"Протезист" - читать интересную книгу автора (Авдеев Владимир)

§ 10

неверия, а удовлетворение своей афористической потребности я окончательно канонизировал до уровня физиологического акта.

Мое занимательное двуцветное сине-красное путешествие сквозь язык в поисках драгоценного Слова продолжается.

Сегодня в красном углу ринга наступательные глаголы, а в синем — оборонительные.

Все сфабрикованные ощущения, однако, моментально растворились, едва я вновь не угодил под автомобиль скорой помощи, который, наверное, с самого утра возил искалеченных на утренней демонстрации. Едкая ругань коснулась ушей, и я посмотрел на себя как бы со стороны, маленькой кляксой затерявшегося меж кордонами скучающих полицейских. Их прозрачные пластиковые забрала и щиты гнали меня прочь из одной толпы в другую. Жуткий запах краски в предвестии листовок со множеством грамматических ошибок заставил меня обернуться на чумазых безумцев с какими-то революционными лицами, подкрашенными румяным исступлением. Меня за что-то агитировали две насекомообразные женщины, страдающие приторными акцентами, но моя высокомерная улыбка и витиеватые речи отогнали их прочь. Бунтари никогда не любили людей с хорошими манерами, ни вчера, ни сегодня. Поперек улицы, будто натянутые на бельевую верёвку, стояли глашатаи, демагоги и поэты, облепленные с головы до ног неряшливыми буквами плакатов, призывающих «За…». Я никак не мог разглядеть, за что именно. Воззрившись на гадкий внешний вид агитаторов и их прокламаций, содержащих максимум язвительных выпадов против всех утопических концепций, я явственно услышал, как заворочались в гробу создатели оных.

При слове «революция» мне всегда видятся грязные нижние юбки, элегантно отороченные свежей кровью.

Я шествовал от одного оратора к другому, внимая каждому в течение одного и того же отрепетированного промежутка времени, необходимого для краткого лингвистического анализа речей. Разогнав шагами живой настил грязных площадных голубей, сопутствующих, кажется, любым человеческим бдениям, убедился в нижеследующем: каждый из крикунов страдал персональным дефектом речи, уродуя определённый звук или букву. Я бодро шел сквозь искалеченный произношениями алфавит, который качался от ветра в такт гроздьям некалиброванных зевак, свисающих с балконов ближайших домов. Каждое растение имеет своего паразита, и каждая буква тоже. Я проворно втянул голову в плечи, боясь лингвистической инфлуэнции от гуляющего на улице сквозняка правдолюбцев. Простудишься — и начнёшь изъясняться как вульгарный бунтарь. А я не бунтарь.

Бунты — это форма эмоционального досуга всех диких людей. Тысячи одинаковых занавесок на окнах, тысячи одинаковых лиц, поглощенных одной секундой настоящего, тысячи одинаковых страниц человеческой истории, тысячи тысяч одинаковых голов из-под тысяч одинаковых топоров.

Человечество достойно своих страданий. Человечество героически сносит страдания, причиненные им самому себе, и кичится этим героизмом, пользуясь лживыми устами гуманистов и моралистов. Человечество всегда героично ровно настолько, насколько ему не достает ума и такта не причинять себе эти страдания. То же в равной степени справедливо и для отдельно взятых народов и индивидов. Если народ или отдельные личности героически выносят голод, нищету, несправедливость, то не следует восхищаться их героизмом. Нужно дивиться недостатку их элементарного здравого смысла. Можно быть героем и в быту, если больше негде.

Люди, терпите и дальше! Терпение — это оглушающий животный атавизм, укрепленный христианскими догмами.

То была самая длинная улица в городе, которая заканчивалась на огромной круглой площади в старой его части, где давно уже возводился монумент и где жил я…

Не замечаю пестрого нервозного варева нынешнего дня, потому что всю оставшуюся жизнь я проживу 1 июня 1992 года.

Мне чертовски надоело таиться в смирении, и я оттолкнул от себя очередного прихлебателя демократии, лицо которого в своей невыразительности походило на ртутную каплю. Беспомощно копошась в карманах дешевого костюма, он агитировал меня помочь деньгами и теплыми вещами каким-то дикарям, которые плодились в количествах, пропорциональных геометрической прогрессии.

— Выживание народа должно беспокоить только его самого! — крикнул я, ударив ладонью по деревянной копилке, висевшей у него на груди так, что некоторые черты лица агитатора отвалились. Несчастный иллюминат современной эпохи! Почему все агитаторы имеют откровенно гадкий вид, независимо от того, за что они агитируют? Очевидно, это особая порода людей, живущая соками разницы нравственных курсов.

Они кричат: «Свобода, Равенство, Братство!..» По-моему, просто кто-то из них подсмотрев эту надпись над входом в ад.

