ГЛАВА 5

Постепенно Бак стал убеждаться в том, что в ближайшей перспективе ему не грозит опасность смерти. Слишком много людей были свидетелями его перелета из Чикаго в Нью-Йорк и поездки по Нью-Йорку. С другой стороны, если Николае Карпатиу мог совершить убийство на глазах десятка свидетелей, он, безусловно, может убрать одного журналиста.

Тем временем лимузин подкатил к докам и остановился перед вращающейся дверью привилегированного манхеттенского яхт-клуба. Когда подошел швейцар, шофер опустил окошко и сделал жест рукой, давая понять, что им следует выйти из автомобиля. Телохранитель вышел, придерживая открытую дверь, и Бак шагнул на солнечный свет.

— Пожалуйста, пойдемте, — сказал телохранитель.

В яхт-клубе Бак почувствовал бы себя как дома, если бы его не сопровождал человек в униформе, который поразительно быстро провел гостя вдоль длинной очереди клиентов, ожидающих свободного столика. Метрдотель бросил на них быстрый взгляд и кивнул, когда Бак прошел вслед за телохранителем к дальнему углу обеденного зала. Там телохранитель остановился и произнес шепотом:

— Вы будете обедать с джентльменом в кабине у окна.

Бак посмотрел в указанном направлении. Какой-то человек поднялся из-за стола и, энергично жестикулируя, приглашал Бака к себе. Солнце светило из-за спины этого джентльмена прямо Баку в глаза, так что он мог видеть только силуэт невысокого ссутулившегося человека с беспорядочными прядями седых волос.

— Я вернусь за вами ровно в час тридцать, — сказал телохранитель. — Не уходите без меня.

— Но…

Однако телохранитель мгновенно исчез, так что в поле зрения Бака остался только мэтр, который уже не обращал на него внимания. Успокоившись, Камерон прошел среди столиков к кабинке у окна, где его восторженно приветствовал старый друг Хаим Розенцвейг, Обычно на публике он говорил сдержанно, еле слышно, но сейчас его эмоции били через край.

— Камерон! — воскликнул израильтянин со своим всегдашним сильным акцентом, — как я рад вас видеть! Садитесь, садитесь, пожалуйста! Чудесное место, правда? Только для лучших друзей генерального секретаря!

— А он присоединится к нам, сэр? Казалось, Розенцвейг был удивлен.

— Нет-нет! Он слишком занят! У него нет никакой возможности вырваться. Он принимает глав государств, послов — все стремятся пообщаться с ним. Я сам вижу его едва ли больше пяти минут в день!

— Сколько вы собираетесь пробыть в городе? — спросил Бак.

Он взял в руки меню, дав возможность официанту накинуть себе на колени льняную салфетку.

— Недолго. К концу этой недели мы с Николае должны завершить подготовительные мероприятия для его визита в Израиль. Какой это будет замечательный день.

— Расскажите мне, пожалуйста, об этом, доктор.

— Расскажу-расскажу! Но сначала мы должны кое-что выяснить, чтобы между нами не было никаких недомолвок.

Старик внезапно сделался чрезвычайно серьезным и заговорил приглушенным голосом. Он перегнулся через стол и взял Бака за руку.

— Камерон, я ваш друг. Вы должны сказать мне правду. Как вы могли пропустить такое важное совещание? Конечно, в первую очередь я ученый, но вместе с тем в какой-то мере я и дипломат. Мы вместе с Николае и вашим другом Планком провели тщательную проверку и убедились, что вы были приглашены. Мне непонятно, почему вы так поступили.

— Я сам не знаю, — ответил Бак.

Что еще он мог ответить? Розенцвейг, создатель формулы, которая позволит израильским пустыням расцвести, подобно райским садам, стал его другом больше года назад, когда Бак готовил очерк о нем как о Человеке года для «Глобал уикли». От Розенцвейга Бак впервые услышал имя Николае Карпатиу. Тогда Карпатиу был румынским политиком невысокого ранга, обратившимся к Розенцвейгу с просьбой о личной аудиенции, после того как формула Розенцвейга обрела всемирную известность. Главы государств всего мира искали благосклонности Израиля, чтобы получить в свое распоряжение эту формулу. Многие страны посылали дипломатов обольстить самого Розенцвейга, когда им не удавалось ничего добиться от израильского премьер-министра. Странно и удивительно, что Карпатиу оказался одним из немногих, кто произвел впечатление на Розенцвейга. Он сумел добиться этого приема без чьей-либо поддержки и приехал за свой счет. У него не было никаких полномочий вести какие-либо переговоры, даже если бы Розенцвейг согласился на их проведение. Все, чего добивался Карпатиу, было расположение Розенцвейга. И он добился его. Теперь же, как понимал Бак, оно приносило дивиденды.

— Так где же вы были? — спросил Розенцвейг.

— Это извечный вопрос, — ответил Бак. — Где на самом деле пребывает каждый из нас?

