ее запах, и набросила ему на плечи.

Гэндзи заворчал и натянул одежду.

– Взгляни-ка!

Хэйко взяла протянутую ей подзорную трубу. Вчера вечером в заливе стояли на якоре шесть кораблей. Военные корабли из России, Англии и Америки. Теперь к ним добавился седьмой – трехмачтовая шхуна. Новое судно было куда меньше военных; у него не было гребных колес и высоких черных дымовых труб. Ни орудийных портов, ни пушек на палубе. Но какой бы маленькой ни казалась эта шхуна рядом с боевыми кораблями, она все-таки вдвое превосходила размерами любое японское судно. Интересно, откуда она приплыла? С запада, из какого-нибудь китайского порта? С юга, из Индии? С востока, из Америки?

– Когда мы ложились в постель, торгового корабля не было, – сказала Хэйко.

– Он только что бросил якорь.

– Это тот самый, которого вы ждете?

– Возможно.

Хэйко с поклоном вернула подзорную трубу Гэндзи. Князь не сказал ей, какого именно корабля он ждет, а Хэйко, конечно же, не стала его расспрашивать. По всей вероятности, Гэндзи и сам не знал ответа на этот вопрос. Должно быть, он ожидал исполнения пророчества, а пророчества всегда расплывчаты. Погрузившись в размышления, Хэйко вновь взглянула на корабли в заливе.

– А почему чужеземцы так шумели сегодня ночью?

– Они праздновали Новый год.

– Но ведь Новый год только через три недели!

– Наш – да. Первое новолуние после зимнего солнцестояния, в пятнадцатый год правления императора Комэй. А их Новый год – сегодня. Первое января тысяча восемьсот шестьдесят первого года, – произнес Гэндзи по-английски, потом вновь перешел на японский: – Для них время течет быстрее, чем для нас. Потому-то они нас и обогнали. Вот они и празднуют сегодня Новый год, до которого нам еще три недели. – Он взглянул на гейшу и улыбнулся. – Ты пристыдила меня, Хэйко. Разве тебе не холодно?

– Я – всего лишь женщина, мой господин. Там, где у вас мышцы, у меня жир. Потому я замерзаю гораздо медленнее.

На самом деле Хэйко потребовалась вся ее выдержка. Согреть кимоно и подать мужчине – это скромно, но привлекательно. А если она задрожит, то слишком сильно подчеркнет свой поступок, и это убьет все очарование.

Гэндзи вновь перевел взгляд на корабли.

– Паровые машины несут их и в бурю, и в штиль. Пушки способны чинить разрушения за множество миль. Огнестрельное оружие – у каждого солдата. Три сотни лет мы сами себя дурачили культом меча, а они тем временем трудились над конкретными вещами. Даже их языки, и те более конкретны, ибо так они мыслят. А мы – сама неопределенность. Мы слишком полагаемся на недосказанность и намеки.

– А так ли важна определенность? – спросила Хэйко.

– На войне – да, а война близится.

– Это пророчество?

– Нет, всего лишь здравый смысл. Куда бы ни приходили чужеземцы, они повсюду старались захватить все, что только можно. Жизни. Сокровища. Территорию. В трех четвертях мира они отняли лучшие земли у законных правителей тех мест. Они грабят, убивают, обращают людей в рабов.

– Совсем не то, что наши князья! – заметила Хэйко. Гэндзи от души расхохотался.

– И это наш долг – позаботиться о том, чтобы никто не смел грабить, убивать и порабощать японцев, – никто, кроме нас самих. Иначе какие же мы князья?

Хэйко поклонилась:

– Но мне ничего не грозит, пока я нахожусь под столь высоким покровительством! Дозволено ли мне будет приготовить господину воду для омовения?

– Да, приготовь.

– По нашему счету, у нас сейчас час дракона. А у них? Гэндзи взглянул на стоящие на столе швейцарские часы и произнес по-английски:

– Восемь минут четвертого.

– Когда моему господину угодно будет принять ванну: в восемь минут четвертого или в час дракона?

Гэндзи вновь рассмеялся – весело и непринужденно, как умел смеяться лишь он один, – и поклонился Хэйко. Шутка гейши пришлась ему по вкусу. Многочисленные недоброжелатели поговаривали, что князь чересчур часто смеется. А это, с их точки зрения, свидетельствовало о вопиюще несерьезном отношении к жизни – и это в нынешние опасные времена! Возможно, они правы. Этого Хэйко не знала. Зато точно знала, что ей очень нравится, как смеется князь.

Хэйко поклонилась в ответ, отступила на три шага и повернулась, чтобы уйти. Она по-прежнему оставалась нагой, но движения ее были изящны, словно она в полном церемониальном облачении шествовала по дворцу сёгуна. Хэйко чувствовала, что Гэндзи смотрит на нее.

– Хэйко! – окликнул ее князь. – Подожди минутку!

Хэйко улыбнулась. Он игнорировал ее, пока мог. Но теперь он двинулся к ней.

