28 января.

Сижу в Стамбуле, на квартире моего друга Али. Из Москвы туда приехал Мухаммед Салих. Он то-же узбек, оппозиционер, это его литературный псевдоним.

Вообще то он живет в Норвегии. Но его советы мы выслушивали, он имел влияние на всех членов организации.

Он имеет тяжкую жизнь затравленного революционеpa. У него грустные глаза и седой взгляд.

Мы сидим в квартире. Он застенчиво говорит:

- Вы знаете, Хасан, в комитете поднят вопрос о временном прекращении террора. Что вы об этом думаете?

- Человек! - подзываю я домоработника, - Принеси водку и мантов побольше.

Мухаммед Салих опускает глаза.

- Вы не слушаете меня, а вопрос очень важный. Как совместить террор и парламентскую работу? Или мы ее признаем и идем на выборы в меджлис, или нет конституции и тогда, конечно, террор. Ну, что вы думаете об этом?

- Что думаю? Ничего. Я дифферинцирую и душу и террор в равных пропорциях. Террор у меня гнездится в сердце.

- Это интересно. Но все же вы подумайте. Может быть, придется вас распустить, то есть организацию распустить.

- Что? - переспрашиваю я.

- То есть не распустить, а как бы это сказать? Вы знаете, Хасан, ведь мы все понимаем. Мы знаем, как нашим друзьям трудно. И потом, ведь это только предположение.

У него важный вид, галстук от Джорджио Армани. Он наверное живет в шикарной квартире, где-нибудь в Осло, ему готовят кофе, приносят в постель. И тем не менее, он занят по горло всякими планами и делами.

Он делает революцию.

Я говорю:

- Вот что, Мухаммед ака, вы решайте там, как хотите. Это ваше право. Но как бы вы ни решили, Президент будет убит. Я хочу интегрироваться в Аллаха. И террор - самый короткий путь. Я с него не сверну.

- Вы что? Вы не подчинитесь комитету?

- Нет.

- Послушайте, Хасан…

- Я сказал, Мухаммед ака.

- А партия? - напоминает он.

- А террор? Террор нынче моден. Террор - это реальная угроза.

- отвечаю я.

Он вздыхает. Разговор выдохся. Потом протягивает мне руку.

- Я в Москве ничего не скажу. Авось, как-нибудь обойдется. Вы не сердитесь.

- Я не сержусь. Прощайте, Мухаммед ака.

29 января.

В Стамбуле дожди, целый день льет как из шланга. Жутко на унылых улицах. Мухаммед Салих спешит на вокзал.

Я его понимаю, он идейный. Бедный взрослый ребенок. Спрашивается, что те нужно? Что? А он нет, все в политику. Руководит им, конечно же, идея.

1 февраля.

Я опять с Сашей. В Ташкенте. Сидим в ресторане. Он говорит:

- Знаешь, когда я Христа узнал? В первый раз Бога увидел? Был я как то в Сибири, на вольном поселении. Пошел я раз на охоту. В

Омской области дело было. Небо низкое, серое, река тоже серая, серые гребни волн, а берегов не видать, будто вовсе их нет. Высадили меня из лодки на берег. Сговорились: к вечеру, мол, за тобой приедем. Ну, и брожу я там. Кругом болото, березки гнилые, кочки зеленые, мох.

Шел я, шел, от краю совсем отбился. Ищу между кочек. А тут и вечер упал, потянуло туманом с реки, стало темно. Вот решил я к своим добираться. Кое-как по ветру взял направление, иду. Шагнул, чувствую: ноги вязнут. Я было, на кочку хотел, нет, - тону в болотной трясине. Знаешь, медленно так тону, на пол вершка в минуту.