Глаза Розенцвейга блеснули, а Бак чувствовал себя полным идиотом. Он молол чепуху, потому что не знал, что еще можно сказать. Не мог же он заявить Розенцвейгу: «Да был я там! Я видел то же, что видели вы, только Карпатиу промыл вам всем мозги, потому что он Антихрист!»

Сам Розенцвейг был открытым, живым человеком, но вместе с тем он с пониманием относился к недомолвкам, если собеседник не проявлял готовности к полной откровенности.

— Итак, вы не хотите мне сказать. Ну, ладно. Вы многое потеряли, пропустив то собрание. Правда, ваши нервы не пострадали от того ужаса, которым все обернулось. Но, тем не менее, это было историческое событие. Берите икру, вам понравится.

Бак давно приобрел привычку всегда, без всяких исключений, не следовать в ресторанах ничьим рекомендациям. Возможно, это была одна из причин, по которой он заслужил свое прозвище. По тому, что он заказал рекомендованное Розенцвейгом, он понял, насколько сейчас он не в своей тарелке. Впрочем, он действительно любил икру.

— Позвольте мне спросить вас кое о чем, доктор Розенцвейг.

— Прошу, пожалуйста, зовите меня Хаимом.

— Я не могу называть вас Хаимом, сэр. Может быть, обращаться к вам «господин Нобелевский лауреат»?

— Прошу вас, окажите мне честь, зовите меня Хаимом! Пожалуйста!

— Хорошо, Хаим. Но мне трудно обращаться к вам так фамильярно Почему я здесь? В чем дело?

Старик взял с колен салфетку, вытер свое обросшее бородой лицо, сложил ее и бросил на тарелку. Потом он отодвинул тарелку, откинулся назад и скрестил ноги. Бак встречал в своей жизни много симпатичных людей, но столь приятные экземпляры, как Хаим Розенцвейг, попадались нечасто.

— Ага, в вас заговорил журналист, да? Я скажу только, что для вас это счастливый день. Николае намерен оказать вам такую честь, о которой я сам не могу говорить.

— Но вы ведь скажете мне, не правда ли»?

— Я скажу вам только то, что мне было велено сказать, и не более того. Остальное скажет сам Николае.

Розенцвейг посмотрел на свои часы, двадцатидолларовую пластмассовую штамповку, которые находились в явном противоречии с его статусом ученого, получившего международную известность.

— Хорошо, у нас еще есть время. Для вашего визита он выделил тридцать минут, так что имейте это в виду. Я знаю, что вы друзья, и вы станете просить у него прощение за то, что пропустили собрание, но имейте в виду, что ему нужно сказать вам очень многое, так что на извинения не стоит тратить много времени. Сегодня вечером он вылетает в Вашингтон для встречи с президентом США. Кстати, президент предложил, что он сам мог бы прилететь в Нью-Йорк, но как вы знаете, Николае очень скромный человек, он и слышать об этом не захотел.

— Вы находите Карпатиу скромным?

— Пожалуй, скромным в той же мере, в какой скромны многие лидеры, которых мне приходилось встречать, Камерон. Я знаю много таких общественных деятелей. Но большинство политиков, глав государств и мировых лидеров поглощены самими собой. Многим из них есть чем гордиться, и, как правило, их достижения связаны с отличительными чертами их характеров. Тем не менее, я никогда не встречал человека, подобного Карпатиу.

— Да, он производит очень сильное впечатление, — признал Бак.

— Это слишком слабо сказано, — продолжал настаивать на своем Розенцвейг. — Вы только подумайте, Камерон, ведь он не добивался этой должности. Занимая очень невысокий пост в румынском правительстве, он стал президентом республики, хотя еще даже не были назначены выборы. И он отказывался от этой должности!

«Да уж!» — подумал про себя Бак.

— Когда месяц тому назад Карпатиу был приглашен выступить на Генеральной Ассамблее ООН, он чувствовал себя таким смущенным и недостойным этой чести, что чуть было не отказался. Но вы ведь там присутствовали. Вы слышали его речь. Я бы предложил его кандидатуру в премьер-министры Израиля, если бы знал, что он примет этот пост. Почти сразу после этой речи генеральный секретарь подал в отставку и настоял на том, чтобы Николае заменил его. Он был избран единогласно, с большим энтузиазмом, его признали главы государств почти всех стран мира. При этом, Камерон, новые идеи рождаются у него у него одна за другой! Он — превосходный дипломат. Он говорит почти на всех языках, так что практически не нуждается в переводчике даже в разговорах с вождями самых отдаленных от цивилизации племен Южной Америки и Африки! Однажды он произнес несколько фраз, которые мог понять только австралийский абориген.

— Хаим, позвольте мне перебить вас, — вставил Бак. — Вы, конечно, знаете, что в обмен на отставку с поста генерального секретаря ООН Мвангати Нгумо будет предоставлена ваша формула для использования в Ботсване. По-видимому, тут не просто бескорыстие и альтруизм, но и…

— Конечно, Николае говорил со мной об этом. Но это не входило в формальное соглашение. Это был знак личной благодарности за то, что президент Нгумо сделал для Объединенных Наций за многие годы.

