"Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея" - читать интересную книгу автора (Вельтман Александр Фомич)IIЕго зовут Михайло Памфилович Лычков. Молодой человек, как бы вам описать его?… Молодой человек, если хотите, очень с хорошими свойствами. Молодой человек, который делает около ста визитов по годовым праздникам, которого встретите в обществе и в театре, где отвечают на поклон его замечательные поди, иногда протягивают руки и говорят: «bonjour, monsieur Лычков!»,[28] которого встретите в канцелярии, где он сам подойдет к вам и скажет, что он по особенным поручениям при его превосходительстве; которого встретите в каком-нибудь комитете о тюрьмах и в каком-нибудь благотворительном или ином обществе… которого встретите верхом, и он предупредит похвалу своей лошади и скажет, что она орловского завода, но что у него есть лошадь собственного завода, гораздо лучше этой… Молодой человек, которому вы, верно, понравитесь, если послушаете его рассказы и который, верно вас позовет к себе. Михайло Памфилович вступил в службу в кацелярские служители по протекции самого начальника канцелярии, которому он понравился по какой-то особенной, природной Так как настоящий век изобилует обладающими даром поэзии или, все равно, обладающими даром поэзиею, и так как в канцелярских, кроме размашистых перьев, необходимы иногда перья красноречивые, то в числе сослуживцев Михаила Памфиловича, кроме молодых людей высокого полету, было много неоцененных еще поэтов и прозаиков. Из салонов спускаться в канцелярию было низко, а от истоков Ипокрены[29] ходить в канцелярию было далеко и утомительно; и потому все эти прихожане ужасно зевали и рады были какому-нибудь развлечению. Одни читали наизусть свои поэтические вдохновения, другие с восторгом выслушивали декламации стихов о каком-нибудь Демоне или о какой-нибудь Демонессе, у которой, вместо волос, спускается на плечи лава; вместо взоров — стрелы или метательные копья, на ланитах пламень, на устах огонь, на груди дым, а в груди — что-то неизъяснимое. Михайло Памфилович ахал больше всех, и потому признан был за человека со вкусом. По этому вкусу он был приятелем поэтов, а по изрядному состоянию, по возможности ездить на конях, быть одетым с иголочки и природной способности перенимать светские манеры был приятелем с некоторыми из верхолетов. Вследствие моды на литературные вечера между означенной рассадой светской деятельности завелись также литературные вечера. После нескольких опытов распределить дни Михайлу Памфиловичу достался вторник, и все сослуживцы в один голос решили: «Завтра все к тебе, Лычков!» Чтоб придать тону своему вторнику и сделать его известным целой Москве, Михайло Памфилович обдумал, что для этого надо залучить к себе и известных московских литераторов. На первый вторник, в который так неожиданно должен был совершиться литературный вечер у Михаилы Памфиловича, нельзя было никак распорядиться насчет известных литераторов; но все-таки он решился сделать визиты всем, с которыми кланялся в обществе. Но прежде всего надо было предуведомить папеньку и маменьку, которые были в восторге от успехов сына в свете и потворствовали ему елико возможно. Папенька Михаилы Памфиловича, Памфил Федосеевич, был, казалось, человек простой и добряк, по крайней мере на старости лет; но несмотря на простоту, он умел, со вступления на поприще житейское, сколотив изрядный капитал, купить именье и величаться помещиком. Так как это достоинство досталось ему довольно уже поздно, то он и не успел войти в круг знакомства, соответственный властителю двухсот душ и обладателю капитала, дающего около десяти тысяч процентов. Большой круг требовал новых привычек; а расставаться с старыми, с которыми сжились душа и тело, было и жалко и трудно. Чувствуя невозможность самому почваниться в свете и показать, что мы, дескать, сами с усами и не последние из личных дворян, Памфил Федосеевич сосредоточил свое честолюбие на успехах в свете единственного и возлюбленного сына, Мишеньки. Мишенька не изменил надеждам отца. Пожилая супруга Памфила Федосеевича, Степанида Ильинишна, несмотря на толстоту свою, так и лезла в гору и, без сомнения, взобралась бы на нее и завела знакомства и с графинями и с княгинями, потому что она сочувствовала своему достоинству и всегда говорила: «Эка невидаль, графство!» Но, к несчастью, она не знала — Нет, нет, нет, матушка, этого-то я с собой не позволю делать! Скажи, какой другой? — А другой способ: доктор возьмет да намагнитизирует какую-нибудь девушку, да и спросит у сонной, какое лекарство он должен дать больной. Всю подноготную скажет! Удивительное дело! Что-то уж и не верится! — Верится или не верится, отчего же не попробовать! Я попробую: велю намагнитизировать Дуньку да расспросить у ней, какое, дескать, для барыни лекарство нужно? Глупа только, где ей сказать! Ну, да не велика беда попробовать. — Уж кстати бы и я полечилась, Степанида Ильинишна. — Пожалуй, матушка, убытку мне от этого не будет. — Так пришлите мне сказать, как будут магнитизировать. — Изволь, пришлю. Степанида Ильинишна в самом деле послала Сидора искать по Москве иностранного доктора, что магнитизирует. Сидор тотчас же отыскал иностранного доктора, что мозоли сводит. — Здравствуйте, батюшка, — сказала Степанида Ильинишна. — Эй, Дунька… Вот, намагнитизируйте, пожалуйста, девчонку да расспросите у ней, чем лечить от бока? у меня бок болит… Вот она. Дунька явилась, стала в дверях и смотрела исподлобья на мозольного мастера, не