"Повесть о художнике Айвазовском" - читать интересную книгу автора (Вагнер Лев, Григорович Надежда)

КАЗНАЧЕЕВ

В Феодосию был назначен новый градоначальник — Александр Иванович Казначеев.

Уже в первые дни городничий поразил обывателей своим обыкновением ежедневно подолгу прогуливаться по городу не только в экипаже, но и пешком.

Иногда во время прогулок он заходил и в самые отдаленные узкие улочки и переулки.

Постепенно горожане начали привыкать к нему и радовались, что наконец-то впервые после Семена Михайловича Броневского в Феодосии опять появился незаносчивый градоправитель. В те времена это было редкостью. Как правило, городничие, так же как и другие представители царской администрации, были люди чванливые, ограниченные, грубые и бездушные.

Купцы, приезжавшие часто из Одессы в Феодосию, рассказывали, что Казначеев несколько Лет занимал должность правителя канцелярии новороссийского и бессарабского наместника графа Воронцова.

Они говорили, что Казначеев, человек отзывчивый, часто оказывал людям добро и за многих заступался перед надменным и деспотичным Воронцовым.

Потом молва стала передавать, что во время войны с Наполеоном молодой Казначеев вступил в петербургское ополчение и находился бессменным ординарцем при главнокомандующем, фельдмаршале князе Голенищеве-Кутузове, что он участвовал в сражениях под Бородиным, Тарутиным, при осаде Дрездена, под Лейпцигом, а во время второго похода во Францию служил в чине полковника лейб-гвардии Павловского полка в корпусе генерал-адъютанта графа Воронцова.

Откуда-то узнали, что Пушкин в Одессе поддерживал дружеские отношения с Казначеевым, бывал у него в доме.

Всезнающие, обо всем осведомленные одесские негоцианты[5] шепотком передавали, что из-за Пушкина у Казначеева произошла размолвка с графом Воронцовым, когда тот решил отправить поэта на борьбу с саранчой.

Феодосийцы слушали и дивились. Они сами не любили Воронцова за то, что тот притеснял Феодосию и отдавал предпочтение Керчи как торговому пункту.

Особенно возмутило феодосийских негоциантов распоряжение наместника о запрещении иностранным судам останавливайся в Феодосии для карантинного очищения. Теперь по приказу Воронцова их направляли для этой цели в Керчь. Оттуда по истечении карантинного срока они возвращались нагруженные зерном Воронцов также перевел из Феодосии в Керчь коммерческий суд.

Все это не могло не отразиться на торговом значении Феодосии.

Причину пренебрежения наместника объясняли тем, что будто бы при первом посещении им Феодосии тамошний градоначальник не проявил к нему должного почтения.

Так оно было или пет, но при управлении Новороссийским краем графом Воронцовым шумная торговая Феодосия, гордившаяся своим чистым, опрятным видом, начала приходить в упадок. Город перестали ремонтировать. Древний оборонительный ров, окружавший город и служивший в последнее время для отвода в море горных потоков, во многих местах был совершенно разрушен и засорен. Во время сильных дождей вода с гор теперь стекала прямо на городские улицы. Вскоре из-за этого сгнили деревянные сваи набережной. Насыпь обрушилась в море и сравнялась с морским берегом.

Воронцов с каждым годом отпускал все меньше и меньше средств на благоустройство Феодосии.

Многие из жителей начали безнаказанно выбрасывать на берег всякий мусор, а из своих дворов через древние акведуки, сохранившиеся еще от времен генуэзцев, стали выводить всякие нечистоты.

В безветренные летние дни мимо берега нельзя было пройти от зловония.

Запущена была и единственная мощеная улица вдоль берега. Вся в ямах и рытвинах, она производила удручающее впечатление.

Но страшнее всех этих бедствий для жителей было безводье, ибо перестали вовсе ремонтироваться фонтаны.

Снабжение Феодосии водой было налажено еще при генуэзцах. В самом городе они установили цистерны, а на окружающих Феодосию возвышенностях соорудили искусственные водохранилища, в которых собиралась вода. Из водохранилищ в разные места города шла сеть гончарных труб. Вода по этим трубам поступала в фонтаны. Теперь же все это было запущено и приходило в упадок. Во время наместничества графа Воронцова из тридцати трех фонтанов в Феодосии осталось только пять. Уцелевшие фонтаны не могли удовлетворить потребность населения в чистой питьевой воде. Возле них выстраивались очереди, и жители часами простаивали, чтобы получить ведро воды.