— Но как он мог выражать свою личную благодарность предоставлением вашей формулы? Ведь она не была предоставлена больше никому и…

— Я был просто счастлив предложить ее.

— Вы были счастливы?!

Голова Бака пошла кругом. Есть ли предел способности Карпатиу воздействовать на людей?

Старый ученый распрямил ноги и наклонился вперед, опершись локтями о стол.

— Камерон, здесь все взаимосвязано. И это — одна из причин, по которой вы здесь. Соглашение с бывшим генеральным секретарем представляло собой эксперимент, своего рода модель.

— Я слушаю вас, доктор.

— Конечно, пока еще слишком рано говорить, но если формула окажется там такой же эффективной, как в Израиле, Ботсвана тотчас же станет плодороднейшей страной всей Африки, если не всего мира. Статус президента Нгумо уже вырос у него на родине. Конечно, все смущены тем, что он освобожден от своих обязанностей в ООН; но вместе с тем мировое сообщество согласно в том, что сейчас настало время для нового руководства.

Бак пожал плечами, но, по-видимому, Розенцвейг не заметил этого.

— И каковы же дальнейшие планы Карпатиу по распродаже вашей формулы взамен определенных благ?

— Нет-нет, вы упускаете главное. Да, я убедил правительство Израиля выдать лицензию на использование формулы генеральному секретарю ООН.

— Ох, Хаим! Зачем? Что, Израилю уже не нужны миллиарды долларов? Обладание формулой сделало бы вас богатейшей страной на Земле и дало бы возможность решить мириады проблем. Но это было бы возможно, если бы Израиль обладал исключительным правом на нее. Как вы думаете, почему нордландцы совершили нападение на вас? Им ведь совершенно не нужна ваша земля! В вашей земле нет нефти. Им нужна была формула! Представьте, что было бы, если бы широкие просторы этой страны стали плодородными!

Розенцвейг поднял руку.

— Я понимаю вас, Камерон. Но деньги тут не играют никакой роли. Лично мне не нужны деньги, Израилю не нужны никакие деньги.

— Так что же такого мог предложить Карпатиу Израилю, из-за чего сделка обрела смысл?

— Камерон, подумайте, о чем молился Израиль с самого начала своего существования? Я говорю не о возрождении страны в 1948 году. О чем избранный народ молил Бога от начала времен?

У Бака кровь застыла в жилах. Ему оставалось только сидеть и покорно кивать головой. Розенцвейг сам ответил на свой вопрос.

— Шалом. Мир. «Молитва о мире для Израиля». У нас хрупкая, уязвимая страна. Мы знаем, что Всемогущий Бог Своей сверхъестественной силой защитил нас от нападения нордландцев. Вы знаете, что они понесли такие большие потери, что их пришлось хоронить в общих могилах. Они нашли свое последнее пристанище в кратерах, образовавшихся от взрывов их бомб, которые, благодаря Богу, не причинили нам ущерба. Некоторые останки нам пришлось предать огню. А обломков их ракет оказалось так много, что мы использовали их как сырье для производства товаров. Камерон, — сказал он со зловещими нотами в голосе, — столько их самолетов потерпело крушение! Фактически абсолютно все. В них до сих пор сохраняется горючее, которого, по нашим оценкам, должно хватить на пять-восемь лет. При таких условиях что может быть для нас более привлекательным, чем мир?

— Хаим, но вы ведь сами говорили, что спас вас Всемогущий Бог. Не может быть никакого другого объяснения случившегося в ту ночь. Если Бог на вашей стороне, зачем вам нужны сделки с Карпатиу?

— Ах, Камерон, Камерон, — сказал Розенцвейг на этот раз уже с грустью в голосе, — история показала, что Бог так непостоянен, когда речь идет о нашем благополучии. Со времен сорокалетнего блуждания детей Израиля по пустыне до шестидневной войны и нынешнего нордландского вторжения мы не можем понять Его. Он благосклонен к нам, когда это соответствует Его предвечному замыслу, постичь который мы не в состоянии. Мы молимся, ищем Его, пытаемся добиться Его милости, но порой приходим к убеждению, что Бог помогает только тем, кто помогает себе сам. Конечно, вы понимаете, что находитесь здесь по этой же самой причине.

— Я тут ничего не понимаю, — ответил Бак.

— Ну, хорошо, это только часть того, почему вы здесь. Вы понимаете, что такого рода соглашение требует большой подготовительной работы…

— О каком соглашении вы говорите?

— Простите, Камерон, мне показалось, что вы уловили мою мысль. Вы же не думаете, что даже мне, несмотря на высокое положение в своей стране, и даже если речь идет о таком замечательном человеке, как Николае, — легко убедить власти уступить лицензию на формулу?

— Конечно, нет.

