"Карибский сувенир" - читать интересную книгу автора (Иванов Юрий Николаевич)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В иллюминаторе капитанской каюты — синее небо и ярко-синий океан. Только здесь, в тропиках, можно увидеть такую густую водную синеву. Только здесь, под жарким южным небом, природа находит в своей палитре такую необыкновенную, синюю, удивительно синюю краску. Находит и щедро, не жалея, расходует ее…

Океан сегодня тих и спокоен. Несколько дней он бушевал. А теперь — отдыхает. И, как отдыхающий после тяжелой работы человек, легко и спокойно дышит пологой, неторопливой зыбью. Она подкатывается под судно с левого борта, лениво шлепнув его в шершавый от наросших за рейс ракушек и водорослей борт, проскальзывает под килем и мчится в сторону Южной Америки, а теплоход вежливо клонится ей вслед, словно прощается.

Тихо, Прохладно. Да, здесь, в районе Гвианы, выдаются иногда изумительные дни: солнечные, с небольшим ветерком и прохладные, с температурой в двадцать семь, двадцать восемь градусов.

Когда «Олекма» подходит ближе к материку, в бинокль видна неровная полоска земли, как бы отрезанная от океана белой ниточкой пенистых волн, а дальше — фиолетовые, горбатые взгорья.

Это — Южная Америка. С неделю мы шли мимо покрытых лесами холмов. Там, на материке, расположены одна за другой три латиноамериканские страны, три Гвианы — Французская, Нидерландская, Британская. Мы не знаем, что представляет из себя каждая страна, но различаем любую из них по мелодиям, несущимся с незнакомого берега.

Лишь только смолкли сочные запоминающиеся ритмы самбо и гостеприимная веселая Бразилия исчезла в знойной дымке по левому борту «Олекмы», как эфир наполнился раскатистой, чуть картавой французской речью и песнями с повторением чуть ли не в каждой слов «амур» и «Пари»… «Любовь» и «Париж» — это работает радиостанция города Кайенны, столицы Французской Гвианы, колонии Франции в Южной Америке. Потом замолкла Кайенна, и на смену картавым дикторам и певцам вступили в эфир голландцы. Их язык и песни очень напоминают немецкий язык и немецкие сентиментальные песенки. Транслирует свою музыкальную программу главный город Суринама — Парамарибо. А вот и англичане. Бравурная английская музыка, рокот джазов забивают, подавляют лирические голландские напевы. Теперь чуть не в каждой песенке упоминается имя Джонни… Но вот и знакомые мелодии: песни из американского кинофильма «Серенада солнечной долины», итальянские «Романтика» и «Чао, бамбино»… А это? Мы все четверо были в лаборатории, когда из динамика раздалась удивительно знакомая, наша, русская мелодия. Брянцев прошипел: «Тише!»—и поднял указательный палец. Но мы уже и без Валькиного предостережения застыли, замерли: над «Олекмой» разносилась песня «Подмосковные вечера»… И у нас был вечер. Солнце уже клонилось к горизонту, океан полыхал алым пламенем. Над водой с усталыми криками летели чайки. На горизонте чернела полоска чужой земли. Оттуда доносился до нас влажный терпкий запах тропического леса. Оттуда примчалась к нам прекрасная мелодия, как необычный, неожиданный привет далекой Родины. В эфире — радиостанция города Джорджтауна, столицы Британской Гвианы.

Вскоре нам предстоит заход в Джорджтаун. И мы познакомимся с мужественным свободолюбивым народом. Мы будем первыми русскими рыбаками, посетившими маленькую экзотическую страну, расположенную на севере Южной Америки.

А пока мы продолжаем наши работы: делаем станции, ставим ярусы, измеряем, взвешиваем рыб и копаемся в их внутренностях. Определяем, чем питалась рыба, когда нерестилась, какова ее упитанность.

