"Дело земли" - читать интересную книгу автора (Чигиринская Ольга, Оуэн Анна, Кинн...)

Свиток 3

Господин тюнагон, услышав, что его берут под стражу, с лица побелел — а кончик носа сделался у него красным. Выглядело бы это смешно, когда бы Райко не знал, какой гнев может за этим скрываться.

— Выслушайте меня наедине как можно быстрее и как можно внимательнее, — сказал он, склонившись.

Господин Канэиэ махнул слугам рукой — все пропали.

— Положение вашей милости очень тяжело, — продолжал Райко, стараясь говорить настолько тихо, насколько это возможно, не переходя в шепот. — Против вас злоумышляет кто-то из Великого Совета — то есть, почти наверняка кто-то из ваших родичей. Одновременно в вашем доме находится его сообщник. Мы не можем позволить негодяю уйти. Вместе с тем, полезно будет, ежели ненавистник ваш решит, что вы от его заговора сильно пострадали, и что именно вас мы полагаем виновным. Считая, что козни его увенчались успехом и ожидая, что вас сошлют, он не предпримет против вас новых злоумышлений. Мы же тем временем докажем вашу невиновность. А покамест никто, даже если захочет, не сможет обвинить вас в новых преступлениях, буде они произойдут. Вы и все ваши домочадцы под стражей и хода в город не имеете.

Господин Канэиэ выслушал — и гнев его прошел. Краска вернулась на щеки, стянутые в щель губы разжались и обрели вновь приятную форму.

— Я понял вас, господин Минамото. Видимо, в прошлых рождениях мне было суждено нести этот позор, и ничего уже поделать нельзя. На вас я не гневаюсь, а что до моих братьев… Никому из них я не желаю зла, но знаю, что есть в этом мире закон превыше человеческого. Исполняйте свой долг без сомнений.

Райко поднялся, сотворил положенные поклоны и собрался было идти, как вдруг господин Канэиэ окликнул его:

— Стойте! Прошу вас, снизойдите к просьбе узника. Пусть среди людей, назначенных в охрану мне, будет тот забавный великан. Он мне понравился вчера.

И что отвечать ему? Что Кинтоки нужен для дела? Он и вправду нужен. Но и здесь может пригодиться, потому что замечает много больше, чем можно бы решить, глядя на него, а те, кто судит по виду, порой говорят при Кинтоки такое, чего бы и при кошке не сказали…

— Не смею перечить, — ответил Райко и, вторично раскланявшись, покинул дом.

Он не упомянул — и незачем было упоминать — том, что наверняка, узнав о том, что на дом господина Канэиэ повешен колчан, преступник всполошится и попробует — не сам, но через доверенных лиц, — отдать приказ о снятии охраны. И вот тут нужно будет очень внимательно следить за тем, кто выскочит из дома первым и куда побежит. И еще за тем, через кого придет приказ.

Райко сел в седло и позволил Цуне вести коня в поводу — как надлежит знатному человеку ездить по улицам столицы, раз уж он избрал такой малопочтенный способ передвижения. Словно бы и не этот знатный человек вчера носился в седле как демон и скакал на своем вороном через изгороди. Вряд ли ему эту поездку скоро забудут, но и ладно. Пусть привыкают.

Во дворе он заметил даже не одну, а две повозки, поставленные оглоблями на подставки — верный признак того, что гости не на минутку заглянули, а намерены засидеться. Откуда-то доносился струнный звон — человек играл на бива. По этим звукам Райко понял, что в гости изволил зайти сам господин Хиромаса, а повозку Сэймэя он просто узнал.

Появление гостей его почему-то не обрадовало. Вчера он сам потребовал у Сэймэя отчета, а сегодня ему очень не хотелось этот отчет слушать…

— Господин Минамото! — раздался громкий, резкий голос Сэймэя из глубины сада, где был павильон для гостей, называемый Померанцевым. — Мы вас ждем уже давно!

Райко передал коня слугам и пошел к мостику через искусственный пруд — по кратчайшей дороге к павильону.

— А вы как будто нам и не рады, — упрекнул его господин Хиромаса, сидящий вместе с Сэймэем на открытой веранде. Между ними стоял кувшин в оплетке и коробочка с самой скромной закуской: сушеными иваси. У каждого в руках имелись чарки, третья была надета на горлышко кувшина — видимо, дожидалась Райко.

— Я только что огорчил господина тюнагона Канэиэ, а это не способствует хорошему настроению.

— Неужели он изволил разгневаться?

— Нет, но зато изволил отобрать у меня Кинтоки, а он из моих подчиненных — самый сильный.

— Господин Минамото, — Сэймэй поднял брови, и Райко в который раз вспомнил, что мать гадателя по слухам была лисой-оборотнем. Слухам хотелось верить. — А вы не задумывались над тем, что будет дальше? После того, как мы обнаружим негодяя над негодяями? Неужто вы полагаете, что ваш силач сможет вот так же просто скрутить члена Великого Совета, как он скрутил на днях того несчастного?

— А почему нет? — улыбнулся в ответ Райко. — Разве у членов Великого Совета нет врагов? Кем бы ни был наш негодяй, разве далеко придется искать тех, кто будет хлопать в ладоши, увидев, что ему скрутила руки городская стража? Я давеча горевал, что среди кугэ нет единства, но теперь я думаю, что мне нужно радоваться.

— Уверяю вас, господин Минамото, — качнул головой другой господин Минамото — едва дойдет до того, что самурай наложит руку на знатного человека, как единство появится немедленно. Словно по волшебству: вот его нет, а вот оно раз — и появилось.

— Мне казалось, что я достаточно ничтожен, чтобы на меня смотрели как на орудие… однако что же предлагаете вы?

— Да ничего мы не предлагаем, — Сэймэй отмахнулся веером.

Райко вынул из-за пояса свой. Обмахиваться им никакого смысла не было — утренний воздух первого месяца слегка пощипывал морозцем. Но ему хотелось, чтобы Господин Осени видел: по меньшей мере одному его совету вняли.

Слуга принес подушки, Райко сел. Сэймэй поднес ему наполненную чашку на веере. Едва Райко протянул руку, Сэймэй убрал веер так резко, что Райко показалось на миг: чашка зависла прямо в воздухе и из воздуха он взял ее.

— Я здесь, потому что вы пожелали узнать мою историю, — сказал гадатель. — До сих пор ее слышал только один человек, и он перед вами. Я хочу, чтобы эта история не покидала этой веранды.

— Вы можете быть в этом уверены, — так и знал.

— Как вам известно, Абэ — северный клан, — начал Сэймэй. — Мои предки издавна служили правителям Муцу. Приводя северных варваров к подчинению государевой воле, они действовали разнообразными способами, то военными, то мирными, смотря по обстоятельствам. Одни племена покорялись Сыну Неба и вступали с нами в союз, другие сопротивлялись. Дочери вождей союзных племен нередко становились женами воинов государя. Так было и с моим отцом: он взял в жены девицу по имени Стрелолист[48] из союзного племени Белых Лис. Так что, как видите, я и в самом деле наполовину происхожу от лисы. Не все, что говорят столичные сплетники — ложь. Но их не всегда следует понимать буквально.

«Да уж, — подумал Райко. — И то, что он, пеший, нас, конных, обогнал, тоже столичные сплетники придумали».

— Они полюбили друг друга и жили счастливо, — продолжал Сэймэй. — Потом отец поссорился с соседом и на всякий случай услал жену и старших детей к ее родителям. Однако Белые Лисы тоже не жили спокойной жизнью. Пока Абэ-но Ясуна на равнинах пытался не дать сжечь свой замок, в горах на Белых Лис напали Выдры. К северу от Выдр жило племя Земляных Пауков. Оно пришло с юго-востока, изгнанное оттуда вождем людей Ямато, Хико Хоходэми, которого теперь зовут императором Дзимму. Племя это держало в страхе и Выдр, и Лис, и Медведей, ибо владело очень черным и очень злым колдовством. Много раз племена пытались покончить с Земляными Пауками — но каждый раз крови из этого выходило много, а толку мало, поэтому теперь их предпочитали вовсе не трогать. Иногда Пауки что-то требовали, угрожая своим колдовством — и их требования выполняли. В тот год они потребовали у Выдр беременную женщину — для каких-то своих колдовских обрядов. Выдры подумали и решили — зачем отдавать свою, если можно взять чужую. Стрелолист жила в домике на отшибе. У нас тоже заведено строить для беременных особые домики, но у эмиси[49] этот обычай соблюдается еще строже: их беременные живут в стороне от всего селения до самых родов и пока не закончится женское очищение. Похитить Стрелолист было просто.

Белая Лиса по имени Стрелолист представилась Райко похожей на белолицую красавицу с китайского свитка, со шпильками-подвесками в высоко убранных волосах. Хотя вряд ли у северных дикарей девушки убирают волосы по-китайски, но иной чужеземный образ Райко на ум не шел.

— Над ней совершили ритуал, — Сэймэй не пил, только разглядывал что-то в чашке, — который должен был ознаменовать рождение Кагуцути, бога огня. Обычно и женщина, и ребенок умирали — как считало племя, от того, что принимали в себя богиню. Они несли весть от племени в ее царство, под землю. Но в тот раз они выжили. Я выжил. И я помню всё.

Райко казалось, что во всем мире остались только они трое, а больше в доме, да и во всей столице никого нет. Он не хотел знать, что же помнит сын Белой Лисы — и понимал, что узнать это необходимо.

— Такие случаи, — голос Сэймэя был ровным и прохладным, как вино в чашке, — для них являются особым знамением. Знамением того, что жрицу богини, может быть, пришла пора сменить. Выжившую женщину жрица начинает обучать своему искусству. Когда обучение завершается, жрицы сходятся в смертельной схватке. Победительница считается воплощением богини. Её ребенка ждет судьба слуги. Я мог бы стать одним из тех, — Сэймэй указал сложенным веером на север, где была управа. — Но не стал. Отец, покончив с врагами, вернулся за женой и узнал, что она похищена. Для людей Белой Лисы это значило, что она мертва. Они знали, что женщина, даже оставшись в живых после ритуала, уже никогда не сможет вернуться в мир людей. Но отец не поверил. Он взял юношей Белой Лисы, которые согласились к нему присоединиться, и вместе с ними и со своими воинами напал на Земляных Пауков и сжег их селение. Разрушил храм, убил жрицу, похитил Стрелолист и ее сына. А когда взошло солнце — увидел, что оно сжигает его любимую жену. Он не терял надежды — прятал женщину в подвале от солнечного света, зазывал к ней целителей и колдунов… Она мучилась неимоверно и просила мужа о смерти. Несколько раз, чтобы уменьшить ее мучения, пришлось позволить ей напиться крови пленников, захваченных в столкновении с соседом и в деревне Земляных Пауков. По счастью, ребенок неплохо переносил солнечный свет и довольствовался молоком. Он плакал почти все время, потому что чувствовал сквозь землю и стены мучения матери — но на груди у кормилицы, женщины очень простой и доброй, успокаивался, растворяясь в ее простых чувствах.

Пошли слухи, что жена господина Ясуна превратилась в демона. Отец, чтобы спасти жену и ребенка, повез их на юг, по буддийским храмам. Много дхарани было пропето над дамой Стрелолист, много сутр прочитано — и все впустую, пока им не встретился монах, взявший себе имя Гэннин, «Начало человечности». Этот монах знал, что делать — но предупредил: если после обряда изгнания демона женщина выздоровеет, а сам монах впадет в долгое беспамятство — надлежит приложить к его коже серебряную вещь. Если она оставит след ожога — то пусть его обезглавят, как можно скорее, и голову захоронят отдельно от тела.

— Вы поэтому стараетесь не касаться ничего руками? — спросил Райко невпопад.

— Ни руками, ни, по возможности, чем-либо еще, — улыбнулся Сэймэй.

— А монах… он погиб?

— Да. Гэннин погиб, женщина исцелилась. Но, узнав о цене своего спасения, она постриглась в монахини. По совету еще одного мудрого монаха меня оставили в обители.

Не решаясь посмотреть в лицо Сэймэю, Райко перевел взгляд на господина Хиромасу. Лицо Господина Осени было спокойно, но во взгляде карих глаз, устремленных на Сэймэя, было сострадание и еще что-то, сродни тому непонятному чувству, которое испытывал сам Райко.