Преподобный Цефания Кромвель, смиренный служитель Света Истинного слова пророков Господа нашего Иисуса Христа, смотрел на Эдо, этот город, напоминающий муравейник, это прибежище язычников, рассадник греха. Его прислали сюда, дабы принести слово Божье невежественным японцам. Истинное слово, пока несчастных язычников не совратили вконец паписты, или приверженцы епископальной церкви – те же паписты, прикидывающиеся невинными овечками, или кальвинисты с лютеранами, алчные торгаши, прикрывающиеся именем Бога. Проклятые еретики вытеснили Истинное слово из Китая. И преподобный Кромвель исполнен решимости не допустить, чтоб они восторжествовали в Японии. Грядет Армагеддон, и самураи могут оказаться в нем значительным подспорьем, если откроют свое сердце истинному Богу и превратятся в Христовых воинов. Рожденные для войны, не ведающие страха смерти, они могли бы стать идеальными мучениками. Но все это – в будущем, если, конечно, этому вообще суждено сбыться. А настоящее не слишком обнадеживало. Пока что Япония – адов край шлюх, содомитов и убийц. Но Истинное слово с ним, и он победит! Воля Господня свершится!

– Доброе утро, Цефания.

При звуке этого голоса весь гнев, владевший преподобным, мгновенно испарился, и Цефания почувствовал, как его разум и чресла охватывает нестерпимый жар, ставший в последнее время столь привычным. Нет-нет, он не поддастся бесовскому наваждению!

– Доброе утро, Эмилия, – отозвался преподобный и повернулся, изо всех сил стараясь выглядеть спокойным.

Эмилия Гибсон, верная овечка из числа его паствы, его ученица, его невеста. Цефания старался изгнать из своего разума мысли о юном теле, скрытом одеждой, о высокой груди, о влекущих изгибах бедер, о длинных, изящно очерченных ногах, о лодыжках, выглядывающих иногда из-под края юбки… Он старался не рисовать в своем воображении того, чего еще не видел наяву. Старался не представлять себе обнаженную грудь девушки, ее полноту и округлость, форму и цвет сосков. Ее живот, влекущий обещанием плодовитости, готовый принять в себя его обильное семя. Ее детородный холмик, столь священный в заповедях Господа нашего, столь оскверненный лукавым. О это искушение, этот обман, ненасытная жажда плоти, это всепожирающее пламя безумия, толкающее к удовлетворению похоти! «Ибо живущие по плоти о плотском помышляют, а живущие по духу – о духовном».

Лишь после того, как до него вновь донесся голос девушки, Цефания понял, что произнес последние слова вслух.

– Аминь, – отозвалась Эмилия.

Преподобный Кромвель почувствовал, что мир стремительно удаляется от него, а вместе с ним – милость и спасение, заповеданное Иисусом Христом, единородным Сыном Господним. Нет, он должен отринуть все мысли о грешной плоти! Цефания вновь перевел взгляд на Эдо.

– Вот великий вызов, стоящий перед нами. Грехи духа и тела – во множестве великом. Неверующие – в неисчислимом количестве.

Эмилия мечтательно улыбнулась:

– Я уверена, что ты справишься с этим деянием, Цефания. Ты – воистину человек Божий.

Преподобного Кромвеля ожег стыд. Что бы подумало это невинное, доверчивое дитя, если б узнало, какая нечестивая страсть терзает его в ее присутствии?

– Помолимся же за этих язычников, – сказал Цефания и преклонил колени.

Эмилия послушно опустилась на палубу рядом с ним. Слишком близко к нему. Цефания ощутил тепло ее тела и, как ни старался гнать от себя все мирское, невольно вдыхал запах здорового девичьего тела.

– «Князья его посреди него – рыкающие львы, – произнес преподобный Кромвель, – судьи его – вечерние волки, не оставляющие до утра ни одной кости. Пророки его – люди легкомысленные, вероломные; священники его оскверняют святыню, попирают закон. Господь праведен посреди него, не делает неправды, каждое утро являет суд Свой неизменно; но беззаконник не знает стыда».

Знакомый ритм Истинного слова вернул ему уверенность. Постепенно голос Цефании делался все сильнее и глубже, пока ему не начало казаться, что сейчас голосом его вещает сам Господь.

– «Итак ждите Меня, говорит Господь, до того дня, когда Я восстану для опустошения, ибо Мною определено собрать народы, созвать царства, чтоб излить на них негодование Мое, всю ярость гнева Моего; ибо огнем ревности моей пожрана будет вся земля». – Он остановился на миг, чтобы набрать воздуху в грудь, и воскликнул: – Аминь!

– Аминь, – отозвалась Эмилия.

Голос ее был нежен, словно колыбельная.

В высокой башне замка Эдо, обращенной к морю, на хитроумной французской треноге, способной поддерживать самую точную настройку, был установлен голландский телескоп, не уступающий размером главному орудию английского военного корабля. Этот телескоп был преподнесен голландским правительством в дар первому сёгуну из рода Токугава, Иэясу. Треногу же подарил одиннадцатому сёгуну этой династии, Иэнари, Наполеон Бонапарт – по случаю своего восшествия на трон Франции. Его так называемая империя просуществовала каких-нибудь десять лет.