Вот и сейчас судно лежит в дрейфе — через час начнется выборка яруса. Через час загудит ярусоподъемник и потащит на палубу мокрую хребтину с поводцами, на которых бьются тунцы и акулы. Через час… А пока я сижу в капитанской каюте и Валентин Николаевич, попыхивая сигаретой, рассказывает о себе…

Океан. Он был всегда рядом, у самого подножия сопки, на которой стоял их дом. Если подняться повыше, то глазам открывалась бескрайняя тихоокеанская ширь и просторная, в окружении лесистых сопок Авачинская бухта. Туда, в океан, на промысел камбалы и селедки уходили рыбацкие суда. Уходили и, прощаясь с городом, протяжно гудели: «До встречи, друзья! Мы скоро вернемся!» Много пар глаз из окон небольших домов Петропавловска-Камчатского провожали серые коробочки, спешащие в открытый океан: возвращайтесь побыстрее! И суда возвращались. Один за другим СРТ, грузно осев в воде от улова, обшарпанные, с помятыми боками, уходили в бухту, затем в мелководный ковш, где находились причалы, и радостно, весело вскрикивали: вот мы и дома! А некоторые СРТ не вскрикивали, а хрипели — как видно, сильно простыли… Но и в их сиплом хрипении слышалось все то же — вот мы и вернулись. Но случалось, что суда не возвращались. Ведь Тихий океан не такой уж тихий. И на гулкий пирс не сбегали обветренные бородатые рыбаки, и жены не бросались в их объятия.

Петропавловск-Камчатский хорошо знаком и мне. На далекой Камчатке я проработал семь лет. Я знаю этот замечательный город, в котором почти каждый третий мужчина — моряк или рыбак. Там трудно не стать рыбаком: океан рядом и он манит людей. В городе кричат над асфальтом чайки, пахнет солью и гниющими водорослями. Там на улицах стоят памятники в честь Беринга, знаменитого мореплавателя Лаперуза и капитана Кларка, командира корабля, на котором плавал легендарный Кук. Там, на сопке Любви, возвышается обелиск в честь русских моряков, разгромивших два века назад англо-французскую эскадру, а пригород Петропавловска носит название «Сероглазка» в память отважной сероглазой девчонки, подносившей во время битвы с чужестранцами патроны русским солдатам, засевшим на сопке. Там, посунувшись в воду острым носом, стоит на мертвом якоре теплоход «Теодор Нетте», воспетый Владимиром Маяковским.

В этом городе прошло детство Валентина Николаевича. Четырнадцатилетним мальчишкой он нанялся юнгой на старый, дряхлый пароход и вот уже двадцать лет в море. Юнга, матрос, затем после окончания Петропавловского мореходного училища — третий штурман, второй. Потом — старпом, и, наконец, ему доверяют теплоход. Он становится капитаном. Десять лет водит рыбацкие суда по морям, по океанам…

— Когда первый раз тонул, нахлебался здорово, — говорит Валентин Николаевич. — Поклялся — если спасусь, никогда больше в море не пойду… А потом опять тонул и опять клялся. Ну, а на берегу заноет, засосет в груди — быть без моря? Трудно… И спешишь, торопишься в контору: «Братцы, не могу! В море хочу…»

Да. Вот так: без моря уже трудно представить свою жизнь.

Во многих морях-океанах побывал Лутошкин. Но особенно хорошо знает Атлантику. Он «облазал» Атлантический океан от туманных холодных вод Гренландии, где серыми призраками плавают исполинские, дышащие морозом ледяные горы — айсберги, до знаменитых «ревущих» сороковых широт Южного полушария, в которых вечно штормит и ветер без устали ревет, воет.

Валентин Николаевич — один из старейших капитанов нашего институтского флота, хотя сам он еще очень молод: ему едва перевалило за тридцать лет.

Пуская синий дымок в иллюминатор, капитан рассказывает, а я гляжу на карту и представляю себе путь советских рыболовных и научно-поисковых судов из самого западного порта нашей страны, Калининграда, путь в неизведанные широты… Сначала рыбаки осваивали теплые рыбные заливы Вислинскин и Куршский. Потом — походы за салакой и треской в Балтийское море. Освоившись с его строптивым, неуживчивым характером, калининградские рыбаки минуют датские проливы и выходят в Северное море на знаменитую скоплениями сельди Доггер-банку.

— Тяжело тогда было, — говорит, задумчиво поглядывая в иллюминатор, Валентин Николаевич, — очень тяжело: оборудование паршивое, опыта лова рыбы в новых районах — никакого… Мучались с тралами — страшно вспомнить: пока отдашь трал, семь потов по спине в сапоги скатятся… Помню, был у нас на судне научный сотрудник — чудесный, веселый и энергичный человек. Так он отпустил бороду и поклялся сбрить ее лишь тогда, когда мы поймаем за одно траление с тонну селедки… Выросла у него бородища, словно веник, а мы всю тонну зараз подцепить из моря не можем. Наконец поймали! А тот ученый привык к своей бороде и не бреется… Пришлось его связать и обкорнать тупой бритвой…

Лутошкин вспоминает ветеранов калининградского рыболовного флота. Многие из них, такие, как Алексеев, Прокус, Сухондяевский, стали известными капитанами. Ныне Герои Социалистического Труда, они прошли в те годы славный путь морепроходцев, исследуя, осваивая просторы Северного, Норвежского, Ирландского морей, районы Ньюфаундленда и Девнсова пролива; они первыми проложили путь советским рыбакам в южные широты и за экватор.