Скверно, дождь пошел. Дернул я ногу, не выдернул, хуже: еще на вершок увяз. Тянет вниз. Завяз. Поднял я тут ружье, стал с отчаяния в воздух стрелять. Авось услышат, авось помогут, придут. Нет, тишина, только, слышу, ветер свистит. Вот стою я так, почти по колено в тине. Думаю: в болоте завязну, пузыри надо мною пойдут, будут, как прежде, одни зеленые кочки. Противно мне стало, до слез.

Рванул опять ногу, - еще того хуже. Оледенел я весь, как осина дрожу: вот он какой конец, на краю света, как муха… И знаешь, в сердце как-то все опустело. Все - все равно: погибать. Закусил я губы до крови, из последних сил рванул в третий раз.

Чувствую, - выдернул ногу. Тут вдруг радостно стало. Гляжу, нога вся в крови. Кое-как я на кочку одной ногою ступил, ружьем оперся, другую ногу тяну. Ну, как стал обеими ногами, боюсь шелохнуться.

Думаю: шаг ступлю, значит, - обратно в трясину. Так всю ночь до рассвета на одном месте и простоял. Вот в эту длинную ночь, когда я в болоте стоял и дождь лил ручьем, и небо было черное, и ветер ныл, в эту-то ночь я и понял, знаешь, всем сердцем, до конца понял: Бог над нами и с нами. И не страшно мне было, а радостно: с сердца груз упал. А утром друзья подошли, подобрали меня.

- Перед смертью многие Бога видят. Это от страха, Саша.

- От страха? Что ж, может быть. Только что же ты думаешь? Бог тебе здесь, в грязном кафе, явиться может? Перед смертью душа напрягается, пределы видны. Вот почему и Бога люди чаще всего перед смертью видят. Увидел и я.

Слушай дальше, - продолжает он, помолчав, - великое счастье Бога увидеть. Пока не знаешь его, не думаешь о нем вовсе. Обо всем думаешь, а о нем - нет. Все тут о боге говорят, пропагандируют, учат жизни. Мол, бог, церковь, и так далее. Туфта это все. Я, мол, ближних любить не могу, а зато люблю дальних. Как же дальних можешь любить, если нет в тебе любви к тому, что кругом? Если нет любви к тем, что в грязи, в крови, в муках живут? Знаешь, легко умереть за других, смерть свою людям отдать. Жизнь вот отдать труднее. Изо дня в день, из минуты в минуту жить любовью, Божьей любовью к людям, ко всему, что живет. Забывать о себе, не для себя строить жизнь, не для дальних каких-то. Ожесточились мы, озверели. Эх, милый, горько смотреть: мечутся люди, ищут, верят в богов всяких, в иконы деревянные, а в Бога верить не могут. Яд в нас с детства горит. Вот

Гулом, не скажет: гора, говорит: камешек такой-то, куст какой - то, поляна такая-то, воздух такой-то. За этим всем он гору то не увидел.

Так и Бога за всем этим мы не видим.

Все у нас по вычислению и логике. А вот там, когда я под дождем на болотной кочке стоял, смерти своей дожидался, там я понял: кроме разума есть еще что-то, что не видим мы, не знаем. Ты, Хасан, чего смеешься?

- Да ведь ты словно дьякон или поп.

- Ну, пусть поп. Как знаешь.

1 февраля.

Сегодня я видел Президента. Он среднего роста, представительный мужчина, в черном костюме.

Глядя на его спокойное лицо, никто не скажет, что на его совести тысячи жертв. Для меня это необычный бенефактор.

Я шел через Фархадский базар. На белой площади сегодня мокрые камни. Было тепло, ярко блестело солнце. На фоне городского шума, торговцев с базара, тонет ташкентский вечер. Чирикают воробьи.

У подъезда дома правительства стоят мерседесы. Я сразу узнал ее: охрана, чекисты, помощники. Я пересек площадь и пошел к дому правительства. В это время дверь распахнулась, комендант стукнул ногами, глава полиции отдал честь. С мраморной белой лестницы медленно спускался Президент. Я прирос к тротуару. Я, не отрываясь, смотрел на него. Он поднял голову и взглянул на меня. Я низко поклонился ему. Он улыбнулся и поклонился мне.