Час дракона сменился часом змеи, а Каваками Эйти все смотрел и смотрел в огромный телескоп. Прибор сей был устремлен не в космос, а на княжеские дворцы, расположенные менее чем в миле от замка, в районе Цукидзи. Но размышлял Каваками совсем не о том. Вспомнив историю телескопа, он подумал, что нынешний сёгун, Иэмоти, похоже, будет последним Токугава, удостоенным такой высокой чести. Но кто придет ему на смену? Вот в чем вопрос. Как глава тайной полиции сёгуна, Каваками обязан защищать существующий порядок вещей. Как верный подданный императора, ныне лишенного реальной власти, но наделенного незыблемым благоволением богов, Каваками обязан защищать интересы нации. В лучшие времена эти обязанности были неразделимы. Теперь же, увы, дело обстояло иначе. Верность – главная из добродетелей самурая. Каваками, рассматривавший верность со всех возможных сторон (в конце концов, это было его служебной обязанностью – проверять на лояльность других), все яснее понимал, что время личной преданности близится к концу. В будущем люди будут верны делу, принципу, идее, а не человеку или клану. То, что ему в голову пришла столь небывалая мысль, уже само по себе было чудом – и еще одним признаком коварного влияния чужеземцев.

Каваками перевел телескоп с дворцов на раскинувшийся за ними залив. Из семи стоящих там кораблей шесть были военными. Чужестранцы. Они извращают все. Сперва появление эскадры Черных Кораблей под командованием этого заносчивого американца, Перри. Это случилось семь лет назад. Затем последовали унизительные договоры с чужеземцами, открывшие им доступ в Японию и выведшие их из-под власти японских законов. Подобное можно сравнить лишь с изощренным изнасилованием; а хуже всего представлялось то, что при этом приходилось кланяться, улыбаться и благодарить насильников. Рука Каваками сжалась, словно стискивая рукоять меча. Каким это будет очищением – снести голову всем проклятым иностранцам! И такой день настанет! Но, к сожалению, еще не сегодня. Замок Эдо был самой мощной цитаделью во всей Японии. Одно лишь его существование на протяжении почти трех столетий мешало соперничающим кланам испробовать власть рода Токугава на прочность. Теперь же любой из кораблей мог за несколько часов превратить великую крепость в груду битого камня. Да, все изменилось. И те, кто желает выжить и добиться процветания, должны измениться тоже. Мышление чужеземцев – холодное, логичное, научное – позволило им произвести их удивительное оружие. Нужно найти способ использовать европейский образ мыслей, не уподобляясь при этом европейцам и не превращаясь в таких же зловонных пожирателей падали.

Из-за двери раздался голос заместителя Каваками, Му-каи:

– Мой господин!

– Входи.

Коленопреклоненный Мукаи отодвинул дверную створку, поклонился, переступил порог, не поднимаясь с колен, и поклонился еще раз.

– Новоприбывший корабль зовется «Вифлеемской звездой». Он отплыл из Сан-Франциско, что на западном побережье Америки, пять недель назад, но по дороге еще останавливался на Гавайских островах, на Гонолулу, где и пробыл до прошлой среды. У него на борту не имеется ни взрывчатки, ни огнестрельного оружия, а среди его пассажиров нет ни агентов чужеземных правительств, ни военных, ни преступников.

– Все чужеземцы – преступники, – поправил его Каваками.

– Да, мой господин, – согласился Мукаи. – Я лишь хотел сказать, что мы не имеем пока что сведений об их преступной деятельности.

– Это ничего не значит. Американское правительство совершенно не умеет надзирать за своим народом. Хотя чего можно ждать от страны, в которой столько неграмотных? Как можно вести учет, если половина чиновников не умеет ни читать, ни писать?

– Истинная правда.

– Что еще?

– Три христианских миссионера, и при них пятьсот Библий на английском.

Миссионеры. Эта весть обеспокоила Каваками. Чужеземцы чрезвычайно ревниво относятся к тому, что они именовали «свободой вероисповедания». На редкость бессмысленное понятие. В Японии население каждой провинции исповедовало ту религию, которой придерживался их князь. Если князь принадлежал к какой-нибудь из буддийских сект, все местные жители входили в ту же секту. Если князь был синтоистом, они исповедовали синтоизм. Если князь, как это чаще всего и случалось, чтил и Будду, и синтоистских богов, все следовали его примеру. Кроме того, каждый имел право исповедовать любую другую религию по собственному выбору. Религия занималась делами мира иного, а сёгуна и князей интересовал лишь сей мир.

Но христианство – особый случай. Эта чужеземная вера несла в себе семена государственной измены. Один Бог, царящий над всем миром, а значит, и над богами Японии, и над Сыном Неба, Его августейшим величеством, императором Комэй. Первый сёгун из рода Токугава, Иэясу, поступил мудро, запретив христианство. Он изгнал чужеземных священников, распял десятки тысяч новообращенных и на два с лишним столетия покончил с этой заразой. Официально христианство до сих пор находилось под запретом. Но у японцев больше нет возможности претворять этот закон в жизнь. Японским мечам не под силу тягаться с пушками чужеземцев. А «свобода вероисповедания» означает, что всякий может исповедовать любую религию по собственному выбору – но лишь одну. Помимо поощрения анархии, что уже само по себе достаточно скверно, этот принцип давал чужеземцам повод для вторжения. «Защита интересов единоверцев». Каваками был глубоко убежден, что чужеземцы лишь ради этого так рьяно поддерживали свою хваленую «свободу вероисповедания».

– Кто принимает этих миссионеров?

– Князь Акаоки.

