"Лилея" - читать интересную книгу автора (Чудинова Елена)

ГЛАВА XVII

— Помилуй Господь, могу ли я поверить такому щастью?! — Стук запрыгавшего по камням грифеля показался слишком громок. Записная книжка также упала с колен стремительно вскочившего на ноги пожилого человека. Но ни шагу не сделал он к Елене: казалось, ноги его вросли в землю.

Застыла и она, странно ослабев в коленях. Недвижнее статуй, они смотрели друг на друга.

Нельзя не узнать было это высокое чело, обрамленное не русыми, как у Филиппа, но белоснежными волосами, эту незнакомую жесткую складку знакомых губ. Никогда не было у Филиппа такого пронзительного взгляда — словно на тебя не глянули, но окатили едкою, обжигающей до костей кислотой, но серые глаза, они были те же самые. Тот же твердый подбородок, те же прямые плечи. Положительно, она узнала бы его в самой многолюдной толпе!

— Батюшка!

Ноги ожили: Нелли метнулась к свекру, рухнула на колени, прижав обеими руками к лицу окрашенную крестьянским загаром руку старика, ткнулась лбом в крестьянский его наряд.

— Не верьте щастью, отец, я — вестница горя! Филипп…

— Элен, дорогое дитя мое, — де Роскоф помог ей подняться. — Не терзай себя жестокими словами, мне все ведомо. После я расскажу тебе о том. Не плачь, дитя, дай наглядеться на тебя.

Только сей час Нелли огляделась вновь кругом, пораженная тишиною. Шумное только что сборище застыло и онемело, почтительно наблюдая за родственною встречей. Но почти тут же сделалось шумно вновь, и с этого мгновения все, что творилось вокруг, почти сразу истаяло в ее памяти. Запомнилось лишь теплое ощущение привета, окутавшего подруг со всех сторон. Казалось, они воротились домой — в Кленово Злато или в Сабурово. Десятки рук заботливо обустраивали их, десятки голосов звучали в ушах…

Нелли обнаружила вдруг, что сидит на теплой козьей шкуре, а ее зазябшие на море руки греет серебряный стакан, наполненный темным вином. Катя, устроившаяся супротив, весело грызла жемчужными зубами крылышко мелкой птички. Параши видно не было, хотя ее голос, повторявший, со смехом, какое-то бретонское слово, слышался где-то рядом. Кто вложил ей в руки сей стакан? Нелли не было суждено вспомнить никогда.

— Мы было оплакали Вас, отец, — тихо вымолвила она. — Соседи в Париже рассказали, как пришли за Вами, попадались даже те, кто будто бы видал, как Вас убили санкюлоты.

— Увы, — с глубоким вздохом ответил господин де Роскоф, — те, кто заявлял себя свидетелями смерти моей, не лгали.

Он замолк, но и Елена ничего не сказала, полагая, что разъяснение странных тех слов последует.

