"Лилея" - читать интересную книгу автора (Чудинова Елена)

ГЛАВА XVIII

— Мы сделаем все, чтоб вырвать мальчика из их рук! — Ларошжаклен теперь словно бы не примечал Нелли, глаза его не отрывались от господина де Роскофа. Говорил он с жаром, похожий на молитвенный. — Я немедля займусь этим, коли мы знаем наверное, что маленький пленник существует, задача облегчается!

— Да чем же, молодой мой друг? — господин де Роскоф, напротив, очень спокойный, печально усмехнулся. — Мы не можем атаковать, сие не в наших силах. Да и наверное ли мальчик в шато де Латт? Эти змеи горазды петлять.

— Но мы не можем допустить, — с пылом продолжил де Ларошжаклен, но господин де Роскоф остановил его нетерпеливым движеньем руки.

— Взгляните на сию молодую женщину, — заговорил он, кивнув на Елену. — Скольким превратностям войны она подвергла себя? Как иначе мы можем вернуть ей маленького брата? Найдет ли ответ хоть кто из всех здесь?

Ларошжаклен застонал, словно от головной боли. С тревогою в душе Нелли оглядывала озадаченные и горестные лица шуанов. Какая новая беда стояла на пороге? Что происходило? Это, казалось, было внятно всем, кроме трех подруг.

— Призовите синего, — распорядился де Роскоф.

Вскоре вслед за этим вновь привели санкюлота. Последний, между тем, казалось, уже собрался с духом и выступал уверенно. Наружность его, как только теперь приметила Елена, отнюдь не была отвратительной либо даже заурядной. Это был молодой человек, не старше двадцати годов, с небрежно подстриженными каштановыми волосами, что могли бы быть красивы, кабы им было позволено расти.

— Ответ приготовлен? — спросил он. Глаза его искали взгляда господина де Роскофа, изобличая, что оказанный прием терзает его самолюбие.

Господин де Роскоф молча протянул небольшую бумажку, на коей перед тем нацарапал наспех едва ли боле нескольких слов.

— Я им не верю, — упрямо проговорил де Ларошжаклен. — Не верю ни в чем, даже в этом! Можно ль договориться наверное с этими пиявками в человеческом обличьи?!

— Не верю и я убийцам женщин и детей, — хмуро отозвался Ан Анку.

— Так вам отвратительны наши жестокости! — от обиды молодой санкюлот забыл об осторожности. — Но разве не худшими нелюдями, не худшими злодеями были вы сами? Кто поддержал доблестного депутата Лапуля, когда он требовал отменить варварское право сеньора, возвращаясь с охоты, убить не больше двух крепостных, дабы омыть их кровью усталые ноги! Только двоих, не больше, какое великодушие! И в конце просвещенного осьмнадцатого столетия, во всем высоком собрании ни один не захотел отказаться от чудовищного закона! Вдруг да ноги озябнут!

— Меня там не было, — господин де Роскоф впервые взглянул на молодого санкюлота, и, казалось, отвлекся от своих невеселых дум. — Однако ж, окажись я в том собрании, я бы тоже не выступил за отмену сего закона.

Удивилась даже Елена, меж тем, как синий попросту онемел.

— Едва ли стоит отменять то, чего и не было никогда, — улыбнулся де Роскоф.

— Так по Вашему сие неправда, по Вашему дворянин никогда не грел ног своих крестьянскою кровью? — с недоверием спросил молодой человек.

Пора б уже догадаться, что неправда, усмехнулась про себя Елена.

— Правда, и правда горестная, — спокойно ответил господин де Роскоф. — Было то во времена короля Генриха Четвертого. Некий кавалер де Лионн был застигнут за тем, что вспорол чрево крестьянской девицы, дабы засунуть ноги внутрь. Подозревали, что то было не единственное его злодеяние такого рода. Я же склонен полагать, что оный де Лионн страдал особым видом безумия, побуждающего человека все время повторять одно и то же злодеяние.

— Для жестокостей дворянина всегда находилось оправдание!

— Король Генрих его не нашел.

— Заточил в Бастилию, мы знаем, как это делается! Удобные комнаты с гостиной для посетителей, свой стол, а там, глядишь, помилование через три-четыре месяца, стоит делу подзабыться, — усмехнулся синий.

— Кавалер де Лионн был казнен в Париже при большом стечении народу. Не обезглавлен, как подобало ему по праву благородного происхождения, но четвертован с позором.

— Того не может быть!

— Да сделайте себе труд заглянуть в городские бумаги! — с горечью произнес де Роскоф. — А уж коли лень копаться в пыли самому, так за малую толику нужную справку сделает архивариус. С этого-то события, о коем, верно, рассказывала ему в младенчестве нянька, в горячей голове того Лапуля и возник закон о двух крепостных. Нещасная Клио! Сколь мало нитей Истины вплетено в твои одеяния! Люди ткут их из бабьих сказок, пустых сплетен, честолюбивых и корыстных домыслов.