Каваками закрыл глаза, глубоко вздохнул и сосредоточился. Князь Акаоки. В последнее время ему часто приходилось слышать это имя. Куда чаще, чем хотелось бы. Маленькое, отдаленное, незначительное княжество. Большинство князей куда богаче. Но сейчас, как всегда происходило в неспокойные времена, князь Акаоки приобретал несоразмерно важное значение. И неважно, кем был нынешний носитель имени – закаленным воином и коварным политиком, как покойный князь Киёри, или изнеженным бездельником, как его преемник, молодой Гэндзи. Слухи вековой давности возносили князей Акаоки на неподобающую их званию высоту. Слухи о даре пророчества, которым они якобы обладают.

– Надо было арестовать его после убийства регента, – произнес Каваками.

– Но это преступление – дело рук рьяных противников чужеземного влияния, а не покровителей христиан, – возразил Мукаи. – Гэндзи не был к этому причастен.

Каваками нахмурился:

– Ты начинаешь изъясняться, как чужеземец.

Мукаи, осознав свою ошибку, низко поклонился.

– Прошу прощения, господин. Я неверно выразился.

– Ты говоришь об уликах и доказательствах, как будто они важнее того, что у человека, в сердце.

– Нижайше прошу прощения, господин, – повторил Мукаи, коснувшись лбом пола.

– Мысли так же важны, как и дела, Мукаи.

– Да, мой господин.

– Если люди – и в особенности князья – не станут нести ответственность за свои мысли, как цивилизация сможет устоять под натиском варварства?

– Да, мой господин. – Мукаи слегка приподнял голову, ровно настолько, чтобы взглянуть на Каваками. – Надлежит ли мне выписать ордер на арест князя?

Каваками вновь приник к телескопу. На этот раз он навел его на корабль, который Мукаи назвал «Вифлеемской звездой». Мощные линзы хитроумного голландского устройства позволили Каваками разглядеть на палубе шхуны какого-то мужчину, на редкость уродливого даже для чужеземца. Глаза его были так выпучены, словно им не хватало места в голове. Лицо исчерчено морщинами гнева, губы искривлены в привычной гримасе, длинный нос смотрит набок, а приподнятые плечи окостенели от напряжения.

Рядом с ним стояла женщина. Кожа ее казалась необыкновенно гладкой и чистой; несомненно, это всего лишь обман зрения, вызванный несовершенством оптики. В конце концов, эта женщина – животное, как и все иностранцы. Мужчина что-то произнес и встал на колени. Его спутница опустилась рядом с ним. Они начали какой-то христианский молитвенный ритуал.

Каваками знал, что это стыд за собственные мысли заставил его слишком резко отреагировать на отголосок чужеземных влияний, проскользнувший в словах Мукаи. Конечно же, аресты сейчас неуместны. Акаока – незначительное владение, но ярость ее отборных самурайских отрядов давно уже вошла в легенды. Любая попытка взять князя под стражу повлекла бы за собой волну убийств. В историю оказались бы втянуты другие владетели, что привело бы ко всеобщей междоусобице, а она, в свою очередь, стала бы превосходным поводом для чужеземного вторжения. Нет, если князя Акаоки и придется уничтожить, сгодятся и более окольные пути. А уж в этом Каваками был истинным знатоком своего дела.

– Пока не нужно, – сказал Каваками. – Посмотрим, кто еще заплывет в наши сети.

Еще не успев как следует проснуться, Старк схватился за оружие: пистолет послушно лег в правую руку, нож – в левую. В ушах у него звенели яростные вопли. В окно сочился тусклый утренний свет. Старк оглядел каюту; дуло пистолета послушно следовало за направлением взгляда. Никого. Может, ему опять приснился кошмар?

– «Итак ждите Меня, говорит Господь, до того дня, когда я восстану для опустошения…» – долетел с палубы голос Кромвеля.

Старк расслабился и опустил оружие. Опять этот проповедник взялся за свое: орет во всю глотку, будто его черти поджаривают.

Старк поднялся с койки. Его сундучок уже стоял, раззявив пасть, и ждал, пока хозяин сложит вещи. Через несколько часов Старку предстояло высадиться на новую, неведомую землю. Привычная тяжесть пистолета в руке действовала на него успокаивающе. Это был армейский кольт сорок четвертого калибра, со стволом длиной в шесть дюймов. Старк способен за секунду выхватить эти два фунта стали и огня из кобуры и попасть человеку в корпус три раза из пяти, а уж вторым выстрелом попадал наверняка. С расстояния в двадцать футов он всаживал противнику пулю между глаз, хоть с правой руки, хоть с левой, два раза из трех. А на третий раз, если противник обращался в бегство, Старк обычно стрелял в основание шеи и аккуратно снимал врагу голову с плеч.

Старк, конечно же, предпочел бы держать верный кольт при себе и носить его у бедра. Но сейчас, увы, неподходящий момент для того, чтобы открыто носить оружие. А потому охотничий нож вернулся в ножны и прикорнул на дне сундучка, между двумя свитерами, которые связала для Старка Мэри Энн. Потом Старк завернул кольт в старое полотенце и уложил рядом с ножом. Укрыв оружие сложенными рубашками, Старк примостил сверху десяток Библий. Еще пять сотен таких же хранилось в трюме, в большом деревянном ящике. Как японцы будут читать Библию короля Якова, ведомо одному лишь Богу да еще Кромвелю. Старка это не волновало. Его познания в Писании никогда не продвигались далее второго стиха Книги Бытия: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною». Впрочем, вряд ли его когда-нибудь привлекут к чтению проповедей. Слишком уж Кромвелю нравится слушать себя самого.