В эту минуту я ненавидел его. Я побрел в парк Бабура. Ноги вязли в размытой глине дорожек. В тополях шумно летали скворцы. Я чуть не плакал: мне было жаль, что он еще жив.

2 февраля.

В свободные часы я ухожу в центральную библиотеку имени Алишера

Навои. В тихом зале сидят студенты и аспиранты. Я резко отличаюсь от них своим бритым лицом и любопытством.

Я со вниманием читаю древних. У них не было совести, они не искали правды. Они попросту жили. Как трава растет, как птицы поют.

Может быть в этой святой простоте - ключ к приятию мира.

Мохаммед сказал:

" О, вы, которые уверовали! Охраняйте свои души и семьи от огня, растопкой для которого - люди и камни. Над ним - ангелы, грубые, сильные - не ослушиваются Аллаха в том, что Он приказал, и делают то, что им приказано''.

Какому богу мне молиться, чтобы он не оставил меня? Где моя защита и кто мой покровитель? Я один. И если нет у меня бога, я сам себе бог. Саша говорит: "Если все позволено, тогда лучше смерть". И почему нужно бояться смерти?

" Бог сказал Аврааму; сына ради меня убей… Авраам сказал: ты издеваешься? Не смей. Бог сказал - нет. Авраам сказал: а как? Бог сказал: пожалуйста, сделай это, Авраам. Или беги от меня, что есть сил". Я ничего против этого не имею.

3 февраля.

Президент переехал из загорода к себе во дворец. Наши планы опять разбиты. Нужно начать наблюдение сначала. Мы сбиваемся с ритма.

Кругом дворца бессменная цепь часовых. На площади и в воротах чекисты. Каждый прохожий у них на примете. Каждый таксист на подозрении.

Полиция, конечно, не знает, где мы и кто мы. Но по Ташкенту уже ходит молва. Убьют нас, за нами придут другие. Президент во всяком случае будет убит.

Вчера в ресторане ''Бахор'' я услышал такой разговор.

Разговаривали двое: один, по виду, начальник, другой, видимо, его подчиненный, пацан, лет двадцати двух.

- На все воля Аллаха, - наставительно говорит начальник, если суждено умереть, тебя даже сам Аллах не спасет. Он умышленно это допустит. Был мой сосед, Рашид. Так вот его однажды гюрза укусила, прикинь. Гюрза! И он выжил. Немыслимо, во бля.

Пацан вскрикнул:

- А! Как это?

- Как, как: каком кверху, вот как! Говорю же тебе, пока не судьба была. Так ты слушай дальше.

- Ну?

- Ровно через недельку, он упал с 6 этажа вниз головой.

- И что? Не умер?

- Нет! Пока Аллах его берег. Он переломал все кости, сотрясение мозга там, еще чего-то, не помню уже. Но и на этом смерть не оставляла его в покое. Спустя два дня, он упал с обрыва вниз на своей девятке. Все кто был в машине, подохли на месте, а он, прикинь, опять жив. Вновь Бог спас.

- Ну?

- А затем наступила нелепейшая смерть. Мальчуган, лет 12, украл у отца - военного пистолет, выбежал на улицу похвастаться перед сверстниками, и неожиданно выстрелил. А мимо проходил он, Рашид.

Пуля попала прямо в сердце, он рухнул на асфальт. Вот так вот, парень, еб-ый в рот.

- Да-а, судьба - протянул парень.

Потом его начальник низко наклоняется через стол и шепчет:

- А нашего, Ислама то слышь, говорят бомбой хотят сразить. Каждый день на его столе угрозы: жди, мол, для себя бомбы, скоро громить будем. И помяни мое слово: разорвут его, быть тому. Иначе не может быть. Да.

Я тоже думаю так.

5 февраля. Москва.