— Это был хороший совет, — как бы возражая кому-то, сказал Сэймэй. — Меня научили держать в узде ту силу, что поначалу управляла мной. Не допускать до себя чужую боль, чужие мысли и чувства — пока я сам этого не пожелаю… Медитации помогли овладеть собой. А потом монах дал матери другой разумный совет — отдать меня в ученики к Камо-но Тадаюки, мастеру Пути Тени и Света. Недостаточно ведь просто чувствовать и знать… вернее, человеку недостаточно. Ему нужно еще и понимать. Путь, конечно, говорит об устройстве людей больше, чем об устройстве мира, но и это лучше чем ничего.

Сэймэй умолк, и по его испытующему взгляду Райко понял, что он ждет вопросов.

— Итак, вы не пьете крови и не боитесь солнечного света… Но вы и не стареете, и двигаетесь с недостижимой для человека скоростью… Чем еще вы отличаетесь от полудемонов и людей?

— Я старею, но очень медленно, — возразил Сэймэй. — Со стороны это не так хорошо видно, но я чувствую, что все-таки уже не тот, каким был в юности.

Господин Хиромаса почему-то улыбнулся.

— Если говорить о даре — то он необычен даже для полудемонов. Они могут ощущать или видеть, что человек сейчас переживает, лжет он или нет — но не прозревать будущее. У моей матушки прорицательского дара нет и не было. Однако демоны способны чувствовать друг друга на довольно большом расстоянии, если связаны узами своеобразного родительства. Тот из них, кто рождает младшего для ночной жизни, имеет над ним власть, огромную власть. Приказ старшего младшему — это не просто приказ: младший совершенно неспособен ослушаться. Вот почему наш пленник не мог ничего сказать, когда мы спрашивали его о хозяине. И не сказал бы ни под какой пыткой.

— Тогда зачем им вырезают языки? — удивился Райко.

— Это часть ритуала, а не мера безопасности. Они чтят Идзанами под видом огромной паучихи. Вы знаете, что паучиха делает с самцами после совокупления?

Райко передернуло.

— Каждый раз пожирать одного из стражей было бы, конечно, недопустимой расточительностью, — продолжал Сэймэй по-прежнему невозмутимо. — Поэтому жрица ограничивается языком.

— Вы говорили, что не только…

— Ну уж это само собой. Но это тоже часть ритуала. Ритуалы всегда логичны — ведь их сочиняют люди. Эта логика не всегда очевидна с первого взгляда, но в ней обычно можно разобраться. Чтобы получить доступ в святилище, в царство паучихи-женщины, стражи должны перестать быть мужчинами.

— О, боги… — Райко сглотнул. — Но ведь вы были младенцем. Как вы…

— Кое-что объяснила мать. Кое-что я сам понял, когда вырос. А помню я всё.

Только тут до Райко дошло: действительно всё. Возможно — с того мига, как темный, влажный мир младенца сначала наполнился кошмаром, а потом — содрогнулся и стиснул его, стремясь то ли задушить, то ли вытолкнуть наружу, в неизвестность, страшную, как смерть… И человек, сидящий перед ним не сошел с ума… и даже — помня все, чувствуя все, видя насквозь — особым отвращением к людям не проникся.

— Их мне в основном жаль, — сказал Сэймэй, допивая своё сакэ. — Да, ещё я не пьянею. Убить меня несколько проще, чем их — но сложнее, чем, например, вас. Ну что, кажется, я сказал вам всё, что мог.

— Не всё, — напомнил господин Хиромаса, пощипывая струны бива. — Мы тут поговорили…

— Ах, да, — кивнул Сэймэй. — Господин Минамото, а ведь целью этого преступления может быть вовсе не господин Канэиэ. Вполне возможно, что ночные охотники метят в вас.

— В меня? — Райко поставил чашку, чтобы не расплескать от смеха. — Да кто я такой?

— Вы — старший сын и наследник господина Тада-Мандзю,[50] человека, в чьих руках сосредоточена самая большая военная сила к востоку от Столицы и до самого моря, — без тени улыбки сказал господин Хиромаса.

— Но что значит в нашем мире военная сила?

— А вы подумайте, господин Минамото. Подумайте, что она значит.

Райко смотрел на собеседников, будто они только что предложили ему выйти из дома не через дверь, а через стену. Но… но ведь из дома очень просто выйти через стену, если стена — бумажная. Для этого даже не нужно обладать силой демона или Кинтоки. Просто этого никто не делает. Люди как бы… не думают в эту сторону. И то, что по существу своему — не более чем разорительная (чини каждый раз перегородки), но вполне осуществимая выходка, становится не просто невозможным… а несуществующим, невидимым… невидимым, пока кто-то не въедет на лошади по ступенькам и не скажет: «Отныне здесь — силой оружия — хозяин я».

— Тайра Масакадо… — пробормотал он.

Сэймэй и Хиромаса переглянулись, явно чем-то довольные.

Придворная молодежь не помнила о мятеже Масакадо, главным образом потому, что помнить о нем не желала. Все это происходило где-то на окраинах, между грубыми, злыми людьми лука и стрел — а значит, было неинтересно и не стоило большего, чем две-три строчки в монастырской хронике. Конечно, в семействе Хэй сохранились и записи более подробные, и участники тех событий были еще живы — но кто из знатных людей интересуется делами домов лука и стрел?

Конечно же, Райко знал о мятеже Масакадо гораздо больше, чем его ровесники из дворца — он ведь тоже был ростком воинского рода, его дед Цунэмото участвовал в подавлении мятежа. Но…

— Но Масакадо был разбит, — вскинул голову Райко. — Разве его судьба — не урок всем, кто попытается силой посягнуть на Хризантемовый трон?

— Урок, еще какой урок, — улыбнулся Сэймэй. — Тайра Садамори полгода уговаривал господина Великого Министра дать ему высочайшее повеление для подавления этого мятежа, а тем временем Масакадо объявил себя императором и устроил двор в Сасима. И если подумать еще немного — то поневоле задаешься вопросом: а что было бы, не убей Масакадо своего дядю? Если бы Садамори не пришлось мстить за отца, как знать — пошел бы он просить высочайший указ о разгроме Масакадо или нет?

— И получил бы он этот указ или нет, если бы Масакадо не прислал в столицу поджигателей? — господин Хиромаса поиграл плектром. — А кстати… Одним из них был некто Сютэндодзи…

— Сютэндодзи? — Райко чуть не подскочил. — Монах-Пропойца?

Вот откуда имя… Но не о нем сейчас речь.

— Но… когда кугэ соревнуются в интригах по дворцовым законам, это может кончиться смертью или несколькими смертями, даже сотнями смертей, если дело пойдет плохо. А когда люди войны встречаются в поле, на сотнях все только начинается.

— В этом вы, безусловно, разбираетесь лучше нас, — согласился Сэймэй. — Но честное слово, меня удивляет не то, что Масакадо захватил восемь провинций — а то, что никто не попробовал, кроме него.

— Мысль, пришедшая в голову одному человеку, однажды придет в голову и другому, — поддержал господин Хиромаса и плектром извлек из бива короткий, нервный проигрыш. — Вы — сын Минамото-но Мицунака, который и без государева указа может поднять в один день тысячу всадников, а в неделю — три тысячи. Сколько нужно, чтобы захватить столицу?

Райко прикинул — и по этим прикидкам выходило самое большее пятьсот. Это если не пытаться удержать — пограбить и уйти.

— Но… Сыну Неба есть кого позвать на помощь. И проигрыш тут обернется уже не ссылкой…

— Сын Неба измучен злыми духами, — сказал господин Хиромаса. — А Сэймэя к нему не пускают. Если мятежник заручится поддержкой одного из принцев — Сын Неба не будет даже бороться. Он желает оставить трон — и оставит, не в этом году, так в следующем.

— Однако зачем мятежнику резать девушек на улицах?

— Ну, например, затем, чтобы некий господин Минамото-но Ёримицу в попытках найти виновного восстановил против себя детей господина Кудзё, а отцу его не осталось ничего другого, кроме как спасать сына.

— Отец… никогда не поднимет оружия против Сына Неба. Что бы ни произошло со мной.

— Против Сына Неба — конечно нет. А против злокозненных Фудзивара? Чтобы спасти Государя от их коварства и сделать его тем, чем он должен быть: подлинным правителем, а не игрушкой на троне?

Райко покачал головой.

— Это слишком простая ловушка. И года не пройдет, как кто-то поднимет войска против злокозненных Минамото.

— Хорошо, что вы это понимаете. Но понимает ли ваш отец?

Сэймэй попал прямо в цель: не раз и не два Райко слышал от отца гневное ворчание в сторону изнеженных и подлых Фудзивара: глицинии, дескать, хороши на вид, но горе тому дереву, которое они оплетают — задушат без пощады, и даже не со зла, а оттого, что такова их суть… Но дальше разговоров в кругу семьи у отца не шло, вот в чем дело. Как и все, он опасался гнева всесильной фамилии, и по своей воле против нее не пошел бы никогда. Но это по своей… А если бы нашелся единомышленник? А если бы его позвали? Из столицы? Именем Сына Неба?

— И Сын Неба, — вслух сказал Райко, — вовсе не обязательно должен был бы об этом знать.

— Если отречение состоится в этом году, — сказал Хиромаса, заглушая струны рукавом, — и трон достанется принцу Морихира… То принц Тамэхира будет сильно обижен, ибо по праву старшинства он должен быть первым. Однако принц Тамэхира женат на дочери Левого Министра, господина Минамото-но Такаакира. Если он займет престол — с господством Фудзивара будет покончено: на их место придут Минамото.

— Вы думаете на господина Левого Министра?

Хиромаса отложил плектр и начал отгибать пальцы.

— Господин Левый Министр был в свое время обойден престолом. Господин Левый Министр приказывает и военному, и полицейскому министрам — а значит, и вам, и вашему отцу. И именно он может отдать такой приказ, о котором не будет знать Сын Неба. Господин Левый Министр вчера первым появился в управе…

— И был, — добавил Сэймэй, — сильно напуган…

— Я и сам был сильно напуган, — возразил Райко.

Тут ему пришлось умолкнуть, потому что беседа перестала носить частный характер: на другом берегу пруда распорядитель дома, Сато, отчаянно размахивал руками, чтобы привлечь внимание господина.

— В чем дело? — крикнул ему Райко. Сато поклонился и, полусогнутый, прокричал:

— К вам посланец от господина Левого Министра!

Господин Минамото-но Такаакира был действительно напуган. Райко за три дня знакомства с Сэймэем, кажется, уже научился различать людские страхи по запаху. Господин Такаакира пытался громыхать, но у него это получалось намного хуже, чем у господина Канэиэ — ибо тот был не только напуган, но и сильно разгневан: у него, у самого тюнагона Канэиэ, прислужниц убивают почем зря — а никто и пальцем не шевелит! Господин же Такаакира больше боялся, нежели гневался. Оттого вместо громыхания получалось у него кудахтанье:

— Это возмутительно! Это совершенно недопустимо — то, что вы сделали! Повесить колчан на дом самого господина тюнагона Фудзивара! Опозорить его перед всем городом! Опозорить меня! Вы знаете, что сегодня господин Великий Министр первым делом адресовали свое возмущение мне, сочтя, что это я отдал приказ о домашнем аресте его меньшого брата?

— Позвольте, но откуда господин Великий Министр мог узнать об этом, если из дома господина Канэиэ никто не выходил, а сам он своих людей к брату не посылал?

— Что за неуместные вопросы, молодой человек! — господин Минамото сдвинул брови посуровей, но на Райко это почему-то не произвело никакого впечатления. Даже странно: еще неделю назад ведь под землю бы ушел со стыда, если бы такая высокая особа изволила вызвать для разноса.

— Я у вас, у вас спрашиваю — как вы посмели?! А вы мне вопросов задавать не должны, господин Ёримицу!

— На господина тюнагона пало тяжелое подозрение в причастности к этим убийствам, — сказал Райко. — Сей воин должен защищать закон, кто бы ни преступил его.