У Старка имелся и второй револьвер, компактный «смит-и-вессон» тридцать второго калибра. «Смит-и-вессон» был достаточно маленьким, чтобы спрятать его под курткой, и достаточно легким для прочного кармана, нашитого слева на жилет. Чтобы достать его, приходится запускать руку под куртку. Старк немного потренировался, пока тело не вспомнило нужное движение, и в конце концов ему удалось проделать это быстро и плавно, как и полагалось. Правда, Старк не знал, насколько этот револьвер хорош и годится ли он для того, чтобы остановить человека. Авось он все-таки получше револьвера двадцать второго калибра, который был у него как-то раньше. Можно всадить в человека пяток пуль двадцать второго калибра, но если этот человек достаточно силен, зол и напуган, он все равно пойдет вперед, не обращая внимания на хлещущую кровь, и постарается вспороть тебе брюхо. А раскроить ему череп опустевшим револьвером все-таки нелегко.

Старк надел куртку, прихватил шляпу и перчатки и двинулся к трапу. Когда он вышел на палубу, Кромвель и его невеста, Эмилия Гибсон, как раз завершили молитву и поднялись на ноги.

– Доброе утро, брат Мэтью, – поприветствовала Старка Эмилия.

Волосы девушки были спрятаны под клетчатый чепчик; простенький хлопчатобумажный жакет, подбитый ватой, и обмотанный вокруг шеи старый шерстяной шарф защищали ее от холода. На правое ухо из-под чепчика спускался золотистый локон. Эмилия потянулась было к этому локону и остановилась, словно чего-то застеснявшись. Как это там говорится? «Не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Забавно. Почему-то при виде этой девушки ему приходят на ум библейские строки. Может, ей и вправду на роду написано сделаться женой проповедника. На миг чело Эмилии затуманилось, но потом бирюзовые глаза девушки вновь вспыхнули радостным светом:

– Наша молитва разбудила вас?

– Что может быть лучше, нежели проснуться под звуки Слова Божьего? – отозвался Старк.

– Аминь, брат Мэтью, – подал голос Кромвель. – Разве не сказано: «Не дам сна очам моим и веждам моим дремания, доколе не найду места Господу»?

– Аминь, – хором откликнулись Эмилия и Старк.

Кромвель величественным жестом указал на лежащую перед ними землю:

– Вот это, брат Мэтью, и есть Япония. Сорок миллионов душ, обреченных на вечное проклятие – если только не спасут их милость Божья и наши самоотверженные труды.

Насколько видел Старк, весь берег был покрыт различными строениями. Большинство из них были невысокими, не выше трех этажей, и весьма непрочными на вид. Город был огромен, но казалось, будто он способен рухнуть под сильным порывом ветра или сгореть от одной-единствен-ной спички. Лишь дворцы, выстроившиеся вдоль берега, и могучая белая крепость с черными крышами, расположенная примерно в миле от берега, не производили такого впечатления.

– Готовы ли вы, брат Мэтью? – спросил Кромвель.

– Да, брат Цефания. Я готов, – отозвался Старк.

Сохаку, настоятель монастыря Мусиндо, сидел в ходзё, крохотной комнатке для медитации, полагавшейся всякому дзэнскому мастеру, проживающему при храме. Он сидел неподвижно, застыв в позе лотоса и полуприкрыв глаза – ничего не видя, ничего не слыша, ничего не ощущая. За окном щебетали птицы. По комнате пронесся легкий ветерок, поднявшийся с восходом солнца. На кухне загромыхали горшки – монахи готовили очередную трапезу.

Им не следовало так шуметь! Поймав себя на этой мысли, Сохаку вздохнул. Ну что ж, на этот раз он просидел на пару минут дольше. Все-таки какой-то успех. Скрипнув зубами от боли, настоятель руками снял правую ногу с левого бедра и положил на пол. Потом, откинувшись назад, он снял левую ногу и блаженно выпрямился. Ах! Какое наслаждение можно получить, всего лишь вытянув ноги! Воистину, жизнь есть дар и тайна. С кухни снова донесся грохот посуды, и кто-то засмеялся. Кажется, Таро. Недисциплинированный ленивый дурень.

Сохаку встал и размашистым шагом покинул ходзё; в глазах его застыла ледяная мрачность. Его походка не имела ничего общего с неспешными, осторожными движениями дзэнского монаха, которым он теперь являлся. Нет, он шел быстро и напористо, как ходят те, кто не допускает мысли об остановке или отступлении, – как он привык ходить в те времена, когда еще не принес двухсот пятидесяти обетов монаха. Тогда его звали Танака Хидетада, и он был вассалом Окумити-но-ками Киёри, покойного князя Акаоки, и командовал его кавалерией.

– Недоумки! – С этим возгласом Сохаку переступил порог кухни.

Завидев его, трое крепко сбитых мужчин в коричневых рясах дзэнских священнослужителей рухнули на колени и уткнулись лицами в пол.