Далекий, трудный и опасный путь. Не все возвращались домой из далеких экспедиций, но освоение необозримой голубой целины не останавливается ни на день: суда под красным флагом все дальше и дальше уходят от родных берегов.

Послышались голоса, матросы вылавливали концевую вешку — час дрейфа миновал. Валентин Николаевич затушил окурок и отправился в ходовую рубку. А я — на палубу. Там около весов меня уже дожидался Жаров.

Это был особенный ярус: наживка кончилась и почти половину крючков пришлось наживить летучками. В этих широтах их очень много: маленькие, сверкающие крыльями-плавничками эскадрильи постоянно взлетают из-под форштевня теплохода. А по ночам летучие рыбки, привлеченные светом, летят в сторону судна и ударяются в его борта, оставляя на металле блестящие чешуйки и белые полоски от высохшей слизи…

Прошедшей ночью судно с включенными прожекторами лежало в дрейфе: механики ремонтировали ярусоподъемник. И множество летучек «взлетело» на теплоход.

К утру вся палуба была засыпана мертвыми рыбками. Их собрали в ведра и наживили на крючки яруса. Интересно, понравятся летучки тунцам пли нет?

Поправились. Уже на шестом крючке бился крупный, в два центнера весом, обыкновенный тунец. Затем вытащили тунца, объеденного наполовину. А далее начались одни неприятности: то ли летучки очень понравились тунцам, то ли рыбы, где мы охотились, было много, но тунцы разодрали наш океанский перемет на куски. Несколько рыб мы вытащили на палубу, а остальные растащили остатки яруса по океану. И, может, какой-нибудь из тунцов, «слоненок» весом в полтонны, рыскает где-нибудь на мелководных банках у побережья Канады, а за ним тянется кусок хребтины километра два-три длиной, с поводцами и поплавками. Все может быть.

Провозившись с ярусом почти весь день, матросы, уставшие и злые, разбрелись по каютам, а потом отправились ужинать.

— Ешьте, ребятки, ешьте… — говорит матросам кок, прислонившись к косяку двери в камбуз. — Ишь, бедняги, заморились. Вам сейчас хорошо питаться надо. Так я сегодня специально побольше в суп мяса набросал.

Суп был мясной. С макаронами и картошкой.

— Побольше, говоришь! — вдруг раздается зловещий голос Витьки-Санчо. С этими словами он выуживает что-то из супа ложкой. — А это что, кокша, любуйся… — Санчо протягивает под нос коку ложку. В ней в окружении блестящих кружочков жира плавает толстая разварившаяся сороконожка.

— Так это что, подумаешь… — растерянно бормочет кок, — животное… безобидное… Бежала, может, голодная, нюхнула дух супный, голова у нее закружилась… она и брык в котел. А может, в макарону забилась и…

— Эх, ты! «Нюхнула!.. В макарону забилась»!.. Так надо макароны продувать, прежде чем в котел бросать, — не может успокоиться Виктор. — По стопам Щукаря идешь?..

— Да нет же, нет… — оправдывается искренне расстроенный кок. — Ну чего такого? Она ж не ядовитая… В крайнем случае, продезинфицировалась. Кипятком ее шарахнуло, всех-всех микробов враз побило…

Инцидент с сороконожкой кое-как замяли. На другое утро Иван Петрович отличился: испек преотличные пирожки с мясом.

Рыба, которую мы брали у Кап-Блана, на «Актюбинске», кончилась, а без наживки ярус — что обыкновенные бельевые веревки. Нужно тралить… Опять в ходовой рубке деловито застучал эхолот, и электрический глаз уставился в морскую глубину. Что же он увидел там? Ровное, как стол, дно… затем — яма, небольшой пригорок, снова — ровный грунт… небольшая стайка рыб, промелькнувшая стремительно около самого дна над зарослями водорослей. А это? Темная жирная полоса у грунта — это уже косяк, и порядочный.

— Стоп машина… — перебрасывает ручку телеграфа второй штурман Виктор Александрович Шорец, наш судовой академик.