понимая, зачем ее представляют ему. — Вот она, сделайте одолжение; а я уж уйду, не могу смотреть… извините! Степанида Ильинишна вышла, а мозольный мастер показал Дуньке стул, помог ей разуться. Дунька не смела противиться. Кончив операцию, в ожидании вознаграждения он походил по комнате, кашлянул несколько раз. Степанида Ильинишна со страхом взглянула в двери. — Что, уж кончено? — Ага! — отвечал доктор по части мозолей. — Что ж, какое же лекарство-то мне предпишете? Он подал ей скляночку и сказал по-немецки, жидовским наречием, что она увидит на опыте, как хорошо это лекарство сгоняет мозоли. — Как же, батюшка, принять это или намазывать? — спросила Степанида Ильинишна, подавая в вознаграждение десятирублевую ассигнацию. Вместо ответа оператор поклонился и вышел. — Что ж это он не сказал мне, что надо делать с этим? да уж верно намазывать… это мазь. Дунька! расскажи мне, что он с тобой тут делал? Да, смотри, говори сущую правду. — Да бог его знает, сударыня, посадил на стул, велел разуться, да чем-то помазал пальцы. — Только? Что ж ты, заснула? — Никак нет, сударыня. — Коли не спала, так что ж он тебя спрашивал? — А бог его знает! он ничего не спрашивал. — Врешь, дура; сама не помнишь, верно спала. — Ей-богу нет-с! — Врешь, глупая; ведь он тебя магнитизировал. Дунька, не понимая, молчала. — То-то, заставишь дуру что делать, сам не рад! Что ж, намазывать этим или принять? — Да вот он этим, кажется, и мазал. — Попробую; беды, чай, не будет, — сказала Степанида Ильинишна и Дуньке же велела растирать мазью бок. Оказалось, что мазь лучше действовала от боли в боку, нежели от мозолей; у Дуньки разболелись ноги, так что она ступить не могла; а у Степаниды Ильинишны на другой же день боку стало гораздо лучше. Она решилась всегда лечиться магнитизированием и вспоминала об обещании, данном Арине Ивановне. Арина Ивановна страдала головной болью; и от головной боли мазь помогла, только волосы полезли страшным образом. — Нет, уж, матушка, Степанида Ильинишна, покорно благодарю за нее: лучше останусь с головными болями, чем быть плешивой. — Напрасно, Арина Ивановна, в волосах-то, верно, и сидит гноя боль. Есть чего жалеть! вырастут другие. Я вот полечилась, да пан теперь. И вперед случись что, тотчас же велю Дуньку магнитизировать. Такова была маменька Михаилы Памфиловича. — Папа, у меня сегодня будет литературный вечер, — сказал однажды Михайло Памфилович, войдя, по старому обычаю, к отцу пожелать ему доброго утра. — Это что такое значит, Миша? Что за литературный вечер? — спросил отец. — Ведь я вам сказывал, папа, что я познакомился с литераторами. — Так что ж такое? — Я бываю у них на литературных вечерах, нельзя же и мне не — В самом деле! Ну, я поговорю с матерью. Надо же посоветоваться. — Помилуйте, как это можно откладывать; все условились быть у меня сегодня, и вообще по вторникам. — Помилуй, всякой вторник у тебя будут литературные вечера! — А как же иначе; уж это так водится; все приедут, мне не больным же сказаться. — Да кого ты звал? — Московских литераторов, — Да кого именно? Этот вопрос затруднил несколько Михаила Памфиловича. — Как кого, папенька, мало ли литераторов; некоторые вместе со мной служат… — Ну? Михайло Памфилович высчитал имена всех известных и неизвестных литераторов; но если б не прикрасил сиятельными и чиновными, то славные имена не произвели бы никакого влияния на Памфила Федосеевича. — Неужели? — сказал он, — и князь будет? — Да, вероятно, будет… он… — Да ты говоришь, еще главный сочинитель будет? — Да, папа. — Черт знает, Миша, ты, право, лжешь! — Ей-богу, я у него был, он такой очаровательный человек… я с ним коротко познакомился. — Хм! удивительно! Ведь он, брат; действительный статский советник. — Что ж такое? мало ли поэтов в чинах; например, Глинка и Дмитриев[32] также действительные статские советники. — К тебе в гости? Ну, брат, Миша, высоко ты забираешь! Надо подумать! ведь все-таки они не к тебе, а ко мне в дом будут. — Помилуйте, папа, когда тут думать? ввечеру они все приедут. — Что ж ты не сказал прежде? ведь это ни на что не похоже: зовет гостей не спросившись? — Когда же мне было сказать вам; вчера ввечеру все согласились быть сегодня у меня. — Поди-ну!.. Надо подумать, как принять! я поговорю с матерью. — Да ничего не нужно особенного; только надо попросить maman, чтоб вместо булок и сухарей к чаю, купить английской соломки… продается в кондитерских… — Ну, это уж не мое дело. — Да мне нужно, папа, пятьсот рублей. — Помилуй, Миша! давно ли ты взял пятьсот рублей? — Ведь я говорил вам, что я пожертвовал их на человеколюбивое заведение… Нельзя же мне было… ведь я член. — Да! ну! черт знает, братец, накладно!.. На что ж тебе еще столько денег? — Мне непременно надо купить библиотеку: мне стыдно будет перед литераторами, что у меня нет ни одной книги. — Что, брат, говорил я тебе: береги, Миша, свои книги, — пригодятся. — Да что ж мне в учебных книгах! Мне по крайней мере необходимо иметь сочинения литераторов, которые у меня будут. — Ты совсем обобрал меня! — Что ж делать, папа. — То-то, что делать!.. На! — Удивительный мальчишка! — сказал Памфил Федосеевич про себя, смотря вслед сыну, который, оправив перед зеркалом полосы, платок на шее и булавочку на манишке, вышел вон. — Удивительный мальчишка!.. Скажи, пожалуйста, только что из яйца вылупился, а с какими людьми уж свел знакомство!.. — Степанида Ильинишна!.. Эй! кто тут!.. провалились! Варька! Иван! — Что ты, батюшка, раскричался! опять