Феодосийцы, не любившие Воронцова, были довольны, что их новый градоначальник — человек справедливый, добрый и не робкий, не побоится отстаивать интересы города.

Действительно, за короткое время Казначеев снискал себе уважение населения своими неусыпными заботами о городском благолепии.

В городе стало чище, начали проводить ремонт набережной и мостовой.

Градоначальник самолично проверял, как выполняются его распоряжения. Часто во время прогулок он останавливался, смотрел, как идут работы, выслушивал жалобы горожан.

Однажды Казначеев проезжал берегом моря по одной из окраинных улиц. Он в этот день устал, и теперь прогулка доставляла ему особенное удовольствие.

Солнце уже клонилось к закату, с моря дул свежий ветерок.

Казначеев откинулся на кожаные подушки экипажа и слегка прикрыл глаза.

Улицы здесь были узкие, каменистые, кучер придерживал резвых лошадей.

Экипаж мягко покачивался на отличных рессорах, и Казначеев незаметно для себя задремал.

Из дремоты его неожиданно вывели звуки музыки. Он открыл глаза и чрезвычайно удивился. Совсем рядом на подоконнике открытого окна небольшого домика примостился мальчик лет одиннадцати-двенадцати и с увлечением играл на скрипке. Казначеев слегка прикоснулся к спине кучера, молчаливо приказывая остановиться.

Мальчик так был погружен в свое занятие, что не заметил остановившегося у дома экипажа. Из-под его смычка мягко звучала старинная задушевная украинская песня. Казначеев сидел неподвижно и внимательно слушал, устремив на маленького музыканта изучающий, проницательный взгляд. Когда же тот кончил играть, Казначеев громко похвалил:

— Отменно играешь!

Мальчик вздрогнул и только тут заметил важного господина в роскошном экипаже. Он сильно сконфузился и, от растерянности не зная, куда девать скрипку, спрятал ее за спину.

Казначеев начал мягко его успокаивать:

— Ты не бойся, мальчик. Сыграй мне еще что-нибудь. Ласковое обращение и доброе лицо незнакомца рассеяли смущение и робость юного скрипача, и он заиграл новый, на этот раз грустный, щемящий мотив. Казначеев недавно слышал этот напев в гостях у одного знакомого армянина. Его поразило, как тонко и верно маленький виртуоз передал на скрипке все особенности восточной мелодии.

— У тебя счастливый слух, — еще раз похвалил градоначальник. — Как тебя зовут?

— Ованес, — тихо ответил мальчик.

— Ты армянин? Ованес по-русски будет Иван, Ваня?

— Да, меня многие зовут Ваней.

— А как фамилия твоего отца и чем он промышляет?

— Гайвазовский, — отвечал мальчик. — Батюшка ходит по тяжебным делам и пишет прошения на базаре.

Казначеев еще раз ласково кивнул мальчугану и уехал. Отъезжая, он несколько раз повторил про себя: «Ваня Гайвазовский».

Через несколько дней во время обычной утренней прогулки Казначеев незаметно для себя очутился в лабиринте узких переулков за Арабатской улицей.

Ему нравился этот тихий уголок в ранние часы. Казалось, солнце здесь по-особому освещало беленные известью заборы и выщербленные временем каменные плиты узких тротуаров.

От этой белизны, прозрачности воздуха и голубого сентябрьского неба все кругом имело праздничный вид, и в сорок лет к Казначееву возвращалось отроческое восприятие жизни. Ему припомнилось то время, когда, бывало, он, подросток, с восторгом открывал все новые и новые живописные уголки в их обширном рязанском поместье.

Погруженный в приятные воспоминания, Казначеев переходил из переулка в переулок, не встречая нигде прохожих. Трудно было поверить, что за этими высокими каменными заборами живут люди.

Казначееву было невдомек, что за ним следят почти из каждого двора и что обыватели предпочитают отсиживаться в своих домах, пока городничий совершает прогулку.

Хотя он уже успел прослыть добрым и справедливым человеком, но обыватели рассуждали по-своему: спокойнее, мол, все же не попадаться на глаза градоначальнику. Не дай бог, еще заметит какую-нибудь неисправность в заборе или на улице, тогда отвечай за нарушение устава городского благочиния.