Двигатель послушно подчиняется команде, на палубу, к разостланному у правого борта «Олекмы» тралу, спешат матросы, боцман, бригадир. Пока остальные разбирают трал, готовят его к подводному путешествию, Петрович поднимает на фок-мачту корзину. Обыкновенную корзину. Для чего же? Корзина или черный шар на мачте — международный сигнал, предупреждающий всех, что судно работает с тралом.

Ловить рыбу тралом куда интереснее, нежели ярусом. На ярус попадаются почти все время одни и те же рыбы — даже тоска берет: что ни крючок, то надоевшая марлинья, тунцовая или злобная, оскалившаяся акулья морда…

То ли дело трал! Порой в трале оказывается столько интересных рыб, что не знаешь, какую рассматривать. Правда, промысловики любят, чтобы трал был наполнен рыбой преимущественно одного вида: селедкой, треской, окунем, а здесь, в тропиках, — сардиной. Но ведь «Олекма» судно не промысловое, а научно-поисковое.

Мы с Жаровым с нетерпением ждем очередного улова и потом копошимся в груде рыбы, отыскивая интересные виды рыб, раков, крабов и разную прочую донную живность для научной коллекции.

Вода у побережья Гвианы — мы подошли сейчас к ней поближе — мутная, желто-зеленая. Здесь в океан впадает множество речек, несущих ил. Видимость в воде неважная: трал уже всплыл, подтянутый к борту «Олекмы» тросами-ваерами, а что в нем, разобрать пока трудно. Но вот матросы поднимают на палубу сетные крылья и сам куток — в нем трепещет с полтонны какой-то рыбы. Виктор Герасимов дергает за веревку, которой стянут снизу куток, и на палубу выливается шумным серебристым водопадом рыба.

— А!.. Барабулька! — слышу я боцманский голос. — Жаркое из нее получится преотличное. Где кок?

Да, почти весь улов — барабулька; небольшая, окрашенная в розовые тона рыбка, формой своего тела и головы очень напоминающая наших речных и озерных пескарей. Только расцветка другая, пестрая, яркая, да сами рыбки значительно крупнее своих пресноводных сородичей.

Среди барабульки ворочаются несколько крупных плоских, похожих на окуня рыбин, покрытых ярко-красной чешуей. Глаза у «окуней» — большущие, выпученные, словно в изумлении или страхе.

Красные рыбы имеют не совсем обычное название — «бычий глаз». У испанцев же и у кубинцев она известна под именем торо — бык…

Бычий глаз попадается довольно часто. Колючие скользкие рыбины накрепко застревают в ячеях трала, поэтому их ненавидят все рыбаки: шипы — торо — очень больно царапают ладони.

А вот рыба-свистулька. Что же, она свистит? Нет, конечно. Так почему же — свистулька? А просто так. Многими странными названиями рыбы обязаны фантазии тех ученых, в руки которых впервые попала та или иная рыба. Каких только названий нет! «Морской черт», а чего в нем от черта? «Рыба-ангел»… почему ангел? «Звездочет», «рыба-солдат», «львиная голова», «кувалда» и, наконец, «бычий глаз». А теперь еще и «свистулька»… По-видимому, ее окрестили так за длинную, узкую, словно дудка, голову с маленьким ртом. Голова рыбы-свистульки составляет одну треть. Но вся эта длиннющая голова имеет на конце лишь маленькое отверстие — рот, в который у полутораметровой рыбы не входит даже мизинец. Глаза у нее находятся около самого основания головы, а дальше — сужающееся к концу тело, покрытое не чешуей, а плотной блестящей кожей розового цвета.

Любимое место обитания свистульки — мелководные прибрежные участки океана, густо поросшие водорослями. Здесь, в колеблющихся подводных джунглях, свистульки затаиваются, приняв вертикальное положение. В такой позе они напоминают водоросль. Долгие часы висит так среди водорослей рыба, пока около нее не окажется мелкий зазевавшийся рачок или какая-нибудь беспутная рыбешка. Тогда свистулька стрелой бросается вперед, и маленький рот торопливо проглатывает добычу.

— Держите, Юрий Николаевич! — окликает меня Виктор Герасимов и бросает какую-то рыбу.

Я не успеваю ее поймать, и рыба гулко, будто камень, ударяется о палубные доски. Ах, это кузовок!