— Свои сказки есть и у вас, у белых, — не сдавался синий. — Послушаешь бывших, так как все было славно прежде! Сеньоры были отцы крестьянам, священники слушали только своего Бога! Кабы вправду все рыцарские обеты блюлись на свете, так и впрямь революции не надобно!

— Юдоль мирская полна несправедливости, — с печальным спокойствием произнес де Роскоф. — Все, что способен и должен сделать в ней порядочный человек — блюсти себя самого да, коли сталкивается с дурным делом, приложить все возможные старания, чтоб ему воспрепятствовать. Но только безумец может тщится дать грешному человеку безгрешное устроение жизни. Жизненное зло от сего умножится стократ. И оно уже умножилось.

— Сие временное положенье! — горячо возразил молодой санкюлот. — Порядок наш еще шаток, укреплять его доводится жестокими способами. Как отступит угроза внешняя, да иссякнут враги внутренние, вроде вас, шуанов, так и жестокости не станет, а укрепленные ею установления останутся на щастье людей! Я не верю, что мир к лучшему не изменишь! Мы уже половину дела сделали, уже изменили, вот только надобно дождаться, чтоб все сделалось гуманнее.

— Тут-то и выяснится, что нищета, болезни, обида слабого сильным нисколь не убыли. Но я не о том, — господин де Роскоф теперь внимательно вгляделся в лицо молодого человека, столь внимательно, что тот зябко передернул плечами, словно холод подземных сводов сгустился. — Пора уж тебе ворочаться дабы длить черное дело, за коим ты послан, юноша, но я тебя задержу малость. Твое лицо еще не изрыто пороком, и я почти уверен, что ступить на пагубную стезю тебя толкнули намеренья самые благие. Но благими намереньями, говорят в народе, и вымощена дорога туда, куда ты уже следуешь. Едва ль я сумею принести тебе пользу, но Божий промысел неисповедим.

— Неужто Вы хотите меня агитировать за короля? — молодой человек усмехнулся, хотя усмешка его получилась кривою. — Сие была бы изрядная наивность.

— Я всего лишь хочу честных ответов на несколько вопросов вовсе не секретных.

— Коли так, я отвечу.

— Верно ль то, что Верньо посажен уже в тюрьму и ждет гильотины?

Кто таков Верньо Елена знать не знала, однако ж этот вопрос отчего-то смутил синего.

— Это правда, но он ведь теперь с Роланами и Бриссо, — потупив голову, однако ж твердо сказал он.

— С Роланами? Не с теми ли Роланами, коим рукоплескал плебс Парижа? С Бриссо? Не с тем ли, что затеял первый смутьянский листок? А сам Верньо? Не он ли первый призвал год назад к свержению законной власти? Разве есть что либо общее меж сими Роланами, Бриссо, Верньо и нами, шуанами?

— Разумеется нету! — гневно взвился молодой санкюлот.

