"Становой хребет" - читать интересную книгу автора (Сергеев Юрий Васильевич)

11

Полдничали уже далеко от мудрёных порогов на обширном, заросшем ерником и поднебесными елями острове. Все перекаты, что они теперь проходили, казались Егору игрушечными и смирными.

Игнатий подточил пилу, пока варилось мясо, они свалили ель в обхват толщиной. Отпилили от комля чурку, из неё приискатель выколол две широкие плахи.

— Дале река тише пойдёт, нечё без дела сидеть на плёсах. Стану мастерить лотки для промывки. — Он забрал плахи к себе на паром и теперь от переката до переката, на спокойной воде, впереди Егора слышалось тюканье топора, эхом откликавшееся от прибрежного леса.

К вечеру заготовки лотков были вытесаны. Увлечённый работой, Игнатий продолжал выстругивать их у костра охотничьим ножом, делал всё тоньше и легче, наружную часть отшлифовал, а внутри пустил шершавинку из волокон дерева.

Чтобы они не намокали в воде, обжёг на огне до черноты и обмазал по горячему медвежьим салом. Сало впиталось в поры дерева, застыло там — воде уже не пробраться.

Утром поднялись поздно, солнце вовсю наяривало в чистом небе. Егор продрал глаза, умылся в реке и застыл от удивления. За одну ночь всё стало зелёным. Бахромистая хвоя лиственниц вылупилась разом из почек, облила сопки нежным весенним цветом.

Вода спадала, оставляя на берегу кайму принесённого мусора — щепок, старой хвои и веток. Буянил у переката таймень, не насытившись на рассвете, пускал буруны у тихого плёса. Река паровала в тепле, мягко журчала и струилась по камням.

Переполненная звуками и шелестом тайга пушилась и расцветала, вымётывая зелёную траву и обряжая берёзки нежными листочками.

Суетливо перелетали птахи, пиликали и свистели на все голоса, погруженные в заботы подступающего лета. Парфёнов аппетитно грыз сухарь, отрешённо глядел на перекат, сыто приговаривал:

— Эко выворачивает… эко, лешак, выкаблучивается, тайменюка-то, нечистая сила! Вот зверина, так зверина. Река вся ходуном идёт. Ну, погоди ты у меня… Спробую твою дурь угомонить, — он порылся во вьюке и достал моток шёлковой верёвки.

На одном конце её привязал длинный проволочный поводок с обшитой шкурой бурундука винной пробкой. Трёхпалый кованый якорёк взблеснул на солнце.

Игнатий обошёл стороной перекат, снял штаны и забрёл в ледяную воду. Забросил на стрежень снасть, долго спускал петли шнура, пока он не кончился. Когда начал подматывать, торопливо поплыл через глубокое плесо бурундук.

Он плыл к обрывистому подмытому берегу, где кружились над ямой шапки взбитой пены. Серп рыбьего хвоста ударил внезапно и утопил в воронке снасть. Игнатий мгновенье повременил, а затем резко дёрнул шнур. Лошадиный рывок взнузданного тайменя слился с радостным воплем рыбака:

— Попался, голубь! Егор, иди помогай, он меня счас утянет к чертям водяным! Скорей!

Рыба ходила в глуби бешеными кругами, резала тонким шнуром руку. Игнатий перекинул его через плечо и, как бурлак, согнувшись до земли, пошёл от реки. Егор тоже вцепился в звонкую тетиву, стал торопливо выбирать режущую воду снасть.

Таймень с мели хотел ещё рвануться в глубину, но тетива выправила прыжок, и он вылетел на мокрую гальку, пугая размерами, хлопая зубастым ртом, извиваясь грузным телом. Егор кинулся на него верхом, сунул пальцы под жабры.

Таймень взбрыкивал, разгребая хвостом большущие камни, зло пялился на людей маленькими глазками, ощеряя губатый ротище. Игнатий палкой выковырнул у него изо рта тройник, смотал трясущимися руками шёлковую бечевку и весело заговорил:

— Будешь знать, как не давать людям спать, ясно дело, расшумелся, распрыгался. Ить добром говорилось — угомоню! А ты гордился, не верил. Вот так-то… отгулялся, брат, на вольных харчах отжировал, пора и честь знать.

Счас мы тебя подсолим, подвялим малость, а потом закоптим над костром. Слаще твоего балыка, брат, нету во всём свете ничего-о. Ты уж извиняй нас, любим пожрать, когда есть что. Егор, тащи этого бугая к паромам. Надо было бы ево запрячь, живо умчит до Якутска.

Егор поднял тяжёлую рыбину и понёс на спине, чуя стихающий трепет её тела. Парфёнов довольный шёл рядом.

— Вот это рыбалка так рыбалка! Да в нём мяса больше чем в хорошем баране, — задышливо проговорил Егор, выбираясь на крутяк берега, — научи меня пользоваться снастью, Игнат?

