"Скоро я стану неуязвим" - читать интересную книгу автора (Гроссман Остин)

Глава девятая Мой генеральный план

Лазератор был великим ученым, но люди с банальным мышлением не понимают его работ. Каждая теория должна быть чуть-чуть преступна, иначе это не наука. Чтобы делать что-то стоящее, приходится нарушать правила. В Гарварде этому не учат.

Я не возвращался в альма-матер после выпуска. Вдохнул поглубже; проверил оборудование. Маска сидит ровно, накидка развевается. Самый известный выпускник курса должен выглядеть достойно. Никогда не приезжал на встречи, даже инкогнито. Делать там нечего.

Первый этап захвата мира мной начинается сегодня! Спешка тут излишня, главное — чтобы не поймали. Институт прогрессивной мысли тщательно охраняют. Притаившись в переулке неподалеку, дожидаюсь, когда сменится охрана. С восходом луны начинается отлив; вода в реке, схлынув, обнажает отверстия водостоков. Я напрягаю мускулы; распрямившись, хватаюсь за нижнюю перекладину пожарной лестницы.

Выбираюсь на неровную крышу; лунный свет заливает весь город. Меня заметит любой, если посмотрит вверх… но мир как будто уснул, хотя сейчас всего одиннадцать часов вечера. Вспоминаю ориентиры прежних лет: Мемориальный зал, Тэйер-холл. Световой люк заперт на тот же самый замок, что и двадцать пять лет назад; нашариваю приборный пояс, достаю отмычку — замок поддается без шума, хотя в перчатках и неудобно.

Внизу проходит университетский охранник; только бы не глянул наверх. Застываю на месте; квадратик лунного света переползает по полу ближе к стене. Место знакомое, сюда ведет ход из компьютерной лаборатории (мне парень с факультета вычислительной техники показал), здесь можно спокойно покурить или подумать. Иногда ночами я забирался на крышу — послушать отголоски субботних попоек в жилых корпусах, или проветриться после многих суток сплошного программирования.

Если ты, читатель, хотя бы немного похож на меня, обрати внимание: я нарушаю собственное правило, вернувшись на место преступления. В первый раз я пришел сюда с иной целью: в восьмом классе учительница сказала мне, что я гений. Мне хотелось понять, что это значит.

Кстати, о гениях: обычно представляют себе Моцарта или Эйнштейна. Того, кто умеет делать что-то лучше других. Нечто вполне конкретное — решать задачи, сочинять музыку. В общем, нечто такое, для чего он специально рожден.

Я ждал, что найду свой предмет. Увижу, например, шахматы — или физику, или танцы, или живопись — и тут же узнаю! Я был чужим в этом мире. Мне хотелось сказать о чем-нибудь: «Это мое». Если бы это произошло, то сразу прекратилась бы бестолковая возня, исчезли бы неудачные начинания, мелкие злоключения, досадные провалы… Мне представлялась радость узнавания, дрожь возбуждения, мгновенная уверенность осознания, ошеломленное лицо преподавателя. Настала бы тишина, и в эту секунду я оказался бы в центре вселенной…

В биографиях мужчин и женщин прошлого встречаются подобные описания. Такое могло случиться и со мной. Я, застенчивый, домашний ребенок, мечтал стать избранным. Если бы ничего не изменилось, из меня вырос бы унылый доктор наук, не нюхавший пороха. Я гадал, в какой форме придут перемены, потому что ничто их не предвещало.

Но учительница назвала меня гением. Если бы она только знала…

Мини-лебедка моего собственного изготовления, трос крепится к поясу. В высоте надо мной исчезает квадрат светового люка; болтаю ногами в красных кожаных ботинках, осторожно опускаюсь рядом с телом спящего охранника — единственного свидетеля моего возвращения. Я мечтал, что меня — известного политика и ученого — пригласят выступить на вручении дипломов, и я вернусь, без маски, чтобы рассказать им Правду!