– Вы где, по-вашему, находитесь? Чем, по-вашему, вы занимаетесь? Чтоб вам и вашим отцам во всех оставшихся воплощениях рождаться женщинами!

Трое коленопреклоненных монахов не издали ни звука и не шелохнулись. Сохаку знал, что они будут пребывать в этом положении до тех самых пор, пока он не позволит им подняться. Настоятель смягчился. Ведь на самом деле, если так посмотреть, они – хорошие люди. Верные, храбрые, дисциплинированные. Им тоже нелегко дается монашество.

– Таро!

Таро слегка приподнял голову и взглянул на Сохаку снизу вверх.

– Слушаю!

– Отнеси господину Сигеру его завтрак.

– Слушаюсь!

– И будь осторожен. Я не желаю больше терять ни одного человека, даже такого бесполезного, как ты.

Таро улыбнулся и поклонился. Он понял, что Сохаку больше не сердится.

– Слушаюсь! Сейчас же будет исполнено!

Сохаку вышел. Таро и другие два монаха, Мунё и Ёси, поднялись с колен.

– В последнее время господин Хидетада постоянно не в духе, – заметил Мунё.

– Ты хотел сказать – почтенный настоятель Сохаку? – уточнил Таро, наливая в миску молочный суп.

Ёси фыркнул.

– Конечно, он не в духе, как его ни назови! Десять часов медитации ежедневно! И никаких занятий с мечом, копьем или луком. Кто же не взбесится от такой жизни?

– Мы – самураи клана Окумити, – назидательно произнес Таро, аккуратно нарезая маринованную редиску. – И должны повиноваться нашему господину, что бы он ни приказал.

– Верно, – согласился Мунё. – Но разве мы также не обязаны исполнять его приказы с радостью?

Ёси снова фыркнул, но ничего на этот раз не сказал. Вместо этого он подхватил метлу и принялся подметать кухню.

– «Когда лучник промахивается мимо цели, – сказал Таро, цитируя Конфуция, – он должен искать причину в себе». Не нам порицать вышестоящих.

Он поставил суп, нарезанные овощи и плошку с рисом на поднос. Когда Таро покинул кухню, Мунё принялся мыть посуду, внимательно следя за тем, чтоб она больше не грохотала.

Стояло чудесное зимнее утро. Холод, проникающий под тонкую рясу, взбодрил Таро. Как прекрасно было бы перейти речку, протекающую за храмом, и постоять под ледяным водопадом! Но, увы, подобные удовольствия теперь запретны для него.

Впрочем, Таро был уверен, что запретам этим длиться недолго. Возможно, нынешний князь Акаоки и не чета своему деду, но все же он – Окумити. Война близится. Это очевидно даже столь ничтожному человеку, как он, Таро. А когда бы ни вспыхивала война, мечи клана Окумити всегда в числе первых обагрялись вражеской кровью. Они и так уже слишком долго ждали. Когда начнется война, они недолго будут оставаться монахами.

Таро легко ступил на дорожку, ведущую от главного зала к жилому крылу. Дорожка была вымощена галькой. После дождя галька становилась предательски скользкой. А в сухую погоду она шуршала при каждом шаге. Настоятель Сохаку пообещал на год освободить от дежурства по конюшне того, кто первым сумеет бесшумно пройти по этой дорожке десять шагов. Пока что Таро добился наилучшего результата, но и его шаги еще нельзя назвать бесшумными. Придется тренироваться дальше.

Прочим двадцати монахам предстояло сидеть и медитировать еще полчаса, пока Мунё не позвонит в колокольчик, призывая их к первой утренней трапезе. Точнее, девятнадцати монахам. Дзёдзи вчера раскроили голову, когда он выполнял то самое задание, которое сейчас поручено ему, Таро.

Таро прошел через сад к стене, отмечающей границу храмовых земель. У стены стояла небольшая хижина. Таро опустился на колени перед дверью. Прежде чем объявить о себе, Таро внимательно прислушался. Он совершенно не желал присоединяться к Дзёдзи на его погребальном костре.

– Господин! – позвал он. – Это Таро. Я принес вам завтрак.

– Мы летим по воздуху в огромных железных кораблях, – послышалось из-за двери. – В час тигра мы здесь. К часу кабана мы уже в Хиросиме. Мы путешествуем по воздуху, подобно богам, но мы недовольны. Мы опоздали. Мы хотели прилететь быстрее.

– Я вхожу, господин!

Таро убрал палку, запиравшую хижину, и отодвинул дверь. В нос ему тут же ударил запах пота, фекалий и мочи. Таро замутило. Он поспешно поднялся и отступил в сторону. Ему едва-едва удалось подавить подступившую к горлу волну тошноты. Прежде чем подавать завтрак, надо убрать в комнате. Но это означает, что придется обиходить обитателя хижины. А с этим ему в одиночку не справиться.

– У нас в руках небольшие рожки. С их помощью мы шепотом переговариваемся друг с другом.

– Господин, я скоро вернусь. Пожалуйста, успокойтесь. Раздающийся в хижине голос был совершенно спокоен, хоть и произносил безумные речи.

– Мы ясно слышим друг друга, а ведь нас разделяет тысяча миль.

Таро поспешно вернулся на кухню.

– Воду и тряпки! – велел он Мунё и Ёси.