Казначеев уже решил повернуть назад, как вдруг его внимание привлек длинный забор, на котором углем были нарисованы какие-то фигуры.

Подойдя поближе, он рассмотрел, что это изображения солдат в полной воинской амуниции.

Хотя городничий и славился своей добротой, но многие знали за ним способность неожиданно сильно вспылить. Так случилось и на этот раз.

В бросающихся в глаза рисунках он усмотрел нарушение городского благообразия.

Казначеев рассердился еще и потому, что этот случай испортил его приятную прогулку.

Городничий стал искать калитку или ворота, чтобы постучать домовладельцу, и оглянувшись, заметил полицейского.

Блюститель порядка был грузен, неуклюж и обладал пышными рыжими усами.

Увидев градоначальника, он приложил руку к козырьку и затрусил к нему с вытаращенными от усердия глазами.

Эта фигура могла хоть кого рассмешить, кроме разве толстяков. Казначеев от души рассмеялся.

Поэтому, когда полицейский подбежал, городничий уже успел остыть и ограничился приказанием забелить неуместный рисунок.

Спустя несколько дней Казначеев опять заглянул в этот переулок и, поравнявшись с длинным забором, остановился неприятно пораженный: на свежевыбеленном заборе четко виднелись новые фигуры.

На этот раз были нарисованы уже не солдаты, а герои греческого восстания Канарис, Миаули, Баболина.

Казначеев их сразу узнал. В то время еще продолжалось восстание греков за свою независимость, и Россия оказывала Греции военную помощь; в стране распространялись литографии и гравюры, на которых были изображены греческие герои и виды взятых турецких крепостей.

Казначеева удивило не то, что изображены греческие патриоты — в Феодосии проживало много греков, и каждая победа русских и греков над турками вызывала всеобщее ликование, — в произведении неизвестного художника его поразило другое: точность копирования гравюры, правильность и свобода линий, уверенность привычной, хотя еще далеко не окрепшей руки.

Казначеев был не лишен тщеславия. Жизнь не раз сталкивала его с меценатами. Он знал, как вельможи чванятся друг перед другом, если им случайно приходилось помочь какому-нибудь художнику, ставшему потом знаменитостью. Тогда они начинают распространять молву, что это их покровительству обязан не только художник, но и общество, получившее возможность наслаждаться искусством гения.

Глядя на рисунок, возбудивший его сильное любопытство. Казначеев подумал, не посылает ли ему случай такую блестящую возможность — открыть новый талант и способствовать его развитию. Он решил, что художник-шалун, вероятно, снова вернется сюда рисовать, если забелить и на этот раз забор.

Казначеев искал, кому бы поручить подстеречь озорника и узнать его адрес, как вдруг увидел того же самого грузного полицейского, застывшего в почтительном усердии сзади него.

— Ба! — воскликнул от неожиданности Казначеев. — Как ты опять появился здесь, любезный?

— Я, ваше высокоблагородие, издали заметил, как вы направились сюда, и поспешил!.. Не виновен, ваше высокоблагородие… Вчерась вечером забор был в благообразном виде… Не погубите, ваше высокоблагородие!

— Ладно, ладно, — прервал его Казначеев. — Ты возьми это место под свое наблюдение и осторожно подстереги нарушителя порядка. А когда узнаешь, кто он и где жительствует, явишься ко мне. Только следи за ним осторожнее, чтобы не вспугнуть его. Не мешай ему рисовать. А это пока забелить.

В то утро после завтрака Казначеев, как обычно, занимался у себя в кабинете делами. Но занятия его были прерваны приходом городского архитектора. Коху необходимо было утвердить у градоначальника суммы расходов на ремонт фонтанов.

После того как городничий подписал все бумаги, Кох, против обыкновения, задержался и не уходил. Казначеев удивленно на него взглянул. Тогда архитектор, решившись наконец на что-то очень для него важное, извлек из портфеля пачку небольших листков.

Городничий не стал ждать, пока Кох сам заговорит, и нетерпеливо спросил:

— А это что еще у вас? Кох почтительно объяснил:

— Александр Иванович, я покорнейше прошу вас найти досуг и полюбопытствовать на рисунки отрока Гайвазовского. Мальчик проявляет очевидные наклонности к художеству. Все лето я его знакомил с правилами черчения архитектурных деталей и перспективы. За короткое время он показал превосходные успехи во всем, чему мною был обучен. Доказательства последнего — эти рисунки юного Гайвазовского.

