Елена БЫКОВА
ТЯТЯ

Вулкан извергался. Столб пленного пепла вознёсся в небо на несколько километров. Чёрная шапка на нём медленно расплывалась в гигантскую тучу. Дьявольскими языками непрестанно вылизывали её вертикальные молнии.

Люди срочно покидали остров. Аэропорт был забит, штурмом брались теплоходы. А они радовались, что повезло.

Сто шестьдесят лет бездействовал вулкан Тятя — и вдруг ожил, будто специально для них. И они мгновенно перестали думать о себе. О себе, как о двоих. В этой стихии гула, пепла, молний для неё сразу отступила мечта остаться с ним вдвоём, хотя вся-то их поездка и была задумана ею с целью уединиться. Уединиться, чтобы взгляд, прикосновение, слово не под контролем, конечно же, осуждающим контролем коллектива. Ведь Ирина твёрдо решила увести Алёхина от жены, и в институте наблюдали.

Беспосадочный полёт Москва — Хабаровск. Пересадка на другой самолёт, и через два часа — Южно-Сахалинск. Здесь их группе, состоящей из геологов, следовало разделиться. Одна часть отправлялась теплоходом к Северным Курилам, они двое — самолётом в Южно-Курильск.

Наконец вдвоём. Не слоняться стадом по городу, не оглядываться, не ждать, не разыскивать кого-то, не догонять. Вдвоём.

Но Южные Курилы встретили их извержением. Тут-то они и забыли о себе. Добраться к вулкану, добраться к вулкану. Им, изучающим закономерности рудоотложения, сама природа дарит такой случай. Они смогут отобрать самые свежие, нужные им пробы, получат уникальнейшие данные. Казалось, только это и важно, только это и нужно. Ничего кроме для них не существовало. Желание было единым.

В эту ночь из Южно-Курильска к месту извержения отправлялось научно-исследовательское судно. Опять они оказались среди людей. Было решено с отрядом вулканологов высадиться в районе эвакуированного посёлка, поблизости от места извержения.

Клубы пепла, взлетавшие над жерлом, относило в сторону их судна, и они оказались в зоне сильнейшего пеплопада. Как из распахнутых закромов, сыпался с неба пепел — мельчайшие зёрнышки растрескавшейся породы, колючие, острые, как наждачный порошок. Пепел густым слоем покрывал судно, въедался в кожу, царапал. Беспрестанные молнии, громовые разряды.

Почему Ирина выбрала Алёхина? Да разве это можно объяснить. Красив, умён, талантлив? Не в этом дело. Она всегда была слишком требовательна. Просто для неё он стал единственным. Она всех раскидала для него.

Свела их интереснейшая научная проблема, над которой оба работали, — связь рудоотложений с явлениями новейшей тектоники и современным вулканизмом. Постоянные экспедиции — Приморье, Средняя Азия, Восточная Сибирь. Он переманил Ирину в свой институт, она стала работать в его отделе. Оба начали докторские. Она оказалась в хвосте, и не удивительно. Самым главным для Ирины стала необходимость быть незаменимой в его работе — работе бешеной, страстной, одержимой. Это-то и привлекало её к нему. Ничего, кроме работы! Она знала, на что она шла.

Они работали тогда на Челекене. Жили в палатках. Он заболел, отравился консервами. Дикая боль. Температура сорок. От больницы категорически отказался: «Само пройдёт». Не проходило. Провалялся неделю. Ослаб. Ирина выхаживала его. Как маленького кормила с ложечки. Стал он ей особенно дорог. И как-то так случилось, что всё перешло в любовь. Все эти полгода на Челекене им было хорошо вместе. И чем дальше — становилось лучше. Он был её мужчина.

Жена. Алёхин никогда не говорил о ней, это было его табу. По-видимому, жена не мешала ему. Но для Ирины постоянно присутствовала. Особенно в Москве она понимала, что каждый раз от неё он возвращается к жене. Поспешный взгляд на часы, торопливые сборы, никакого прощания — уход. В отъездах возникала иллюзия, что их только двое, и потому каждый раз окончание экспедиции становилось для неё пыткой, которую она побеждала уверенностью в себе. Ирина не ревновала Алёхина к жене. Её чувство нельзя было назвать ревностью, это было нечто иное, скорее обида, не за себя, за Алёхина, за его двойственное существование. О двух своих сыновьях Алёхин тоже не рассказывал ей. Да и когда было рассказывать? В сутках слишком мало часов. Наука заполняла, захлёстывала, поглощала. А в любви им и о самих себе некогда было поговорить. И вообще он не любил разговоров: «Ненужная трата эмоций, всё ясно и так».