— Обучу, брат, обучу… Я тебя всему обучу, до чего сам дошёл и добрые люди надоумили. Грешно будет помереть и унесть всю науку с собой.

Обучу, как рыбу ловить и зверя скрадывать. Обучу, как золото искать, как определить по разбегу сопок и ключей основную струю россыпи, увидать иё под многими аршинами земли.

Даже растущие деревья, кусты и скалы на это указывают, только надо всё это видеть, знать твёрдо и поставить шурф на самом фартовом месте. Чую в тебе старательскую закваску, поэтому и обучу. Когда-нибудь помянёшь меня добрым словом.

Сметка в тебе имеется, после моей школы дале развивай башку, думай, примечай, не скупись поработать до горячего пота. Эка радость, ежель почуешь себя грознее самой природы и станешь увёртливым от смерти. Ясно дело, своим умом долго ко всему идти, надо быть любопытным до страсти.

Река всё шире разливалась от бесчисленных ручьёв, малых и больших речек, впадающих в неё со всех сторон. Потекла она ровнее и вольно, закрывая камни на дне зеленоватой толщей воды.

Парфёнов стал нетерпелив, всё вглядывался куда-то вниз по течению, на тихих плёсах работал шестом, толкая тяжёлый плот, ускоряя его бег.

Наконец-то увидел желаемое. В устье большого ключа стоял разлапистый эвенский чум. Вразброд паслись олени, взвякивали жестяными боталами. Около маток бегали сизо-коричневые тугутки.

Пришельцев загодя встретили голосистые собаки, Верка не удержалась от соблазна и прыгнула в воду с плота, соскучившись по своему лохматому племени.

Мокрая, заискивающе вертела перед ними хвостом, падая на спину и махая покорными лапками. Рослые рыжие лайки, напыжившись, степенно походили вокруг незнакомки и смирились с её негаданным вторжением. Верка взлаивала, прыгала и кружилась, вызывая собак на игру.

Плоты ткнулись разлохмаченными о камни торцами в галечный берег. Из чума вылез низкорослый эвенк, не спеша пошёл к гостям, покуривая самодельную трубку. Одет он был в меховые штаны, камусную парку, расшитую цветным бисером, и лёгкие унты, отороченные поверху горностаевыми хвостами.

Следом за ним сыпанула из жилища куча чумазых голопузых ребятишек, у костра суетилась женщина с заплетёнными косами. За строем лиственниц гас закат.

— Здорово, Степан, — соскочил на берег Парфёнов.

— Здорово, Игнаска… третий день тебя ждём. Олешка резать ната, спирт кушай нат-та, говорить толго-толго нат-та, — смуглое лицо эвенка млело неподдельной радостью и гостеприимством, — баба мне зимой сына родил. Шибко на Игнаска похозый. Однахо, крепкий парень будет.

Игнатий неопределённо хохотнул, глянул на удивлённого Егора.

— Неужто, Степан?! Вот это радость! — выжидательно глянул на чум.

— Шибко парень будет крепкий. Охотник будет. Мясо из рук рвёт. Пасиба тебе, хоросый парень.

— Не вгоняй в краску, Степан, перед дружком. Он ить нечё не ведает о нашем родстве, подумает невесть что, Егоркой его звать, принимай гостей.

— Здорово, Игорка… — добродушно улыбнулся эвенк, — у-у-у сопсем большой парень. Ванька такой расти. Баба моя тебя шибко полюбит. Бабе люча, что кость собаке, не отберёшь…

Баба, полнотелая игривая девка с весёлым и кокетливым взглядом, оказалась старшей дочерью Степана. Она вылетела из чума к Игнатию, мешая русские и эвенкийские слова, защебетала кедровкой и поволокла его за собой в жилище.

Вскоре он медведем вылез оттуда на свет, держа в руках пухлощёкого младенца, завернутого в заячье одеяло. У него были слегка раскосые глаза, вполне осмысленно изучающие взрослых.

— Егор?! Ты глянь, чё я на старости лет, горемычный, натворил! Лихую кровь пустил по земле, — дурковато улыбнулся Игнатий и поднял сына высоко над головой, — расти, ясно дело! Добрячего мальца мне удружила Лушка.

Она обеспокоенно вилась вокруг, как оленуха вокруг тугута, ясная материнская радость светилась в быстрых глазах Лушки. Она тянула руки к дитю, боясь, что Игнатий уронит его на землю. Степан попыхивал трубочкой, посмеивался, он снял с жердей маут-аркан и пошёл ловить оленя.

Трубку оставил сыну, трёхлетнему серьёзному карапузу, тот сунул её в рот и привычно затянулся. Свистнула в воздухе ременная петля, белоногий орон забился, испуганно выворачивая белки глаз. Степан достал нож, наставил узкое лезвие в его затылок и резко ударил кулаком по берёзовому черенку.

Животное рухнуло в траву без звука, истомно вытянув заднюю ногу. Эвенк смотал маут, не спеша повесил его на место, вернулся к туше, и замелькали руки опытного охотника.