Забавнейшая рыбешка, из которой без особого труда можно сделать прекрасный тропический сувенир. Все тело кузовка покрыто костяным, почти треугольным в поперечном сечении панцирем. Рыбка напоминает рыцаря, закованного в латы. Снаружи видны лишь выпуклые, всегда немного удивленные глаза, выразительные розовые губы и хвостовой плавничок, торчащий из панциря на упругом стебле. Кузовок, как в сейф, надежно упрятал свое тело в костяной панцирь. И редко находятся в океане рыбы, желающие позавтракать или пообедать кузовком. Но чтобы еще более обезопасить себя от хищников, кузовок вооружен четырьмя обоюдоострыми кинжалами, расположенными попарно на голове в виде выставленных, как у бодливой козы, рогов и позади тела, под хвостовым плавником. Всех кузовков матросы разобрали себе по каютам: если его выпотрошить, то получится отличное чучело. Только вместо глаз нужно вставить стекляшки да, перед тем как чучело сушить, следует зажать в картонки плавнички, чтобы они не сморщились и не потеряли своей формы.

Тот же Герасимов приносит две раковины: одну большую, завитую в спираль, а другую оранжевую, двухстворчатую. Обе створки-крышки ее, словно у ежа, покрыты острыми твердыми иглами: моллюск, так же как и любое животное, живущее в океане, приспосабливается к защите от хищников. Конечно, такой моллюск, упрятавший свое нежное тело в покрытую острыми колючками твердую скорлупу, не каждому по зубам. Но в желудках рыб-кувалд мне приходилось находить осколки самых твердых раковин, искрошенных твердыми рыбьими зубами. В том числе и вот такой — оранжевой, со створками в шипах-иглах.

В груде рыбы Петрович обнаружил шесть крупных креветок. Он заботливо отложил их в сторонку и прикрыл брезентом, но Жаров увидел креветок и тотчас отобрал их у боцмана:

— Для анализа, Петрович… ничего не поделаешь.

— Да они старые… твердые, как морковки, — говорит вслед Виктору догадливый Петрович, но уже поздно: мы поспешили за Жаровым в лабораторию.

Пока Виктор листал определитель, чтобы выяснить, что это за креветки, к какому виду они относятся, Коля налил в большую колбу воды, бросил в нее щепоть соли и поставил хрупкий сосуд на электроплиту. А Валентин принес с камбуза хлеб. Что за анализ без хлеба.

— Ну как, определил? — нетерпеливо заглянув через плечо Жарова, поинтересовался Николай. — А то вода уже запузырилась…

— Все в порядке, кидай их, родимых, в колбу… — дал разрешение наш научный руководитель, и несчастные рачки, испуганно шевеля черными, будто бусины, глазами, шлепнулись в кипящую воду. И тотчас покраснели. Может, даже оттого, что ученые люди устроили им такой постыдный анализ — через несколько минут их прозрачные тела захрустели в наших руках…

— Как морковки, — снисходительно улыбнулся Жаров, стряхивая с бороды прозрачные скорлупки, — побольше бы таких «овощей».

Как будто кто-то его слышал там, в океане. В очередной трал вместе с плоскими серебристыми рыбами хлороскомбрусами и вомерами, которых можно вполне использовать для наживки, попалось с полсотни креветок, немедленно упрятанных боцманом в большой котел. Во время обеда в салоне был устроен настоящий пир.

А я взял несколько живых рачков и, посадив в аквариум, стал наблюдать за ними. Креветки — стайные ночные животные. Быстро-быстро перебирая ножками, плавают они около самого дна в поисках пищи. Когда креветка плывет в воде, кажется, будто она идет, торопливо семеня своими лапками.

Среди рыб оказался и небольшой зеленовато-коричневый осьминог. Скользкий, хрящеватый, он распустил во все стороны сильные, в бородавках присосков ноги-щупальца и стискивал ими мелкую рыбешку. Чуть полузакрытые его глаза были очень выразительны и печальны: животное жалобно сопело упругим патрубком, пытаясь засосать воду, но вместо воды внутрь тела врывались струи горячего воздуха. Эх ты, восьминогий детеныш-звереныш! В скверную историю ты попал. А ведь забрался в трал, наверное, из любопытства?

— Пускай живет… — встретив мой взгляд, говорит Сергей Петрович и, подцепив осьминога лопатой, кидает за борт, в воду. — Да, пускай живет. Он мне совсем не нужен. Тем более, что на память о нашей неожиданной встрече в районе Гвианы у меня останется отличный снимок: осьминог позирует, лежа на палубе, раскинув в стороны свои ноги… Кот!.. — подталкивает ногой Петрович одну из рыб.