нога, что ли? — Какая нога! что за нога! совсем не нога, а Миша. Ей-богу, это удивительный мальчишка! — Что он тебе сделал? что не по-твоему? — Не по-моему; разумеется, что не по-моему! — Так и надо кричать? — Да кто кричит? помилуй! — Да ты! посмотри, из себя вышел! — Ах ты, господи, слова не даст сказать! — Да говори, кто тебе мешает! — Я хотел сказать тебе, что это удивительная вещь; представь себе! что еще он — мальчик, молоко на губах не обсохло… Куда ж ты? — Да что мне слушать брань… — Откуда брань? Кто тебе сказал, что брань? дай окончить-то! — Ну? — Я хотел сказать, что, что еще он? мальчик, а ведет знакомство с какими людьми! — Ну, что ж? молод и знакомится с молодежью; а тебе не по сердцу? — Ну, кто говорит что не по сердцу? ты не дашь выговорить! Какая молодежь!.. вельможи, матушка! вельможи к нему назвались на вечер! — Полно, пожалуйста, вздор молоть! с какой стати назовутся к Мише вельможи? — Я тебе говорю! из студентов-то он в сочинители хватил! Вот и назвалась вся братья сочинителей к нему на вечер; да какие люди-то — все известные!.. в каких чинах! А? каков Миша-то? а? Степанида Ильинишна! — Что ж, слава богу, недаром мои заботы были об нем. — Ты! все ты! а уж я ничего! — Хорош бы он был хомяк, если б пошел в тебя! Не сам ли ты говорил ему: не водись с людьми, которые тебе не по плечу. — Да! в старину это было так, а теперь — другое дело. В старину кошки мышей ели, а теперь не едят — вишь, подай молочка да говядинки. — Это все на Ваську ты метишь! — Э, поди ты с своим Васькой; не о том дело; надо подумать, как принять, ведь сегодня ввечеру все у нас будут. — Как сегодня ввечеру? — Да так! назвались, как хочешь и принимай! — Ты шутишь, что ли? — Какая шутка; нагрянут человек двадцать. — Миша с ума сошел! назвал гостей; да еще все незнакомых; а у нас ничего не готово, комнаты не прибраны… Господи! когда ж я обернусь! Надо самой ехать заказать мороженое, купить провизии; нельзя без ужина или, по крайней мере, закуски… Ничего не успеешь сделать! Я думаю, все, что куплено к обеду, оставить к вечеру, а сами чего-нибудь перекусим. — За винами надо послать; да уж я распоряжусь в этом… А! вот кстати! Вошли Григорий Иванович и Лукьян Анисимович. Это были старые сослуживцы Памфила Федосеевича на службе по откупам. Григорий Иванович был в старину кос и сохранил этот недостаток и в старости. Лукьян Анисимович и в молодости и в лета мужества был рыж; но под старость лишился прекрасных волос своих, а клочки на висках поседели. Григорий Иванович жил уже домиком, а Лукьян Анисимович не умел сберегать нажитого и потому продолжал службу по части — Вот кстати пришли! здравствуйте, Григорий Иванович; садись, брат, Лукьян Анисимович… Иван! наложи Лукьяну Анисимовичу трубку. — Я сам наложу-с, Памфил Федосеевич. — Ну, накладывай. А что, Григорий Иванович, ведь вы, кажется, продолжаете читать книги? — Не засну, сударь, без чтения. Вчера, например, прочел очень занимательный журнал. Ах, как ругается! да еще кого ругает-то: Александра Петровича Сумарокова! такую экзекуцию задал, что ужас! — Уж чтоб теперь был такой сочинитель, как Сумароков, да уж я не знаю! — сказал Лукьян Анисимович, закурив трубку и подсев важно к Памфилу Федосеевичу, с желанием принять участие в разговоре. — У меня, правда, только одна часть его сочинений: ну, да уж наслаждение! уж надо сказать! Чуть свободное время — я и читаю; тысячу раз перечитал, ей-богу-с. А уж чем больше читаешь, тем как-то все лучше. Что нынешние книги! мой Ваня таскает их на дом кучу. Вот журналы-то, журналы, что вы говорите, Григорий Иванович, да я в толк не возьму: писано как-то без расстановки, да всё слова какие-то особенные. — Нет, Лукьян Анисимович, не говорите. Правда, есть слона, что вдруг и в толк не возьмешь, а как подумаешь хорошенько, так это то же слово, да по новому правописанию; примером, по-нашему был — Да что ж нового-то в журналах? — Как что? — Намедни развертываю, дай, думаю, прочту что-нибудь новенькое. Ай да новость: Колумб открыл Америку! — Не знаю, верно вам какой-нибудь старый журнал попался. — Нет, не старый! — Постой, Лукьян Анисимович! Ну, что ты споришь; знаешь ли ты хоть кого-нибудь из сочинителей? — Где ж их знать, Памфил Федосеевич: сроду не видывал; да и где ж их видеть? Они в люди не показываются. Слава богу, кот уж двадцать лет в Москве живу, а нигде, просто нигде в маза не видал сочинителя. — Ну, а я тебе покажу всех до единого! Хочешь? — Не знаю; а любопытно было бы посмотреть. — А, знаю, — сказал Григорий Иванович, — у Памфила Федосеевича, верно, ихная книга с портретами. — Нет, брат, живьем покажу! — Да где же? — Отгадай! — А! говорят, что выдумали какие-то особенные вечера, где их собирают сочинять стихи. — Литературные? — Та-та-та, именно! — Не знаю, — сказал Григорий Иванович, — а я не так слышал; я слышал, что на литературные вечера для того собирают сочинителей, чтоб издавать журналы. — Уж в этом извините, Григорий Иванович: журналы издают не сочинители, а редакторы. — Да! ну, об этом не спорю: ономедни, был я по делу у Степана Васильевича, вдруг приезжает к нему какой-то молодой человек, щеголь, платье сидит, точно как на нем самом утюжено. Степан Васильевич и спрашивает: «Ну, как вы провели время на литературном вечере?» — «Очень скучно, по обыкновению», — говорит. «Что ж делали там?» — «По обыкновению, ничего». Степан Васильевич захохотал; а потом стали говорить по-французски. — Что-нибудь да не так, Григорий Иванович, — сказал Памфил Федосеевич, — а