— Не было, ты хочешь сказать, юноша, — де Роскоф улыбнулся. — Теперь уж есть. Это общее — гильотина. Ты молвил давеча, что уж был бы мир и порядок на ваш лад, когда б ни шуаны. Разуверься. Запомни лучше, что я скажу тебе на прощанье. В возрасте двадцати четырех годов довелось мне, единственный раз в жизни моей, путешествовать морем дальше Ла Манша. Опытные мореходы много рассказывают о штормах и ветрах, однако ж моему пути Натура благоволила. Небо было чисто, ветры столь послушно надували паруса, будто капитан положил им за то плату, как шутили офицеры. Сущим парадизом было бы то плаванье для пассажиров, когда б ни одна досада — крысы. Гадкие твари пробовали вперед нас нашу еду, прыгали по ночам на койки, портили вещи, пугали дам и детей. Словом, от них не было спасу. «Пора, сударь, очистить судно от нечисти», — молвил мне как-то утром добрый матрос Альбер. Благое намеренье, только возможное ли? Я слышал уже, что кошки от корабельных свирепых крыс не спасенье. Скорей нещасный зверок погибнет сам. Я выразил Альберу свои сомнения. «А вот извольте поглядеть, какую мы находим на крыс управу!» — отвечал тот. Со скуки я внял его совету. Матрос велел мальчишке-юнге наловить крыс, тот и впрямь поймал дни за три много — не мене двух дюжин. Однако что толку — ведь их остались в трюмах сотни! Вдвоем они приволокли старый котел, что уже не годен был на камбузе, установили его на палубе и вытряхнули внутрь всех тварей из клеток. Сверху они прикрыли котел, но оставивши при том доступ воздуху. Я положительно терялся в догадках, меж тем, как Альбер и мальчишка, казалось, вовсе о крысах позабыли. Я же то и дело прогуливался к котлу, о стенки коего скреблись изнутри десятки когтистых лапок. Изнутри доносились шум и отчаянный писк. Я не знал, сколько могут прожить крысы без воды и пищи, однако, это было явственно дольше, чем я полагал. Я начал сожалеть о мерзких, но все же злощастных тварях — добрей было б перебить их сразу, думалось мне. Дни шли, но писк не умолкал. Наконец сделалось тихо, разве что одна или две крысы еще скреблись внутри, но уже не пищали. «Вот и сварилось без огня наше кушанье!» — засмеялся юнга, приложивши ухо к стенке котла. Они сняли крышку и опрокинули котел прямо на палубу — я заране сморщил нос. Напрасно! На досках заметалась всего одна, вполне живая, особо крупная крыса. Вид мерзостной гадины был злобен, бурая шерсть топорщилась, слипшись местами в черные сосульки, голый хвост напоминал вылезшего после дождя исполинского червя. Но где ж… Я заглянул в лежащий на боку котел: он был пуст, совершенно пуст! Холодная испарина выступила на моем челе от отвратительной догадки. «Да, сударь, сие — крыса-людоед, верней сказать, крыса-крысоед, ибо она питается собратьями своими, — с хохотом пояснил юнга. — Мы на море называем таковых — крыса-тигр. Единожды отведавши мяса своих собратьев, они не охочи ни до какой другой еды!» Меж тем отвратительная крыса, пометавшись немного по доскам палубы, стрекнула в трюм. «Она не успокоится, покуда не съест их всех, — добавил матрос. — И, верите ли, под конец станет размером с кабанчика. Когда корабль очистится, мы ее легко прибьем — неподвижную с жиру и неспособную пролезать в щели».

— К чему сия отвратительная аллегория? — Казалось, покуда длился обстоятельный рассказ де Роскофа, молодой человек обрел спокойствие. Теперь он говорил без гнева, а перед тем внимал противнику своему старательно, быть может и противу своей воли.

— Полно, Вы не глупы и получали образование, я вижу, — перейдя с «ты» на обязательное обращение, господин де Роскоф отбросил и мягкую доверительность. — Природа Зла, коему Вы служите, паразитарна. Только потому в революционном котле еще так много крыс, что собратья Ваши сыты кровью дворян, крестьян, священников и шуанов. Чем меньше нас останется, тем скорей вы оборотитесь друг на дружку. Полагаю, что сперва кто-нибудь съест Дантона — скорей всего то будет Робеспьер.

— Робеспьер и Дантон — надежные союзники против бриссотинцев, — республиканец даже усмехнулся словам старого шуана.

— В марте оба мерзавца принимали «декрет» об их Чрезвычайном трибунале, об этой шайке убийц, — невольно вмешался в поддержку врагу де Ларошжаклен. — В апреле Робеспьер выгораживал Дантона, когда того поймали за руку на казнокрадстве.

— Робеспьер пожрет Дантона, — твердо возразил господин де Роскоф. — Когда б то было пристойно, я побился бы об заклад.

— Так Робеспьер и будет крысою-тигром? — спросил Ан-Анку. Казалось, куриозный спор с синим затянул всех.

— Быть может… Быть может и Робеспьер. Но скорей всего не он. Скорей всего крыса-тигр ныне — бойкой, но мелкой крысенок, вовсе еще безвестный. Едва ль мы ныне даже знаем его имя, — вздохнул де Роскоф.

— Но что станется, когда сей тигрокрыс пожрет всех собратьев, батюшка? — Нелли казалось, что свекор рассказывает страшную, но завораживающую вместе с тем сказку. Словно все понарошку рядом с этим человеком, а она опять — маленькая Нелли, которую всесильные взрослые оберегут от любого зла. Забытое, давнее, теплое чувство!

— Не забудь, крыса-тигр не может кормиться ничем, кроме плоти себе подобных! Пожравши всех у себя, он пойдет на иных. Будет война.

— Но война и ныне идет, — сказал кто-то из шуанов.

— Та будет всемирной войной, и докатится хоть до подножий Египетских пирамид. Сие, конечно, шутка, друзья мои, но война захватит многие страны и принесет неисчислимые беды народам. Одним вить отлична корабельная крыса-тигр от тигра-человека: последний наделен разумом! Подумайте, разум человеческий в теле людоеда! Его снедает не только жажда крови, но и жажда власти. Едва ль будет странным, если он захочет почестей больших, что довлели прежде венценосцам, возжаждет трона, того самого трона, ради ниспровержения коего все и затевалось!