Широкоформатный пульсирующий карнавал звуков, красок, огней, слов и порывов мчался мимо меня, распирая улицу, похожую на грандиозное ущелье, увитое взбунтовавшейся растительностью. Я вижу, как на моих глазах, продираясь сквозь камень, штукатурку и стекло витрин, откуда-то из глубин домов прорастают мемориальные траурные доски со скороспелой позолотой новых имен и дел. Подобно хищным побегам гигантского растения, они множатся с пиротехнической быстротой, образуя целые твердокаменные гнездовья. А позолота старых мраморных досок стремительно тускнеет, чернеет и осыпается, мешаясь с плевками и тротуарной грязью. Каменными почками набухают статуи в просторных уличных перекрестьях, и, будто песочные колоссы, рассыпаются старые монументы отслужившим вождям, забытым делам и износившимся нравственным категориям. На противоположных сторонах улиц множатся общества, ассоциации, комиссии и союзы по борьбе и защите, претворению и пресечению, уничтожению последствий и реабилитации неких феноменов.

Помогаю подняться из перламутровой лужи добродушному толстому снобу.

— Я нашел, нашел! — кричит он, путаясь в одышке и длинном клетчатом плаще. Я стряхиваю с него грязь. Душевный человек, он прославился газетными репортажами о жизни падших женщин, беспризорных стариков, половых извращенцев, кудесников теневого бизнеса, инвалидов войны, лидеров неприсоединения и иных злободневных явлений. Толпа осипших крикунов с неподъемными транспарантами уронила в грязь преуспевающего газетного репортера, и тот вспомнил про…

…Бога.

Безумный вопль ликования переполнил улицу. Про Бога вспомнили так кстати, что вмиг богословские статьи в бульварных журналах стали самым популярным чтивом.

— Я нашел, нашел новый сюжет! — кричал он, утопая в водовороте голов и поднятых к пустоте рук…

Растолкав пестрые юбки и перепачканные пиджаки, поскользнувшись на засаленном флаге неопределенного цвета и получив освежающий удар под ребра, я прошел улицу, точно перекрестие снайперского прицела. Подгоняемый барабанной дробью сердцебиения, я вновь удержался от искушения посетить заведение с ядовитой размашистой надписью:

Этическая консультация

И протиснулся в соседнюю дверь с не менее примечательной надписью:

Комиссия по частному предпринимательству

Оказавшись по горло в теплом шепоте, что исповедовался в доходах, и разглядев на стене тарифы на частный извоз, подошел к канцелярскому столу. Прервал беседу ярко одетой надушенной дамы и конторщика, не имевшего никаких внешних персональных отличий, так как весь с головы до ног был в опечатках. Я громко хлопнул каблуками и, опершись рукой на скрипящий стол, кровожадно улыбнулся маленькому функционеру.

— Здравствуйте, хочу получить патент на юродство, — сказал я по слогам. Смутившаяся дама с ужасом посмотрела на меня и уселась на стул плотнее, подобрав многочисленные юбки. Конторщик переспросил, отводя от себя мой пристальный взгляд. Я повторил чуть громче. Он принялся перебирать бумаги, запутавшись в номерах циркуляров и стоически ёрзая на стуле.

— Видите ли, впервые слышу… У вас такое необычное дело. Нужно бы отложить.

— Юродство нигде официально не запрещено. Следовательно, я имею право получить бумагу о том, что я узаконенный юродивый. Можно то, что не запрещено.

— Это что-то очень новое…

— Это что-то очень старое…

— Ну, что ж, если вы так настаиваете… Пожалуйста, вот ваши документы, — согласился конторщик, заслышав новые вопли, скрежет и хруст, доносившиеся с улицы.

За небольшую плату и символический ежемесячный налог я сделался обладателем патента на юродство (!!!)

Моя забористая улыбка усилила страхи дамы, забившейся в стул с видом кроткой послушницы, а конторщик выразительно посмотрел на меня и, прощаясь, добавил:

— Пожалуйста, не забывайте своевременно уплачивать налог.

Я вышел на улицу, приятно ощущая во внутреннем кармане пиджака еще теплый документ, и, забравшись на первый попавшийся заваленный газетный киоск, произнес, копируя голос диктора телевидения. При этом тысячи голов моментально обратились ко мне, очевидно, приняв мою персону за официальное лицо.

— Государство смотрело ошалелыми глазами цензуры на ВСЕ им содеянное и топталось на месте, продолжая чудодействовать в области сельского хозяйства и по старинке запускать ракеты в космос. Ни идеологии, ни финансов, ни экономики, ни искусства, ни морали! Ни нового человека, ни религии, ни будущего, ни здоровья, ни прошлого! Одна лишь печаль в глазах у всех, от дворника до министра. Материализованное торжество самой светлой идеи Человечества. Спи спокойно, друг человечества Томас Мор, и остальные тоже. Нищета уравняла всех!