главное, хотите быть на литературном вечере? — Если куда-нибудь ехать, так не знаю… — Шагу не сделаешь с места, братец! — сказал торжественно Памфил Федосеевич, — всех без исключения здесь, у меня, увидишь! — Не знаю, — сказал Лукьян Анисимович. — Да, всех увидишь; назвались к сыну; ты знаешь ли, что и Миша сочинитель? Да какие люди-то будут!.. генералы! Ввечеру, вот здесь. — Любопытно! вот что любопытно, так любопытно! — А? каков у меня сынишко? с какими людьми ведет знакомство! Давно ли перестал учиться? Думал, вот надо хлопотать об определении на службу, просить добрых людей, кланяться… ан он сам себе добыл место; да еще какое! по особенным поручениям! и как пошел-то!.. Кажется, я говорил вам, что он на днях сделан действительным членом общества любителей садоводства? — Как же, Памфил Федосеевич, знаю: я уж просил его, чтоб он для моего садика снабдил меня разными семенами. — Э-гэ! вишь ты какой! Даст, братец, не бойся; я сам ему напомню. — Уж как одолжите-то! — На всех литературных вечерах бывает; не из последних: недаром все сочинители назвались к нему на вечер, — Когда ж это? — Сегодня. — Ей-богу? Это… я вам скажу! — А? Как ты думаешь, Григорий Иванович? — Да, любопытно взглянуть на сочинителей; я хоть и много читал, почти все сочинения; но читать все не то. Я читал вот и Полевого,[34] Булгарина[35] читал, читал вот Кота бурмосеку,[36] как бишь его? Сейчас припомню… а вот не знаю, кто переводит Поль-де-Кока[37]… Это штука! Возьмешь книгу — не оставишь. — Так если, господа, хотите видеть сочинителей — милости прошу, мы их вам покажем. Миша поехал уж покупать библиотеку. — Библиотеку для чтения?[38] — Э, нет, брат, нет, Григорий Иванович: ты возьмешь книгу, другой возьмет, третий — шкаф и пуст. А сыну нельзя без книг. А вот что я тебе скажу, уж извини; как соберутся, я тебя вперед и выставлю; ты заводи с ними разговор о книгах: ты в этом деле знаток, так и мне ловчее будет слово приставить. — Нет, Памфил Федосеевич, как-то конфузно заводить разговор. — Нет, сделай одолжение! — Нет, право, конфузно; пожалуйста, не заставляйте! — Нет, уж как хочешь! — Не знаю, отставной ли мундир надеть, или просто в партикулярном фраке? — Генералы, братец; я думаю, пристойнее в мундире; я сам надену мундир; с коронации не надевал, да нечего делать. — Так прощайте покуда, Памфил Федосеевич: мне надо купить еще темляк, да и шляпенка очень стара… — Ах ты, господи! — вскричал Памфил Федосеевич, — совсем из головы вышло! — Что такое? — Степанида Ильинишна уехала; а я и позабыл сказать ей, чтоб купила английской-то соломки! — Для чего вам английская солома? — К чаю, братец! — Как, к чаю? — Как, к чаю! ну, просто к чаю, вместо хлеба и сухарей. Лукьян Анисимович пожал плечами и посмотрел на Григория Ивановича с выражением: не сошел ли Памфил Федосеевич с ума? Григорий Иванович понял и покачал головою. — Уж лучше с мякиной, чем с соломой, Памфил Федосеевич, — сказал Лукьян Анисимович, ставя трубку на окно и взявшись за шапку. — И этого-то ты не понимаешь! Едал пирожное — Это знаю. — Ну, так царские кудри похожи на кудри; а это на солому. — А! стало быть, это пирожное? — Не пирожное, а просто из теста или из муки сделана солома, а ее едят с чаем. — Что не выдумают; а все англичане. Я и чай с маслом чухонским однажды попробовал — очень недурно. Так прощайте, Памфил Федосеевич. — Прощайте, Григорий Иванович. — До свидания. — До свидания, Лукьян Анисимович. Между тем как Памфил Федосеевич занялся рассматриванием своего мундира, сынок его приехал в книжный магазин и потребовал сочинения — Вам, верно, составлять библиотеку? — спросил книгопродавец, человек с книжным смыслом, который понимал достоинства литературных произведений и, вероятно, знал, что и книги, как людей, по платью встречают, а по уму провожают; что рост и дородность есть достоинства более всего замечательные; что самая занимательная и — Вам, верно, составлять библиотеку? — Именно. — Так вот Ломоносова сочинения, Державина, Сумарокова. — Э, нет, мне этих не нужно. — Так какие же сочинения всех литераторов? Может быть, «Сто литераторов»?[39] Вышел только один том. — Дайте мне сочинения всех московских литераторов: Загоскина, Погодина, Полевого. — Полные сочинения? — Полные. — Налицо всех нет теперь, в палатке; да вам, чай, нужны в переплете; так дня через два будут готовы. — Нет, мне сегодня нужно. — Так не угодно ли взять, что есть налицо. Да ведь московского нынче нет ничего нового. Вот не угодно ли новый роман К…? — Нет, К…а мне не нужно. — Прекрасный роман, в четырех частях. Он теперь здесь, в Москве. — В Москве? неужели? Ах, мне надо с ним видеться; где он стоит? — В гостинице «Европа». — Так положите и роман К-…а; да поскорее, мне некогда. — Сию минуту; да уж позвольте иные — Хорошо; или нет… Впрочем, пожалуй. Книгопродавец понял, с кем имел дело. Он навязал огромную кипу московского литературного хламу, подкрасил несколькими романами и повестями известных писателей, составил счет на двести пятьдесят рублей; взял деньги, низко поклонился доверчивому покупщику и сам вынес книги в коляску. Михайло Памфилович заехал еще во французский магазин, купил несколько изданий illustr?s с политипажами,[40] и потом помчался в «Европу». — Здесь стоит господин К…? — Извольте посмотреть, на доске записано. — А! в третьем нумере; где третий нумер? — Извольте идти наверх: там покажут. Михайло Памфилович, входя на лестницу, снял шляпу, поправил гребеночкой волоса, отыскал сам третий номер, потому что