С судна не просто было обнаружить место, выбранное для высадки. Вулкан Тятя и все его окрестности укрыла густая пепловая пелена. Опять они были застигнуты сильным пеплопадом. И только к вечеру этого дня Ирине и Алёхину с отрядом вулканологов наконец удалось высадиться. Ночевали в эвакуированном посёлке, покинутом не всеми, в основном женщинами с детьми, в освободившемся и комфортабельном доме, опять всем скопом. Вулкан продолжал извергаться, выбрасывая огромные столбы пепла и газов. Гул, грохот, временами взрывы, грозовые разряды.

Ревность Ирина тоже иногда испытывала. Но какую-то странную… Будто ревновала его к самой себе. Он часто говорил ей: «Чётко ты умеешь работать. Любуюсь». Или: «Ты замечательно отредактировала моё введение». Или: «Я прочитал твою главу. Как независимо ты мыслишь! Как смело думаешь. Молодец». А она возмущалась: «Ты любуешься, как я работаю, но не замечаешь, как я выгляжу и что у меня другая стрижка». Или: «Ты оценил мою редактуру, но тебе безразлично, идёт ли мне мой французский свитер». Он всегда только отшучивался: «Всё это подразумевается». Бывало и другое: как-то приехали к ней родственники и свидание с Алёхиным (их t#234;te-#224;-t#234;te) Ирина устроила в квартире подруги, конечно, не институтской. В институте она не завела бы интимной подруги. Устроила свидание и — раскаялась. Не очень-то ей было приятно, когда там он вдруг оценил висевший в ванной комнате кружевной халатик, а потом и пёстрый пончо, будто нарочно брошенный подругой на кресло. Смешно, но в квартире Ирины он никогда ничего не замечал. Хотя, пожалуй, нет, один раз всё-таки заметил — изречение. Она держала на своём письменном столе перепечатанные на карточку слова: «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться и бросать, и опять бросать, и вечно бороться… А спокойствие — душевная подлость».

«Вот это мне нравится», — сказал Алёхин. «Не удивительно, как-никак всё-таки Толстой», — ответила она. «Я не текст имел в виду, а факт, что ты выбрала именно эти слова. Но цитата должна быть точной: «…и вечно бороться, и лишаться. А спокойствие — душевная подлость». «Негодяй!» — с нежностью подумала тогда Ирина.

Вулканологи, уже в посёлке начавшие наблюдения за вулканам, намечали дальнейший план действий и маршрут. Их главный заявил, что женщин (вместе с Ириной их было четверо) в маршрут к вулкану ни в коем случае не брать. Слишком тяжёл будет путь, опасен подъём в кальдеру, спуск, и не для женщин такая физическая нагрузка. Алёхин не вмешивался. Но Ирина стала уговаривать главного.

— Разве вы меня не знаете? Вы же не могли забыть нашу совместную работу на Камчатке? Помните, наш путь на лыжах к извергающемуся вулкану? Я же не отставала от вас. Забыли чёрную пургу? Я вынесла всё это. У меня есть опыт. Или вы забыли, как там же летом, двое суток без воды, я отбирала на вулкане пробы газа? Правда, он тогда бездействовал. Я даже не опустилась к вам в лагерь. Забыли?

Он всё прекрасно помнил. После долгих пререканий наконец главный согласился взять в маршрут Ирину с условием, что она понесёт рюкзак такой же тяжести, как и мужчины. Женщины ей не завидовали. Алёхин молчал. И что бы он мог сказать?

Утром группа из восьми мужчин и Ирины направилась к подножью вулкана. Путь лежал берегом океана. Здесь всегда угроза, что тебя смоет волной. Дальше труднопреодолимые скалы, с «непроходками». Дальше, в глубь тайги, к зарослям бамбука. Подъём, подъём, подъём. Ноги увязают в рыхлом пепле. Пепел покрыл деревья, сползает с ветвей, сыплется за ворот, проникает под одежду, натирает плечи под лямками рюкзака. Пепел в глазах, во рту, в носу. Жажда. Напиться невозможно, ручьи засыпаны пеплом, шлаком, обломками породы. Воды нет.

Только уже когда расположились на ночлег, Алёхин по лисьим следам, хорошо отпечатавшимся на свежем пепле, нашёл чуть откопанный зверями небольшой снежник с капелью. Он с трудом нацедил две литровые фляги мутной, грязной воды.

— Несчастные звери, — говорил он, — убегали с обжитых мест, из своих нор, с детёнышами, напуганные, растерянные…

Воду вылакали захлёбываясь, даже не подумав вскипятить.