— Нечто наподобие нервической горячки свалило меня с ног в дни сентябрьского террора, — в самом деле заговорил наконец господин де Роскоф. — Более неподходящего случая для хвори трудно вообразить! Слуги разбежались, оставался лишь мой верный лакей Жан-Батист, служивший мне больше пяти десятков лет. Как умел управлялся он на кухне, хотя таскать воду было ему уж тяжко: старый мой слуга начал сдавать раньше меня. Воды меж тем, я чаю, для ухода за горячечным больным требовалось много. Сам я, впрочем, не осознавал ни жажды, ни того, как исходил тяжелым потом, ни благотворно освежающего прикосновения к телу чистого белья. Я существовал вне бренной оболочки, заточенный в темницу собственного черепа. Страшным было сие существование, дочь моя! Некуда деться мне было от кровавых исчадий адовых, от жалких криков безвинных жертв. Но однажды муки жажды дали о себе знать. Во рту моем пересохло так, что язык, будто мускатная терка, терзал небо и десны. Мучения жажды, сколь ни удивительно, пробудили мой разум. Зрение просветлело. В изголовьи постели моей, на столике, стоял престранный натюрморт: самые маленькие графины из различных сервизов теснились в количестве не одной дюжины — серебряные, стеклянные, хрустальные, фарфоровые. Пересохшее горло не позволило речи излиться по обыкновенному своему руслу. Ждать, когда же придет Жан-Батист, я более не мог. Еле поднял я дрожащую руку, но не единожды падала она прежде, чем я дотянулся до крайнего, самого маленького серебряного графинчика. Сосуд упал в простыни, рука оказалась слишком неловкой. Однако ж пробка, плотная, но не тугая, удержала живительную влагу. Кое-как я поднес его ко рту и напился. Кризис болезни, верно, миновал, когда я томился жаждою. Весьма вскоре я вновь захотел пить. На сей раз рука дотянулась до еще меньшего графинчика, в коем оказалось вино, необыкновенно меня подкрепившее. К полудню того же дня, вить очнулся я ранним утром, я смог уже сесть на своем ложе. Не сразу недоумение начало точить мне душу: больной человек смутно осознает происходящее. Но вот начало темнеть. Никто не шел затеплить огни. Закатные лучи скользили сквозь стекла, понемногу угасая, и это явилось мне первым знаком к тому, чтобы разум пробудился. Обустраивая свой дом, я прежде всего позаботился о том, чтобы окна спальни моей глядели на восток. Смолоду ничто не радовало моей души больше рассвета, с коим я норовил просыпаться наперегонки. В моей спальне не могло быть видно заката! Я осмысленным взором огляделся вокруг. Воистину, я лежал не в своей постели, хотя и в своем дому — сосуды, из коих я утолял жажду, все были знакомы. Ложе было непривычно узко, и, как я только лишь начал ощущать, жестковато. Не враз узнал я небольшую комнату с оклеенными бумажками стенами, в коей мне редко доводилось бывать. С усилием я поднялся. Мне сделалось холодно, но я не находил халата. Какая-то одежда была сложена у кровати, но она не была моей. То оказалась суконная ношеная одежда простолюдина! Я облекся в сие странное платье, ощущая себя обитателем странного сна. Дверь вывела меня в знакомый коридор, ведущий в переднюю. Оборотная сторона двери показалась мне знакома больше внутренней. Что за странность! Я, оказывается, занедужил в своей спальне, но очнулся в каморке Жан-Батиста, в его постеле! Тревога придала мне сил: я одолел лестницу, истоптанную, свидетельствующую о недавнем грубом вторжении многих людей. Спальня моя хранила следы обыска. Халат мой валялся на разобранной постеле, но я не увидал ни обыкновенного своего костюма, ни обуви. Горькое прозрение оледенило мою душу. Опустившись на колена пред Распятием, я молился и плакал, покуда в доме не стемнело.

— Но как же не приметили лица соседи? — шепнула Нелли, сама не понимая, зачем о том спрашивает.

— Старики, прожившие бок о бок долгую жизнь, делаются похожи друг на дружку, — горько усмехнулся господин де Роскоф. — Великое сердце! Дочь моя, коли ты рада нашей встрече, молись за доблестного Жан-Батиста до конца твоих дней!

— Если Господу угодно будет послать мне внуков, то и они будут его поминать! — Пылко воскликнула Елена. — Но что приключилось дальше, дорогой отец, как оказались Вы здесь?

— Еще несколько дней, будучи слишком слаб, чтобы покинуть свой небезопасный кров, я предавался размышлениям среди сотворенного санкюлотами разгрома, — продолжил господин де Роскоф. — Был ли смысл в жертве старого моего слуги, многожды спрашивал я себя сам. Одинокий книжный путник, всю жизнь собирал я по крохам знания о французской беде, но был бессилен ее предотвратить. Сын мой безопасен, как, по крайности, мнил я в те дни, род мой продлился. Так чего же ради один старик отдал остаток жизни своей за другого? Не враз выстроились мысли мои достойным строем. Бессмысленные упреки набросились на меня, словно туча кровожадного гнуса. Ты меньше иных дал погибающей отчизне, казнил я себя, меньше тех, кого беда застала врасплох. Они, по крайности, отдали ей сыновей своих! Но как раз сей упрек и остановил лавину прочих, ибо на него откликнулось не сердце, но разум. Ты спас сына, в добрый час, ответил я себе. Но разве тебе некем его заменить, некому дать ружье в руки? И верно, тысячи прочтенных рукописей не повредили моим глазам, руки до сих пор гнули подкову. Никогда не берег я себя нарочно, однако ж тело мое ответило добром за прожитые годы. С юности брезговал я разгулом, проживаючи в столице не оставил деревенской привычки спать по ночам, изыски же гастрономии являлись к столу в дому моем только ради гостей — мне же, засидевшемуся за работой, могло быть довольно на день стакана вина да куска козьего сыру. И вот я полон сил и бодр, даже невзирая на пережитую болезнь. Что же, стало быть пора отложить перо и взяться за пистолет! Старость не страшится смерти, она несокрушима в бою. Словно помолодел я на десять лет, поняв, как поступать дальше. К тому же вспомнилось мне еще об одном секрете, что предполагал я на сотни лет сохранить для потомков. Но потомки мои имеют все, чтоб быть благополучными, довольно с них, рассуждал я.

Елена не могла не заметить, как при сих словах лицо свекра странным образом омрачилось.