Тут я склонил голову, будто на гражданской панихиде, и услышал гулкую тишину над улицей, какой не слышал никогда.

Сделав паузу, я поднял руку, как истый руководитель масс, и оживился вновь:

— Серую жизнь создают только серые люди. Все сетования на серую жизнь есть напраслина на жизнь как таковую. Серая жизнь не оправдание серых людей, а их законное детище.

Тут опомнившийся краснолицый полицейский стащил меня с трибуны, вцепившись в запястье, и нервно спросил:

— Кто вы такой?

— Юродивый, — ответил я, манерно поправляя пестрый галстук, и протянул патент. Полицейский осмотрел бумагу, предельно вывернул голову при изучении круглой печати и, просияв, отдал мне ее назад, выкрикивая в толпу:

— Все в порядке! Это юродивый!

Толпа тут же забыла обо мне, занявшись своим привычным бесцельным времяпрепровождением.

«Безнравственно требовать от человека быть нравственным, если нет минимума жизненных условий для того, чтобы от человека можно было требовать нравственности». А. А. Зиновьев.

Мой еретический триумф был отмечен динамичной композицией в стиле рок. Музыка вылилась на улицу из какого-то окна, будто кипяток. Эта музыка вдыхает в меня жизнь, обостряя и оттачивая инстинкты даже тогда, когда по логике вещей жизни уже нечего делать в моем теле, затравленном обстоятельствами и злыми чудесами. Всего несколько унций музыки, и я снова жив.

Триумфальный симбиоз тотальной идеологии, сексуальной революции, рок-музыки и средств информатики навечно оторвал нас от всех эпох. Отныне нас больше не с кем сравнивать. Мы поколение обособленных, и все премудрые любители исторических аналогий должны быть преданы анафеме.

Я посмотрел в глаза небритому разбойнику, который грабил хорошо одетого человека, и, пощупав бицепсы мошенника, галантно улыбнулся, сказав:

— Здравствуй, Дарвин, спасибо за теорию.

Грабитель совершенно опешил, вперив в меня трапециевидные очи, и выронил краденый кошелек в грязь. А несчастный, воспользовавшись замешательством обидчика, бежал прочь, кутаясь в интеллигентные угрозы.

— Будешь там, пожалуйста, передай от меня привет Ломброзо и Мальтусу, — добавил я, поправляя одной рукой засаленный ворот сорочки окаменевшего вора, а второй показывая на неровно разбросанные пыльные облака.

Не страшно жить уродом среди здоровых людей: тебе помогут стать здоровым люди, которые на все смотрят с высоты собственного здоровья. Гораздо страшнее жить здоровым человеком среди уродов, ибо тебе помогут стать уродом те, кто смотрит на все изнутри собственного уродства.

Чувство такта в нашу эпоху выражается в том, чтобы успевать опускаться вместе со всеми.

В состоянии разъедающей моральной усталости, которая намяла мозоль на моем воображении, я добрался до своего дома. Очередной выход рейдера во вражеские территориальные воды увенчался успехом, ведь мне удалось потопить еще нескольких расхожих истин. Холодный душ, чашка кофе и два стакана красного вина — так я отпразновал победу, а лазерный цифровой проигрыватель исполнил в мою честь мажорный марш сорвавшихся с цепи синтезаторов. Подсчет убитых и добычи завершил краткое пиршество красным и синим столбцами в блокноте.

Я посмотрел в окно, отгоняя от лица назойливых солнечных зайчиков, словно отголоски цветного сна, и снова в самой сердцевине площади увидел гигантскую копошащуюся опухоль строительных лесов вокруг нарождающегося символа эпохи.

Бутоны электросварки, бледные на солнце, тысячи звуков и движений, ярких в акустической лакуне площади, казалось, вот-вот исторгнут из своего чрева великолепное сооружение, и все строительные леса опадут, будто океанская пена, обнажив творение, но…

…я уже слишком привык к такому кровососущему ожиданию, ибо не только эта стройка, но и вся жизнь моего поколения была пронизана им насквозь. Ему нет аналогов в утопической литературе. Но за жуткий аромат я назвал его

Великое обещание.

Идею о всеобщем Счастье, Равенстве и Братстве использовали в качестве заложницы, и результаты эксперимента превзошли все ожидания.

«Идея была проведена в жизнь на половине земного шара самыми жестокими методами, какие когда-либо знало человечество, методами, которые являются разрушительными для самой идеи, но, разумеется, возводящими действие в крайнюю степень». Освальд Мосли.