Институт частично открыт для публики. В вестибюле у входа висит объявление о проходящих сейчас выставках: «Гений Леонардо», «Магия друзовых пустот» и «От чего зависит погода?». Кафе закрыто, внутри темно, но видно столик, за которым я сиживал с Эрикой Левенштейн. Запах пустых институтских коридоров вызывает в памяти мой первый визит… Тогда передо мной открывались все дороги… Опускаю тысячедолларовую купюру в коробку с надписью «Заплатите, сколько не жалко» — плата за вход; прохожу через турникет.

Зима выдалась на удивление холодной. Мне, тощему, стеснительному первокурснику, все в колледже казалось в новинку: кирпичные здания, потемневшие от времени деревянные панели — словно попал в огромный и загадочный георгианский особняк дальнего родственника. Обедал я обычно в одиночестве; очки туманились от жара здоровых, юных тел.

Мне нечего было сказать соседям по общежитию, восхищавших меня своей обыкновенностью. Ныне двое из них — врачи, а один — юрист, и они понятия не имеют, кем стал их давно забытый, случайный сосед. В общей гостиной по вечерам устраивались светские мероприятия — в щель под дверью сочился флуоресцентный свет и пропахший пивом смех, мешая мне спать. Я молчал целыми днями, открывая рот только на занятиях — сокурсники меня раздражали. Мои нетерпеливые высказывания явно нарушали негласный аристократический сговор не умничать и не прилагать чрезмерных усилий к учебе — соглашение, под которым я не желал подписываться. Мне хотелось блистать!

Я посещал семинары старшекурсников, занимался по усложненной программе с увеличенным объемом работ, и мои способности были замечены несколькими кафедрами одновременно.

Мне снилось, как я читаю лекции в огромной аудитории со сводчатым потолком, а за спиной у меня разворачиваются гигантские кожистые крылья с размахом во всю душную, затуманенную классную комнату, в которую я приношу фантастические, еретические знания. Просыпаясь, я дрожал от осознания своей инаковости, попавшей в среду ограниченных и самодовольных подготовишек.

Джейсон двигался параллельным курсом, с небольшим отставанием; приятная внешность и неизъяснимая самоуверенность помогали ему справляться с трудностями настоящей работы. Его всеобъемлющее добродушие затронуло даже меня — мы несколько раз сталкивались в институтском дворе, он благосклонно кивал, дежурно улыбался, и в равнодушном взгляде не было напоминаний о прошлых унижениях.

Я выиграл, не напрягаясь, математическую олимпиаду Патнэма (с солидным отрывом, хотя Джейсон волею случая занял третье место). В тот день, первую субботу декабря я в третий раз завалил обязательный зачет по плаванию, тело все еще пахло хлоркой. Мои соображения по поводу дзета-измерения существовали только в виде беспорядочных записей в блокноте, никаких трений с профессором Берком пока не возникало, но было ощущение невероятного потенциала.

Я в музее, охрана тут смехотворная. В темноте еле видны чучело белого медведя, осциллографы, устаревшие модели атома.

Зеркало Лазератора хранится в исследовательском отделе, в самом охраняемом крыле. Я встречал его — типичный приезжий со Среднего Запада, лицо спокойное, невыразительное. Ему хотелось большего признания своих теорий.

Я рискую, но зеркало — предмет уникальный. Никто ни о чем не догадается, а потом будет поздно. Черный Волк получил кое-какое техническое образование, но настоящих ученых среди «Чемпионов» нет. А жаль, они ведь не смогут до конца оценить, что я задумал.

Новый Жезл силы — просто чудо, даже в полуготовом состоянии — волшебная палочка с начинкой из микросхем и неприятных сюрпризов. Да Винчи улыбается мне с портрета в натуральную величину — вот истинный образ прекрасно адаптированного, исполненного благих намерений ученого. На табличке бесконечное перечисление его вкладов в благополучие человечества, его бескорыстной преданности знаниям. Придурок.

Казалось, мне известно все, что меня ожидает. Я не предполагал, что влюблюсь.