— Что за чушь! Его домочадцы пострадали…

— Именно. Пострадали домочадцы господина тюнагона — и никто, кроме самого господина тюнагона и его слуг, не мог снабдить преступников сведениями о том, куда едут девушки. Далее: отравленная пища, присланная в управу, была сложена в короб с печатью господина тюнагона и прислана служанкой его дома. Далее: господин тюнагон прибыл на допрос преступника и выманил нас с господином Сэймэем из управы, под предлогом трапезы. Кроме него, никто не мог знать, что нас в управе не будет. Вернее, о том могли знать вы с господином Правым Министром — если бы вы и ваши сопровождающие не покинули управу раньше.

— Ах, вот как, — господин Левый министр выпятил подбородок. — А я уж было испугался, не числите ли вы и меня в подозреваемых! Немедля прекратите эту глупость! Уберите колчан, уберите стражу — таков мой приказ, и возражений я не потерплю!

— Слушаюсь, — поклонился Райко. Он думал было поупираться, но раз возражений не потерпят… — Сию же минуту я уберу стражу от дома господина тюнагона и принесу ему свои извинения.

— И чтобы вы больше не смели делать таких вещей без моего прямого приказа, — господин Левый министр даже веером по колену себя хлопнул раздраженно.

— Слушаюсь, — снова сказал Райко и двинулся было задом вперед к выходу, как господин Левый министр окликнул его:

— Погодите!

Райко застыл.

— Не держите на меня зла, право, — сказал господин министр удивительно смягчившимся голосом. — Вы достойный и старательный молодой человек, но на сей раз хватили через край. Делайте свое дело и слушайтесь старших, господин Ёримицу. Кстати, ваш почтенный батюшка не присылал ли вам на днях письма?

— Нет, — вот теперь Райко по-настоящему удивился. — Сей воин отослал отцу поздравления с Новым годом, и не ждал курьера обратно так скоро…

— А, ну тогда и беспокоиться не о чем, — улыбнулся Левый министр и раскрыл веер. — Ступайте, делайте свое дело.

Вот так так… Мало того, что Левый Министр из кожи выпрыгивает, чтобы оставить господина тюнагона под подозрением, так он еще и о батюшке справляется…

И что-то все-таки было здесь не то. Легко и просто укладывался господин Минамото в картинку, нарисованную Сэймэем. Так, словно его для этой картинки нарочно подобрали, вырезали аккуратно и пристроили. Не походил он на человека, который долго готовил мятеж — и тут из-за посторонних убийств под ним разверзлась земля. А походил он на человека…

«…которому кто-то предложил выйти через стену?» — спросил в голове голос Сэймэя.

…И не слишком-то его это предложение обрадовало…

Ну что ж, я Минамото-но-Райко, старательная деревенщина-пестрое одеяло, оскорбленный в лучших чувствах и ущемленный в исполнении долга, сейчас сниму колчан с дома господина тюнагона и поеду заливать горе, даже не завернув в управу.

А что за домом и без того следят в нужное количество глаз, этого никому знать не надо.

Подъехав к дому, он уже знал, что Тидори с подружками там. «Девы веселья» приходят без доклада, таков обычай. Через забор усадьбы слышался смех, а бива господина Хиромасы теперь вторили флейта и барабанчик.

Райко передал коня слугам и отправился все туда же, в Померанцевый павильон.

— А, вот и наш гостеприимный хозяин! — воскликнул господин Хиромаса, прекратив играть.

Тидори тут же отняла флейту от губ и, улыбаясь, поклонилась своему покровителю, прочие девицы последовали ее примеру.

— Вы решили остаться и посмотреть, как развлекаются простые воины? — спросил Райко.

— Отчего нет? Дворцовые развлечения порой, вы не поверите, приедаются. Тем более эти пташки обещали показать сегодня что-то особенное.

Райко глазами сосчитал девиц. Семеро, молодец Тидори — привела всю «птичью стаю».[51] Значит, можно будет предложить господину Хиромаса девицу, а то и двух. Он не знал, известен ли девицам господин Хиромаса и желает ли он раскрыть свое имя, поэтому решил пока на словах избегать и имени, и чина.

— А где ваш друг? — спросил он.

— Ушел, когда появились девицы. Не любит шума.

Райко вдруг сообразил, что Сэймэй из-за своего то ли дара, то ли проклятия, наверное, не может сойтись с женщиной. А и хорошо — только Райко и дела, что пить и веселиться с человеком, который всех вокруг изнутри понимает…

— Тогда, Тидори, проводи гостя в восточные палаты, — Померанцевый павильон был хорош, чтобы тихо веселиться вдвоем-втроем, а для вечера с девицами и танцами он подходил мало, — а я, с вашего позволения, переоденусь.

На Райко было придворное платье, на господине Минамото — изящные одежды цвета серебристой сосны, из-под которых выглядывали края серебристо-серого и пурпурного платьев: как потомок императора, он имел право на запретные цвета. Шапка у него была такая высокая, что у Райко в доме и не нашлось бы подходящей коробки, а мягкие туфли отделаны куньим мехом — словом, столичный франт во всей красе. Вон как девицы, кроме Тидори, хвостами завертели-то…

И тоже хорошо, зачем ему больше одной… а господин Хиромаса в этом всем как рыба в речке. Или даже как выдра.

Поначалу в присутствии такого важного господина четверка воинов держалась скромно. Особенно смущался Цуна, который на таких празднествах всегда исполнял обязанности пажа, подливая всем — а тут был с шутками и прибаутками усажен на почетное место, по левую руку от господина Хиромасы. Однако «птичья стая» знала, как разогреть даже самых чванных гостей — а господин Минамото и чваниться-то не любил. На танец он смотрел с веселым любопытством, где надо — прихлопывал в ладоши и подпевал:

Началось обещанное «что-то особенное» — танец в честь Цуны. Тидори, одетая по-мужски, нацепила красную маску демона и принялась приставать к одной из девиц, одетой как придворная дама. Тут ее подруга Миякодори, тоже в мужском платье, трижды прыжком кувыркнувшись через голову, выхватила деревянный меч и давай на демона наскакивать! Демон махал рукавами, прыгал то вправо, то влево, ходил колесом, но ничто не помогло — руку ему отрубили и поднесли настоящему Цуне. Рука была сшита из белого шелка и оказалась набита сладостями-ава.[52]

О ночном конфузе в доме Сэймэя девушки ничего не знали и не поняли, отчего Цуна так хмурится, когда его чествуют. Райко притянул к себе Тидори за рукав, тихонько шепнул ей на ухо, в чем причина, и та, отложив маску демона в сторону, сама начала наливать юноше и утешать его. Прочие продолжали играть и петь:

…Голову нужно было рубить, а не руку… а помогло бы? Ведь не сам же убийца за рукой являлся. Значит и за головой мог послать. Хотя как бы объяснил — рта-то у него не было бы? Нет, все же голову надежней.

— Да ну… — засмущался вдруг Цуна. — Не могу я! Вы же больше моего рисковали, господин, а Кинтоки вон, живьем поймал одного! А я что…

— А вы, господин Ватанабэ, — Тидори ласково взяла его за руку, — поддались женским чарам, потому что молоды и неопытны. Но опыт ведь — дело наживное…

— Цуна! — крикнул Кинтоки, еще не пьяный — чтобы напоить Кинтоки, нужно кувшина два, не меньше, — но уже веселый. — Цуна, ты стоящий парень, и не смей в себе сомневаться! Мы что… Мы уже готовые вояки! Давно в седле и бывали во всяких переделках. А ты совсем недавно сделал взрослую прическу, но в ту ночь… Цуна, ты мужик! Это я, Саката Кинтаро, говорю тебе: ты мужик, Цуна!

— Мужчине — награду мужчины! — поддержал Садамицу.

Тидори поймала взгляд Райко и подозвала самую молоденькую из девушек, что подыгрывала на барабанчике.

— Сегодня Ёбукодори будет вам прислуживать весь вечер и всю ночь, если захотите, господин Ватанабэ, — сказала она — и девушка села подле Цуны, а Тидори заняла место подле Райко.

После этого ещё много пили и пели:

Господин Хиромаса взял в руки свою бива, а Тидори — флейту, и вдвоем они затянули длинную песнь о деве Тамана,[54] а Кинтоки встал, подхватил маску демона и, помахивая этой маской, словно веером, пошел танцевать, на удивление ловко для такой громадины. Господин Минамото между куплетами склонился к Райко и тихо прошептал ему на ухо:

— А всё же вы не выкроили времени написать письмо даме Кагэро…

Райко вздохнул, скрывая досаду. Вот нет у него занятия кроме как бегать за чужой женой, когда заговор гнойным нарывом зреет в самом сердце столицы.

— Завтра же с утра ей напишу, — сказал он.

— Не стоит беспокоиться, — тихо проговорил господин Хиромаса, продолжая играть. — Я уже написал.

Райко как поднес чашку с вином ко рту — так и застыл.

— Вам осталось только привязать письмо к ветке цветущей сливы, — невозмутимо продолжал господин Хиромаса, — и отослать со своим человеком.

Райко трудным глотком протолкнул вино в желудок.

— Покорнейше благодарю за заботу, — проговорил он, отставляя пустую чашку. — А… что же в этом письме?..

Господин Минамото отложил плектр, пошарил в своем левом рукаве и извлек аккуратно сложенное письмо на зеленой бумаге с серебряными искрами, благоухающее ароматными смолами и померанцами.

Райко развернул и прочел:

— Так, ничего особенного, — господин Хиромаса снова взял плектр и ударил по струнам, — но завязать переписку сойдет.

Райко снова сложил письмо и благодарственно поклонился. Он, конечно, умел сочинять стихи, но делать это по каждому подходящему случаю, как было должно, не мог. Вот как недавно во дворце — смотрел на веер с летящими строчками, начертанными женской рукой, а ничего в голову не шло. И прислужница огорчилась, и репутацию, как сказал господин Минамото, испортил…

Он спрятал письмо в рукав, пригубил чашку, наполненную Тидори, приобнял сидящую справа женщину. Он любил танцовщиц — с ними было легко.

Танцы кончились, все разбились на парочки. Миякодори, «столичная птичка», обхаживала господина Хиромасу, Кодори постукивала в барабанчик, словно и не замечая руки Садамицу у себя за пазухой, вокруг раскрасневшегося Кинтоки хлопотали сразу две, одну звали Мидзукоидори, а как вторую — Райко запамятовал, а Хиёдори, не очень красивая, но остроумная и скорая на язык, пела, обнимая Суэтакэ. Райко вспомнил, как в их первый визит она осадила Урабэ, который назвал ее «торговкой грехом». «А разве сабурико и самурай — не одного корня слова?[55] — отозвалась девушка. — Вы торгуете убийством, я — блудом. Так давайте каждый будет торговать своим грехом, не мешая другому». И Суэтакэ остался с ней. С тех пор, как он принес обеты убасоку,[56] он старался хранить своеобразную верность «девам веселья», раз уж их нельзя было избегать совсем.

Райко тоже не был ни с кем, кроме Тидори. Он не приносил обетов — просто с ней одной ему было хорошо. С девицами — не то, что с придворными дамами. И поговорить можно просто, без затей, особенно если девица не только хороша собой, но и умна, вот хотя бы как Тидори. Райко подозревал в ней знатное происхождение, по меньшей мере, со стороны отца, но никогда не расспрашивал ее о прошлом: кому хочется вывешивать перед чужим свой позор?

…Плясать утомились, и Миякодори затеяла игру в сэцува. Каждый должен был рассказать страшную историю, а кто не может — тот пусть пьет штрафную. И тут же сама принялась рассказывать, как духи похитили чудесную бива, а господин Хиромаса сказал, что все было не так. После этого игра не заладилась: стали говорить о ложных чудесах и о том, как отличить подлинное чудо от морока или просто обмана.

Тидори рассказала, как господин Кудзё, отец троих братьев Фудзивара, повстречал на улице Оо-мия процессию призраков, и на этот раз господин Хиромаса не стал спорить и подтвердил: да так оно и было, господин Кудзё после этого несколько недель провел в уединении, молясь и очищаясь от скверны. Урабэ, наставленный в буддийских притчах, уцепился за слово «скверна» и рассказал весьма поучительную историю о некоей блудливой хозяйке почтовой станции, которая превращалась в змею, и о двух монахах, что согрешили с ней. Как-то само собой получилось, что теперь очередь рассказывать была за Садамицу. Он, будучи в Удзи по делам, слыхал о художнике Ёсихидэ, который все никак не мог нарисовать по заказу своего хозяина адское пламя.