Зуд буквально вспорол мне правую ладонь, и я понял, что только рукоять реактивного ружья уняла бы его. Но пластическая фантазия уже совершила действие, подобное точному броску снаряда в мягкие заросли строительных лесов.

Повесив над входом в квартиру плакат

Принимаю всю мораль на себя

я обшарил карманы и обнаружил телефон Варвары, что заставило все мои чувства передвинуться ближе к коже и сетчатке глаз. Ведьма — это, пожалуй, то, что мне сейчас нужно.

— Алло, Варвара? — спросил я, проваливаясь всем своим ожидающим существом сквозь телефонную мембрану.

— Да… — был мне ватный кокетливый ответ.

— Здравствуйте! Вас беспокоят из «Общества по изучению и охране четвертичного периода», — приободрился я, вытягиваясь в кресле и потеряв один тапок с ноги.

— Кто это? — и веселый ласковый голос, кажется, ухватил меня за ухо мягкими губами.

— Фома Неверующий, ученый секретарь вышеупомянутого общества.

Она рассмеялась еще больше, а я, будто голодный хищник, ждал, когда оборвутся ее ровные дивные смехи, чтобы вонзиться зубами в последний.

— Чем ты занимаешься?

— Готовлюсь ночью полететь на метле.

— Чудесно! У меня встречное предложение: провести совместный спиритический сеанс или, в худшем случае, испортить урожай фиников 2001 года.

Она рассмеялась еще и еще, а я извертелся в кресле и перепортил все прилагательные, стоило мне подтянуть к месту событий свои монстрообразные комплименты. Логарифмическая сетка обоев отфильтровала часть из них, и пришлось увлечь в бой все домашние заготовки галантности.

— Несравненная, вчера был убит один знакомый мелкий бес из ревности к Вам. Я просыпаюсь по ночам, мучимый запахом ваших духов, и если сегодня мне не суждено будет лицезреть Ваши черты, я запишусь рекрутом на абиссинскую войну, ибо только цвет фонтанирующей крови сможет заслонить цвет ваших сахарных губ.

— Сударь, я испортила все урожаи фиников на сто лет вперед, но к медиумическому трансу с вашим участием безучастной остаться не могу. Что касается абиссинской войны, то стоит ли негус вашей благородной крови?

— Значит, если Вас правильно понял, я могу провести предполетную подготовку Вашей метлы?

— Можешь.

— Очаровательнейшая из ведьм, благоволите обозначить место и время.

— Часов после семи. Улица Безбожная, дом девятнадцать, квартира двадцать восемь.

— Осмелюсь поинтересоваться, а в классических смокингах к Вам допускают?

— Допускают.

— Тогда до встречи, — промолвил я, втискивая воздушный поцелуй в телефонную трубку. У меня было чувство, будто я только что родился царем…

…а впрочем, обычное, человекоемкое. Вероятно, все мужчины в этот момент испытывают одно и то же. В этом и кроется источник силы, и ее легкая, почти животная узнаваемость.

Для торжественных случаев в моем гардеробе есть великолепный этолийский смокинг с отворотами из фригийского атласа. Запонки я предпочитаю аксумские из крапчатого оникса. Черная парфянская сатиновая бабочка. Белый нагрудный платок с монограммой «Ф. Н.» Защитные очки с темно-синими поднимающимися стеклами. Легкий одеколон из Сиама. Я небрежно скомкал все время до семи часов так, как будто был вечным. Безупречной формы молочно-белые розы, бутылка коллекционного эбвейского шампанского.

Наконец я ступил в тень подъезда на Безбожной улице, которую надумали переименовать как раз в восьмом часу вечера, судя по скоплению рабочих в форменных комбинезонах, что примеряли таблички с разными названиями к грубому оштукатуренному углу дома. Добротное строение времен Нерона с высокими потолками дохнуло на меня влажной тишиной обширного полутемного парадного. Я устремился на поиски цифры «28», и она дала себя высчитать на четвертом этаже. Лукавый Эрос неокрепшей детской рукой прилаживал крылья за моей спиной. Я нажал кнопку электрического звонка. Секунды одна за другой помчались вслед за стуком в висках, но очень скоро отстали. Где-то заиграло радио с кляпом во рту, цедя из себя номенклатурные звуки. Я вытянул шею, чувствуя полосы сквозняка, потянувшегося из-за двери. Мяукнула кошка и вместе с иными домашними звуками исчезла на фоне шума в ушах. Из-за двери номер «28» тянуло ледниковой ненаселенной пустотой. Ни одного типично женского интригующего запаха, полного содержанием обитательницы жилища. Я наклонил продолговатую от ожидания голову, и наконец легкое шипение в обрамлении поскрипывания натянутых пружин окончательно свело меня с ума, когда дверь, властно провернувшись замками, открылась.

В