– Ради милосердного сострадательного Будды, – взмолился Ёси, – только не говори, что он снова загадил комнату!

– Раздевайтесь до набедренных повязок, – сказал Таро. – Нечего пачкать одежду.

Он снял рясу, аккуратно свернул и положил на полку.

Когда они прошли сквозь сад и приблизились к хижине, Таро вдруг с ужасом осознал, что оставил дверь открытой. Двое его спутников тоже увидели эту открытую дверь и застыли.

– Ты что, не запер дверь, прежде чем уйти? – спросил Мунё.

– Надо сходить за помощью, – обеспокоенно произнес Ёси.

– Подождите здесь, – велел им Таро.

С величайшей осторожностью он приблизился к хижине. По правде сказать, зловоние было столь сильно, что Таро даже не заглянул внутрь, прежде чем отправиться за помощниками. Хотя вряд ли их подопечный смог бы освободиться от веревок. После вчерашнего прискорбного происшествия с Дзёдзи они не только крепко стянули господину Сигеру руки и ноги, но и обвязали его четырьмя веревками, закрепив их у разных стен. Сигеру не мог сдвинуться ни в одну сторону больше чем на фут. Однако же Таро полагалось проверить, все ли в порядке.

За время его отсутствия зловоние нисколько не уменьшилось, но сейчас Таро было не до запаха.

– Господин!

Ответа не последовало. Таро быстро заглянул в хижину. Четыре веревки по-прежнему были привязаны к стенам, но Сигеру между ними уже не было. Прижавшись к стене, Таро оглядел правую половину комнаты, потом передвинулся и точно так же осмотрел левую. Хижина была пуста.

– Сообщи настоятелю, – приказал Таро Ёси. – Наш гость покинул свои покои.

Ёси помчался поднимать тревогу. Таро и Мунё тем временем еще раз нерешительно заглянули внутрь.

– Возможно, он покинул храм и отправился в Акаоку, – предположил Мунё. – А может быть, он прячется где-нибудь здесь. Хоть он и болен, но по-прежнему в совершенстве владеет искусством маскировки. Он мог бы спрятаться в этом саду вместе с десятком кавалеристов, а мы бы его и не увидели.

– У него нет десятка кавалеристов, – мрачно заметил Таро.

– Я и не говорю, что есть. Но если бы были, мы и тогда бы его не обнаружили. А в одиночку он и подавно с легкостью ускользнет от наших глаз.

Таро на это ничего не ответил: во-первых, потому, что встретил перепуганный взгляд Мунё, устремленный куда-то за спину ему, Таро; а во-вторых, потому, что секунду спустя в затылок ему ударил камень размером с кулак – только об этом он узнал позже.

Когда к Таро вернулось сознание, он увидел, как Сохаку чем-то смазывает подбитый глаз Мунё. Глаз так заплыл, что совсем не открывался. Мунё бросил на Таро убийственный взгляд – вторым глазом.

– Ты ошибся! Господин Сигеру находился в хижине!

– Но как это может быть? Я осмотрел ее – там было пусто!

– Ты не посмотрел вверх. – Сохаку проверил повязку, обхватившую затылок Таро. – Ничего, жить будешь.

– Он уцепился за стену, прямо над входом, – пояснил Мунё. – И спрыгнул оттуда, когда ты повернулся к хижине спиной и заговорил со мной.

– Господин, мне нет прощения! – возопил Таро и попытался пасть ниц, но Сохаку остановил его.

– Успокойся, – мягко сказал настоятель. – Считай это ценным уроком. Господин Сигеру двадцать лет был главным наставником воинских искусств нашего клана… Потерпеть поражение от него не стыдно. Но это, конечно же, не извиняет твоей небрежности. В следующий раз, прежде чем покидать его, убедись, надежно ли он привязан. И всегда запирай дверь.

– Да, господин.

– Подними голову. А то у тебя снова откроется кровотечение. И я – настоятель, а не господин.

– Да, преподобный настоятель, – послушно повторил Таро. – А господина Сигеру уже нашли?

– Да. – Сохаку улыбнулся, но улыбка вышла невеселой. – Он в оружейной.

– У него есть оружие?

– Ну а ты как думал? – поинтересовался Сохаку. – Он – самурай, и он в оружейной. Да, у него есть оружие. На самом деле у него сейчас все оружие, а у нас – никакого, кроме того, которое мы сумеем соорудить из подручных материалов.

Тут прибежал Ёси. Он по-прежнему оставался в одной набедренной повязке, но теперь в руках у него был десятифутовый шест, явно только что вырезанный в храмовой бамбуковой роще.

– Господин, он не пытается вырваться наружу. Мы завалили дверь поленьями и мешками с рисом. Но если он действительно пожелает выйти…

Сохаку кивнул. В оружейной хранилось три бочонка с порохом. Так что Сигеру сможет проложить себе путь через любую преграду. Равно как и взорвать оружейную вместе с собой, если пожелает. Сохаку встал.

– Оставайся здесь, – приказал он Ёси. – Позаботься о своих товарищах.

И настоятель отправился к оружейной. Там уже собрались все прочие монахи, вооружившиеся, подобно Ёси, бамбуковыми шестами. Не самое лучшее оружие против человека с мечом, остающегося, несмотря на нынешнее свое безумие, лучшим фехтовальщиком Японии. Настоятель порадовался, увидев, что его люди грамотно расположились. Четыре наблюдателя встали у тыльной стороны здания, а три пятерки заняли место у входа; если Сигеру надумает уходить, он, скорее всего, пойдет именно здесь.