Олень будто сам вылазил из шкуры, не успел Егор выпить кружку чая, как уже расчленённые ножом части орона были развешаны над дымом костра.

Самые лакомые куски Степан отложил для гостей. Его молчаливая жена притащила из чума большой котёл, повесила его на треножнике над пламенем и залила водой из речки.

Когда вода закипела, бросила мясо, экономно отмерила пару ложек соли из кожаной сумки и тут же сняла котёл с огня. Егор подошёл к Парфёнову, шепнул на ухо:

— Мясо ещё не уварилось. Куда они спешат, пронесёт от него.

— Уварилось, брат, уварилось. Такое мясо спасает от цинги. Соки из него не уходят. А коль пронесёт, у них есть первейшее средство — настой из листьев рододендрона. Но, если понадобится, много не пей, придётся потом палкой выковыривать.

Го-го-го-го, — заржал Игнатий и ушёл к плотам. Вернулся с банчком спирта и свёртком в руках. По-купечески щедро одарил детишек леденцами, хозяйка молча приняла набор разных ножей, Степану протянул мешочек патронов и пачки табака.

Луше досталась цыганская шаль с кистями. Пировали на разостланных шкурах около костра.

Эвенки расспрашивали Игнатия о новостях, живо работали челюстями, обжигаясь, лопали с азартом свежину, взблёскивая остриями чёрных глазёнок, с любопытством разглядывали смешных длинноносых люча с медвежьей шерстью на щеках.

Егору мясо показалось пресным, он сказал об этом Игнатию и услышал, что эвенки подсолили мясо для гостей, а сами привыкли исстари не употреблять соль вовсе.

Звёздное небо мерцало меж веток спящих лиственниц, собаки ворчали и грызлись за кости, беспутная Верка уже взяла команду над покорными кобелями, щёлкала зубами, отнимала лакомство.

Егор позёвывал от сытости, с улыбкой поглядывал, как льнула Лушка к Игнатию, теребила за рукав, прислоняла голову к его плечу, мешая разговору. Мать её сидела нахохлясь, неодобрительно поглядывая на своё чадо, покуривала трубку. Игнатий заговорил о деле.

— Сколько оленей дашь под вьюки, Стёпка?

— Однахо, дюжину олешек дам.

— Мало, ещё пару прибавь. Мне надо больше оленей, — торговался Игнатий, — для двоих много харча везти.

— Два по десять дам. Хватит?

— Уговорились.

— Лушка вас проводит, потом вернётся назад. Сам хотел с тобой кочевать, Лушка не хочет меня брать. Зачем поп ей дурной имя дал? Настоящее имя девки — Нэльки, весна — значит.

Живое имя… мох растёт, солнце светит. Лушка — плохо. Зови девку Нэльки. Большая радость от весны всем. Нэльки! Зачем отца аргишить не хочешь брать, — и лукаво засмеялся.

Детишки скоро угомонились, поснули кругом на шкурах. Мать отнесла их в чум и сама осталась там, туда же подался пьяненький Степан. Напоследок он сказал, что Егор — бояттинан, значит — хороший человек. Егор умостился на шкурах у огня и сквозь дремоту поймал обречённый вздох Игната:

— Ну чё мне с тобой делать, прямо беда… ясно дело, пойдём, Нэльки-Лушка, пойдём поглядим на реку, не убегла ли ишо вся.

Она отозвалась журчливым хохотком.

Егор приоткрыл глаза и увидел их спины, гаснущие в ночи. Внутри сосанула застарелая болячка, припомнилась который раз улыбчивая Марфутка, он натянул на себя шкуру и поплыл в видениях сна.

…Марфа раздевалась в какой-то избе при людях и шла к нему, бесстыдно потряхивая грудью, ему было совестно перед народом, он не знал, куда подевать глаза. А она уже мостилась у него под боком на нарах, толкалась и шевелилась, отдавая почему-то запахом псины.

Егор изнывал мыслями: «Господи, срамно-то как, ить люди кругом», — но не стерпел и тоже обнял её, напрягся и проснулся… Рядом лежала примостившаяся Верка, сладко позёвывая и взмахивая хвостом. Егор озлился:

— Тьфу! Ты, зараза, двигай отсель, — отпихнул собаку рукой и перевернулся на другой бок.

Сон пропал. От реки доплывали тихие голоса, басок Игнатия курчавился смехом. Где-то во тьме бродили олени, взвякивали колокольчики, шумела река на дальнем перекате.

Егор отыскивал в небе главенствующие звёзды, складывал их в причудливые узоры, голову туманили неясные вопросы к самому себе: «Зачем ты явился в этот мир? Как жить намерен? Что толкает тебя в горнило испытаний от спокойной и размеренной доли? Кто я есть?»

Никто не отвечал и не собирался это растолковывать. Нужно самому доходить своим умом. Только в одном он был уверен накрепко, что без этих светлых и трудных краёв, где почуял себя вольным и гордым, ему уже не быть.