— Вскоре я уже довольно окреп, чтобы без сожаления покинуть дом, — чело господина де Роскофа прояснилось. — Впрочем, прощанье с моей вифлиофикой далось не без сердечной муки. Долго стоял я, глядя, как теснятся на полках шкапов бесконечные ряды книг. Пустое! Они уже не принадлежали мне, с часу на час можно было ожидать вторжения нового, беззаконного хозяина. Десятки, сотни, тысячи волюмов! Не в платок же мне увязать даже самые нужные из них? Что не осело в голове, тому прости. Доживши до глубокой старости, я обретал иную, деятельную жизнь, труды ученого остались в прошлом. Я уходил прочь налегке. Платье Жан-Батиста послужило мне спасительным путевым листом — никому не было дела до старика, верно лакея, лишившегося хозяев своих, немало таких брело по дорогам с жалким узелком на палке! Хлеб, что я взял с собою, вышел прежде, чем я достиг Нормандии, но добрые поселяне делились со мною каштанами и молоком. С грустью примечал я, что в сельских жителях избыта прежняя простодушная привычка расспрашивать путника — без тени прежнего любопытства они пускали меня согреться у огня, хозяйки безмолвно стелили солому в самом дальнем, неприметном углу. Благослови их Господь, они все понимали! В дому старого и проверенного моего финансового корреспондента, что в силу принадлежности к торговому сословию почти безопасно проживал в своем дому на Банковской улице маленького городка Флер, я передохнул несколько дней, оставил несколько почтовых поручений и запасся оружием. Вскоре я был уже в родной Бретани, и первый же встречный крестьянин сопроводил меня в ближайший стан белых. Вот и вся моя немудреная история, милая Элен.

— Чего уж тут, право, мудреного? Книгочей превратился в воителя, — улыбнулась Елена, не отирая невольных слез.

— Но в какого воителя, дорогая мадам де Роскоф, — с горячностью произнес де Ларошжаклен. — Селяне наши почитают Белого Лиса колдуном, что видит синих на три аршина под землею, не так ли, Ан Анку?

Молодой бретонец только с улыбкою кивнул в ответ.

— И, дети, еще б мне не угадывать презренные их повадки, — добродушно засмеялся господин де Роскоф. — Хотя, признаюсь по чести, дело в Шарроском лесу и льстит стариковскому самолюбию.

— Но… Ан Анку! — Елена стремительно обернулась к недавнему их провожатому, впилась в лицо его новым вовсе взглядом. — Так ты, выходит, был хорош с моим супругом, это о нем ты рассказывал, как ходили вы недорослями в море?

— Понятное дело, о молодом господине Филиппе, — смущенно отозвался Ан Анку. — Только как же могло мне впасть в голову, дама Роскоф, что не ведаешь ты, к кому идешь, идучи к собственному твоему свекру? Я-то мнил, ты враз разобралась, что он и есть мой сеньор.

— Я пробиралась к Белому Лису, вожатому шуанов, — слабо улыбнулась Нелли.

— Воистину, жизнь человеческая много куриознее, чем может впасть в голову любому сочинителю романов, — господин де Роскоф улыбнулся было, но тут же взор его вновь сделался пытлив. — Но скажи мне, дитя, какая надобность могла из такого далека вести тебя к шуану, в котором не знала ты родственника?

Нелли не враз ответила, слишком уж долог был предстоящий рассказ. Когда она все же собралась с духом заговорить, пещеру вдруг огласил повторенный сводами зловещий крик совы.

Ей подумалось, что уж совсем скоро, заслышав сову настоящую, она будет все одно искать поблизости человека.

Следом донесся шум, свидетельствующий, что в скальный зал не без трудностей пробираются люди.

Двое мужчин вошли неудобно, полубоком, не выпуская из внимания третьего, при чьем виде Нелли невольно вскрикнула: на голове его был нахлобучен черный мешок, спускавшийся на обтянутые синим мундиром плечи.

— Ишь, санкюлота поймали! — усмехнулась Катя. — Надо думать, допросить хотят. Только глаза-то чего закутали, не отпускать же его после живым?

Нелли сие тоже не было понятным, однако ж неважным, в сравненьи во всяком случае с жалким видом синего. Здесь тебе не Париж, беспомощных стариков на расправу тащить! То-то запоешь!

Четвертым оказался не опускавший от спины санкюлота пистолетного дула парнишка, постарше Ле Ноаха, лет тринадцати-четырнадцати. В крестьянском наряде, в неизменных широченных панталонах ниже колен с узкими гетрами и шелковым кушаком, в лохматой куртке и лихо заломленной шляпе с белою кокардой, он не глядел маленьким мужиком, слишком уж изящны были его движения.

Один из вошедших мужчин грубым жестом ослабил завязку на мешке, покрывавшем голову санкюлота.

— Я мог задохнуться! — Синий, тут же стянувший мешок несвязанными отчего-то руками, жадно втянул воздух. — Отчего вам мало простой повязки на глаза, как всегда делают?