Казначеев с интересом протянул руку к листкам. Он вспомнил рисунки на заборе, и у него мелькнула мысль, что между ними существует какая-то связь. Вскоре он убедился, что был прав в своем предположении. На одном из листков он увидел тех же греческих героев, только в уменьшенных размерах.

От удивления и удовольствия, что он наконец может в любой момент послать за упрямым заборным живописцем, градоначальник даже рассмеялся. Он тут же рассказал Коху об истории с рисунками на заборе и велел ему привести мальчика на следующий день после полуденного отдыха, прихватив заодно остальные рисунки, какие у него найдутся.

А виновник всех этих событий ничего не подозревал. Утром, следующего дня Ованес встал очень рано. Вот уже скоро месяц как он начал посещать уездное училище.

Ученье он полюбил с первых дней. Правда, все приводилось зубрить, так требовал учитель, но Ованес не унывал: память у него была превосходная.

Хотя занятия начинались в девять часов, мальчик уходил значительно раньше из дома.

Сентябрь стоял погожий, мало чем отличавшийся от августа, и так приятно было до уроков сбегать к морю и выкупаться!

Но самое главное даже не в купанье, а в солнечном свете. Ованес, истосковавшийся в кофеине по воздуху и солнцу, ненасытно наслаждался сентябрьскими утрами, когда воздух становится прозрачнее, чем в летние дни, и солнечное освещение по-особому радует глаз. Маленький художник воспринимал свет не только глазами, но всем своим существом.

По пути в училище он иногда по-прежнему рисовал углем на заборах. Но после случая с Кристиной Дуранте он стал осторожнее. Теперь кто-нибудь из друзей непременно стоял на страже, чтобы вовремя предупредить его об опасности.

За последние дни Ованес облюбовал один длинный каменный забор. Он был хорошо побелен, и рисунок на нем резко выделялся. Но хозяин начал упорно забеливать рисунки.

Ованес все же решил переупрямить владельца забора: к тому же очень уж приятно было здесь рисовать — и поверхность гладкая, белая, и переулок глухой, редко, когда появится случайный прохожий.

В то утро забор опять оказался забеленным. Ованес достал уголь и начал рисовать. Но не успел он нанести основные контуры рисунка, как услышал тревожные сигналы товарища, наблюдавшего за калиткой и переулком. Товарищ вслед за предупреждением подбежал и быстро увлек его за собою.

Убегая, Ованес на углу оглянулся и увидел стоявшего у забора толстого полицейского с рыжими усами.

На главной улице мальчики замедлили шаги, чтобы не привлечь к себе внимания.

Входя во двор училища, Ованес опять оглянулся и увидел того же полицейского, поспешавшего вслед за ними.

Во время уроков мальчик был неспокоен, ожидая каждую минуту беды.

К счастью, учитель сегодня не спрашивал у него урока, а то, наверно, от страха он бы все перепутал.

В уездном училище занятия проходили до и после обеда. На последнем дообеденном уроке Ованес начал успокаиваться. Он решил, что если бы что-нибудь стряслось, то во время большой перемены его бы обязательно вызвали к смотрителю.

Но добрые предчувствия обманули мальчика. После уроков учитель огласил список учеников, оставленных без обеда. У Ованеса екнуло сердце, когда была произнесена и его фамилия.

В классе остались только наказанные. Одних учитель поставил на колени, других стал линейкой бить по рукам, громко отсчитывая удары. Крепче всех досталось большеголовому и толстому сыну мясника, не приготовившему урока по арифметике. Учитель принялся таскать его за волосы, приговаривая:

— Негоже сыну торговца не знать циферной науки! Я тебя все волосы выдеру, чадо ленивое!

Наконец учитель обратил разгоряченное лицо к Ованесу, в страхе и трепете ожидавшему решения своей участи.

— Теперь ты ответствуй, где и как озорничал, что полицейский чин явился сюда и выспрашивал, кто ты есть и где жительствуешь.

Мальчик никогда не лгал. Он и сейчас не стал притворяться, что ему неизвестна причина любопытства, проявленного к нему полицейским, и честно, откровенно рассказал все учителю.