Не знаю, почему Эрика со мной заговорила. Наверное, я ее чем-то рассмешил. Меня попросили сделать доклад на семинаре для третьекурсников экономического факультета о математических аспектах теории игр. Обливаясь потом, но продолжая разглагольствовать о разнице между английскими и голландскими аукционами, я проводил ее на следующее занятие. Она специализировалась в политологии. Впервые после поступления в колледж магия сосредоточенного взгляда карих глаз и низкого, хрипловатого голоса заставила меня вступить с ней в настоящий, полноценный разговор.

Я следил за ее статьями в студенческой газете «Кримзон», старался сесть поближе к ней в университетской столовой. Она подходила ко мне поболтать, а потом стала подсаживаться за мой столик.

Казалось, я ступил на путь превращения в нормального человека. Может быть, я сумею выскользнуть из ловушки дзета-измерения моей жизни. У меня появился шанс измениться, последняя возможность стать таким, как Джейсон Гарнер!

Совместные обеды продолжались недолго — семестр или два; мы смеялись и болтали в столовой. Она рассказывала о семье, о частной школе. Уверенная в себе умница проводила время с людьми вроде Джейсона. Я считал, что она, с ее проницательностью и критическим мышлением, видит их насквозь. Мне хотелось, чтобы Эрика оценила и меня.

Над ситуацией смеялись и годы спустя: классическая парочка — невинная принцесса и влюбленный злодей. Хохотали даже отпетые негодяи. Все, кроме меня, знали, что происходит, но я в круг Джейсона был не вхож. Не знал даже, что они знакомы.

В то лето профессор Берк, краса и гордость кафедры, нобелевский лауреат, предложил мне работу в лаборатории физики высоких энергий. Поразительная честь! На его семинар по физике элементарных частиц приглашали только лучших студентов. Я был самым юным слушателем этого семинара. Я поделился своей радостью с Эрикой — больше было не с кем.

Мне разрешили пользоваться ускорителем элементарных частиц для проведения простеньких экспериментов. С его помощью я открыл дзета-измерение и спровоцировал несчастный случай, положивший конец моей академической карьере и явивший миру Сполоха.

Приближаюсь к хранилищу и замечаю нечто подозрительное… полы чуть выше, чем в коридоре — реагируют на давление? Нажимаю кнопку на Жезле силы, поднимаюсь на три дюйма в воздух. Еще одно нажатие — и я медленно вплываю в центр комнаты. Вокруг меня вьются лазерные лучи-ловушки.

Зеркало Лазератора поблескивает за сетчатой дверцей шкафа в глубине лаборатории. Идиоты забыли о нем! Свет стекает с него ручьями; прибор почти невесом. Зеркало способно преображать видимый свет в силовую волну и отражать гравитацию. Наконец-то! Первый этап плана завершен.

Остановить Лазератора смогли только совместные усилия «Чемпионов», «Батальона» и самого Громобоя! Зеркало ничуть не изменилось с тех пор, как его создатель выпустил его из рук посреди Бродвея, в самом начале Сорок первой улицы. Всеми забытое, оно пылилось в шкафу, наполняясь гибельным блеском.

Несчастный случай с Джейсоном изменил все. Меня изгнали из экспериментальной лаборатории, Я твердил, что моей вины нет, что он сам шагнул в зону эксперимента! Мои теоретические установки были абсолютно правильны, но никто, даже Берк, не хотел иметь со мной дела. А ведь никто не пострадал — наоборот, кое-кто получил супермогущество!

Грань между гением и изгоем стирается легко. Меня занимала проблема дзета-луча; пытаясь ее разрешить, я стал пропускать занятия. Шел седьмой семестр учебы; в одном свитере (моем единственном, кстати сказать) я бродил по обледенелым дорожкам Гарварда, бормоча себе под нос. Совершенно незнакомые мне люди узнавали и избегали меня; к тому времени Джейсон вступил на звездный путь славы, залихватски сменив имя и бросив колледж. Эрика вскоре последует за ним — отважная журналистка и подружка нового супергероя.