— И вы правы. Некоторые встречи мне приходилось проводить по ночам. Всякий раз, когда казалось, что мне удалось с кем-либо договориться, потом оказывалось, что кто-то другой переубеждал его. Нужно было уговаривать все новых и новых людей. Много раз бывало, что я в отчаянии готов был отказаться от всей затеи. Наконец — наконец-то! — связанный множеством оговорок и ограничений, я получил полномочия приступить к разработке соглашения с ООН.

— Вы имеете в виду Карпатиу?

— Само собой разумеется. Не заблуждайтесь на этот счет. Сейчас он олицетворяет Организацию Объединенных Наций.

— Вы совершенно правы, — согласился Бак.

— Составной частью проектируемого соглашения будет то, что я войду в руководство в качестве советника. Я должен стать сопредседателем комитета, который будет уполномочен принимать решения о предоставлении лицензий на формулу.

— И никаких денежных расчетов?

— Никаких.

— Израиль получит от ООН защиту от своих соседей?

— Ох, Камерон, все гораздо сложнее. Вы знаете, что проблема формулы связана с политикой глобального разоружения, выдвинутой Карпатиу. Обращение любой страны, которую будут подозревать в том, что она саботирует уничтожение девяноста процентов своих вооружений и передачу остальных десяти ООН, даже не будет приниматься к рассмотрению. Николае поклялся, что он особенно внимательно будет относиться к передаче лицензий нашим ближайшим соседям и враждебно настроенным странам, а я там буду находиться для того, чтобы контролировать это.

— Но здесь требуется нечто большее.

— Безусловно, Камерон, но это самое главное. Если будет осуществлено всеобщее разоружение, Израиль может не беспокоиться о защите своих границ.

— Это все-таки очень наивно.

— Не настолько наивно, как это может показаться на первый взгляд. Это было бы наивно, если бы не было в наличии фактора Николае Карпатиу. Сознавая, что некоторые страны могут скрывать свои запасы оружия или производить новые виды вооружений, договор между суверенным государством Израиль и Советом Безопасности ООН, который будет подписан лично Николае Карпатиу, предусматривает решительные санкции к странам, нарушающим договор. Любая страна, которая станет угрожать Израилю, будет немедленно стерта с лица земли благодаря использованию всего того арсенала вооружений, которым будет располагать ООН. Поскольку каждая страна должна будет передать десять процентов своего оружия, вы представляете, какой будет огневая мощь этого арсенала.

— Мне трудно представить, чтобы убежденный пацифист, выступавший за разоружение на протяжении всей своей политической карьеры, мог угрожать стереть с лица земли какую-либо страну.

— Это все слова, Камерон, — ответил Хаим. — Николае — настоящий прагматик. Конечно, во многом он — убежденный идеалист, но прекрасно понимает, что самый надежный способ поддержания мира — обладание средствами для того, чтобы заставить соблюдать его.

— И каков же срок действия этого договора?

— Срок может быть установлен в соответствии с нашими пожеланиями. Мы предлагали установить срок в десять лет, но Карпатиу сказал, что ему не требуется право распоряжения выдачей лицензий на такой большой срок. Он заявил, что будет просить о предоставлении ему семи лет, по истечении которых нам в полном объеме возвращаются все права на формулу. Это очень благородно с его стороны. Если у нас возникнет заинтересованность в продлении договора еще на семь лет, у нас будет возможность сделать это.

«Вам совершенно не нужен этот договор о мире на семь лет», — подумал про себя Бак.

— Хорошо, но какое отношение имеет все это ко мне?

— Вам предназначается замечательная роль, — с воодушевлением откликнулся Розенцвейг. — Она нравится мне, потому что почетна для вас. Не секрет, что Николае считает вас самым выдающимся журналистом мира. Чтобы Доказать, что он не держит на вас зла за то, что вы Пренебрегли его последним приглашением, он намерен просить вас поехать в Израиль для участия в процедуре подписания договора.

Бак только покачал головой.

— Мне кажется, это просто замечательно, — воскликнул Розенцвейг.

Самолет Рейфорда совершил посадку в аэропорту «О'Хара» в час по чикагскому времени. Он позвонил домой и услышал автоответчик:

«Привет, Хлоя, — сказал он, — я вернулся раньше, чем предполагал. Просто хочу предупредить тебя, что буду дома ровно через час и…»

В этот момент трубку взяла Хлоя. У нее был ужасно расстроенный голос.

— Привет, папа, — пробормотала она.

— У тебя крупные неприятности?

— Нет, просто я потрясена. Папа, ты знал, что у Бака Уильямся есть женщина?

— Что!?

— Это так. Они уже обручены. Я ее видела. Она переносила коробки в его квартиру. Маленькая худощавая девушка с прямыми волосами, в мини-юбке.

— Может быть, ты приехала по неправильному адресу?

— Нет, это была его квартира.

— Ты слишком спешишь с выводами.