Три дня такого пути, и на четвёртые сутки они поднимаются наконец в кальдеру. Взрывы заметно ослабли. Но отсюда хорошо наблюдать извержение. Оно взрывное и не из центрального кратера, а из вновь образовавшихся на склонах вулкана. Клубы пепла и пара продолжают выделяться. Громадные их тучи прорезают молнии с громовыми разрядами.

Нет, никогда не забыть Ирине алёхинской защиты. Столько душевных сил стоил ей этот день. Она помогала ему переделывать главы, сверяла перепечатку, проталкивала публикацию реферата, сама его всем и всюду рассылала, обеспечивала присутствие нужных людей. Готовилась к этому дню, как к собственной свадьбе.

На защите Ирина в первый раз увидела его жену. В актовом зале они оказались почти что рядом. Всё же пригласил. Никакая! Серенькая птичка. Ничего примечательного. Разглядывать жену Ирине было неудобно. Но её как магнитом притягивало. Бесцветное лицо. Родинка на левой щеке, выпуклая, как маленький чёрный жучок. И что он мог найти в этой женщине? Ну, ничего, ничего в ней не было.

Защита была горячей. Отзывы оппонентов довольно-таки сдержанные, в учёном мире не сразу принимают то, что ново, самобытно, нарушает установившиеся представления. Сотни вопросов. Возникла целая дискуссия. Ирину бросало и в жар, и в холод. Как он отвечал! Спокойно, коротко, чётко. Наповал. Жена сидела совершенно безучастно, будто всё, что происходило, её не касалось, не интересовало. И только поглаживала старинную камею на руке. Руки, правда, красивые.

После защиты многие подходили к жене, поздравляли. Её-то за что?! Ирина чувствовала на себе наблюдающие взгляды институтских. На банкет, его устраивали в институте, она не пошла, и он не задержал её. Уже потом Ирина раскаивалась за эту свою малость. Она-то ведь знала институтские разговорчики: «Алёхин никогда не уйдёт от жены». «А вот и уведу!» Тут-то и надо было ей остаться.

После защиты они не виделись, на три дня он уехал, чтобы отпраздновать с фронтовыми друзьями. А появившись, как ни в чём не бывало опять потребовал от неё работы. И тогда она пришла в ярость: «Довольно! Что тебе ещё нужно от меня?!» Он: «Твою докторскую». Она: «Не дождёшься. Я — не ты. Мне она не нужна». Он: «Обязательно дождусь». Она: «Подумайте, какая забота обо мне!» Он: «Ты слишком мнительна. Не о тебе. О научном направлении». Обрезал и принялся изучать таблицы с её данными.

Ах, так! Ну, хорошо же. Баш на баш. «Больше ты не придёшь ко мне». Какое-то время казалось, что она гибнет. Он оставался твёрд. Но она понимала, что и ему тяжело без неё. Поездка на Курилы решала всё. Как же он радовался, что они едут вместе!

На третий день взрывы прекратились. Вулканологи решили сброситься к воронкам взрыва на северо-западный склон. Алёхин с Ириной на юго-восточный, к вновь образовавшимся кратерам. Разделили продукты и разошлись. Наконец вдвоём! Но где? У раскрытой пасти живого, действующего вулкана.

Двигаться тяжело. Ступают по раскалённому шлаку. Горит резина подошв на их сапогах. Трудно дышать от выделяющихся газов. Они начинают отбирать пробы конденсатов, фумарольных газов, возгонов. Работают, совершенно не думая о том, что в любое мгновенье может произойти новый взрыв! Но больше трёх часов выдержать невозможно.

Опускаются в узкую лощину, стаскивают в неё рюкзаки, спальные мешки и собранные пробы. всё-таки хоть какое-то укрытие. Хотя и лощина-то возникла из этих огромных глыб, потому что их только что сюда набросало. При новом взрыве здесь не спасёшься. Но сейчас они не думают об этом. Натягивают тент. Отыскали снежник. Разжигают костёр.

Наконец вдвоём. Право побыть вместе она отработала честно. Сегодня её ночь. В этом каменном гробу их первая любовная ночь после разлуки. День их рожденья. Наконец-то! И всё вокруг, как при начале мира. И она торжествует женскую свою победу, и всё существо её полно ликования. «А вот и увела, а вот и увела». И в душе звучит Даргомыжский: «Нас венчали не в церкви…» «А вот и увела!»

Короткий сон. И утром снова к кратерам за пробами. На этот раз отбирают свежие пеплы, шлаки, вулканические бомбы. С небольшой передышкой работают дотемна. Собрали столько, что трудно поднять. Ирина стонет:

— Больше не могу.

Но Алёхин верен себе:

— Ничего, ничего, сможешь. Кажется, ведь ты помоложе меня.