Я превратился в университетскую легенду; на меня показывали пальцами в кафе на четвертом этаже, где я пил кофе и грыз леденцы. Я не вылезал из библиотек, погруженный в научно-исследовательские изыскания, копался в картотеках. В полночь охранники выгоняли меня вон, но каждое утро я сидел на ступеньках библиотечного крыльца, ожидая, когда отопрут стеклянные двери. Моя жизнь проходила в гуле флуоресцентных ламп, в шелесте страниц и в грохоте сдвигаемых стеллажей. Я заказывал старые книги, которых никто не читал десятилетиями; тома со странными, но весьма информативными пометками, нацарапанными на полях студентами двадцатых и тридцатых годов. Там мне попалось на глаза имя Эрнеста Кляйнфельда. К сожалению, у авторов научных трудов, собранных в библиотеках старейших и мудрейших институтов Америки, не было ответов на мои вопросы.

Я съехал с кампуса и поселился неподалеку, в квартирке цокольного этажа на Дэвис-сквер в Сомервиле; шатался по кофейням и книжным магазинам. Однажды на улице встретил группу новичков-первокурсников, и услышал, что меня окрестили «парень с дзета-лучом».

Ночью, ворочаясь на жесткой койке, я чувствовал себя камнем на дне реки, в темных водах… Куда исчез мой потенциал?

Университетские власти предложили мне отдохнуть от занятий, рекомендовали проконсультироваться с психологами. Я отказался. Как обычно, ходил в библиотеку, где занимался и читал все дни напролет. В полночь здание закрывали, я оставался на ступеньках у входа. Долгая зима закончилась; стояла теплая, туманная майская ночь. Студенты спешили в общежитие, смеясь и болтая о всякой ерунде, которая меня больше не интересовала.

Мне еще надо попасть во флигель через дорогу, время не терпит. Взвыли сирены — должно быть, охранник проснулся и опознал меня. Если известно, что в музей проник человек в костюме, то на помощь быстро привлекут супергероев со всего Восточного Побережья.

Началось: Дева зависла надо мной черным силуэтом в небе, точно богиня ночных кошмаров, зловещая и невесомая; в темноте сверкают глаза-лазеры. Полумесяц на ее костюме тускло поблескивает под светом звезд. Глушитель поля включен; она меня не заметит. Крепче прижимаю к груди изобретение Лазератора.

Мой костюм промок под дождем; вода просачивается сквозь армированный нейлон, течет по сверхзагрубелой коже. Оказаться бы подальше отсюда; хорошо бы домой… Но я — суперзлодей, вместо дома у меня — космическая станция или тюремная камера, база или канализационная труба. У меня нет второго, скрытого лица; я всегда — Доктор Невозможный.

Флигель на самом деле — склад, наполовину скрытый под землей. Выход на пожарную лестницу заперт; присев на корточки, я направляю устройство Лазератора на стальной лист. Достаточно света звезд; отражаясь, усиливаясь, концентрируясь, он прожигает металл насквозь. С грохотом скатываюсь вниз, по алюминиевым ступенькам, — руки распростерты, плащ развевается за спиной. Уже знаю, куда. Сполох далеко и не сможет меня остановить.

Я поступил в аспирантуру университета Тафтс, на кафедру физики, умудрился получить стипендию — помогли мои ранние работы и исключительные способности в области чистой математики. Однажды пришел в студенческий центр, сдавать кандидатский минимум и удивился, как молодо выглядят все старшекурсники, и как медленно они работают. Я направился к столу с законченной работой, а преподаватель не понял и решил, что я прошу разрешения выйти в туалет.

Моим куратором в Тафтсе был старенький химик, не собиравшийся вникать в мои исследования и не интересовавшийся их результатами. Работа продвигалась медленно. Эксперименты сбоили. Интересующие меня проблемы упорно отказывались раскрыть свои тайны. Я не мог разобраться в работах Кляйнфельда, его догадки десятилетней давности не поддавались моему пониманию.