— Ёсихидэ был великий художник. Но безобразный собой. Такой отвратительный, что его называли «Обезьяна». Может, и не случайно на его ширме в аду терзают прекрасных и молодых людей… Так или иначе, но когда он работал над этой ширмой, словно демоны овладели им — таким мукам он иной раз подвергал слуг и учеников, что служили ему натурщиками. Того свяжет и вздернет как на дыбе — вроде бы и не больно поначалу; порисует немного, а потом скажет — «мне до ветру надо», и уйдет на целую стражу, а висящего вроде как позабудет…

— То хищную птицу притащит, — вставил Урабэ.

— Я тебе мешал?…да, хищных птиц, змей, мышей летучих, всякую прочую дрянь… И вот однажды Великий Министр Хорикава — сиречь, господин Фудзивара Мотоцунэ[57] — пожаловал в его дом — посмотреть, как идет работа. Ёсихидэ уже почти закончил ширму, но в самой середине было пустое место. Там он хотел нарисовать пылающую повозку, в которой бьется молодая женщина… Он рисовал ее днем и ночью, но никак не мог изобразить то, что ему хотелось. Не мог представить себе все это должным образом. И он осмелился попросить Великого министра — можно ли сделать так, чтобы в повозку посадили молодую женщину, одетую знатной дамой, — и подожгли…

— И что же господин Великий Министр? — спросил Райко, чувствуя странный холод между лопаток.

— А господин Великий Министр решил покарать его за такую жестокость и велел посадить в повозку его собственную дочь, полагая, что Ёсихидэ образумится.

— Значит, в Удзи эту историю пересказывают так, словно виноват Ёсихидэ? — тонкие брови господина Хиромасы поднялись.

— А я слыхал иначе, — сказал Кинтоки. — Как будто в доме художника сам собой начался пожар, а он, вместо того, чтобы спасать имущество, рисовал и рисовал адское пламя, потому что наконец-то понял…

— Увы, нет, — покачал головой Господин Осени. — Я видел эту ширму в храме Энрякудзи, на горе Хиэй. Там действительно изображена молодая женщина в горящей повозке. Изображена… с потрясающей достоверностью.

— Я думал, что знаю о жестокости всё, — пробормотал Райко.

Господин Осени посмотрел на него с интересом.

— Всегда есть возможность узнать больше, — сказал он.

Похоже, о нраве господина Тада-Мандзю были наслышаны и в столице.

Но отцу, подумал Райко, и в голову не пришла бы такая изощренная, поистине дьявольская игра. Господин Мицунака любил кровавую забаву — соколиную и псовую охоту; был скор на расправу, мог в гневе отрубить слуге голову, руку или ногу, ударить жену… избить сына, который начал бы заступаться за мать… но и всё.

Он вспомнил вдруг стихи, которые сложил Канцукэ-но Минэо на смерть Великого министра Хорикава, и, повинуясь внезапному наитию, прочел вслух:

Господин Хиромаса помолчал, глядя уже знакомым Райко взглядом куда-то в неведомое, потом протянул чашечку Миякодори, и та тут же подлила ему сакэ.

— Ёсихидэ был великим художником. Я видел много его работ. Он ни в чем не уступал Мао Янь-Шоу[58] и У-Дао Цзы.[59] Но я иногда думаю — как странно, он никогда не рисовал рай Будды Амиды, а демоны удавались ему лучше, чем боги.

— Рай Будды Амиды невозможно изобразить, — задумчиво сказала Тидори. — Ибо невозможно вообразить Чистую Землю. Тот, кому это удалось бы — достиг бы подлинного величия.

— А в чем оно? — с новым интересом спросил плясунью Хиромаса.

— Тот, кто сумел бы отрешиться от грязи этого мира настолько, чтобы сердцем постоянно созерцать Чистую Землю, неизбежно возненавидел бы свое существование и существование других людей, препятствие на пути туда, обман всех пяти чувств. Однако художник обращает свои творения к пяти чувствам в чувственном мире. Значит, чтобы раскрыть людям истину, он должен совершить обман. Вот, почему ад рисовать проще — муки ада все тот же обман пяти чувств. Совершенным изображением Чистой земли был бы чистый лист бумаги.

— Я мог бы поспорить с вами, — сказал господин Хиромаса. — И это было бы интересно, поскольку суждения ваши необычайно глубоки для столь юной девы. Однако час уже поздний, и мне неловко поминать Имя Будды, ибо я в настроении грешить.

— Полноте вам, господа, — сказала Хиёдори. — Монахов зовут, когда в доме похороны. Нас, сабурико, зовут совсем для другого. Смотрите-ка, молодой господин Цуна изволит уже носом клевать.

— И вовсе я ничем не клюю! — возмутился Цуна.

— Это он намекает, что нам пора в постель, — сказал Садамицу и ущипнул Кодори за мягкое место. — Кое-кого кое-чем поклевать.

И в самом деле, вино было выпито, а слова Тидори словно бы последним штрихом завершили картину…

Масло выгорело и лампада погасла. Сначала была непроглядная темнота — а потом луна приподнялась над краем гор, нависающих над столицей — и на сёдзи чуть проступили тени деревьев.

Из сада пахло землёй. Запах был влажный и холодный. Тайное место Тидори было влажным и теплым. Дыхание вырывалось из ее уст облачками пара, запах благовоний от ее тела мешался с запахом свежего кисловатого пота и вина. Райко вдыхал — и на вдохе проникал в нее глубоко, до самого дна, прижимая ее к себе теснее и теснее, потом замирал на один удар сердца, полный блаженной муки — и, выдохнув, отступал, чтобы двинуться вперед снова. Не фениксы трепетали крыльями, не мандаринки резвились в пруду — а просто два человеческих существа искали друг в друге тепло. Правой рукой Райко сжимал маленькую грудь танцовщицы — и ее сердце под его ладонью билось так часто, будто она и в самом деле была птицей. Левой рукой он обнимал девушку, прижимая ее к себе как можно теснее, чтобы не пропустить ни одного изгиба, ни одной впадинки…

Потому что она вся была живой.

И когда все кончилось, он не отпустил ее от себя, не смог выпустить из рук живое тепло. Поддаться страху позорно, но Райко сейчас об этом не думал. Он и впрямь боялся, что разожми он руки, позволь этому хрупкому податливому телу отстраниться от себя — и Тидори тоже канет в темноту и холод, оставив его наедине с изнанкой мира.

Тени деревьев на сёдзи расплылись: луну задернуло облако. Расплылись, но не исчезли совсем.

— Что с вами такое сегодня, господин Райко? — спросила девушка.

— Этот лунный свет… — прошептал Райко ей в самое ушко, чтобы дотронуться губами. — От него словно холоднее. А ты такая теплая… Я был груб?

Она положила свою ладошку на его руку, прижала к груди сильней. Хрупкость этого тела была обманчивой — Тидори могла, стоя на руках, удерживать на каждой ноге по чаше вина и обойти так всех гостей, не опрокинув и не пролив. Тонкие пальчики сжали его руку с почти мужской силой.

— Вы сегодня очень печальны.

— Мир печален.

Быть может, сегодня ночные убийцы снова подстерегут девушку на пустой улице…

— Не выходи из дома по темноте, — сказал он. — Теперь опасно.

Тидори рассмеялась, перевернулась на спину. Мужской корешок Райко, уже бессильный, выскользнул из ее раковины и повис, как пустая змеиная шкурка.

— Поглядите на эти стены, господин Райко. Разве они остановят ночного демона или Монаха-Пропойцу, если он захочет войти?

Райко от изумления даже сел.

— Как ты сказала?

— Я говорю, что эти стены…

— Нет, я про Монаха-Пропойцу. Ты знаешь его?

— Кто же из сабурико его не знает… — в голосе Тидори послышалась ненависть. — Он появился в столице незадолго до мятежа Масакадо, как рассказывали. Пришел из дальних стран — Индии или Китая. Снял усадьбу непонятно на чьи деньги, ходил по домам и гадал, якобы демонов изгонял… А ночами зазывал к себе таких девушек, как мы, и насиловал до смерти… или после смерти… Когда поняли, кто этим занимается — послали стражу, схватили его… Но тут как раз случился мятеж, Масакадо прислал в столицу поджигателей — и разбойник в суматохе сумел сбежать из тюрьмы и скрыться. А сейчас он, по слухам, объявился снова. Может, и врут слухи — но девушки-то пропадают…

— А что еще о нем говорят?

Вот так — думаешь, что знаешь о столице если не все, то многое, уж и гордиться начал, а, оказывается, нечем гордиться, ничего-то ты не знаешь на самом деле, Минамото-но Райко…

— Он огромного роста. И силы — нечеловеческой. Волосы у него красные. Однако я думаю, что всё это враки. Столица на самом деле — маленький город. Такое чудовище не могло бы здесь укрыться надолго.

— Маленький? — изумился Райко. — Ты так думаешь?

Сам он в первые дни своего приезда был поражен размерами одного только посада. А ведь посадом дело не ограничивалось — к востоку и к югу от городского вала, за воротами Расёмон, простиралось поселение не меньше, а то и поболее. Не хотела, не желала Столица Мира и Покоя укладываться в заданные изначально рамки геометрической гармонии. И уже не только хибарки да хижины неимущих лепились в предместьях — а и богатые усадьбы перешагнули границы городского вала и потянулись от канала Хигаси-Хорикава в сторону реки Камо, к Шести Полям и дальше — на восток… Райко родился здесь, в усадьбе — но семи лет последовал за отцом в Муцу, затем в Сэтцу, и вновь увидел Столицу только в позапрошлом году, когда прибыл к месту несения службы. Детское впечатление остались непоколебимым: в сравнении с крохотными городками восточных провинций, лепящимися к замкам, она была огромна.

Среди множества дворцов, хибар, храмов, торжищ и людей мог потеряться даже такой приметный негодяй, как Монах-Пропойца. Красная шевелюра. Огромный рост. Следы в мерзлой земле — и по-собачьи рыжие волосины в руке у девушки с пятого проспекта…

— Не знаю, как он укрывается, но он здесь, — вполголоса проговорил Райко.

Что-то еще перед самым погружением в сон промелькнуло в сознании — словно заяц перед глазами тонущего, уходящего в трясину. Райко попытался было поймать, вернуть эту мысль — да где там… Вместо этого другое пришло ему в голову: если появление Сютэндодзи совпало с мятежом Масакадо, то Сэймэй наверняка должен был о нем знать. Похоже, Сэймэй все понял еще там, в саду — слова пленного полудемона только подтвердили его мысли. Понял — и ничего не сказал.

Ай да Сэймэй.

— Вот, вспомнила еще, — Тидори протянула руку и плотней укрыла себя и господина ватным одеялом. — Он пьет много вина. Целыми кувшинами.

Но Райко уже спал. Тидори прижалась к нему, и два тела под ворохом шелков, словно два шелковичных червячка в одном коконе, замерли, сохраняя тепло.

Осторожный человек шел по улице, где возможно, переступая через тени и трещины. Он прекрасно знал, что это — предрассудок и никакого вреда от того, что наступишь на тень, произойти не может. Но телу было удобнее двигаться так. И почему-то при этом скрадывалась скорость шага. Сейчас, например, за человеком трудно было бы удержаться, не переходя на бег — если бы кто-то следовал за ним. Но следовать было некому. Ночами на улицах Столицы хозяйничают пять видов нечисти и три вида людей: воры, стражники и божьи люди. И все они — как люди, так и нечисть — испытывали к ночному прохожему смешанное чувство страха и почтения; ну а чего больше было в этом смешанном чувстве — почтения или страха — зависело от обстоятельств.