в коридоре никого не случилось. Дверь ее заперта; вошел в переднюю — никого нет; но в комнате кто-то распевает. Михайло Памфилович приотворил легонько двери и вздрогнул, когда раздалось: — Кто там? Раскинувшись с ногами на диване, лежал довольно еще молодой человек, с истощенным уже лицом, с впалыми глазами, но в которых блистал огонь. Венгерка нараспашку, руки по карманам широких шаровар. — Извините, — проговорил Михайло Памфилович, сделав современный реверанс головой вперед и поправляя очки, — в передней никого нет… и я не мог предупредить карточкой… Узнав, что вы посетили Москву, я, как почитатель вашего таланта… — Покорнейше прошу! — сказал Дмитрицкий, окинув быстрым взглядом Михаила Памфиловича. — С кем имею честь говорить? — Я так люблю русскую литературу, — отвечал Михайло Памфилович, подавая карточку, — я наслаждался чтением ваших сочинений и не мог отказать себе в желании видеть известнейшего нашего литератора. «О-го! я сочинитель! прекрасно! Я думал поискать со свечой такого знакомца, а он сам явился: — Очень рад познакомиться, сказал он вслух, — вы мне делаете много чести. — Помилуйте, я так уважаю гениальность. — Вероятно, и сами сочиняете? Кажется, я что-то читал… — Ах, нет, я еще совсем неизвестен на этом поприще… — Вы постоянный московский житель? — Постоянный. «Ну, о чем же мне еще с ним говорить?» — подумал Дмитрицкий, смотря на Михаила Памфиловича, который почтительно устремил на него свои очки и ожидал нового вопроса. — Москва — бесподобный город! — Вам понравилась? Но как вы ее находите в сравнении с Петербургом? — О, я нахожу, что Москва гораздо обширнее… Вы имеете здесь собственный дом? — Как же-с, мой батюшка имеет свой собственный. — Чем же вас потчевать?… Эй, кто тут? Что-нибудь закусить да бутылку шампанского!.. да сыру! Ведь я сказал, чтоб кто-нибудь здесь дежурил! Представьте себе, я здесь один-одинехонек, даже человека нет со мной. — Вероятно, приехали в дилижансе? Человек — совершенно лишнее. — О, как можно, я не привык ездить без своего человека. Нo y меня, верст за пятьдесят отсюда, сломался экипаж, два колеса вдребезги, а ось пополам; я оставил коляску, людей, чтоб как-нибудь починили, а сам поскакал на почтовых, приезжаю в дом к одному знакомому, а он уехал из Москвы. Что делать? принужден был остановиться в гостинице. — Это, точно, неприятно. — Очень, очень неприятно! Вы трубку курите или сигары? Эй! подай сигар, да лучших!.. Не угодно ли отведать сыру… Откупорь! Это не кислые щи?[41] — Как можно-с; самое лучшее шампанское. Дмитрицкий налил стакан, хлебнул. — Изрядное!.. Покорно прошу! Михайло Памфилович знал приличие, что от шампанского не отказываются, и потому взял стакан и прихлебнул. — Это что такое? нет, извините, мы чокнемся! Как бишь ее… Кастальскую воду пьют залпом, чтоб не выдохлась.[42] В восторге от приему и дружеской простоты обращения Михайло Памфилович не умел отказаться от второго стакана. — А я хотел просить вас, — сказал он, — сделать мне честь. — Все, что прикажете. — У меня сегодня литературный вечер, соберутся несколько московских известных литераторов… Надеюсь, что и вы не откажете быть у меня. Все так рады будут с вами познакомиться. — На литературный вечер? — сказал Дмитрицкий, рассуждая сам с собой: «За кого этот мусье принимает меня? за какого-то известного литератора, которого никто еще в глаза не видал? Да это прекрасно! Отчего ж не сыграть роль известного литератора?… Он же меня ни по имени, ни по фамилии не величает, и я не скажу, кто я; из этого выйдет при развязке славное кипроко![43]» — Очень бы рад, да не знаю, как это дело устроить; я теперь совершенно в затруднительном положении. — Да не угодно ли вам переехать ко мне? — сказал Михайло Памфилович. — К вам?… «хм!.. — подумал Дмитрицкий, — и это прекрасно!..» Но представьте себе, я здесь без платья и без денег, со мной только ключи от шкатулки… у меня недостанет даже денег здесь расплатиться. А скоро ли приедет Сенька с коляской! Остановясь в доме у приятеля, я не нуждался бы в деньгах; но вот, что хочешь делай! Дмитрицкий вынул кошелек и вытряхнул из него ключик и червонец. — Сколько вам нужно, я могу служить, — вызвался Михайло Памфилович. Самолюбию его льстила возможность служить известному литератору; притом же ему очень хотелось уже сказать всем и каждому: «У меня остановился К…» — Со мной есть около двухсот рублей, — сказал он, вынимая бумажник. — О, это еще с лишком, я думаю столько и не нужно будет, — сказал Дмитрицкий, взяв деньги. — Эй!.. счет!.. да! призови сюда ямщика! — Дорога, я думаю, прескверная. — Прескверная; а хуже всего было то, что нечего было есть. — А гостиницы по дороге? — Помилуйте, это ужас!.. Ну, сколько? — Тридцать два рубля-с. — Вот вам пятьдесят, да с тем, чтобы всех обсчитывали так же, как меня… А тебе, мужик-сипа, кажется, следует шестьдесят рублей? да червонец на водку, не так ли? — Если милость ваша будет. — Ну, вот тебе от моей милости семьдесят пять рублей, кланяйся! — Много благодарны. — То-то же, я не богат, да тароват. Ступай! кажется, со всем распорядился… Не угодно ли получить семьдесят пять обратно? За мной сто двадцать пять. — Так точно. Мы можем ехать? — У вас есть чем побриться? — Все, что вам угодно. — У меня и бритв с собой нет; дурак Сенька положил чемодан в телегу, чтоб мне мягче было сидеть; а ключи оставил у себя, — Чтоб перевезти чемодан, можно приказать нанять извозчика, а мы сядем в коляску. — Конечно. Эй! найми извозчика и перевези мой чемодан к ним, по адресу. — Недалеко отсюда. Михайло Памфилович сказал адрес. Все устроено. Дмитрицкий сел с ним в коляску, и отправились. — Я уж у вас буду без церемоний, в чем есть. — К чему же церемонии! — Я их и не люблю. Приедете ко мне, воздам вам сторицею; за хорошую игру в простых сдам вам игру в сюрах.