— Папа, послушай. Увидев ее с этими коробками, я настолько обезумела, что проехала еще некоторое расстояние, потом остановилась на стоянке и разревелась. Затем, около полудня я отправилась повидаться с ним в бюро «Глобол уикли» и увидела ее как раз в тот момент, когда она вылезала из своей машины. Я спросила ее: «Вы здесь работаете?» Она ответила: «Да, я могу вам чем-нибудь помочь?» Тогда я сказала: «Мне кажется, я видела вас сегодня рано утром». Она ответила: «Может быть. Я была с моим женихом. Вы кого-то хотите здесь увидеть?» Не говоря ни слова, я повернулась и ушла.

— Но потом ты поговорила с Баком?

— Ты смеешься! Я больше никогда не буду с ним разговаривать! Подожди минуту, кто-то звонит в дверь.

Спустя минуту Хлоя вернулась.

— Не могу в это поверить. Если он думает, что это может что-то изменить…

— Что?

— Цветы! И, конечно же, без записки. Он наверняка видел, как я уезжала и в каком состоянии. Приехав домой, ты найдешь их в мусорном ведре.

Примерно в два часа дня Бак с Хаимом Розенцвейгом оказались в роскошной приемной генерального секретаря ООН. Хаим что-то оживленно рассказывал Баку, но тот лишь делал вид, что внимательно слушает. Он молча молился, так как не мог понять, было ли охватившее его ощущение зла чисто психологической реакцией, поскольку он знал, что Николае Карпатиу рядом, или же этого человека действительно окружала какая-то демоническая аура, которую способны почувствовать только последователи Христа. Бака согревала мысль, что Брюс сейчас молится за него. Вместе с тем он вдруг подумал, что напрасно не сообщил Рейфорду и Хлое о своей поездке. Обратный билет у него был на пять часов. Он должен был как раз успеть на запланированное Брюсом восьмичасовое собрание. Мысли Бака перешли к этому собранию. Он подумал, что может быть Хлоя примет приглашение поужинать с ним вдвоем до собрания.

— Так что вы об этом думаете? — спросил Розенцвейг.

— Простите меня, доктор, — ответил Бак, — я отвлекся.

— Камерон, не надо волноваться. Да, Николае был раздражен, но он намерен сделать для вас все самое наилучшее.

Бак пожал плечами и кивнул.

— Я говорил вот о чем. Мой дорогой друг ребе Цион бен-Иегуда закончил свое трехлетнее исследование и меня не удивит, если он получит за него Нобелевскую премию.

— Свое трехлетнее исследование?

— Вы совсем не слушали меня, мой друг?

— Простите меня.

— Когда мы будем у Николае, вы должны будете взять себя в руки.

— Все будет в порядке. Обещаю вам.

— Хорошо. Так слушайте: Еврейский институт изучения Библии поручил ребе Циону бен-Иегуде в течение трех лет провести исследование.

— Какое исследование?

— Библейских пророчеств относительно Мессии, чтобы мы, евреи, могли бы узнать его, когда он придет.

Бак был потрясен. Мессия уже пришел, а евреи его не узнали. Когда он явился в первый раз, они его не узнали. Что мог сказать Бак своему другу? Если бы он назвал себя «святым времен скорби», как Брюс называл уверовавших после восхищения, он только навредил бы себе. Розенцвейг был доверенным лицом Карпатиу. Конечно, Баку хотелось ответить, что подлинные исследования мессианских пророчеств могли привести только ко Христу. Но он просто спросил:

— В чем состоят основные пророчества о Мессии?

— По правде говоря, — ответил Розенцвейг, — я не знаю. Я не принадлежал к числу религиозных евреев до тех пор, пока Бог не уничтожил нордландские Военно-воздушные силы. Да и сейчас не могу сказать, что я набожен. Я всегда относился к мессианским пророчествам так же, как ко всей Торе. Символически. Раввин синагоги, которую я время от времени посещал в Тель-Авиве, говорил, что не имеет значения, верим ли мы в Бога как в существо или как в понятие. Это соответствует моему гуманистическому мировоззрению. Религиозные люди, евреи или другого вероисповедания, редко способны произвести на меня лучшее впечатление, чем атеист с добрым сердцем. Доктор бен-Иегуда был моим студентом двадцать пять лет тому назад. Он всегда был правоверным евреем, ортодоксальным, но все же не фундаменталистом. В конце концов он стал раввином, но совсем не потому, что я научил его этому. Я всегда любил его. Недавно он сказал мне, что завершил свое исследование, что это самый законченный и благодарный труд, который ему приходилось делать. (Розенцвейг сделал паузу.) Мне кажется, вы удивляетесь, почему я рассказываю вам все это.

— Честно говоря, да.

— Я добиваюсь того, чтобы раввин бен-Иегуда был зачислен в штат Карпатиу.

— В качестве кого?

— Духовного советника.

— А он подыскивает себе духовного советника?