Действительно, это морской кот. Следует отдать должное — боцман с «Олекмы» прекрасно разбирается в рыбах. Я больше чем уверен: Петрович знает рыб Атлантики намного лучше некоторых ученых-ихтиологов, которые изучают этих же рыб по картинкам, сидя в кабинете. Сергей Петрович наделен ценнейшим человеческим качеством — любознательностью. У него отличная зрительная память, и он легко запоминает названия почти всех рыб. В прошедшем рейсе боцман все время помогал профессору, а сейчас и нам, выбирая из трала то одну, то другую рыбешку, рака или краба, как тех креветок или вот эту плоскую рыбину с кошачьим названием.

Улов разобран, рыба отправлена в морозильную камеру. Матросы моют из шланга палубу, а Владик с Яковом Павловичем штопают трал — он весь в дырах.

— Что за чертовщина, — сердито бормочет бригадир, орудуя иглицей и крепкими нитками, — откуда столько дырок? Если бы за кораллы цеплялись, то и кораллы в трале были. Но кораллов нет, а дырки есть. Весь трал так и светится.

Действительно, трал словно решето. Как будто кто-то выгрызал рыб, застрявших в ячеях, вместе с делью.

Новое траление объяснило все: когда набитый рыбой, только что заштопанный трал подтащили к борту, вслед за ним из мутной глубины выплыли акулы. Их было много. Десятка три.

Акулы… Сколько раз приходилось читать о них! «Акулы», «приключения» — эти слова всегда рядом. И вот настоящее приключение с акулами. Акулы не из книжек, а настоящие живые хищники… Акулы крутятся, кружат возле самого борта «Олекмы», тычутся мордами в распухший от рыбы траловый куток и жадно, торопливо выгрызают вместе с делью застрявших в ячее плоских серебристых вомеров.

— Они же мой трал сожрут! — в отчаянии кричит бригадир. — Ребята, гоните их!

Электрическая лебедка медленно выволакивает из океана трал, и, помогая двигателю, матросы вцепляются крепкими пальцами в ячеи кутка. Вспухли мышцы, на лбах набрякли жилы. Метр за метром выползает куток из воды, а хищники словно взбесились: вода от их тел бурлит, пенится. Акулы вгрызаются в трал зубами и повисают, не хотят отпускать ускользающую рыбу. Матросы бьют их по плоским головам, тычут остриями в маленькие злые глаза. Трехметровые рыбины с плеском падают в волны и там огрызаются, словно псы, норовя схватить багор зубами.

В воду просто страшно смотреть: акул там стало еще больше. Они мечутся в небольших волнах, подхватывая выплывающих через дыры в кутке рыб. Свесившись с борта, я фотографирую акул, но вода кипит, судно качается, и мне никак не навести на резкость. Вдруг приходит мысль: а если поскользнусь? Упаду в воду?.. Отшатнувшись от борта, я откладываю аппарат и тоже хватаю длинный острый багор… Потом второй штурман, Виктор Александрович, и Жаров принесли ружья и начали расстреливать акул с мостика. Плеск воды, грохот выстрелов, крики чаек, мечущихся над теплоходом: ну и местечко! Выстрелы не особенно-то пугали акул — пули, словно резину, прошивали тела хищников, не нанося им серьезного вреда…

Наконец трал на борту.

— Весь в дырах! — восклицает Яков Павлович, повернув возмущенное лицо к капитану.

Но тот лишь плечами пожимает: «Что поделаешь? Наживка-то нужна!»

А акулы все кружатся, шныряют возле судна. Матросы смотрят с отвращением на хищников: ух, мерзость! Сколько же рыбы исчезает в их необъятных желудках!

Очистив палубу, матросы начинают делать акулам всякую пакость: привязывают к рыбкам консервные банки, бутылки и перегоревшие лампочки. И акулы проглатывают рыбок, а вместе с ними и консервные банки, бутылки из-под кока-кола и лампочки. Потом кто-то связал хвостами двух вомеров и швырнул их в воду. Тотчас две акулы проглотили по рыбке и начали дергаться в разные стороны, пытаясь освободиться от веревки, торчащей у каждой из пасти. Затем в воду швырнули одну крупную акулу, попавшуюся в трал, вспоров ей брюхо. Сначала акулы рассматривали окровавленную рыбу как бы с любопытством; казалось, что они обнюхивают ее. Потом одна из акул проплыла через пятно крови, расплывающееся в воде сизым облачком, и, ткнувшись в торчащие из живота кишки, рванула их… Сразу же и остальные зубастые твари набросились на раненую акулу. Та взметнулась из воды, захлестала во все стороны хвостом, вцепилась в чей-то бок зубами, но сопротивление было бесполезным — все новые и новые акулы набрасывались на ослабевшую хищницу и рвали ее тело на куски. Вода кипела, на поверхности взбилась розовая пена…

Акулы продолжали преследовать теплоход еще несколько дней. Почти каждое траление означало неприятную встречу с ними. После каждого траления приходилось штопать трал, но нем опять появлялись дыры, в которые можно свободно просунуть голову.