[44] А что, кстати, говорят, что в Москве ведут огромную игру? — В английском клубе. — В банк? — Нет, банк запрещен; здесь играют преимущественно в палки.[45] — Что ж, палками можно также отдуть. — Как вам нравится Москва в сравнении с Петербургом? — повторил опять старый вопрос Михайло Памфилович, которого постоянно улыбающаяся физиономия от двух стаканов шампанского и чести ехать вместе с известным свету человеком приняла вид важный, ожидающий со всех сторон предупредительных поклонов. — Как нравится Москва? в каком отношении? — спросил Дмитрицкий. — В отношении общего вида, в отношении наружности? — О, мне все равно, в каком сосуде ни заключаются люди, лишь бы они были такие, какие мне нужны. А что, здесь много хорошеньких? — О, вам непременно надо быть в благородном собрании или в театре; вы увидите бомонд[46] московский и всех красавиц; если хотите, мы поедем вместе. — Мне кажется, напротив, где много красавиц, там не увидишь ни одной. Приятнее знакомство: в доме хорошенькая хозяйка, миленькие дочки, и тому подобное; но чтоб особенно дочки не были опасны для сердца. — Это каким же образом? Хорошенькие всегда опасны. — Совсем не всегда: что за опасность, например, влюбиться в девушку, которая может принести тысяч сорок доходу? Это все равно, что влюбиться в тысячу душ и взять их за себя, или влюбиться в значительный капитал и перевести билет на свое имя. Эта философия поразила Михаила Памфиловича: он уважал любовь всем сердцем. — Вы поэт, а судите так прозаически, — сказал он. — Это так вам кажется, потому что вы в восторге. Во время восторга я совершенно иначе думаю; я думаю, что рай только — Вот мы и приехали, — сказал Михайло Памфилович. Коляска въехала на двор и остановилась перед крыльцом. — Прекрасный дом! — заметил Дмитрицкий, выскочив из коляски вслед за Михаилом Памфиловичем, который провел его через переднюю на антресоли. — Рекомендую вам мою обитель; а вот… покорнейше прошу, ваша комната. — Я вас не стесняю? — О нет, это мой маленький кабинет; у меня здесь достаточно комнат. — Прекрасно! очень мило! вы очень мило живете! — Не прикажете ли сигар? я сейчас велю подать огня. И Михайло Памфилович побежал вниз. «Славный дом! очень порядочно живет! верно, хороший достаток! — рассуждал Дмитрицкий, засев на диване и рассматривая комнату. Шелковые занавески, столик, накрытый салфеточкой, на столике зеркальцо, раскрытый напоказ несессерец, — несколько баночек помады, разные душки, щеточки и гребеночки, все как следует!.. Между окон бюро,[47] на бюро Наполеон да два каких-то старикашки… По стенам в рамках раскрашенные красавицы… Прекрасно… Перед диваном столик, на столике лампа на бисерном коврике… Очень мило!.. Несколько визитных билетов разбросано по столу… с нами, дескать, знаются люди!.. Князь ***… О-го!.. Однако ж я не вижу ни одного ломберного столика… Это невежество, которого я и не ожидал от молодого человека; дело другое говорить, что совершенно не умеешь играть в карты; но не играть — это глупо!» Между тем как Дмитрицкий рассуждал таким образом, рассматривая свое новоселье, Михайло Памфилович сбежал вниз, поцеловал у папеньки и у маменьки ручку. — С кем эхо ты приехал, Миша? — спросила мать. — Это, маменька, известный литератор К… — Помилуй, Миша, с чего это ты взял, не сказываясь отцу и матери, сзывать в дом гостей? да добро бы хоть за день сказался: у нас здесь не трактир, ничего готового нет! — Да что ж делать, маменька, сами назвались. — Не отказывать же стать, друг мой, когда такие люди называются, — сказал в защиту сына Памфил Федосеевич, — известные люди, вельможи делают честь… — Честь! да эту честь надо поддержать! не в грязь же ударить лицом! да что ж, этот, что спозаранку приехал? — Господин К… остановился у меня. — Как остановился?… Скажи, пожалуйста, остановился у него! — Постой, матушка, дай слово сказать. — Кто ж он такой, Миша? — Он только что приехал из Петербурга. — Поди ты: у него уж и в Петербурге знакомые! Что ж он, служит там? — Он, кажется, служит при министерстве. — Скажи, пожалуйста! при министерстве? — Ах, господи, боже мой! я думала вместо обеда велеть ужин готовить для гостей, ан вот и обед готовь! Просто, сударь, суматоху поднял в целом доме! Когда же успеет повар и обед и ужин готовить? — Да зачем, маменька, ужин? просто закуску, а la fourchette![48] — Поди ты с модными своими фуршетами! Терпеть не могу гостей отпускать голодными, угощать только фаршами, вот вздумал! — Совсем не то, маменька: так называется, когда на стол не накрывают, а просто подают кушанье. — Как просто? — Каждый возьмет себе чего-нибудь. — Чего-нибудь у меня не будет, а будет ужин. Михайло Памфилович, как покорный сын, никогда не спорил с родителями, но всегда делал по-своему. Когда противилась маменька, его сторону держал папенька, и наоборот. Снизу Михайло Памфилыч побежал опять к себе на антресоли, несколько раз спросил гостя своего: не угодно ли ему чего-нибудь? и наконец, извинясь, что на минутку отлучится, поскакал с визитами к двум-трем литераторам, обдумывая дорогой все средства, которыми можно было бы залучить к себе какую-нибудь известность. Литераторы по большей часта не жесткий и простодушный народ. Слабая струна