— Он еще даже не подозревает об этом, — сказал Розенцвейг, громко засмеявшись и хлопнув себя по бедрам, — Однако пока что он доверял моим оценкам. Поэтому и вы здесь.

Бак удивленно поднял брови.

— Я-то думал, это оттого, что Карпатиу считает меня лучшим в мире журналистом.

Розенцвейг наклонился к нему и сказал заговорщицким тоном:

— А почему, вы думаете, он в этом убежден?

Рейфорд никак не мог дозвониться Хлое из телефона в автомобиле. Но наконец ему это удалось.

— Я хотел узнать, не захочешь ли ты выйти пройтись со своим стариком вечером? — спросил он, думая, что ее нужно как-то развлечь.

— Не знаю, — ответила она. — Спасибо, папа, но мы ведь собирались пойти на собрание к Брюсу в восемь часов, верно?

— Я бы хотел пойти, — ответил Рейфорд.

— Давай останемся дома. У меня все нормально, я только что разговаривала по телефону с Брюсом, хотела узнать, будет ли Бак.

— И что?

— Он не уверен, но надеется, что будет. А я надеюсь, что нет.

— Хлоя!

— Я боюсь сказать что-нибудь лишнее, папа. Не удивительно, что он стал холоден со мной, раз у него в жизни появилась эта, не знаю, как ее называть. Но цветы! К чему они?

— Но ты же не знаешь, что цветы были от него.

— Ох, папа, если они были не от тебя, значит от Бака.

Рейфорд рассмеялся.

— Мне следовало подумать об этом.

— Я тоже так считаю.

Хетти Дерхем подошла к Баку и Хаиму Розенцвейгу. Они сразу же поднялись.

— Мистер Уильяме, — сказала она, обнимая его, — я не видела вас с тех пор, как перешла работать сюда.

«Нет, видела, — подумал про себя Бак. — Только совершенно не помнишь об этом».

— Генеральный секретарь и мистер Планк примут вас сейчас, — обратилась она к Баку.

Потом она повернулась к Розенцвейгу:

— Доктор, генеральный секретарь просит вас присоединиться к встрече минут через двадцать пять.

— Хорошо, — откликнулся старый ученый.

Он подмигнул Баку и пожал плечами.

Пока Бак следовал за Хетти мимо нескольких столов в отделанный красным деревом коридор, он подумал, что еще никогда не видел ее без униформы. Сегодня на ней был строгий костюм, как у одетой по последней моде богатой дамы из высшего общества. Этот костюм только подчеркивал ее поразительную красоту. Как ему показалось, даже речь Хетти стала более культурной. Общение с Николае Карпатиу явно облагородило ее.

Хетти тихо постучала в дверь кабинета и заглянула туда:

— Мистер генеральный секретарь и мистер Планк, Камерон Уильяме из «Глобал уикли» — Хетти распахнула дверь и улетучилась. Николае Карпатиу пошел навстречу, пожав протянутую руку Бака обеими своими руками. Странно, но ни сам этот человек, ни его улыбка не вызвали у Камерона никакой обеспокоенности.

— Бак! — сказал он, — можно мне называть вас просто Бак?

— Так всегда и было.

— Входите, входите, садитесь. Со Стивом вы хорошо знакомы.

Бак был поражен внешностью Стива гораздо больше, чем тем, как выглядел Карпатиу. Николае всегда был одет официально, с отлично подобранными аксессуарами, бутоньеркой — все на своем месте. Стив же, несмотря на свое положение ответственного редактора одного из самых престижных журналов мира, одевался так, как никто не ожидал от журналиста такого ранга. Конечно, он всегда носил подтяжки и рубашки с длинными рукавами, но его галстук обычно бывал приспущен, а рукава закатаны. Он выглядел как яппи,[13] достигший солидного возраста, или даже как студент Ivy League.[14]

Однако сегодня Стив смотрелся совсем по-другому: теперь он представлял собой почти точную копию Карпатиу.

В руках он держал портфель из тонкой черной кожи, а одет был так, будто сошел с обложки пятисотого выпуска журнала «Форчун». На нем были новые изысканные очки; черный, смоляного оттенка костюм; белая рубашка с воротничком, булавкой и галстуком, который стоил столько, сколько раньше он заплатил бы за хороший спортивный костюм; а также туфли из мягкой кожи, похоже, итальянские. Даже причесан он был по последней европейской моде: модельная стрижка с гладко выбритыми висками, волосы уложены феном, усики. Кроме того, Баку показалось, хотя он боялся ошибиться, что на правой руке Стива поблескивало кольцо с бриллиантом.