Нечисть, во всяком случае, сегодня вела себя смирно: то ли ее обрядами очищения напугали, то ли она издалека узнавала Сэймэя и пряталась, чтобы не связываться. Стражников же Сэймэй избегал сам. К встрече с ворами он был готов, а что касается божьих людей…

Божьи люди — это разговор особый. Они как бы и есть — и как бы их нет. Ибо, с одной стороны, улицы Столицы надобно держать в чистоте: ни отбросы, ни навоз, ни трупы собак, быков, лошадей и простолюдинов не должны осквернять взоры Солнца, когда оно покажется из-за гор. Этим и занимаются божьи люди, чья община, возглавляемая хромым Акуто, находится под покровительством храма Гион и страшного Годзу-Тэнно, владыки моровых болезней. Когда принц-регент Сётоку повелел всюду распространять учение Будды, особой любви между приверженцами новой веры и ревнителями отеческих богов не было, и даже случилось несколько восстаний. Однако со временем все утряслось, а про отеческих богов выяснилось, что все они в ином воплощении сделались буддами, бодхисатвами или святыми духами, так что и воевать стало вроде как незачем. Кроме того, буддийские монахи были людьми учеными, и паства их стремилась к учению, а служители ками, особенно местных оставались близки к народу. Простолюдин приходил к бритоголовым монахам разве только если в доме кто-то умирал — а остальное время старался держаться от них в стороне, перепоручая заботу о себе, доме и урожае божествам лесов и гор. Знать же, напротив, любила слушать ученые диспуты, паломничать, показывая пышность выезда, преподносить монастырям дорогие свитки и заказывать тонкой работы чаши, воздвигать статуи и храмы, кичась друг перед другом щедростью и благочестием — а поклонение родовым богам происходило скромно, в кругу семьи.

Конечно, бог богу рознь — Озаряющая Небо, как-никак, дала начало императорскому роду, а значит — и всем родам кугэ, оттого и празднества в ее честь пышны и многолюдны. Бог реки Камо хранит Столицу, дочери Сынов Неба служат ему — и оттого празднества святилища Камо также отличаются пышностью и торжеством. Однако простолюдины, которые эти празднества очень любили, чувствовали их всё-таки не своими.

Иное дело — праздники в честь Годзу-Тэнно, в котором проницательные люди распознали буйного брата Богини, Суса-но-о. Моровые поветрия не разбирают чинов и знатности, шлют смерть и во дворцы, и в хижины равно — оттого ублажить Годзу-Тэнно стремится всякий: и бедняк, и богач. Опять же, кто собирает страшную жатву мертвых тел, если беда все же приходит? Кто заботится о людях, когда те уже не могут позаботиться о себе сами? Да все они же, божьи люди храма Гион.

А с другой-то стороны, кто постоянно соприкасается с нечистотой — и сам нечист. Оттого божьих людей принято как бы не замечать. Ни дружить с ними, ни враждовать неудобно: тронешь такого — сам осквернишься, обидишь — нажалуется своему покровителю, и кто знает, какие кары нашлет Годзу на тебя и на твой род…

Оттого ходят ночами божьи люди по городу беспрепятственно, стаскивают крючьями падаль, собирают трупы, на которые не предъявила права родня — и вывозят все это на свою землю, за пределы городской ограды, чтобы там сжечь — прежде собрав с мертвых свою дань: с птицы — перо и кость, с животных — шкуру, с людей — одежду, если это еще годится в дело. Даже ночные разбойники стараются обходить их стороной, а стража без слов пропускает божьих людей через все заставы. Как и покровитель их, Суса-но-о, они разом и почитаемы, и отвержены.

Они могли видеть. Могли и узнать. Так что нужно помнить, что кто-нибудь разумный и небрезгливый, задав правильный вопрос нужному человеку, услышит, что прошлой ночью Абэ-но-Сэймэй тайком навестил Минамото-но-Райко. Нужно помнить и то, что храм Гион находится в подчинении храма Кофукудзи, а Кофукудзи — родовой храм Фудзивара.

Но даже очень разумному и небрезгливому не добраться до этой новости раньше завтрашнего полудня. А к тому времени уже должно быть поздно. Ведь господа Фудзивара, даже если они сообразили отдать божьим людям приказ шпионить за Минамото, чересчур горды, чтобы общаться со столь низкой чернью самолично. О, нет, доклады пойдут по всей цепочке подчинения: от старейшин общины — к монахам Гиона, от них — к настоятелю, от него — к кому-то из старших челядинцев Фудзивара… И поэтому Сэймэй успеет раньше. А еще он успеет раньше потому, что господа Фудзивара дают деньги храму Гион — но ничего не дают самим божьим людям. Они полагают, что божьи люди должны выполнять задания Фудзивара просто ради верности храму.

Сэймэй всегда платил хромому Акуто, и хромой Акуто как раз был тем человеком, от кого Сэймэй шел торопливо к усадьбе начальника городской стражи.

У высокой глинобитной стены он, прикрыв глаза, прислушался — нет ли кого на улице. Ощутив, что улица пуста, оттолкнулся от земли, немного помог себе рукой наверху стены — и мгновение спустя был уже в саду. Здесь тени лежали еще гуще, шорохи были еще громче.

Ах, господин Райко, хорошо спать сладким предутренним сном, положив в изголовье рукав той, что небезразлична тебе и которой небезразличен ты… хорошо быть молодым, хорошо быть живым и только собой. А с другой стороны, мир вообще хорош — и пока ты в нем есть, и когда тебя в нем уже нет.

Сэймэй проскользнул по мосткам через пруд, бесшумно поднялся на веранду и раздвинул сёдзи.

Райко, наверное, был воином и в прошлой жизни. Сэймэй, входя, увидел, как рука его незаметно — для обычного человека незаметно — скользнула под одежду, сложенную в головах.

— Это всего лишь я, — сказал гадатель. — Одевайтесь как можно быстрее, господин Минамото. Нет времени поднимать вашу храбрую четверку. Если повезет, мы перехватим нужного человека раньше, чем его труп подберут слуги Годзу-Тэнно.

Райко открыл глаза и тут стало ясно, что за оружие он схватился раньше, чем проснулся. Тоже привычка не из худших. Начальник стражи помотал головой, разгоняя сонную одурь, встал и быстро начал одеваться.

— Кто? — спросил он, не оборачиваясь.

— Старший конюший.

— Ах ты… — пробормотал Райко, влезая в хакама. — Я пройду через общие покои…

Ну да, там же обувь и оружие. Сэймэй кивнул и задвинул сёдзи.

Он не отсчитал и сорока ударов сердца, когда услышал, как хрустит под ногами Райко насыпанная на дорожки галька и потрескивают, ломаясь, стебли прошлогодних цветов.

Юноша был в простых черных штанах поверх ути-бакама[60] и в старой охотничьей стеганой куртке. Малый лук с колчаном уже торчали из-за его плеча, а рукава — чтобы не мешали стрелять — он подвязывал на бегу.

— Куда он пошел?

— Во дворец Хорикава-ин. Думаю, он уйдет оттуда. Не думаю, что он доберется до дому живым. Но убивать его будут люди.

Райко что-то прикинул в уме — очевидно, расстояние до дворца Великих Министров — и развернулся в северную сторону.

— Не успеем! — сказал он почти на бегу.

— Нам туда и не нужно, — Сэймэй перехватил его за перевязь колчана и показал на то место, где он перепрыгнул ограду. — Великий министр едва ли хочет, чтобы подозрение пало на него или его слуг. Не забывайте, — это было сказано уже возле стены, где Сэймэй подставил Райко руки «замком», — он делает все так, чтобы подозрение, — прыжок, подброс, — пало на его младшего брата.

Снова прыжок — Сэймэй оказался на стене рядом с Райко.

— Тогда, полагаю, его будут ждать у моста через канал, — они уже бежали вверх по Восточному Проспекту. — У Четвертого Квартала, где ближе всего к дому господина Канэиэ!

— Скорее всего, — согласился Сэймэй.

— Почему вы не пришли раньше! — Райко не успел привести волосы в порядок, и отплевывался, когда ветер забивал пряди ему в рот. — Может быть, его уже убили!

— Я отправился за вами, едва получил известие, что он действительно там. Он ведь не глупец, хотя и очень напуган. Сначала он пошел к женщине — и лишь проведя там значительное время, каких-нибудь полстражи назад, переоделся в простое платье и отправился к своему покровителю. Расчет был верен — если бы мои люди не сменяли друг друга, они бы не дождались его. Что удивительного в том, что человек отправился к любовнице?

— Он единственный, кто покидал дом?

— Нет. Госпожа Токико отправилась к даме Кагэро — и до сих пор там. Вернее, была там, когда мне последний раз доложили.

— Выходит, она лгала, говоря, что с госпожой Кагэро ее ничто не связывает?

— Выходит, так…

Они подбежали к мосту.

— На той стороне или на этой?

— Полагаю, на той…

Стража жгла костры на перекрестках и у мостов. Это было, конечно, необходимо холодными ночами — но, с другой стороны, любой злоумышленник, скрываясь в темноте, мог легко сосчитать фигуры вокруг костра и удостовериться в том, что никто из греющихся не сунется в темноту…

Стражникам предписывалось по двое покидать посты и делать обход квартала непрерывно — но кто будет сторожить сторожей? Это удобно для воров, грабителей и убийц… и для тех, кто ставит ловушки на воров, грабителей и убийц. Можно замереть в темноте — и если стражники останутся у костра, никто не обнаружит тебя, никто случайно не выдаст твое присутствие, и никто не собьет тебе ночное зрение светом фонаря.

Райко успокоил дыхание. Распущенные волосы лезли в лицо, и он одной рукой собрал их в хвост на затылке. И почему сразу не подумал, что будут мешать? В руку что-то ткнулось. Посмотрел — короткий шнурок, должно быть, Сэймэй сунул. Хотел поблагодарить, да решил, что опасно говорить, могут услышать. Завязал хвост шнурком, затянул узел.

Оставался нерешенным один вопрос — как в темноте понять, где тот, кто им нужен, а где — убийцы?

— Эй, кто там? — окликнули стражники от костра.

Райко шагнул вперед, показался на свету.

Благородного человека невозможно спутать с простолюдином, даже когда на нем самая простая одежда и волосы в беспорядке после ночи с возлюбленной. Райко оглядел стражников, и те поклонились… Сэймэй оставался в тени.

— Ну, проходите, господа, — сказал, видимо, начальник караула.

Райко не нашел ни одного знакомого лица. Может быть, новички? Но даже новички не могли не узнать его. А они не узнали. Не вскинулись, не обеспокоились тем, что их поймали за явным нарушением дисциплины…

В столице было полно начальников, которых рядовые подчиненные годами не видели в глаза, губернаторов южных и западных провинций, никогда в жизни не уезжавших дальше Южной Столицы[61] и влюбленных, воспевающих красоту дам, за которыми они даже не подсматривали сквозь занавеску. Но Райко был воспитан иначе. О Минамото-но Мицунака можно было сказать, что он жесток, вспыльчив и груб — но даже враг не упрекнул бы его в небрежении делом. Каждого из своих самураев он знал в лицо и по имени. Конечно, нельзя было того же сказать о простых копьеносцах — но и те видели господина своих господ достаточно часто, чтобы узнавать его везде. Райко в этом следовал примеру отца — и потому сейчас заподозрил неладное.

— А кто же обходит квартал? — громко спросил он.

Не дело загулявшему придворному цепляться к городской страже, но не такая уж это и редкость — там, где днем пройдет и не заметит, ночью может захотеть показать свою значительность… какие-то простолюдины смеют пропускать его или не пропускать, а сами дела не знают.

— Нижайше прошу вас следовать своею дорогой, господин, — сказал тот, кто был за старшего. Двое незаметно — это они думали, что незаметно — начали заходить за спину.

Райко посмотрел в лицо «старшого». Действительно, даже при неверном свете костра нельзя простолюдина перепутать не только с благородным человеком, но и с самураем…

Не разбойники. Либо личная охрана кого-то из вельмож, либо… Кто мог бы подойти к посту и перебить либо устранить всех шестерых, не оставив следов?

Дворцовая стража… Райко словно змею за пазухой ощутил.

— Пожалуй… пойду, — неуверенно сказал он и ступил на мост.

Опять получалась глупость. Разве при таком соотношении сил возьмешь кого живым? Тут бы самому уцелеть… поторопились, кинулись вдвоем — а не поторопились бы, так успели бы как раз к трупу конюшего, а допросить покойника так, чтобы ему и во дворце поверили, даже у Сэймэя не получится. Ну что за ночь такая неудачная.

Хотя… если они сейчас поверят, что подгулявший вельможа озабочен только составлением песни, которую отошлет возлюбленной с рассветом, то он просто пойдет дальше, перехватит конюшего — тот наверняка напуган, напугать его еще сильнее будет легче легкого…

Райко сделал второй шаг, третий, четвертый… звука вынимаемой из ножен стали за спиной не слышалось, и никто не тронулся следом. Они тоже не могут позволить себе лишнего шума.