Я радостно встречаю золотые купола, Москву - реку. Зимой хорошо в

Москве. Она белая и чистая. Как девушка шестнадцати лет.

Я летел в самолете, рядом сидела нарядно одетая дама. Она роняет платок. Я подаю его ей.

- Вы в Москву? - говорит она.

- Да, в Москву.

- Вы узбек? - всматривается она в меня.

- Я китаец, окончил университет в Москве. Да-с.

- Университет? Как ваше имя?

Я колеблюсь минуту.

- Линг. Я турист, путешествую по странам бывшего СССР. Пишу статьи, книги.

- О! Писатель - путешественник. Как я рада… приезжайте ко мне.

Я буду вас ждать. Меня Олей звать.

В Москве я снова встречаю ее. На вокзале в буфете она пьет чай с каким-то бритоголовым. Он очень похож на чекиста. Я подхожу к ней и говорю:

- Я счастлив встретиться снова.

Она смеется. Мы гуляем с ней по Измайлову. Я спрашиваю:

- Зачем вы взволнованы?

- Вы не знаете? Готовится покушение на Ислам Каримова, Президента

Узбекистана.

- А вы то че волнуетесь?

- Так я же журналистка, представитель Итар - Тасс по Средней Азии.

Я должна об этом знать. О, эти террористы. В кишках они уже сидят.

- Покушение? На Ислам Каримова?

Мы с ней переспали. Она хороша в постели. Я ощутил новые чувства, до сих пор неизвестные мне. Хотя я давно уже не мальчик. Мы два дня подряд обедали в Метрополе. Улучив момент, я успел встретиться с

Кучкаровым. Моим связником. Он в курсе всего. Перекинулись словами о предстоящем покушении.

Затем мы с Олей летели обратно в Ташкент. В салоне я заметил у нее пистолет. Он торчал у нее за спиной.

- А вы похожи на Мату Хари - говорю я ей.

Она густо краснеет.

- С чего вы взяли? Запихивая пушку глубже за спину, - Ах, как я рада познакомиться с вами… Я так люблю китайцев…

Стюардесса объявляет - Ташкент. Я кланяюсь ей и украдкой иду за ней следом. Она встречается с двумя штатскими у метро. Это явно чекисты.

- Шпионка, - говорю я себе. В гостинице я решаю: или за мной следят, и тогда я, конечно, погиб, или эта встреча - случайность, скучное совпадение. Я хочу знать всю правду. Я хочу проверить судьбу.

Я надеваю пальто. Беру такси. Звоню по мобильнику.

- Оля?

- Да. Линг? Ты где?

- Я хочу увидеть тебя, сказать кое - что.

- Без проблем Линг.

Мы встретились.

- Привет! Пошли ко мне - сказала она мне.

Мы сидим у нее дома, на улице Азимова. Окна смотрят на памятник неизвестному боксеру. Две большие комнаты, на стенах висят арабские ковры. Я курю ''Каптейн блек'', выпуская шоколадный дым.

- Ты живешь в Пекине?

- Именно.

- Нравятся тебе русские девушки? А?

В двери позвонили. Оля пошла открывать. Я спокоен. Еще раз проверил вальтер. Даже снял с предохранителя. Мне все равно.

Входят два солидных парня, в кашемировых пальто, с толстыми галстуками. Надушены приятным одеколоном. Немного похожи на гомиков.

Мы жмем руки друг другу.

Они отходят к окну.

- Это кто? - слышу я шепот.

- Это? Ах, это турист - путешественник. Он с Китая. Если хош, говори, на инглише, не стесняйся: он на нем ни слова.

Я встаю.

- Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться.

Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я - китаец.

7 февраля.

Президент затаился, не выходит наружу. Я брожу по Ташкенту без цели.

Вечереет. Над Чилизарским торговым центром пурпур зари. Четкие лучи солнца пронзают небо.

Перед мавзолеем пока темно. Этот мавзолей - символ нашего рабства. По мраморным плитам эхо шагов. Внутри мрак, мозаика окон. Утром поют азан. Великая скорбь на всю землю.