у них всегда наруже: человек хоть не дальний, да похитрее и посмелее тотчас может произвести на них впечатление, только не затрогивай ничем гордость. Звать просто ни с того ни с сего к себе, зовом их не соблазнишь; но на каждого есть приманка и особенно страстишка к каким-нибудь редкостям искусств, к древностям, к ветхостям, к собраниям каких-нибудь автографов великих людей и прочее. Приехав к первому, Михайло Памфилович, усладив, его вступлением о славе его, стал ахать и удивляться редкой библиотеке, а особенно маленькому собранию редких монет. — Ах, какие редкие монеты! — повторял он без умолку, — у меня есть одна монета, но не знаю, какая она, должна быть очень древняя. — С каким изображением? — Изображен царь, а надпись… я не заботился разбирать: я мало в этом знаю толку; но, кажется, надпись славянская. — Это очень любопытно. — Завтра хотел приехать ко мне один знаток… — Очень, очень любопытно бы видеть ее. — Я вам могу служить ею… Если пожалуете ко мне сегодня ввечеру… — Постараюсь быть непременно. Взяв слово и рассказав свой адрес, Михайло Памфилович поехал от литератора прямо в меняльную лавку. — Есть древние монеты? — Редчайшие-с. — Что стоит эта? — Эта дорога-с; монета римского императора Антония. Вот с другой стороны и Клеопатра. — Ну, что ж стоит? — Сто рублей, без торгу. — О, как дорого, нет! А эта? — Это сибирский грош… Теперь уж и они редки. — Ну, хочешь за обе пятьдесят рублей? — Как можно! — Больше не дам. — Для первого знакомства, извольте! Заплатил деньги, отправился к другому литератору, который между прочим похвастался собранием редких автографов. — Ах, у меня есть собственноручные записки всех великих людей прошлого столетия и, между прочим, кажется, письма царевны Софии. — Как это любопытно! позвольте мне взглянуть. — Сделайте одолжение! Да не угодно ли вам посетить меня сегодня ввечеру, я бы вам показал кстати альбом рисунков одной дамы: все лучшие живописцы Европы рисовали для нее. — Сегодня, право, не могу; завтра, если можно… — Как жаль, завтра она уезжает. Хоть на минутку заезжайте. — Очень хорошо. Вот Михайло Памфилович поскакал к одному знакомому за автографами, а в один знакомый дом за альбомом. Этот знакомый дом был дом Софьи Васильевны, в котором мы не были со времени бегства Саломеи Петровны. Петр Григорьевич, убедившись, что дочь бежала, плюнул и сказал жене: — Вот твое воспитание! Но Софья Васильевна была в отчаянии. Желая утешить себя по крайней мере устройством судьбы Катеньки, она послала на третий день за Василисой Савишной. Василиса Савишна явилась, словно подернутая туманом. — Слышала, Василиса Савишна? — сказала Софья Васильевна, залившись слезами. — Слышала, сударыня! да это чудо какое-то; знаете ли, почему я к вам и идти не хотела? — Что такое? — Федор Петрович сквозь землю провалился. — Как? — Да так и так. Эта новость совершенно убила Софью Васильевну. Два несчастия совершились; надо было ожидать третьего. Но вместо ожидаемого несчастья через несколько дней перед домом на улице остановилась роскошная карета, запряженная чудной четверкой гнедых; человек в ливрее вбежал в переднюю и спросил, дома ли господа? — Кто такой? — спросила нетерпеливо Софья Васильевна. Ей подали два билетика, на одном напечатано было: «Федор Петрович Яликов», на другом: «Саломея Петровна Яликова». — Петр Григорьевич! — вскричала Софья Васильевна, бросаясь в кабинет к мужу, — Петр Григорьевич!.. — Что такое, матушка? Но Софья Васильевна — Что такое? — повторил Петр Григорьевич, поднял билетики, взглянул на них и онемел. — Это что за штуки! — вскричал он, наконец. — Насмешка над отцом! — Зови их! — произнесла слабым голосом Софья Васильевна; я умираю… — Их? чтоб нога их здесь не была! — вскричал снова Петр Григорьевич. Софья Васильевна ахнула и повисла, как мертвая, на креслах. Петр Григорьевич от испугу позабыл о своем гневе, кричит во все горло: — Эй, люди! воды! Зовите Саломею Петровну!.. Вскоре явилась и вода и Саломея Петровна, разряженная в пух, как говорится по-русски. Чувствуя всю неприличность броситься в таком наряде помогать матери прийти в себя, она остановилась, потом присела, между тем как Петр Григорьевич, ничего не чувствуя и ничего не видя, кроме помертвевшей своей жены, спрыскивал ее водой, натирал виски спиртом, подносил к носу Саломея Петровна смотрела на все это, понюхивая надушенный платок с улыбкой. Мысль ее была полна радости, что она успела перехитрить мать «Я ожидала этой сцены, — думала она, — так жестоко рушились планы на счастье Кати! От этого можно упасть в обморок!» — Здравствуйте, папа! — сказала она наконец, подходя к отцу. Петр Григорьевич взглянул было грозно, хотел что-то сказать, но Софья Васильевна вскрикнула: — Саломея! — Здравствуйте, maman. — Зачем ты это сделала? Ты меня совершенно убила! — проговорила слабым голосом Софья Васильевна/ — Гм! — произнесла, улыбнувшись, Саломея. — Где муж твой? — Он в зале, если позволите… Федор Петрович! Федор Петрович вошел в кабинет… Но это был уже не тот Федор Петрович в усах и в мундире. Это был мужчина без усов, наряженный по последней моде, в таком хитро скованном фраке с принадлежностями, который шьется не по скверной какой-нибудь талии, а по изящным формам болвана. Петр Григорьевич хотел было встретить зятя строгим взором; но видит незнакомого мужчину, разряженного, завитого, в белых перчатках, с изумрудной булавкой на груди, с драгоценной палкой в руках. Петру Григорьевичу ничего более не оставалось делать, как сконфузиться