Гадатель шел чуть позади, в четырех-пяти шагах. Канал и костер остались за спиной, Райко оглянулся.

— Это были не стражники, — сказал он Сэймэю. — Во всяком случае, не мои.

У костра теперь стояло двое.

— Двое за нами, — усмехнулся Сэймэй. — Боятся, что мы спугнем конюшего? В любом случае — идем, как если бы ничего и не случилось.

— Вы впереди ничего не слышите? — двое, это ничего, четверо — тоже, а вот если за конюшим еще и следом кто-то увязался, на всякий случай, то это хорошо бы знать заранее.

— Один человек, уверенно сказал Сэймэй. — Вот что, бегите ему навстречу, а я задержу этих двоих.

— Вы думаете, что те четверо — это не все?

— Я думаю, что чем скорей мы втроем покинем улицы, тем лучше. Там, на перекрестке, не ваши люди — но мы не знаем, кому и в каком качестве они служат. И кто может смотреть их глазами. Да, и такое бывает. Редко, но бывает. Бегите.

Райко помчался по улице вперед — и скоро услышал не только шаги, но и шелест соломы: притворяясь простолюдином, конюший носил травяную накидку. В темноте казалось, что по улице, переступая коротенькими ножками, идет сноп.

— Кто там? — спросил сноп, услышав шаги Райко.

— Вы — конюший господина Канэиэ? — задал Райко встречный вопрос.

— Кто вы такой? — сноп на ножках начал отступать. Сейчас развернется и побежит…

— На мосту вас ждет засада! — сказал Райко как можно убедительней. — Господин послал меня вам навстречу из опасения за вашу жизнь. Идемте скорее отсюда!

— Кто ваш господин? — снопу бы раньше проявить подозрительность, а сейчас она совсем не ко времени.

— Вы забыли, чей дом посетили этой ночью?

— Ох, — сноп выдохнул с облегчением.

— Вот он! — закричали где-то позади. Затем Райко услышал топот бегущих ног и звук, который спутать нельзя было ни с чем: сталь, выскальзывающая из ножен.

Конюший развернулся бежать, но Райко перехватил его левой рукой, подставил подножку, швырнул на землю:

— Куда?! Они догонят тебя в два счета, глупец! — и обнажил свой меч.

Объявлять свое имя не было времени, да и много чести наемным убийцам. Райко терпеливо выждал, пока первая из теней подбежит на расстояние удара и занесет клинок, а потом резко пригнулся, припал коленом на спину пленнику-подзащитному, и полоснул мечом бегущего на уровне бедер. Крик плеснул над улицей. Ну всё… сейчас эти с перекрестка набегут. Второго противника нет, если что случилось, то за криком и звуком падения не расслышал. Райко усмехнулся и, плотнее придавив коленом конюшего, споро натянул тетиву на малый лук.

— Сэймэй! — окликнул он.

— Я здесь, — гадатель подошел, как ни в чем ни бывало, пряча руки в рукавах.

— Что со вторым?

— Право, не знаю. Я схватил его и швырнул через изгородь. Возможно, убил.

От костра побежали тени. Райко достал стрелу и потер ее наконечником о крыло носа. А я бы на вашем месте загасил костер, подумал он — и, наложив стрелу, натянул лук.

Первый из бегущих упал, даже не всхрипнув. Его падения не заметили, продолжали бежать. Райко мигом выхватил и наложил вторую стрелу. Один нужен был ему живым — и он прицелился в ноги. На сей раз раненый, понятное дело, завопил. Двое его товарищей, смекнув, что к чему, шарахнулись под стены — но Райко успел выпустить третью стрелу на звук хриплого, сбивающегося дыхания. Дыхание булькнуло — и оборвалось.

В домах за оградами справа и слева началась тихая суматоха. Райко слышал, как там топочут, переговариваясь еле слышно, видел краем глаза, как за сёдзи зажигают — и тут же прячут под колпаки — светильники.

— Во всей столице, — раздался голос спереди, из-за угла, — только два человека могут так стрелять.

— Назовите же мне второго, — насмешливо сказал в темноту Райко — и тут же отклонился вправо.

Стрела просвистела почти у самого уха, ударилась в глинобитную стену.

Райко выстрелил одновременно со своим противником, едва тот высунулся из-за угла. Отсветы костра обрисовали очертания его головы и руки на краткий миг — но Райко этого вполне хватило. Тело мешком вывалилось на дорогу.

— Держите конюшего, — сказал воин гадателю и, взяв меч наизготовку, подошел к раненому.

Тот был еще жив: стрела вошла в шею сбоку от гортани, разорвала яремную вену.

— Я — Минамото-но Ёримицу, старший сын Минамото-но Мицунака, господина Тада-Мандзю, потомок Шестого принца в третьем колене, — сказал Райко.

— Татибана-но Сигэхира, — прошептал лежащий.

Род Татибана происходил от императора Битацу, и умирающему, несомненно, трудно было бы назвать сейчас всех именитых предков. Он мог бы и вовсе промолчать — Райко знал, кто оспаривает звание лучшего стрелка столицы. Однако с лейтенантом Правой стражи Татибана он никогда не встречался лицом к лицу. Так уж получилось, что Райко не звали на состязания дворцовой стражи, а офицеры Шести Страж[62] считали ниже своего достоинства появляться на игрищах самураев.

— Право, мне жаль, что наше соперничество кончилось так, — сказал Райко.

— Раньше я был лучшим. Проиграв вам, я все равно не смог бы жить, — лейтенант закрыл глаза и умер.

— Иногда, — сказал за спиной Сэймэй, — я завидую людям службы. А что господин Фудзивара Тадагими в деле, я не знал.

И правда, невозможно думать, что люди Правой стражи оказались здесь без приказа или хотя бы молчаливого согласия своего командира. Фудзивара Тадагими, один из младших сыновей господина Кудзё, приходился полубратом всем трем членам Великого Совета — господам Великому Министру Хорикава, Левому Министру Канэмити и тюнагону Канэиэ — и командовал Правым крылом Ближней охраны.

Оставшиеся в живых двое стражников (Сэймэй, как оказалось, не убил своего, а только сломал ему руку) отказались называть свои имена и были помещены в управу, под надзор оклемавшегося Хираи Хосю. Выяснилось, что с городскими стражниками ничего плохого не случилось: на них просто прикрикнули, велев убираться прочь. Что ж, в городской страже служили простолюдины, а в дворцовой даже самураи были потомками знатных родов. Райко мог только зубами скрипеть с досады, а поделать ничего был не в силах. Тут сколько ни приказывай, а командовать будет тот, кто родом выше.

Да и самому Райко приказывать могут слишком многие. Господин Фудзивара Тадагими… вот незадача. Да есть ли в столице человек, не замешанный в этом скверном деле? Есть ли в столице место, куда можно кинуть камень — и не попасть в родича, слугу либо нахлебника потомков господина Кудзё? И кто способен разобраться в этом родственном змеином клубке?

Впрочем, такой человек был и как раз спал в гостевых покоях в усадьбе Минамото.

Что ж, Райко отправил домой стражника с распоряжением, во-первых, позвать сюда, в управу, всех четверых его самураев, а во-вторых, окружить господина Минамото всяческой заботой, но по возможности вежливо препятствовать его уходу.

Третьим распоряжением было — подготовить к допросу старшего конюшего господина Канэиэ.

— А ведь вы ничего не сказали мне о Сютэндодзи-Пропойце, — упрекнул он Сэймэя, когда они остались одни.

— Ничего, — согласился колдун. — Ну а если бы и рассказал? Во времена Масакадо он был простым убийцей — только и примечательного, что масть. А сейчас он интересен лишь постольку, поскольку может вывести нас на хозяина.

— Почему вы считаете, что он человек? Откуда он взялся такой?

— На северные земли Китая совершали набеги красноволосые и голубоглазые варвары огромного роста. Потом они ушли куда-то на запад и с тех пор о них неизвестно в Поднебесной. Но часть их осталась в северном царстве. Большинство смешалось с ханьцами, но кое-кто сохранил стать и масть предков. Сютэндодзи — из таких. К нам он прибыл с одной из корейских миссий в годы Сёхэй[63] — им было запрещено привозить для охраны воинов, так они вербовали здоровенных монахов. С кем-то он там поссорился и не вернулся с миссией в Корею, нам на горе. Где бы вы стали его искать теперь?

— В монастыре, — странное дело, этот ответ пришел к Райко мгновенно, сам собой. — В одном из монастырей под столицей.

— У господина Кудзё, — задумчиво, как бы сам себе, сказал Сэймэй, — одиннадцать сыновей. Между старшими сейчас идет борьба за власть, младшие же состоят в партии того или другого. Господин Тадагими был дружен с господином Канэиэ — и сегодняшнее событие меня, признаться, удивило.

— Я надеюсь, господин Тадагими пришлет за своими людьми, — признался Райко, — и мы сможем поговорить.

— За них еще мстить будут, наверное, — сочувственно щелкнул языком Хираи — и приказал ввести конюшего.

Допрос происходил там же, где три дня назад допрашивали полудемона. На сей раз яму с углями для пытки огнем не успели приготовить — но Райко полагал, что для конюшего это будет и не нужно. Он еще ночью показал себя человеком не храброго десятка.

Тут Райко ошибся. Конюший посинел, как каппа после дождя, и даже держать его было не нужно — он и губами-то двигал еле-еле. А вот говорить отказался, напрочь. И видно было — просто так не скажет, хотя очень боится.

Райко приказал подать палок, но Сэймэй попросил его обождать.

— По-моему, толку из этого не будет, — сказал он. — Если человек решил молчать, так он скорей умрет, чем заговорит. Так что мы поступим иначе. Подайте-ка мне кисть и тушечницу.

Требуемое подали — и Сэймэй, достав из-за пазухи лист бумаги для насущных надобностей, оторвал узкую полосу и написал знак «язык».

— Сделаем проще, — сказал он, помахивая полоской, чтобы тушь просохла поскорее, — обезглавим его, а после я положу это заклинание ему в рот. Его мертвая голова все нам расскажет, а его господам совершенно незачем знать, живой или мертвый он их выдал.

— Нет… — захрипел конюший. — Не делайте этого.

— А почему, — поинтересовался Сэймэй, — я не должен этого делать?

— Не надо, — конюший всхлипнул и забился. — Вы лучше пытайте меня. Я слабый человек, я не смогу молчать. Пытайте меня! Избейте меня, сломайте мне все кости! Вырвите мне глаза, жгите меня на углях! Я скажу вам все, но, может быть, ее пощадят!

— Дочь? — спросил Сэймэй. — Где она? Говорили?

Райко молчал. Сэймэй, кажется, что-то понял раньше него — пусть он спрашивает.

— Я… — конюший, дрожа, глотал слезы, — я не знаю. Они… называли одно место, я слышал случайно, но где это — я не знаю…

— Говори.

— Гора Оэ. Монах-пропойца говорил о горе Оэ.

Райко прикрыл глаза. Гора Оэ — в одном конном переходе от Столицы. Это уже не Масакадо. Это уже песни царства Чу с четырех сторон…[64]

— Что ты знаешь о Монахе-пропойце? — спросил Райко.

— Он — вечно пьяный скот и дурак. Ему обещают бессмертие — а он верит…

— Он в городе сейчас?

— Нет. Сейчас — уже нет. Его отослали вчера.

— Лжешь. Вчера все городские ворота уже стерегли. Такой огромный человек не прошел бы без моего ведома.

— Он и не прошел! — конюший расхохотался. — Его пронесли! Это я, глупец, научил их, как… Обвязали со всех сторон соломой и пронесли на носилках в процессии, как Огненного Парня!

Райко прикусил губу. Чучела, которых называли Хиотоко, «Огненный парень», плели из рисовой соломы и сжигали на рисовых полях как раз сейчас, в последние дни новогодних празднеств. Райко чувствовал себя дураком. Пока он раскланивался с вельможами — злодеи опять опередили его на десять шагов.

— Господин тюнагон, несомненно, оценит твою смекалку, — сказал он как можно холоднее.

— Да плевал я на господина тюнагона, — сказал конюший — и повалился набок, а глаза его закатились.

— Им управляют? — вскинулся Райко.