— Революционер не станет вожделеть о троне, я слушал безумца! — Молодой синий резко взмахнул рукою, так, словно бы в ней была сабля.

— Когда падет голова Дантона, попытайся вспомнить сии слова, юноша. Когда на трон потомков Святого Людовика вскочит крыс-людоед, вспоминать уж будет поздно. — Господин де Роскоф повернулся спиною к синему.

Двое крестьян тут же нахлобучили на голову молодому человеку мешок.

— Ну мочи нету, чтоб синего видеть, да не убить, — заявила мадемуазель де Лескюр вослед республиканцу и сопровождавшим.

— Опять ты с глупостями, Туанетта, — отмахнулся де Ларошжаклен, впрочем, ласково улыбнувшись девушке. — Можете себе вообразить, сударыни, сия особа приучила своего жеребца, Геркулеса, валить синих с ног и добивать копытами.

— Ну, и чем оно плохо? — Девушка надула губы.

— Было б хорошо, когда б твой Геркулес делал сие без своей всадницы, — возразил де Ларошжаклен, очевидно для давний спор. — Воображаешь, тебя пуля не берет?

— Я по сту раз говорила, все у меня обдумано! В мужском наряде я не охочусь! Синий видит девицу, коли я сама не поднимаю пистолет, так с чего он станет стрелять? Легкая пожива сама идет в руки! А как подойдет, чтоб стащить меня с седла, так уж Геркулес не медлит!

— Расскажешь, как добилась своего фокуса? — спросила Катя. — В обмен и я кое-чего поведаю. Есть у меня свой табун далёко отсюда.

Юная особа кивнула. Казалось, неприязнь ее относилась только до одной Нелли. С Катей, напротив, с пары слов связало их приметное взаимное понимание.

Бивак, меж тем, изрядно опустел. Некоторые из шуанов поднялись наверх, другие занялись кто чем по отдаленным закоулкам пещеры. Подруги, господин де Роскоф, Ан Анку и Ларошжаклен только и остались у ледяной колонны.

— Прошу Вас, будьте снисходительны к нашей мадемуазель де Лескюр, дорогая мадам де Роскоф, — печально сказал де Ларошжаклен. — Не судите о ней строго, хоть Вы, я чаю, привыкли к иному поведению девиц.

— Много близких у ней убито? — тихо спросила Елена.

— Почти вся семья, боле десяти человек, живыми остались только два старших брата. Бабушка, мать, отец, незамужняя тетка, четыре маленьких сестры, трое братишек, из коих младшему был год. Ну, да довольно о том. Я приношу мои извинения: надобно было раньше озаботиться тем, что особы прекрасного полу, проделавшие столь длинный путь, нуждаются в отдыхе. В своей усадьбе я предложил бы гостьям совсем иные удобства, да усадьба моя, хоть и близко отсюда, но лежит в обгорелых руинах. Однако ж в сих пещерах не столь неприглядно, как покажется на первый взгляд. Вам будет удобно в пещере, называемой нами обыкновенно Монашескими палатами. Там частенько ночуют братья либо сестры.

Нелли вправду ощутила вдруг усталость. Однако ж у нее мелькнула мысль, что обязательность Ларошжаклена вызвана отчасти тем, что он хочет переговорить с ее свекром сугубо.

Монашеские палаты оказались двумя низенькими пещерками, прилипшими друг к другу, словно две разделенных аркою части комнаты. В каждую вел при том свой ход из общей залы. Там впрямь нашлось все необходимое для отдыха и туалета. Кроватями служили даже не вязанки прутьев, а набитые водорослями тюфяки. Немало смешным показалось, что среди тюфяков из грубой саржи либо мешковины один был из гобеленовой ткани, с узором из гроздов винограда и роз. Впрочем, умываться предлагалось из кувшина замечательного севрского фарфора над деревянною лоханкой. Причудливый обиход войны!

Катя, как сорока падкая до яркого, тут же устроилась на гобеленовом тюфяке.

Утомленные путешествием, обеи подруги Елены уж через несколько минут уснули. К ней же сон пришел не вдруг. Долго лежала она в полумраке, разбавленном лишь слабым мерцанием самодельной лампадки под деревянным Распятьем, за которое заткнута была сухая веточка можжевельника. Сколь переполненной тревогами и радостями казалась ее душа! Свекор жив, Роман теперь куда ближе, чем казался все странствие, но все же так тревожно далек! Волнения Нелли утихали постепенно, словно буря на воде. На душе сделалось тихо. Веки смежились, но прежде, чем молодая женщина погрузилась в сон, на грани сна и яви, ей вновь привиделся человек, преследуемый синими собаками.