В один из тралов попались рыба-пила, губки, медузы и десятка два различных крабов. Рыба-пила была такая же, какую мы выловили в районе Африки: почти пятиметровая, окрашенная в песчано-зеленоватый цвет, с метровой пилой, украшенной белыми, прозрачными зубами… Запутавшись в трале, она возмущенно фыркала и колотила хвостом, как кувалдой по наковальне. Пришлось немало повозиться, чтобы извлечь ее из кутка. Освободив ее от дели, мы бросили рыбу в океан. Бултыхнувшись в волны, рыба поплыла прочь, хлестнув на прощание по воде огромным хвостом.

Медузы, набившиеся в трал, очень похожи на прозрачные, студенистые шары. Раньше нам не приходилось встречать таких, и я нескольких медуз, как и многих рыб из предыдущих тралов, заформалинил.

Интересной оказалась и одна из губок — светло-оранжевая, плоская, словно гусиная лапа. На вид губка очень напоминает подводное растение. Но это — животное. На теле губки находится множество маленьких отверстий — ртов. Через них губка всасывает в себя воду и отцеживает из нее мелкие живые организмы, которыми питается.

Мне всегда доставляет удовольствие разбирать уловы, в которых встречаются крабы. На этот раз их в кутке оказалось несколько десятков. Одни из них — плоские снизу, округлые сверху. Клешни этих крабов широкие, массивные. Ими краб прикрывается от врагов, словно дверями: прячет под себя ноги и прижимает к телу широкие зубчатые клешни-дверки. Только глаза выглядывают из ямок-пещерок. То один глаз, то другой, а то и оба вместе выпрыгнут на упругих стебельках, осмотрят все вокруг и тотчас шмыгнут обратно, в укрытие. На панцирях крабов густо алеют, словно опознавательные знаки, большие пятна.

Другие крабы — плоские, синие с зеленым оттенком. Клешни у них длинные и тонкие. Непонятно, как краб может что-либо схватить такими хилыми мягкими клешнями. Как он на дне океана но запутается в водорослях? Но, несмотря на свои рахитичные клешни, синие крабы ведут себя более агрессивно: смело раскрывают навстречу матросским рукам свои клешни, пытаясь ущипнуть за пальцы.

В Атлантическом океане живут десятки различных видов крабов. Одни из них совсем маленькие, с ноготь мизинца. Живут они на плавающих в воде водорослях-саргассах; другие — крупные, с панцирем величиной с тарелку, — типичные обитатели дна. Здесь они находят себе пищу, прячутся в водорослях и среди камней. У крабов много врагов. За ними охотятся люди, рыбы, на юге Атлантики — тюлени-крабоеды и осьминоги. Обнаружив краба, осьминог хватает его своими щупальцами, подтягивает к мощному, похожему на клюв попугая рту и разгрызает хитиновый покров панциря краба, словно орешек. Особенно осьминоги опасны для крабов во время линьки.

Краб растет скачками. Сам панцирь не растет — увеличивается в размерах тело животного, упрятанное в панцирь. Наступает такой момент, когда крабу становится очень тесно в своей скорлупе. Он прячется где-нибудь между камней и затаивается. Там, в укромном местечке, панцирь его лопается, и краб вылезает из него, слоено из старой, тесной одежды. Линялый краб покрыт не панцирем, а тонкой кожицей, которая лишь со временем, напитавшись особыми веществами, становится твердой. Вот в это-то время, пока крабы мягкие, за ними с особенным рвением и охотятся осьминоги. Они плавают по дну, засовывают щупальца в расщелины. Обнаружив мягкого, слабого краба, мгновенно разрывают его на части.

Крабы питаются в основном падалью. Словно подводные санитары, они рыскают по дну, отыскивая погибших рыб и других животных. В том месте, где лежит крупная погибшая рыбина или в приливной полосе гниет занесенный песком сдохший дельфин, крабы буквально кишат.