Очень уж похоже было на то, что вышло с давешним кровопийцей, когда он пытался сказать лишнее.

— Да нет, — поморщился Сэймэй, — просто он человек полнокровный, напряжение чувств ему вредно.

Гадатель встал, зачерпнул ковшом воды из кадки в углу веранды — и вылил медленной струйкой конюшему на висок. Тот заморгал, задышал часто — а потом с помощью стражника сел и вроде бы даже успокоился.

— Ты умрешь, — сказал Райко. — Но если ты все расскажешь мне, я поеду на гору Оэ и постараюсь спасти твою дочь, если это еще возможно. Хотя бы ее спасение стоило мне жизни. Я клянусь тебе в этом, слышишь? Но если ты не расскажешь нам… Что ж, твоя дочь не хуже и не лучше тех девушек, которые погибли по твоей вине. А ты — ты хуже тех отцов, которым я приносил горестную весть. Говори.

— Но… но вы же знаете, от кого я шел. Вам запретят, она умрет.

— Я знаю, от кого ты шел. Я не стану спрашивать позволения. У Тайра Садамори были полгода на уговоры, у меня их нет.

Конюший снова заплакал — но уже не навзрыд, как в прошлый раз. Он плакал — и говорил ровным, тихим голосом, словно бы слезы принадлежали кому-то другому.

Началось все около года назад, как раз когда изволил сокрыть свой лик государь Мураками. Свадьбу дочери конюшего и смотрителя соколиной охоты, назначенную на благоприятный день шестого месяца, из-за траура пришлось отложить. А несколько месяцев спустя помолвка расстроилась из-за того, что невеста оказалась беременной. Виновника искать не пришлось — господин тюнагон подарил своему конюшему несколько штук дорогого полотна, сколько-то искусно сделанной утвари — и сам все объяснил. «Родится девочка — возьму к себе в дочери, — сказал он. — Родится мальчик — и его не оставлю заботой».

Ребеночек, однако, прежде срока родился мертвеньким, и к прислужнице господин Канэиэ охладел. А конюший расстроился и стал искать способов вернуться во дворец Хорикава-ин, где он служил раньше, до того как братья разъехались.

И попал прямо в змеиное кубло.

Потому что старшие братья невесть с чего воспылали к младшему ненавистью — и твердо решили сжить его со свету. Конюший не видел ничего дурного в том, чтобы приложить руку к отправке господина тюнагона в ссылку — по правде сказать, он в том видел много хорошего и был даже согласен рисковать. Он любил дочь, а ее очень уж крепко обидели. Но с нечистью связываться не собирался… только кто ж его спрашивал?

— А откуда взялась нечисть? — спросил Сэймэй.

— А как ей и положено — из гроба. Я сам не видел, как дело было, только слышал от других, что господин Великий Министр изволили прихворнуть — и уже совсем было померли, но перед смертью сказали, чтобы не звали бонз, а по старинке совершили обряд оплакивания. Ну, как водится, плакальщики рыдали и три дня уговаривали его вернуться… А он возьми да и вернись.

— А кто та женщина, с которой ты передал отравленную еду для стражников? — спросил Райко.

— Богиня, — Конюший сказал это и обвел всех полными ужаса глазами. — То ли сама Идзанами, то ли одна из ее служанок. Ее все боятся. Даже Сютэндодзи. Даже сам Великий министр Корэмаса!

— Разве может быть такое? — удивился Райко.

— Если б вы ее видели, вы бы поверили… Она на тех, что из смерти встал, похожа — как вы на ваших стражников, господин Минамото. Тоже две руки, две ноги, одна голова — а не спутаешь, кто какого рода.

— Красива?

— Я же говорю — богиня.

— Богиня — и сама еду развозит? — Райко хмыкнул, но его сарказм не произвел на конюшего впечатления.

— А что же. Если дочь морского дракона перекинулась черепашкой и позволила мальчишкам издеваться над собой, чтобы испытать рыбака с Урасима — так отчего бы Идзанами не привезти стражникам еды? Она не служит братьям — она помогает. Если хочет.

— Забавная какая помощь, — как бы себе под нос сказал Райко. — А скажи, не отрубал ли кто в последнее время господину Великому Министру правую руку?

— Й-й-я не знаю! — замотал головой конюший. — Я его давно не видел, с прошлого года! Все приказы отдавал мне господин Правый Министр Канэмити!

И слышно было по голосу конюшего, что будь его воля, он бы министра не то что с прошлого года, а еще вечность не видал — и все мало было бы.

Райко решил не повторять своих ошибок — и преступника, обвязав ему тканью рот, положили на дно повозки Сэймэя и повезли в усадьбу Минамото. Начальник городской стражи ехал следом, в компании Сэймэя, своей повозкой. Ехал задумавшись. Допрос конюшего преумножил загадки, а не ответы.

Самым главным вопросом было — зачем господину Великому Министру Хорикава насылать беду на дом тюнагона? Да, Сэймэй напророчил сыну тюнагона великое будущее — но, по правде говоря, вряд ли это будущее могло стать более великим, нежели настоящее господина Хорикава и его брата, Левого Министра Канэмити.

— Что вы думаете об этом? — спросил он Сэймэя.

— Я думаю, что они пытаются повернуть реку вспять… пока она не дошла до ненужного им поворота. — Сэймэй покачал голово. — Если сыну тюнагона Канэиэ суждено занять некое место, это значит, что к тому времени, когда он войдет в возраст, это место опустеет. Для человека, господин Минамото, в этом нет лишней угрозы — люди смертны. Но мы говорим о существах, чей срок на земле ограничен только мерой их осторожности.

— Но если один человек будет занимать, скажем, должность Великого Министра… и при том не стареть… Это невозможно не заметить! И потом, будь я Великим министром Хорикава — я бы опасался куда сильнее господина Левого Министра. Если государь Рэйдзэй соизволит отречься и принять постриг, то Хризантемовый трон достанется, скорее всего, принцу Тамэхира — а значит, господин Такаакира сделается тестем государя, и уж конечно, именно он возглавит Великий Совет!

— Почему же… и стареть, и умирать, а потом это место займет другой представитель той же семьи, которому какое-то время не придется скрывать свой возраст. Будучи нечистью, эти существа вдвойне суеверны. Господину Такаакира ничего не предсказано — значит, его можно не опасаться. Если он станет серьезной угрозой — с ним поступят, например, как с министром Каном.

— Но ведь и младенца можно просто убить, — Райко поморщился. — Зачем вся эта кровавая игра? Убивать прислужниц, чертить знак на пол-Столицы? Подсылать шпиона? Травить сражу? Было бы гораздо проще приказать этому несчастному удавить ребенка в постели.

— Сразу видно, господин начальник стражи, что вы — человек, не подверженный темным предрассудкам. Как же можно его убить, если в будущем он уже есть? Ему нужно судьбу поломать сначала. А еще лучше — использовать это дело для того, чтобы взять в руки власть совсем надежно. Чтобы сама нужда скрываться отпала.

— Я бы целился все равно в господина Минамото.

— Вы отличный стрелок, — улыбнулся Сэймэй. — И вам нравятся решения, прямые, как полет стрелы. Но заметьте — после сегодняшней ночи вся столица узнает, что равного вам стрелка нет. Поэтому в стрельбе с вами никто не станет состязаться.

Повозки остановились у ворот усадьбы Минамото, слуги ввели их внутрь, выпрягли быков и помогли хозяину и гостю выбраться. Кинтоки и Урабэ приняли пленника и повели в задние помещения, где одну из глинобитных кладовых легко можно было превратить в тюрьму. Сато доложил, что девицы получили все положенные подарки и уехали. Садамицу с поклоном подал Райко какую-то бумагу, привязанную к ветке сосны. Райко не сразу вспомнил, что вчера отослал письмо даме Кагэро.

Без особого трепета он развернул бумагу цвета топленого молока и прочел:

Райко посмотрел на веточку в руке. «Сосна» и «ждать» — звучат одинаково: «мацу». Значит дама Кагэро приняла его письмо с благосклонностью и теперь ожидает ответа. Но почему же «не спеши натягивать лук»? И что это за снег, который лежит в низинах?

В кои-то веки что-то сделал правильно и преуспел, но преуспел не вовремя. Если не уделить переписке времени и сил, вместо полезного советчика и союзника — слово «возлюбленная» не шло на язык — заведешь себе разве что опасного врага. Да и не следует обижать женщину, с которой и без того обошлись жестоко.

Закралась мысль: а пусть господин Хиромаса и дальше ведет переписку от его имени. Он накурил сакэ — ему и пить…

— Сердечно рад приветствовать, — господин Хиромаса, сидящий за трапезой, был так изящен и подтянут, что Райко немедленно ощутил всей душой и телом, каким пугалом выглядит сам. — Что это у вас, письмо от дамы Кагэро?

Райко, остро чувствуя необходимость пройти во внутренние покои и привести в порядок туалет, но еще острее чувствуя голод, сел за свой трапезный столик и протянул господину Минамото листок, исписанный тонкими, нервными чертами.

— О! — Господин Осени приподнял брови. — Как интересно! Необычайно интересно!

— Правда? — удивился Райко.

Он находил стихотворение милым, но вполне заурядным.

— У меня даже какая-то щекотка в пальцах появилась, — господин Хиромаса отложил палочки и протянул письмо Райко. — Это писала не дама Кагэро. Не ее рука.

— Как не она?

— Не она. И почерк не тот, вы уж поверьте, я знаю, и само стихотворение… оно молодое, как свежая трава.

— Позови-ка мне Цуну, — сказал Райко слуге, расставлявшему блюда.

Юноша явился на зов и распростерся перед господином, а потом перед его гостем.

— Насчет письма, — сказал Райко. — Кому вы с Садамицу его отдали?

— Ну… — Цуна опустил глаза, — я его привратнику отдать хотел, но Садамицу сказал, что лучше будет его подбросить прямо в северные покои. Так что мы обошли дом и начали искать лазейку в сад… Смотрим, а там играют в мяч двое парней, таких, как я примерно. Садамицу меня на ограду подсадил потихоньку, те давай спрашивать — кто я и откуда взялся… Я им так и ответил: кто мой господин — не скажу, а только к вашей госпоже от него письмо. Один сказался пажом дамы Кагэро, я письмо ему и отдал.

— Каков он был на вид?

— Да по всему выходит, что не из простых, господин. Оба не из простых. Одежды шелковые — у одного вроде зеленые, как молодой бамбук, у другого — такого цвета, я даже сказать не знаю, как… Словно ошкуренное дерево. Шапки на обоих высокие, лаковые. Прически взрослые уже. Что-то мы сделали не так, господин?

— Все хорошо, ступай, — Райко опустил руки в поднесенную слугой чашу для омовения, сполоснул, вытер поданной мягкой бумагой. — Вот будет неловко, если это шутка пажей, — сказал он, когда за Цуной сдвинулись перегородки.

— Нет, рука женская, — возразил молчавший до сих пор Сэймэй, окуная ладони в чашу. — В почерке мужчины, даже если он пишет травяным письмом, видна привычка к уставу. А в этом возрасте мальчики уже должны иметь хороший уставной почерк.

— Может быть, ты соизволишь взглянуть? — спросил господин Хиромаса. — Я понимаю, что тебе это бывает нелегко, но…

Сэймэй молча протянул руку, даже не стерев капли воды, и взял письмо кончиками пальцев. Издалека пробежал глазами строчки — и тут же, рассмеявшись, вернул лист господину смотрителю Осенних покоев.

— Она почти не касалась бумаги, — сообщил он. — Но это явно не дама Кагэро. Женщина, которая написала письмо, очень молода — и очень влюблена в вас, господин Райко. Я полагаю, это её паж играл в саду с пажом… нет, скорее всего — сыном дамы Кагэро.

— Почему вы так уверены насчет… сына? — рука Райко дрогнула и он выронил из палочек кусок печеного сома — тот плюхнулся прямо в блюдечко изысканного соуса из слегка подтухшей рыбы.

— Потому что паж немедленно бы оспорил ложь другого пажа, — пояснил Сэймэй. — А вот сыновья часто ревнуют матерей к их кавалерам. Но многие из них не видят беды в том, чтобы сосватать подходящего человека сестре. Особенно, если сам собою подвернулся такой случай.