Карпатиу выдвинул еще один стул и, подвинув его к тем двум, что стояли перед его столом, уселся рядом с Баком и Стивом. «Правила из руководства по менеджменту, — подумал про себя Бак, — сломай психологический барьер между собой и подчиненными». Однако, несмотря на попытку создать атмосферу равенства, было очевидно, что все это делалось лишь для того, чтобы произвести впечатление на Бака. И действительно, это произвело должное впечатление. Хетти и Стив изменились настолько, что стали почти неузнаваемыми. Всякий раз, когда Бак смотрел на крупные, угловатые черты лица Карпатиу, его быструю, поистине обезоруживающую улыбку, ему очень хотелось, чтобы человек, который сидел перед ним, был таким, каким казался. Но Бак ни на минуту не забывал о том, что находится в обществе самого хитроумного, самого скрытного человека в мире.

Бак испытывал симпатию к Стиву, однако они не общались с тех пор, как тот ушел из «Глобал уикли» в команду Карпатиу. Теперь же, как бы Баку ни хотелось поделиться с ним своей верой, он не мог доверять своему бывшему шефу. Если только Карпатиу не наделен сверхъестественной способностью проникновения в мысли окружающих, то он не узнает, что Бак — агент врага в их лагере.

— Позвольте мне начать с одной юмористической фразы, — сказал Карпатиу, — ну а потом мы извинимся перед Стивом и поговорим некоторое время тет-а-тет, ладно? Вскоре после приезда сюда, в эту страну, мне привелось услышать выражение «труп в шкафу». Вы слышали его, Бак?

— Вы имеете в виду людей, которые собрались вместе и не говорят вслух о том, что всем известно, например, о том, что одному из них поставлен диагноз смертельного заболевания?

— Правильно. Но мы поступим как раз наоборот: сначала поговорим о «трупе в шкафу», чтобы покончить с этим и больше никогда к этому не возвращаться. А потом мы перейдем к тому, что нам предстоит сделать дальше, хорошо?

Бак снова кивнул, и его пульс участился.

— Признаюсь, я сконфужен и даже уязвлен тем, что вы не присутствовали на том частном совещании, когда я представлял новых послов. Однако, как потом выяснилось, вас это травмировало не в меньшей степени, чем всех остальных.

Все, что Бак мог сделать в данной ситуации, это лишь воздержаться от сарказма. Он не мог позволить себе пуститься в оправдания и не стал этого делать. Как мог он сказать, что сожалеет о том, что пропустил собрание, которого на самом деле не пропускал?

— Я хотел быть там, — произнес Бак.

Казалось, Карпатиу хочет заглянуть в его нутро. Он сидел, как бы ожидая, каким образом Бак закончит свою мысль.

— Честное слово, — добавил Бак. — Весь день представляется мне сплошным мутным пятном.

«Пятном — с такими живыми деталями, которые никогда не забудутся».

Баку показалось, что Карпатиу почувствовал облегчение. Его первоначальная официальная поза смягчилась, он наклонился вперед, уперся локтями в колени, посмотрел сначала на Бака, потом на Стива и снова перевел взгляд на Бака. Он выглядел обиженным.

— Ну ладно, — сказал он. — Значит, никаких оправданий, никаких извинений, никаких объяснений.

Бак посмотрел на Стива, который явно старался передать ему что-то своим взглядом и мимикой: «Ну, скажи что-нибудь, Бак! Извинись! Объяснись!»

— Ну, что я могу сказать, — промямлил Бак. — Весь день я очень плохо себя чувствовал.

Кажется, это было близко к тому, что они хотели ОТ него услышать. Бак знал, что Стива упрекать не в чем. Тот и вправду был уверен, что Бака там не было. Карпатиу же, конечно, заранее продумал и срежиссировал всю эту мизансцену. Показать, что он раздосадован, не получив ни извинений, ни объяснений, было прекрасным ходом. Карпатиу явно стремился уловить какой-нибудь признак того, что Камерону известно все произошедшее на самом деле. Баку оставалось только продолжать отмалчиваться, уклоняться от ответа и молить Бога, чтобы Тот как-нибудь скрыл, что Бак стал верующим, прозрел и благодаря этому получил защиту от гипнотической силы Карпатиу.

— Ну, ладно, — повторил Карпатиу, снова откинувшись назад и задумавшись. — Всем нам плохо, не так ли? Я скорблю об утрате двух соратников, один из которых был моим другом в течение многих лет.

Бак почувствовал холод в животе.

— А теперь, Бак, я хочу поговорить с вами как с журналистом. И мы попросим нашего друга Планка оставить нас вдвоем.

Стив встал и спокойно пошел к дверям, слегка потрепав Бака по плечу. Бак мучительно осознал, что теперь он оказался один на один с Карпатиу и помочь ему может только Бог. Они сидели буквально лицом к лицу, почти упираясь друг в друга коленями.

Но это длилось недолго. Неожиданно Карпатиу встал и, обойдя свой стол, подошел к председательскому креслу. Прежде чем сесть он нажал кнопку селектора, и Бак услышал, как позади него открылась дверь. Прошептав «извините», Хетти Дерхем поставила выдвинутый стул на место. Уходя, она слегка поправила положение стула, на котором сидел Стив. И так же тихо исчезла. Баку показался очень странным этот явно разработанный сценарий всей встречи, начиная от формального объявления его прихода и до того, кто где должен сидеть. Теперь, когда кабинет вернулся к первоначальному виду и Карпатиу устроился за своим массивным столом, видимость равенства полностью исчезла.