Учитель даже опешил от столь правдивого признания. Обычно ученики лгали и изворачивались даже в тех случаях, когда их ловили с поличным.

Учитель поскреб в волосах и растерянно проворчал:

— Так и быть… На сей раз удовольствуюсь тем, что оставлю тебя без обеда…

Когда окончились послеобеденные занятия и Ованес, голодный и встревоженный, примчался домой, он застал там переполох: ящики комода были выдвинуты, мать штопала его праздничную одежду, на самоварной конфорке остывал крепко накаленный утюг. Отец сидел на низком табурете и старательно начищал ваксой его старые башмаки.

Ованес, едва переступив порог, с плачем рассказал, почему его сегодня оставили без обеда. Он боялся, что ему еще достанется и от отца.

Но отец и мать начали его успокаивать, от волнения и радости перебивая друг друга, чего раньше у них не бывало.

Они рассказали, что днем к ним приходил полицейский от градоначальника, который требует завтра к себе Ованеса и отца со всеми рисунками. А час назад заходил господин Кох и сказал, что он сам пойдет завтра вместе с ними к господину Казначееву.

В этот вечер поздно легли в семье Гайвазовских. Отец вместе с сыном отбирали рисунки, тщательно, их разглаживая. Мать продолжала штопать и гладить, чтобы скрыть ветхость его костюмчика.

Время от времени она отрывалась от работы и с любовью и гордостью подолгу смотрела на склонившуюся над рисунками черноволосую головку сына.

Дом Казначеева поразил Ованеса. Он и раньше видел богато убранные комнаты, когда относил рукодельные работы матери. Но в большой библиотеке, где он, отец и архитектор дожидались градоначальника, все было по-другому, чем в заставленных громоздкой мебелью и увешанных коврами купеческих домах.

У Казначеева на стенах висели картины в дорогих рамах, а в больших застекленных шкафах из красного дерева стояли книги в кожаных и сафьяновых переплетах с золотым тиснением, золотыми и серебряными застежками.

Удивил и немного напугал мальчика натертый до яркого блеска паркетный пол, отражавший все как в зеркале. Ованесу было даже страшно ступать по его гладкой поверхности.

Градоначальник долго не выходил.

Ованес был этому рад. Он загляделся на картины и успел немного освоиться. Но картины на него впечатления не произвели. То были портреты каких-то важных военных в старинных мундирах со звездами и в париках.

Другое дело картины, что висят в кабинете господина Коха: на них изображена Феодосия и так хорошо нарисованы генуэзские башни, мыс и облака!

Размышления маленького художника были прерваны появлением градоначальника.

Архитектор и Гайвазовский-отец почтительно склонились перед ним в поклоне, а Ованес остался стоять неподвижно. Из его головы сразу вылетели все наставления отца и матери, как он должен себя вести у городничего.

Казначеев приветливо кивнул Коху и Константину Гайвазовскому и с любопытством оглядел робкого мальчика в стареньком костюмчике и стоптанных башмаках.

— Ба! — воскликнул градоначальник. — Выходит, нас знакомить не надо, мы с тобою сами познакомились.

Кох и отец застыли от удивления, а Ованес сразу по тембру голоса узнал господина в экипаже, который как-то недавно слушал его игру на скрипке. Только тогда он был в мундире, теперь же на нем был богатый шелковый халат, а на голове — маленькая парчовая скуфейка.

Казначеев от души расхохотался, глядя на удивленные лица архитектора и старшего Гайвазовского.

Городничий хорошо выспался после обеда и был благодушно настроен. Насладившись растерянным видом Коха и отца своего маленького гостя, он поведал им обстоятельства первой встречи с Ованесом и снова похвалил игру юного скрипача.

— Значит, ты владеешь не только смычком, но и кистью, — весело продолжал Казначеев, обращаясь к мальчику. — Извини, углем. — Он опять рассмеялся. — Да, брат, крепко ты меня озадачил рисунками на заборе. Но я тоже не простак: полицейский быстро все выведал, и мы нашли тебя, баловника.

Казначеев усадил своих гостей, а сам углубился в рисунки Ованеса, принесенные Константином Гайвазовским. В комнате наступила тишина. Два пожилых человека и мальчик с беспокойством следили за выражением лица градоначальника. От решения этого человека теперь зависела судьба маленького художника.

Не отрываясь от рисунков, Казначеев потянулся к шнуру и дернул его. Где-то вдалеке зазвенел колокольчик.