и почтительно поклониться. Но женщины скорее узнают мужчин. — Боже мой, неужели это Федор Петрович? — вскричала Софья Васильевна. — Я бы никак вас не узнал, — сказал и Петр Григорьевич. Федор Петрович бросился к нему в объятия и потом подошел к ручке к Софье Васильевне. — Ах, сестрица! — вскричала Катенька, вбежав в комнату с радостным чувством, и хотела броситься в объятия к Саломее. — Здравствуй! — сказала Саломея Петровна, воздержав ее от восторга, и вспыхнула, когда Федор Петрович с восклицанием: «Катерина Петровна!» — бросился к руке Катеньки. — Ах, я вас насилу узнала! — сказала Катенька — как вы вдруг переменились. — Очень ошибаешься, нисколько не переменился! — сказала Саломея Петровна тоном двусмысленности. — Федор Петрович и прежде считал и теперь считает тебя ребенком. Эти слова для всех показались обидными, но никто не сказал ни слова. Федор Петрович с жалостью посмотрел на Катеньку; он уже чувствовал, как тяготела над ним начальничья воля супруги. С первых дней бракосочетания проявилось в нем сознание, что он попал в какую-то нового рода службу, хуже бессменного караула за наказание. Саломея Петровна сначала занялась учением Федора Петровича манерам и приличию, чтоб не стыдно было показать свету — Я искала, — говорила она, — человека не для света, но для счастия семейной жизни, который бы во мне видел все и жил для меня одной. Я и замужем не хотела терять свободы. Эту мысль поняли и сознали справедливой почти все без исключения дамы, знакомые Саломее; многие даже завидовали ее выбору; но девушки смеялись над счастьем без оков любви. Просвещать Федора Петровича, однако ж, скоро надоело Саломее Петровне; она не видела в нем ни grace,[49] ни Между тем как Саломея Петровна повсюду искала этот сидел над ним по целым ночам, засыпал над ним и просыпался; но кроме Тут застал он Саломею Петровну и, разумеется, объявил, что у него сегодня — Ах, как это интересно! Я к вам приеду, и вы меня познакомите с ним, — сказала Саломея Петровна, продолжавшая и в замужестве искать идеала мужчин. Михайло Памфилович помчался домой; а между тем знакомцы его родителя, Лукьян Анисимович и Григорий Иванович, прежде всего отправились по своим знакомым похвастаться той честью, которая их ожидает. — Да-с, бог приведет, — говорил Лукьян Анисимович, — сегодня ввечеру мы увидим всех сочинителей в лицо. То же говорил и Григорий Петрович, но с прибавлением, что его просил Памфил Федосеевич позанять их своим разговором. — Я, конечно, не ударю лицом в грязь, случалось мне и с самими сенаторами разговаривать; но представьте же мое положение: взять на себя хозяйскую обязанность занимать гостей в чужом доме! «Помилуйте, Памфил Федосеевич, — говорю я, — как это можно!» — «Сделай, братец, одолжение, я ни словечка не буду уметь сказать про литературу!» Нечего делать, согласился! Из числа знакомых Григория Ивановича была одна девица, занимавшаяся в доме родительском не вязаньем чулков и не вышиваньем по канве, но плетением стихов. Кто ее призывал к поэзии, бог ее знает; известно только то, что она, помимо чистописания, правописания и здравописания, начала прямо с стихописания и многописания. Без сомнения, что все это было Эта гениальность истекала, разумеется, из чувств, которыми она была преисполнена и которые, как известно, истекая не на чье-нибудь сердце, а на бумагу, кристаллизуются в стихи. Дева-поэт, очень естественно, захотела узреть мужей-поэтов и потому сказала Григорию Ивановичу, чтобы он непременно доставил ей случай быть на литературном вечере у Памфила Федосеевича. — Каким же образом? Я, ей-богу, не знаю, — сказал Григорий Иванович. — Ах, боже мой, скажите просто, что такая-то сочинительница также желает познакомиться и быть на литературном вечере. — Конечно, Григорий Иванович, ведь моя Домаша также известна публике: вы знаете, что ее стихи напечатаны в журнале. — Как же-с, оно, конечно-с, без сомнения… только… впрочем, я, пожалуй, скажу. — Вы предуведомьте, теперь же съездите, скажите, что я приеду с вами. Григорий Иванович, разумеется, отговориться не умел, и его немедленно же прогнали! предуведомить о приезде на вечер девы-поэта. — Сделайте одолжение, за честь себе великую поставим, — сказали Памфил Федосеевич и супруга его. — У нас, батюшка, и из Петербурга гость, известный сочинитель, да также не из маленьких людей, рука у министра. — Такие хлопоты, Григорий Иванович, что уж и не знаю, — прибавила Степанида Ильинишна, — тут за обедом нельзя же чем-нибудь накормить, а того и гляди, что начнут собираться; встречай, принимай гостей да в то же время думай о чае, об угощенье, об ужине! — Маменька, — прервал Михайло Памфилович, прибежав сверху, — он не сойдет вниз, потому что утомился с дороги; прикажите наверх подать кушанье. — Вот! все труды и подвиги пошли под ноги! А тут уж на стол накрыто! Да что ж, он сойдет ли по крайней мере хоть в глаза плюнуть хозяину и хозяйке? Для чего ж я спозаранку разрядилась? — Нельзя же мне ему сказать, чтобы он сейчас шел; он сам знает приличия. — Уж так, у вас теперь у всех какие-то приличия; не в первый раз уж ездят к тебе такие бонтоны,[51] в дом ездят, а хозяина в глаза не видывали. Какие-то приличия знают, а обычая не ведают. Михайло Памфилович, не оспаривая матери, побежал наверх занимать гостя, который, развалясь на диване по-хозяйски, расспрашивал его про обычаи московские. Парадный обед Степаниды Ильинишны очень позапоздал; и потому после обеда осталось только времени на туалет к приему гостей. |
||
|