Однако Карпатиу все равно не утратил обаяния. Он скрестил пальцы и посмотрел на Бака с улыбкой.

— Камерон Уильяме, — произнес он медленно, — скажите, каково это — быть самым знаменитым журналистом нашего времени?

Ну что это за вопрос? Может быть, Бак именно потому был хорошим журналистом, что никогда не задавался такими вопросами.

— В данный момент я — разжалованный литературный поденщик, — ответил он.

— К тому же великий скромник, — сказал Карпатиу, улыбаясь. — Я хочу вам сказать, что хотя ваши акции в «Глобал уикли» упали, они не упали в глазах всего мира и, безусловно, не упали в моих глазах. Я был расстроен вашим отсутствием на моем собрании больше, чем ваш издатель. Он явно перегнул. Но оставим это и пойдем дальше. Одна ошибка не перечеркивает всех достижений жизни.

Карпатиу остановился, как будто ожидая ответа, но Баку все больше нравилось придерживаться принятой линии поведения: отмалчиваться. По-видимому, это как раз и было правильным по отношению к Карпатиу. Безусловно, так научил его вести себя Бог во время того кровавого собрания, когда Карпатиу заставлял всех говорить, что же они видели. Бак был убежден, что тогда молчание спасло ему жизнь.

— Кстати, — сказал Карпатиу, когда ему стало ясно, что Бак так ничего ему и не ответит. — Когда Вы закончите вашу обзорную статью о теориях исчезновений?

Бак не смог скрыть своего удивления.

— Фактически я ее уже закончил.

Карпатиу пожал плечами.

— Стив говорил мне об этом. Я был бы рад познакомиться с ней.

— Боюсь, что до тех пор, пока я не сдам в «Уикли» окончательный вариант, я не смогу показать ее никому.

— Но они уже ознакомились с вашим рабочим вари антом?

— Конечно.

— Стив говорил, что вы хотели бы получить от меня одно-два высказывания по этому поводу.

— Честно говоря, только если у вас есть что-то новенькое. Я думаю, что ваша точка зрения так широко распространена благодаря радио и телевидению, что она не будет новостью для наших читателей.

Казалось, Карпатиу обиделся.

— Я имею в виду, — уточнил Бак, — что вы по-прежнему придерживаетесь идеи, будто это ядерная реакция природного происхождения, не так ли? Что электрические разряды в атмосфере производят спонтанное взаимодействие с накопленным ядерным оружием и…

— Вы знаете, что ваш друг доктор Розенцвейг придерживается именно этой теории?

— Я знаю это, сэр.

— Она будет представлена в вашей статье?

— Обязательно. Вопрос состоял в том, не изменилась ли ваша точка зрения. Если она осталась прежней, мне не нужны дополнительные цитаты.

Карпатиу посмотрел на свои часы.

— Как вы знаете, у меня очень жесткое расписание. С поездкой все было нормально? Удобно устроились? Хорошо позавтракали? Доктор Розенцвейг проинформировал вас?

Бак кивал в ответ на все эти вопросы.

— Я предполагаю, он сказал вам, что через неделю в Иерусалиме состоится подписание договора между ООН и Израилем. Я прошу вас принять мое личное приглашение присутствовать при этом.

— Я сомневаюсь, что «Умом» направит на международное событие такого масштаба сотрудника Чикагского бюро.

— Я не приглашаю вас присоединиться к многотысячному корпусу журналистов всего мира, которые будут добиваться аккредитации, как только об этом будет сделано официальное сообщение. Я приглашаю вас в качестве члена моей делегации, вы будете находиться за одним столом со мной. Это привилегия, которой не будет удостоен больше ни один из представителей средств массовой информации.

— В «Глобал уикли» существует правило, согласно которому никто из его сотрудников не имеет права пользоваться чьей-либо протекцией, которая может…

— Бак, Бак, — прервал его Карпатиу, — извините меня за то, что я вас перебиваю, но я буду чрезвычайно изумлен, если вы проработаете в «Умклы» больше недели. Очень удивлен.

Бак поднял брови и скептически посмотрел на Карпатиу.

— Может быть, вы знаете что-нибудь, чего не знаю я?

И как только эти слова сорвались с его уст, Бак понял, что нечаянно он задал самый главный вопрос этой встречи.

Карпатиу рассмеялся.

— Нет-нет, ни о каких планах вашего увольнения из журнала я не слышал. Думаю, вы уже достаточно пострадали за то, что один раз не выполнили порученное. И хотя вы однажды уже отклонили мое предложение, я глубоко убежден, что сейчас мне предоставляется возможность заставить вас изменить свое мнение.

«И не рассчитывай на это», — подумал Бак про себя. Но вслух он сказал:

— Я вас внимательно слушаю.