Многие из моих единомышленников повешены здесь. Многие еще будут повешены.

Я вижу их стоны, кровь. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придет…

Кто устоит в этот день?

10 февраля.

В парке Бабура еще светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зеленых кустах поют птицы.

Мехрибон нагибаясь, рвет цветы. Оборачивается ко мне и смеется:

- Как хорошо… Неправда ли, как сегодня радостно и светло?

Да, мне радостно и светло. Я смотрю ей в глаза, и мне хочется сказать, что в ней радость и что она - яркий свет. Я тоже невольно смеюсь.

- Как давно я не видела тебя, Хасан… Где ты был, где жил, что узнал?… Что ты думаешь обо мне?

И, не ожидая ответа, краснеет.

- Я так боюсь за тебя.

Я не забуду такого утра. Цветут ландыши, пахнет весной. В небе тают перистые облака, догоняя друг друга. В моей душе опять радость: она за меня боялась.

- Знаешь, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на тебя, и мне кажется, ты - не ты, а кто-то чужой и все-таки милый. Да, ведь ты мне чужой… Разве я знаю тебя? Разве ты знаешь меня? И не надо…

Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо?.. Не правда ли, хорошо?

И, помолчав, говорит с улыбкой:

- Нет, скажи мне, чем ты жил?

- Ты ведь знаешь, чем я живу. Она опускает глаза.

- Да… террором?

- Террором.

По ее лицу пробегает тень. Она взяла меня за руку и молчит.

- Слушай, - говорит она, наконец, - я ничего в этом не понимаю.

Но, скажи, зачем убивать… Зачем? Вот смотри, как здесь хорошо: скоро весна, поют птицы. А ты думаешь о чем? Живешь чем? Смертью?…

Милый, зачем?

Я хочу ей сказать, что кровь очищает кровь, что мы убиваем против желания, что террор нужен для революции, а революция нужна для народа. Но почему-то я не могу сказать этих слов. Я знаю, что это только слова для нее и что она меня не поймет.

А она настойчиво повторяет:

- Хасан, зачем?

На деревьях роса. Заденешь ветку плечом, - брызнет дождь разноцветных капель. Я молчу.

- Не лучше ли жить, попросту жить?… Или я не поняла тебя? Или так нужно… Нет, нет, - отвечает она себе, - так не нужно, не может быть нужно…

И я робко спрашиваю, как мальчик:

- Что же нужно, Мери?

- Ты спрашиваешь меня? Ты?… Ты такой сильный, и не знаешь это?

Ничего, ничего я не знаю… Оф! Я знать ничего не хочу… Мне хорошо с тобой:

Вот она опять рвет со смехом цветы, а я думаю, - скоро я снова буду один, и ее детский смех зазвучит не для меня, - для другого.

Кровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно:

- Мери.

- Что, милый?

- Ты спрашиваешь меня, что я делал?.. Я… я вспоминал о тебе.

- Да? Скажите пожалуйста, как это мило с твоей стороны.

- Да… ты видишь: я тебя люблю…

Она опускает глаза.

- Не говори мне так.

- Зачем?

Ай Аллах!… Не говори. Прощай.

Она быстро уходит. И долго еще между серыми тополями мелькает ее черное пальто.

11 февраля.

Именно сегодня я бы охотно убил Президента.

Он стал осторожен. Он прячется у себя во дворце, и мы напрасно следим за ним.

Мы видим только военных. И они видят нас. Я думаю поэтому прекратить наблюдение.

Я узнал: заседание правительства Узбекистана, где будет присутствовать он, перекинули на 16 февраля. Он понял, что его хотят взорвать. Но это ему не поможет. Я радуюсь заранее победе. Я вижу кровь на его костюме. Вижу его пышные похороны. Слышу пение молитв моллы. Я хочу ему смерти.

Я хочу ему "огня и океана огненного".