До глубокой ночи отбирают пробы. Решают завтра поработать ещё день, а потом сброситься к океану. Под утро начинается дождь. Поднимается тайфун. Погода ничего хорошего не сулит и, кажется, испортилась надолго. Они уже совсем промокли. План нарушен. Здесь, на Курилах, диктует природа — и надо немедленно убираться. Сброситься к океану?.. Тайфун — смоет волна. Они выбирают менее опасный, но более длинный и более тяжёлый путь по тайге.

Нагруженные до предела пробами, мокрые насквозь, они еле двигаются, по колено проваливаясь в пепле. Тайга неузнаваема. Это пепловая пустыня. Оголённые, белые остовы деревьев. Кора их, как наждаком, срезана пеплом. Иногда просто обугленные стволы. И всё вокруг здесь будто бы до сотворения Земли или уже после её гибели. И мучительное чувство одиночества охватывает Ирину. Что с ней происходит…

Бредут они под тяжестью ноши, как выгнанные из рая. Бредут они, бредут, и мочит их дождь, и гонит их ветер. И ей начинает казаться, что уже целую вечность так они бредут, и нет конца пути, и так всегда будут они брести, и это наказание им за грехопадение. Такой одинокой, такой ничтожной кажется она себе перед бесконечностью пути, перед величием стихии земли и ветра, пепла и воды, жизнью и смертью. И стыдно ей становится за свою человеческую малость, за себя со всеми своими слабостями, самолюбием, кичливостью, со всем, что было в ней, есть и будет всегда, как пепел облепило, проникло в неё, колет, и трёт, и щекочет. И ветром его не обдуть, и дождём не смыть. Бредут они вдвоём, и ей начинает казаться, что она одна на целом свете. Одна затерялась среди пепловой пустыни, и от смертного страха в ней стынет кровь.

Они идут уже более суток. Делают малые передышки, чтобы больше пройти. Дождь и тайфун не стихают, идут насквозь промокшие, заледеневшие. И наконец у Ирины начинается переохлаждение. А что это такое, хорошо известно, чуть замешкаешь — неминуемая гибель.

Остановились. Алёхин снимает с неё рюкзак, а она уже еле держится на ногах. Необходимо хоть какое-то укрытие, чтоб уложить её и отогреть. Он отыскивает лощину, натягивает тент, разводит костёр. А ей всё хуже. Она почти теряет сознание. Он начинает растирать Ирине руки, ноги, тормошит её.

— Милая, очнись! Ну, не надо, не надо. Ты такая сильная!

И когда сознание возвращается к Ирине, она слышит, как он, растирая её и тормоша что есть силы, бормочет:

— Милая, вот видишь, видишь, всё пройдёт, всё будет хорошо. Зато, какие пробы мы с тобой отобрали. Теперь у нас есть всё для твоей докторской.

— Всё пройдёт. Сумасшедший. Мне-то она на что…

— Дура, ты же — учёный!

Алёхин укладывает Ирину в промокший спальный мешок. Он пуховый, и потому в нём всё же теплее. Он вливает ей в рот горячий кофе, и постепенно она начинает отогреваться. Ей становится спокойно, удивительно легко, так, словно она медленно куда-то уплывает. А он сидит над ней на корточках и продолжает, растирать её всю, поверх мешка. Потом опять начинает растирать ей нос, щёки, которые уже горят. Она отстраняется, и тогда он, не отрывая рук от её лица, начинает гладить его нежно, нежно, чуть касаясь пальцами. И постепенно Ирина начинает ощущать, что так осторожно, так нежно, незнакомо нежно, гладя её, он будто хочет что-то нащупать на её лице, отыскать.

«Никакая! Серенькая птичка. Бесцветное лицо. Родинка на левой щеке». Проверяет — цела ли, не уполз ли чёрный жучок. Помнит. Помнил всегда. И всегда будет помнить!

«Не увела. Не уведу. Никогда. Никогда». Как будто молотком кто-то вколачивает эти слова. И она проваливается в сон.

И вдруг слышит голос Алёхина:

— Мы проспали восемнадцать часов! Слышишь взрывы? Опять извергается. Мы живы! Мы спаслись. Тайфун стих, дождя нет. До заставы меньше двадцати километров. — Он пытается освободить её из мешка: — Милая, слышишь взрывы? Мы живы. Мы спасены. Ты удивительная. Цены тебе нет. Да, да! Тятя обручил нас. Навсегда.

«Тятя! Тятя! наши сети притащили мертвеца». Ирина прислушивается к себе.

— Слышишь, слышишь, взрывается?.. — тормошит её Алёхин.

— Да, да… Никогда. — Отвечает она невпопад.