Сохаку приблизился к главной двери. Она действительно была завалена поленьями и мешками. За дверью слышался свист воздуха, рассекаемого сталью. Сигеру упражнялся – скорее всего, с двумя мечами. Он был одним из немногих современных фехтовальщиков, которым хватало силы и ловкости работать с двумя мечами, в стиле, созданном двести лет назад легендарным Мусаси. Сохаку почтительно поклонился и сказал:

– Господин Сигеру! Это я, Танака Хидетада, командир кавалерии. Могу я поговорить с вами?

Ему подумалось, что прежнее его имя, быть может, вызовет меньше замешательства. А то и пробудит какой-то отклик. Ведь они с Сигеру двадцать лет были товарищами по оружию.

– Вы видите воздух, – донеслось из-за двери. – Разноцветные слои на горизонте, гирлянды вокруг заходящего солнца. Так прекрасно, что захватывает дух.

Сохаку не понял смысла этих слов.

– Господин, могу ли я чем-нибудь помочь?

Ответом ему был лишь свист меча.

Баркас пробирался по лабиринту причалов, образующих порт Эдо. Над водой поднимался легкий туман и оседал на щеках Эмилии ледяной росой. Рядом с «Вифлеемской звездой» уже высился «Астерн», японский лихтер, готовый перевозить груз со шхуны на берег.

– Мы направляемся туда, – показал Цефания. – Вон в тот дворец у моря. Хозяин именует его «Тихий журавль».

– Что-то он больше похож на крепость, чем на дворец, – отозвался брат Мэтью.

– Исключительно верно подмечено, брат Мэтью. И постарайтесь не забывать, куда мы попали. В гнездо самых кровожадных язычников, какие только существуют на белом свете. «Иные – колесницами, иные – конями, а мы именем Господа, Бога нашего, хвалимся».

– Аминь, – откликнулись брат Мэтью и Эмилия.

Эмилию одолевали мысли о будущем. Совпадет ли грядущая судьба с ее упованиями? Эмилия сидела рядом со своим нареченным женихом, преподобным Цефанией Кромвелем, и являла собою воплощение покоя. «Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего». Но сердце ее стучало так громко, что Эмилия невольно удивилась: неужто никто, кроме нее самой, не слышит этого стука?

Девушка повернулась к Цефании и увидела, что он смотрит на нее. На лице его, как обычно, застыло выражение праведной сосредоточенности: глаза слегка навыкате, уголки губ опущены книзу, а морщины прорезали кожу еще глубже, чем обычно. Когда Цефания делался таким вот неистовым и всепонимающим, Эмилии всегда казалось, что взор его проникает в самые глубокие тайники ее души.

– «Имя Господа – крепкая башня, – сказал Цефания. – Убегает в нее праведник – и безопасен».

– Аминь, – подхватила Эмилия и услышала, как брат Мэтью эхом повторил то же самое.

– Господь не покинет тебя! – продолжал Цефания. Голос его делался все громче, а лицо начало краснеть.

– Аминь! – слаженным хором отозвались Эмилия и брат Мэтью.

Цефания поднял руку, словно бы намереваясь коснуться девушки, но потом моргнул, и взгляд выпученных глаз устремился куда-то в пространство. Протянутая рука бессильно упала. Проповедник взглянул на приближающуюся пристань и сдавленно прошептал слова из книги притч Соломоновых:

– «Не убоишься внезапного страха и пагубы от нечестивых, когда она придет; потому что Господь будет упованием твоим и сохранит ногу твою от уловления».

– Аминь, – сказала Эмилия.

По правде говоря, она куда больше страшилась того, что осталось у нее за спиной, чем того, что ждало впереди. Все ее страхи перед неведомым давно уже были отшлифованы ожиданием и превратились в надежду.

Япония. Страна, настолько непохожая на ее родину, что даже не верится, будто они существуют на одной земле. Религия, язык, история, искусство – у Америки с Японией не было ничего общего. Эмилия никогда не видела ни единого японца, если не считать дагерротипов в музее. А японцы, как говорил Цефания, около трехсот лет почти не встречали иностранцев. «Они повинны в кровосмешении, – так он говорил, – сердца их искажены из-за изоляции; слух затуманен бесовскими гонгами, а зрение – языческим обманом. Мы можем посмотреть на одно и то же и увидеть совершенно разные вещи. Будь к этому готова, – так он сказал. – Берегись неверных суждений. Забудь обо всем, что ты считала само собой разумеющимся. Ты должна очиститься от всего суетного». Так он сказал.

Да, Эмилия не испытывала ни малейшего страха – лишь предвкушение. Япония. Эта страна давно уже снилась ей. Если и существует на земле место, где она сможет избавиться от адского проклятия, так это Япония. «Пусть прошлое воистину останется в прошлом!» – такова была самая пылкая молитва Эмилии.

Причал близился. Там ожидали десятка два японцев, портовые рабочие и чиновники. Минута-другая, и Эмилия сможет разглядеть их лица, а они – ее. Интересно, что они увидят, когда посмотрят на нее?

Сердце девушки бешено колотилось.