Странно, но Эрика продолжала время от времени встречаться со мной за обедом, когда приезжала сюда из Нью-Йорка, где уже завоевывала себе имя в писательской среде. Но кроме этих редких проблесков, все мои контакты с людьми сводились к общению с лаборантами и системными администраторами. Бостон — дождливый, скучный город, с галереями магазинов и офисных зданий на окраинах… как раз в таких пригородах размещаются лаборатории высоких технологий. В одной из них я нашел себе работу и возможность разрабатывать свои идеи. Долгие автобусные поездки на работу и обратно проходили в полусне.

Никто не подозревал, что на меня возложено. По ночам я таращился в телевизор; с немыслимой скоростью сменялись времена года. Я ощущал, как старею, толстею, как увядают и истончаются мои способности, но дзета-измерение становилось все яснее, сияя в спектре красного излучения на границе видимого мира. Иногда мнилось, что открытие близко — я на пороге славы и известности; я докажу, что все ошибались! Вот так, в одиночестве и безвестности, чахнет гений…

Спускаюсь вниз — три, четыре, пять этажей, мимо резервного фонда, мимо правительственных архивов — в запретную зону; на замки уходит несколько секунд. В подвальном хранилище — бесконечные ряды шкафов, беспорядочно заставленных картонными коробками; что-то подарено, что-то куплено на аукционах. Мне нужно кое-что из частной коллекции, вывезенной в Америку и разделенной на части после Второй мировой. К счастью, я помню здешние архивы.

В полном соответствии с каталогом нахожу в нужном шкафу: «Тактическая климатология», издание «Нептун-пресс» 1927 года, в двух томах, хорошо иллюстрированное, в приличном состоянии. Официальный запрет на книгу наложен особым военным советом генералов, сенаторов и ученых… о ней знают только четверо, что делает монографию самой известной работой Эрнеста Кляйнфельда, он же Лиан Стекльферд, он же Лестер Ланкенфрид. Более известный как Барон Эфира.

Прекрасно прорисованные диаграммы иллюстрируют требуемые условия; аккуратные столбики уравнений доказывают их эффективность. И впрямь, «От чего зависит погода?». Погоду делаю я… вскоре сильно похолодает. Книга отправляется в сумку; две находки за ночь, полпути пройдено — как-то слишком просто. По меркам героев я дерусь грязно, но отнюдь не мухлюю. Мой путь легко повторить; главное — старательно делать домашнюю работу.

Остальные аспиранты меня избегали. Я был старше всех. В начале первого семестра для нас устроили вечеринку… Все такие юные! С час я подпирал стенку, но не выдержал, ускользнул в кино. В аспирантуре никого похожего на меня не оказалось, сокурсники походили на лыжных инструкторов, пили-плясали, как в клипах на MTV. Где уж мне, в твидовом пиджачишке… Кое-кто даже знал, кто я такой — неудачник, «парень с дзета-лучом».

Мои институтские соседи по общежитию стали юристами в шоу-бизнесе, театральными режиссерами, врачами. Мне всегда казалось, что острый ум искупает все — нищенское существование, унылую квартиру в доме без лифта, просроченные надежды…

Такие люди, как я, редко встречаются в академической среде. Не понимаю, зачем нужна наука тем, кто довольствуется второсортными грантами, публикациями и наградами. Я точно знал, что сулят мне знания!

Я тратил бесконечные часы в архивах на безнадежные поиски книги, способной показать мне путь к истине, раскрыть загадку дзета-измерения. Мне чего-то смутно хотелось — сверкающих флюидов, электрической дуги, танцующей, точно живое существо. Мне хотелось, чтобы наука жила внутри меня, изменяла меня, чтобы тело мое стало генератором, реактором, тиглем! Трансформация, перерождение! Неудивительно, что меня объявили сумасшедшим.

Надо мной смеялись — этого я никогда не прощу и не забуду. Как раньше говорили, я им покажу! Я найду истину, но только не ради других. Спасать мир я не собираюсь. У меня есть на то причины. Мир давным-давно свихнулся, его никакая наука не спасет.