— У господина Канэиэ нет дочерей от дамы Кагэро, — напомнил господин Хиромаса.

— Ну-ка отдайте мне письмо, господин Минамото, — сказал Райко.

Получив лист обратно, он свернул его и положил за пазуху.

— Кем бы ни была эта дама, я отвечу ей сам, — сообщил он, чувствуя непонятный азарт.

— Никак не могу препятствовать столь благородному намерению, — улыбнулся Господин Осени.

— Но у вас очень мало времени, — добавил Сэймэй.

— Я все равно не смогу уехать, не объяснившись с господином Канэиэ и господином Тадагими.

— Да, господин тюнагон захочет объяснений, — согласился Хиромаса. — И господин Левый Министр, пожалуй, тоже. Ведь застреленный вами лейтенант Татибана — его подчиненный.

Верно, подумал Райко — и его тоже. Господин Тадагими — капитан Левой Внутренней стражи, но господин Левый Министр — начальник в том числе и над дворцовой охраной…

Тут хоть сам становись нечистью и растворяйся — у меня есть свидетель, есть даже два свидетеля, но что они значат, в сравнении со словом Правого и Левого Министра? А ведь эти двое будут петь в один голос, и не помешает им никакая вражда — важней, чтобы я не докопался до сути дела. А уж Великий Министр Хорикава… этот меня и вовсе съест — не подавится. Во всех смыслах.

Мне нужен Сютэндодзи. И мне нужна эта их богиня. Когда разделаемся с ними — заговор развалится сам собой. И уж во всяком случае, будет понятнее, чей он и зачем. Монах и богиня, остальное приложится.

— Господин Сэймэй, — он положил палочки — и слуга тут же убрал столик вместе со всей посудой, — господин Хиромаса. Вы — мои гости, слуги выполнят любую вашу просьбу. Мне следует привести себя в надлежащий вид и ожидать вызова от кого-то из членов Великого совета, посему я сожалением должен покинуть вас. Господин Сэймэй… прошу вас, погадайте на удачу того, что я задумал.

На сей раз посыльный потребовал, чтобы Райко явился не в Дайдайри, а в Хигаси Сандзё, резиденцию господина тюнагона Канэиэ. И по тому, как долго его продержали в нижних покоях, он понял, что господин Канэиэ изволит гневаться. Когда же наконец ему позволили взойти во дворец, он понял причину гнева — по левую руку и чуть позади господина тюнагона сидел молодой человек в платье чиновника третьего ранга, и лицо его было так схоже с лицом господина Канэиэ, что Райко, никогда прежде не знавший господина Тадагими, сразу же понял, кто перед ним.

Молодого капитана Левой Внутренней стражи Фудзивара Тадагими можно было понять — у него убили, видимо, друга. Господина Канэиэ тоже можно было понять — у него пропал доверенный слуга, а еще у него обидели родственника. Совершенно недопустимая ситуация.

Состояние же самого Райко можно было описать словами, но таких слов не стерпели бы тушь и бумага. И если бы господа Минамото-но Хиромаса и Абэ-но Сэймэй не объяснили ему, во что обойдутся стране обрушенные бумажные стены, он испытывал бы сильное искушение прорвать их самому. Потому что из двоих сидевших перед ним людей, один ни за что предал верного слугу, а второй послал на смерть друга — но оба полагали, что именно они имеют право гневаться…

И ведь это — лучшие. Это лучшие из своей породы. Это те, кто никогда не сделает нижестоящему зла нарочно.

— Господин Минамото, — сказал тюнагон. — Моя благосклонность, кажется, не пошла вам на пользу. Вы отчего-то решили, что вам все дозволено. Вы схватили моего слугу — и не передали его мне. Вы убили офицера дворцовой стражи. Вы почти целый день продержали меня под арестом, на позор всему городу — а потом изволили пойти развлекаться с девками. Не благоугодно ли вам будет объясниться?

И теперь, изволь, объясняйся в присутствии человека, который послал подчиненных убить конюшего — и возможно сам в заговоре по уши.

— Господин тюнагон, — проговорил Райко, чувствуя, как от глухой нарастающей злобы костенеют челюсти. — Мне хотелось бы спросить господина капитана — отчего его люди прогнали с перекрестка моих людей и подстерегали прохожих, подобно разбойникам?

— Я приказал лейтенанту Татибана выследить негодного предателя, который, поправ восемь добродетелей и пять обязанностей, сеял раздор в нашем доме! — воскликнул господин Тадагими.

— Кто же сказал вам о предательстве этого человека? — тихо спросил Райко.

— Я не обязан отчитываться перед чиновником шестого ранга, — фыркнул Фудзивара-младший.

— Это был Правый Министр Канэмити, не так ли? Что же получается, господин тюнагон — я ищу способа вас оправдать, а ваш брат под предлогом родственного долга посылает людей убивать свидетеля вашей невиновности?

— Оправдать? — приподнял брови господин Канэиэ. — Перед кем?

— Перед теми, кто желает вашего падения и гибели — а особенно, падения и гибели вашего сына. Господин Тадагими легко может узнать, откуда, из чьего владения возвращался конюший вчера ночью. А вы, господин тюнагон, могли бы и заметить отсутствие дочери вашего слуги… даже если охладели к ней.

— Ах, как вы еще молоды, господин Минамото, — тюнагон не изволил скрывать своих чувств: веер сложив, по ладони им хлопнул. — Перед теми, кто желал бы погубить меня или моего сына, бессмысленно оправдываться. Такого рода недругов надобно либо уничтожать, либо привлекать на свою сторону. Но уничтожать своих братьев я не буду сам и не позволю никому, а вот привлечь их на свою сторону вы мне с каждым днем все больше мешаете. Ступайте, господин Минамото, и принесите мне голову подлеца, который меня предал.

— Господин тюнагон, сей воин полагает, что вы ошибаетесь, и оттого вынужден вам отказать — пока. Сей воин также просит вас вспомнить, что за существо он и его люди встретили на проспекте. И подумать — сколько у вас на самом деле братьев. Если вы, по возвращении нашем, свою просьбу повторите — сей воин исполнит ее.

— Я не давал вам позволения уйти, — сказал тюнагон.

— Сей воин не спрашивал у вас позволения, — ответил начальник стражи. И, вместо того, чтобы, деликатно пятясь на коленях, помещение покинуть, он встал, повернулся к обоим сановникам спиной и вышел.

Цуна, который стерег коня, был не один. Рядом с ним переминался с ноги на ногу слуга Сэймэя, нечесаный мальчишка в шелковой, но затасканной до дыр и полной неразличимости цвета стеганой куртке.

— Вот, — сказал он, сунув Райко сложенный бумажный лист, и удрал быстрее, чем Райко успел развернуть письмо.

«С большим сожалением извещаю, что неотложные дела вынуждают меня покинуть ваш гостеприимный дом и отправиться во дворец, — было написано на плотном листе бумаги „митиноку“ твердой рукой господина Хиромасы, китайскими знаками. — Прошу вас при первой же возможности прибыть в Дайдайри и обратиться к капитану Правой Внешней стражи господину Тайра-но Корэнака. Он проведет вас туда, где мы сможем поговорить без помех».

Райко вздохнул, оперся носком о подставленное колено Цуны и вскочил в седло.

— Едем во дворец, — сказал он.

…В покоях Господина Осени, казалось, ничего не сдвинулось с места. И сам господин Минамото-но Хиромаса совершенно не изменился. Но там, где раньше в воздухе будто висел полупрозрачный утренний туман, сегодня четко видны были все углы и грани — как зимним утром на севере или в горах.

— Неприятные слухи ходят по дворцу, — сказал господин Хиромаса, на сей раз без всяких долгих разговоров о наступившей весне, цветущих сливах и благородных предках. — С минуты на минуту вас изволят вызвать в караульную Левой гвардии. Господин Левый Министр и господин Министр Обрядов и церемоний, принц Тамэхира, выскажут неудовольствие вашими действиями. Не удивляйтесь и не огорчайтесь — так надобно сделать, дабы отвести обвинение в заговоре от себя.

— В заговоре, господин Минамото?

— Ваш отец выбрал сторону и намерен поддержать фамилию Гэн — вот о чем ныне во дворце говорят, и очень громко. Что интересней всего, говорить начали этой ночью.

— Если я покину столицу, — сказал Райко, — все подумают, что я отправился за войсками к отцу. Если я не покину столицу — мы упустим негодяев и проспим настоящий заговор. Тюнагон Канэиэ сегодня прямо объявил, что не желает меня поддержать. Господин Минамото, не прикажете ли подать бумагу и кисть?

Хиромаса кивнул.

— Я думаю, что вы правы — если я правильно вас понимаю.

Слуга принес кисть, бумагу и тушечницу с уже растертой тушью. Райко прикрыл глаза, сделал несколько вдохов и выдохов, нанизывая мысли — и твердым почерком, китайскими знаками вывел:

Упоминание о луке в виду прошлой ночи, вероятно, смотрелось несколько невежливо, но Райко не очень-то и хотелось быть вежливым.

Странно было, что господин Хиромаса, прочитав прошение, только кивнул. Молча.

— Я покину дворец сейчас, — сказал Райко. — Если господин Левый Министр не успеет мне ничего запретить, мне не придется становиться ослушником.

Хиромаса молча кивнул второй раз.

Посыльный из дворца и посыльный от господина тюнагона застали усадьбу Минамото-но Райко уже пустой. Смотритель усадьбы, непрерывно кланяясь, объяснил, что господин Минамото изволили прихворнуть и, испросив отставки, уехали на воды в Адзума.

…Наутро следующего дня юный Фудзивара-но Митицуна, выбравшись в сад ради обычных потех со своим товарищем и ровесником, сыном Тайра-но Корэнака из Правой внешней стражи, направился по обыкновению в глубину сада, где две усадьбы разделял невысокий плетень. Дама Кагэро жила уединенно, и сад ее был слегка запущен, а плетень пришел в некоторое расстройство. Мальчики пользовались этим, чтобы выбираться друг к другу втайне от родителей и слуг.

— Эй, — окликнул Митицуна своего друга, высунувшись на ту сторону.

Кусты зашевелились — и показался Юкииэ.

— Ты представляешь, — сказал он, теребя бумагу в руке, — этот мальчишка опять приходил и принес письмо!

— Для сестры? — Митицуна быстро протиснулся сквозь дыру в плетне.

— Ну, он-то думает, что для твоей матери, — Юкииэ покраснел отчего-то.

— Давай прочтем.

— Нет, — юноша решительно спрятал письмо за пазуху.

— Да брось ты! Она наверняка будет читать его со всеми прислужницами и сестрами.

— Она не такая, — Юкииэ нахмурился и сжал губы.

— Что значит «не такая?» Все так делают. Моя матушка всегда читает письма вслух, особенно если там красивые стихи. Да и вообще это письмо адресовано ей!

— Если она попросит — я дам.

Митицуна знал: когда его товарищ начинает так смотреть исподлобья — это значит, что он от своего не отступится. Можно было бы попробовать отобрать письмо силой — Юкииэ был и ростом меньше, и более легкого сложения — но это расстроило бы дружбу, чего Митицуна не хотел.

— Ну ладно, — сказал он с притворным равнодушием. — Думаю, ты это делаешь оттого, что сам влюблен в мою мать.

— Ничего подобного! — хрупкий юноша вспыхнул. — Ну хорошо, я отнесу письмо сначала сестре — и если она мне его вернет, прочитаю и тебе тоже.

— Давай, — мальчики пробрались под веранду, и Юкииэ скрылся за перегородками, а Митицуна притаился внизу.

Через несколько минут Юкииэ снова показался — и вид у него был какой-то сконфуженный.

— Послушай, какая песнь была в этом письме, — сказал он:

— Прозвание моей матушки созвучно слову «тень», — сказал Митицуна. — Ты думаешь, он догадался?

— Конечно, — сказал Юкииэ с непонятной злостью. — Наверное увидел сестрицыны каракули — и подумал, что дама Кагэро не сложила бы таких бездарных виршей.

Он прикрыл глаза и продекламировал:

— Ты точно в нее влюблен, — засмеялся Митицуна. — А что сейчас поделывает сестрица?

— Ревет, — хмыкнул его приятель. — Этот ее неизвестный кавалер написал, что уезжает и не знает, вернется ли… Жалко ее, дуру.