А время течет. Медленно, когда помнишь о нем, когда смотришь на календарь и подсчитываешь дни: сколько прошло, а сколько еще осталось… И быстро, если в работе забываешься. Опять педеля… две, месяц промелькнули!..

Вот уже и третий месяц на исходе. События, большие и маленькие, интересные, забавные, а порой и грустные, работа — все это поглощает дни и недели, отпущенные нам на нашу дальнюю экспедицию.

Рейс подходит к концу.

Здесь, у берегов Британской Гвианы, мы отпраздновали день рождения Николая Хлыстова: ему стукнуло тридцать лет. Тридцать! Пожалуй, самый лучший, самый хороший мужской возраст. Когда еще рукой подать до прошедшей юности. Возраст, когда еще хочется просто так, из любопытства, вскарабкаться на раскачивающуюся мачту и когда в висках можно неожиданно обнаружить седой, упругий, словно проволока, волос.

Тот день начался для нас неважно: мы плохо определили место постановки яруса и матросы вытащили пустышку — на весь океанский перемет попался один беспутный марлин. И тот не клюнул, а зацепился за крючок хвостом. «По-видимому, просто кончил жизнь самоубийством!» — сказал Владик Терехов.

Мы сидели в душной и жаркой, будто газовая духовка, лаборатории, притаившись, как мыши, и слышали недовольный голос боцмана, шумевшего на палубе:

— Будь я адмиралом Флинтом, за такой ярус на рею некоторых вздернул бы! Или в трюм — на цепь!..

К счастью, боцман не грозный пиратский адмирал и, по-видимому, никогда им не будет. Поэтому мы делаем вид, что не слышим его возмущенных выкриков.

А вечером собираемся в каюте Хлыстова и, поздравив его с днем рождения, пьем кислое вино. На бутылках, в которых заключена эта невероятнейшая кислятина, красуется веселенькая этикетка с надписью «Столовое». Мы глотаем желтую жидкость, от которой лицо сводит судорогой и потом его нужно долго растирать ладонями, чтобы согнать с лица ужасную гримасу.

Настроение неважное, кислое… от усталости и вообще от тропиков. Все же мы северные люди, и нам хочется домой; хочется в лес — не в пальмовый, а в обыкновенный русский лес, где растут березы и ели, где на едва заметном ветерке трепещет серебряными листьями осина, где пахнет мхом, сыроежками и еловой смолой. Где распевают не диковинные заморские птицы, а нежно и печально тенькают обыкновенные синицы.

Хочется домой; хочется к тем, кто с нетерпением ждет нашего возвращения. Домой… Мы торопимся домой, а сами знаем — там, на родном берегу, мы будем торопиться в новый дальний рейс. Уж так бывает всегда. Так было, и так будет…

А Николаю мы подарили высушенный нос пилы-рыбы, пожелали ему прожить еще столько лет, сколько на пиле зубов, которых оказалось шестьдесят четыре, и все расписались на той пиле черной и красной тушью.

Мы недолго сидели все вместе: веселья не получилось. Все очень устали. А тут еще этот ярус-пустышка… Скоро Жаров ушел в каюту, а я вышел на палубу. Хотелось немного побыть одному.

С черного неба глазели на теплоход звезды и деловито излучал свет месяц. Напротив него виднелась крупная яркая звезда — Венера. Месяц тянулся в ее сторону острыми рогами. Месяц и звезда. Где-то я видел это и раньше… Ах да, на флаге Турции. Между прочим, эта же эмблема, срисованная с ночного южного неба, является официальным гербом и изображена на флагах Соединенною Королевства Ливия, Пакистана и Туниса.

Месяц. Здесь, в тропиках, он иногда похож на плывущую лодочку с загнутыми круто вверх носом и кормой. А иногда эта лодочка переворачивается вверх килем. Вот и ковшик Большой Медведицы — он тоже перевернут вверх донышком. Такого не увидишь дома.

Я перешел к другому борту и наклонился над водой. Она светилась голубоватым пламенем и… пела. Да, вода, соприкасаясь с двигающимся судном, издавала тончайшее мелодичное пение. Как будто тысячи мизерных фанфар играли на самых высоких нотах. Казалось, вот-вот маленькие музыканты надорвутся и пение смолкнет. Но музыкант — сильный-сильный океан. И я впервые услышал, что он, гремящий и воющий густым басом во время шторма, может петь так нежно…