И не ваше дело, если в пыли архивов, в самом дальнем шкафу отыскалась старая-престарая, не внесенная ни в один каталог книга, почти истлевшая в темных подвалах библиотечной системы — названия на обложке не разобрать… Я снял ее с полки, сел на пол и стал читать. Вот оно! Я нашел там, где никто не искал… то, о чем никто не догадывался.

Это не просто книга! Книга листьев, книга дождя, книга парковочных площадок и школьных дворов, книга прогулок и одиноких дней и ночей… Что есть гений? Я читал и читал, до тех пор, пока из летнего пейзажа, сложенного из торговых галерей, парковок и лекционных аудиторий, у меня на глазах не возникла величественная структура в виде электронной схемы из травы и асфальта, загадочная могущественная руна, преисполненная трагической правды о медленном угасании последней великой эпохи.

Выбраться назад легко. Никто не догадывался о моей цели, никто не последовал за мной в архивы. Героев не волнуют библиотеки и исследования. Получив свои способности, они перестают думать, носятся туда-сюда. Книги, изобретения, открытия — это не для них.

Дева, наверное, мчится на юг, в свое роскошное жилище в «Башне Чемпионов». Я угоняю машину со стоянки у автопроката, выкладываю добычу на пассажирское сиденье. Стекла тонированные, так что переодеваться не придется.

Вспомнилась старая привычка. Часто, возвращаясь из лаборатории, я ехал окольными путями, по трассе — как будто я куда-то еду. На этот раз дорога занимает четыре часа. Стараюсь не превышать скорость, но в конце пути прибавляю газа, иду на обгон восходящего солнца. Книга и зеркало лежат на соседнем сиденье. Генеральный план стремительно движется к завершению.

Говорят, происхождение не забывается, но мне, как ни старайся, не удается вспомнить событий того вечера, хотя осколки воспоминаний иногда неожиданно возвращаются.

Помню ужин с Эрикой, беседу по дороге ко мне домой… память больше ничего не сохранила. Вечером вернулся в лабораторию поработать. Перебежал дорогу от автобусной остановки; в воздухе пахло дождем. Дымка клубилась вокруг фонарей, застилала фары автомобилей; я ждал удобного момента, чтобы перейти шоссе. Я ездил в лабораторию через весь город, сутками торчал на работе, проводя очередную серию безнадежных экспериментов.

Дождь барабанил по асфальту. Вечер пятницы — лучшее время, чтобы сосредоточиться на собственной работе; на парковке — ни души; тускло светят желто-оранжевые фонари; белая разметка на асфальте — как скелетики из мультфильма. За парковкой — болото, камыши и высокая трава, хор лягушек, стрекот насекомых и ночной пригород. Я уставился в ночь сквозь тонированные стекла, вдыхая кондиционированный воздух, физически ощущая, как истекают сроки. Финансирование закончилось. Нет больше шансов, чтобы доказать свои идеи.

Я разрабатывал уникальное топливо, создавая революционный источник энергии, замешанный на только мне понятной дзета-радиации — флуоресцентный коктейль из экзотических ядов, неустойчивых изотопов и редких металлов… Жидкость дымилась в мензурке зелено-лиловыми завихрениями. «Токсично» — не подходящее слово, состав получился зловредный и почти разумный. Двигателю океанского лайнера хватило бы одной капли на тысячу лет. Однажды, по наитию, я стянул перчатку и сунул палец в пробирку с образцом. Кончик пальца онемел, едва коснувшись холодной блестящей жидкости.

Температура резко повысилась, стеклянная колба покрылась паутиной трещин. Я горел и тонул в невыносимой, нескончаемой боли… Хотелось упасть в обморок, покинуть собственное тело — нестерпимое, непрекращающееся ощущение… Невозможно пережить такое и остаться самим собой; вместо меня возникало иное, новое существо, вытерпевшее непереносимое… Раствор пропитал меня насквозь, и я изменился.