— Повязку на глаза честным людям надевают, — спокойно отозвался Ларошжаклен. — У вашего брата чести нет.

Недоросль, не выпуская пистолета из правой руки, стянул левой шляпу, лихо тряхнув головой. Вот те на! Небрежный узел, кое-как запиханный под объемистую тулью, рассыпался от резкого жеста. Бретонцы мужчины носят волоса едва ль не длинней женских, но отнюдь не прячут их. И было отчего прятать — в обрамленьи роскошных этих рыжих кудрей юное лицо сделалось тем, чем и было на самом деле — лицом девушки. Прехорошенькое личико, хотя теперь, незатененное полями, стало видно, что оно густо усыпано веснушками. И это при неровном-то свете факелов!

— Эх! — сочувственно вздохнула Параша. — Такого никаким пахтаньем не свести.

— Не тратьте слов, Анри, сие пустое, — господин де Роскоф, не поднявшись с места и даже не глядя на синего, протянул в его сторону руку с раскрытою ладонью.

Революционер замешкался в нерешительности, затем, словно бы против своей воли, вытащил из-за пазухи сложенную бумагу. То ли вздохнул, то ли хмыкнул, словно бы пытаясь привлечь к себе внимание, затем, не дождавшись, приблизился и, невольно нагнувшись, вложил бумагу в раскрытую ладонь.

Господин де Роскоф принялся разворачивать полученное послание.

Рыженькая девушка, пройдя несколько шагов в затылок с синим, чувствительно ткнула того дулом меж лопаток, побуждая воротиться обратно.

— Да оставь негодяя, Туанетта, он здесь чихнуть без разрешения не посмеет, — с улыбкою произнес де Ларошжаклен. — Прошу прощения у дам. Дорогая мадам де Роскоф, позвольте представить Вам мадемуазель де Лескюр. Так сказать, северной Венере — франкскую Афину.

Вид юной особы столь живо напомнил Елене приключения собственного отрочества, что она не смогла удержать самой веселой улыбки.

Однако ж мадемуазель де Лескюр лишь холодно кивнула в ответ. Брошенный на Елену взгляд ее был несомненно недоброжелателен — сие особенно ощущалось под этими наполненными непринужденным дружелюбием и сердечностью сводами.

Впрочем, не странное отношение юной девушки прежде всего занимало сейчас Елену: господин Роскоф внимательно читал развернутый лист. Ради сей бумаги сюда привели синего, коего, надо полагать, не убьют. Что ж такого могло содержаться в оной?

Постепенно и внимание остальных полностью сосредоточилось на сухощавой фигуре читающего старика. Неровное пламя подчеркивало игру резких морщин в лице его: презрение чередовалось с гневом. Наконец он поднял голову.

Елена с облегчением увидала, что на устах господина де Роскофа играет насмешливая улыбка.

— Верно не раз бивали начальников твоих в трактирах за меченые карты, — теперь он обращался к синему. — Стоило ль затевать мошенничество? Вы знали, еще б вам не знать, что сын мой покинул отчизну одиннадцать годов тому. Удалось вам пронюхать, что он уж женат. Удалось и послать убийц по следу в далекую страну. Но нынешний обман не вышел. Глупцы! Чтоб вам узнать, сколько лет невестке моей? У меня не может быть внука осьми годов от роду. Никакого мальчика вы не похищали из России, сие гиль. Ах я, старый дурак! Элен, вить я не спросил самого важного у тебя — есть ли у меня хоть годовалый внук либо внучка? Дочь моя, что с тобою?!

— Роман!! — отчаянно закричала Нелли. — Батюшка, он у них! Пусть отдадут его, Вы ведь можете заставить негодяев его отдать!

В свой черед изменившийся в лице, господин де Роскоф махнул рукою, приказывая жестом увести санкюлота. Шуаны, без слов понявшие его, увлекли синего куда-то в темную глубину пещерных ходов.

— В чем я ошибся, дитя мое? — господин де Роскоф заботливо взял Елену за руку: персты его были по-стариковски хладны, но ладонь по-молодому сильна.

— Ошиблись санкюлоты, отец, — ответила Нелли тихо. — Ваш внук-младенец безопасен, но вместо него они похитили моего маленького брата.

— Так вот за какою бедой ты пустилась вдогонку… — господин де Роскоф протянул развернутое письмо де Ларошжаклену. — Я-то мнил, что негодяи лишь затеяли разыграть очередную фарсу, когда от них дошло, что предлагается важный для меня торг. Оставь тревогу за брата, он будет благополучен.

От слов этих, покойных и властных, облегчение непременно воцарилось бы в сердце Нелли, когда бы она не видала перед собою лица де Ларошжаклена, читающего вражеское послание. Юный красавец, или то лишь чудилось ей, о, если бы чудилось, казался теперь старее самого де Роскофа.