Когда явился слуга, городничий велел позвать сына. Через несколько минут в комнату вбежал мальчик лет двенадцати.

— Александр, поди сюда, — поднял голову Казначеев.

Городничий показал сыну рисунки. Тот с нескрываемым интересом стал их разглядывать.

— Точно как у меня на гравюрах в классной комнате, — отозвался он и с удивлением взглянул на Ованеса. — Неужели это ты нарисовал?

— Да, Александр, все это нарисовал Ваня Гайвазовский. Мальчики тем временем присматривались друг к другу. Глаза их встретились, и они улыбнулись.

У Саши Казначеева взгляд был прямой, лицо открытое. Ованесу он сразу понравился.

— Ну, Александр, пригласи Ваню к себе и покажи ему свои чертежи и книги.

Младший Казначеев только этого и ждал. Ему хотелось поближе познакомиться с этим удивительным Ваней Гайвазовский, который умеет так отлично рисовать.

В классной комнате мальчики разговорились. У них оказалось много общих интересов. Саша Казначеев увлекался чертежами, географическими картами и книгами о дальних странах.

Он полез в шкап, из-под целой стелы тетрадок и альбомов вытащил толстую книгу в сером переплете.

— Эту книгу мне подарил батюшка, — сообщил Саша Ованесу. — Он читал ее, когда сам был еще мальчиком. Книга очень интересная, старинная; жаль только, что читать ее трудно — написана по-стародавнему, теперь уже не говорят и не пишут так.

Ованес бережно взял книгу в руки и раскрыл ее. На титульном листе он прочел: «История о странствиях вообще по всем краям земного круга, сочинение господина Прево». Там было гак же указано, что книга содержит в себе любопытные рассказы о странах, куда достигали европейцы, о нравах, обычаях и занятиях жителей тех стран. Внизу значилось, что книга переведена на русский язык и издана в Москве в 1783 году.

Ованес с любопытством стал рассматривать рисунки, изображавшие китайцев, индийцев, жителей Явы, сиамского мандарина, сиамскую женщину с ребенком, диковинных птиц и животных.

Мальчики листали книгу. В одном месте была закладка. Александр начал громко читать о знаменитом путешественнике Васко де Гама.

В этом рассказе шла речь о кораблях, о сложном искусстве управлять ими, о бурях на океане и о смелых людях, побеждающих грозную стихию.

Перед этой увлекательной книгой бледнели рассказы старых рыбаков и матросов, которые Ованес слышал на берегу и в кофейне.

Саша Казначеев, дочитав страницы о Васко де Гама, рассказал, как он с родителями переезжал морем из Одессы в Феодосию. Но на корабле он скучал. Мать не пускала его к матросам, которые могли бы многое рассказать. Там был один с серьгой в левом ухе. Капитан говорил, что он грек и храбро дрался против турок.

Ованес вспомнил грека-капитана и рассказал о нем Саше, а потом о знакомых рыбаках и моряках.

Саша откровенно позавидовал. Его никогда одного не пускали на берег.

Ованес обещал показать Саше все свои любимые места и познакомить с рыбаками.

Мальчики еще долго бы разговаривали, но их позвали в библиотеку.

Казначеев уже заканчивал беседу с Кохом и Константином Гайвазовский.

Он ласково положил руку на плечо Ованесу и сказал:

— Тебе надо серьезно учиться. Я об этом позабочусь.

'gt;Перед тем как отпустить своих гостей, Казначеев велел слуге принести из кабинета заготовленный для маленького художника подарок.

Сверток был тяжелый, но мальчик всю дорогу нес его сам и не хотел отдать отцу.

Константин Гайвазовский еле поспевал за Ованесом, так тот торопился домой, чтобы скорее узнать, что ему подарил градоначальник.

Дома мать кинулась к ним с расспросами. Но Ованес прежде всего разорвал шнурок и торопливо развернул бумагу.

Невыразимый восторг охватил его: там был красивый ящик с водяными красками, тушью, цветными карандашами и целая стопа прекрасной рисовальной бумаги.

Отныне он мог рисовать, не жалея каждый лист, и не только карандашами.

Ованес глядел на краски, и в его воображении возникали все цвета и оттенки моря и неба — пурпурные и алые восходы, синие и опаловые полдни, сиреневые и сизые закаты.