"Дело земли" - читать интересную книгу автора (Чигиринская Ольга, Оуэн Анна, Кинн...)

Свиток 4

Земля огромна, человек на ней — как пылинка. Земля почти что вечна, человек на ней — как цикада-однодневка. Питается тем, что из земли выходит — а сам удобряет ее тем, что выходит из него, и в свой час в нее ложится. Однако же земля без него обойтись может легко, а он без нее — никак.

Вот и посудите сами, люди добрые: может ли человек владеть землей? Этакая малая букашка — горами и речными долинами? Однодневка — тысячелетними утесами? Если поразмыслить — то никак. Владеть землею могут только боги. А распоряжаться от и имени — потомки богов, то есть государи. О том написано и в законах Тайхо Рицурё: земля вся — государева.

Однако эра Конца Закона все ближе и ближе, и оттого в мире ничто не идет как надо. Земля — государева, а государь — в столице. Воплотившись в тело человека, не может государь один следить за всей землей — и оттого государева земля поделена на клочки, а клочки эти розданы во владение вельможам и называются они — сёэн.

Есть, однако, и земли, все еще принадлежащие государю напрямую. Крестьяне на этих землях не платят податей вельможам — платят только государю, да еще несут воинскую повинность: по одному человеку от пятидворки выставляют в государево войско.

Повинности воинской в сёэнах нет: на что вельможам крестьяне, когда охранную службу у них несут самураи, которые за то жалованье рисом получают? Зато выплаты ячменем, шелком-сырцом и тем же рисом в сёэнах тяжелее. Отчего же из года в год государевы земли пустеют, а крестьяне стремятся всеми правдами и неправдами прикрепиться к земле вельможи?

На то есть несколько причин, и одна из них — та самая воинская повинность. Хочешь-не хочешь, а коль выпал тебе жребий, так бросай хозяйство, покидай жену и малых детей, покупай за свой счет коня и доспех из воловьей кожи, получай из государевых кладовых лук, стрелы и копье, да шагай служить, куда пошлют.

Не радует крестьянина также и повинность по починке дорог и каналов, постройке храмов и дворцов. В год этих повинностей столько набирается, что пустеют государевы земли. У вельмож, конечно, тоже несладко — любят вельможи поспать мягко, сладко поесть, красиво одеться, да щегольнуть друг перед другом роскошью… Однако же приказчики их три шкуры сдерут, а четвертую оставят — чтобы на будущий год было что содрать. Вельможи с крестьянами — как волки с оленями; государевы же сборщики — как лесной пожар, что все подчистую выедает…

Прямые улицы Столицы, пролегающие строго с юга на север и с востока на запад, остались далеко позади, кончилась и упорядоченность, кое-как соблюдавшаяся даже в посадах. Пошли поодаль от дороги кривые хибарки, что не значатся в поквартальных росписях, а населены они неведомым людом, отбросами столицы и провинций, выпавшими из всех реестров, а потому как бы не существующими. Все, что внесено в переписи и податные списки, подвластно императору, упорядочено и подчиняется законам. А что в списки не внесено — то во власти хаоса, лихих, беззаконных людей и бесов всякого рода.

К столице прилегали государевы земли — и потому окрестности были пусты и мрачны. Попадались иногда деревни — но были это деревни-призраки: подъедешь поближе — и ни человека, ни скота не встретишь, только брошенные собаки время от времени попадаются. Где же люди? Угнаны на государевы работы, перебрались в ближайший сёэн либо разбойничать пошли.

Нет, случалось, что горный склон за поворотом оказывался ухожен, террасы на нем — везде исправны, а ветер из деревни доносит запах дыма и навоза. Но тут не нужно Сэймэем быть, чтобы угадать: закончилась государева земля, начались монастырские владения.

Неудивительно, что жители столицы, а особо — придворные, считают ссылку наказанием хуже смерти… Что удивляться? Вот сам Райко в Столице Покоя и Мира с бамбуковое коленце прожил, а уже неуютно ему снаружи в отсутствие даже того малого и несовершенного порядка, что можно найти в городе. Хотя может быть, это еще и потому, что там, где он рос, запустения такого не было и быть не могло. Отец, что о нем ни говори, был надежной защитой всем, кто хотел укрыться в его тени. А тяжелый нрав его до крестьян доходил не так уж часто… раз в год что случится — и то много.

— А в столице сейчас праздник Семи трав… — мечтательно проговорил Кинтоки. — Баб хворостинками шлепают.[66] Ух, я бы какую-нибудь красавицу угостил палочкой!

— Ты бы в столице сейчас крутился, чтобы тебя не угостили… — проворчал Урабэ. — Особенно, если красавица. К нам в управу сонное зелье тоже красавица привозила.

Кинтоки откусил от сушеной лепешки.

— Жаль, что так второпях уезжали, — сказал он, жуя. — И попрощаться-то не успели.

— Зачем с ними прощаться? — Садамицу яростно дернул узду, когда конь почему-то решил поиграть. — Будут выть, слезы проливать, тебе же расстройство одно, а им что? Только за тобой ворота закрылись — как уже нового гостя привечают.

Райко молча расчехлил флейту. После знакомства с господином Хиромасой, прославленным музыкантом, он как-то не решался даже взять ее в руки — но сейчас, когда они отъехали от столицы на три дневных перехода, ему некого было стесняться.

Музыка выходила… не та. Неправильная. Не получалось у Райко стать мелодией, стать совершенством — хотя бы на миг, хотя бы только для себя — не получалось улететь. Где-то там, в музыке, за музыкой были темные улицы, гул тетивы, когда стрела только сорвалась, а ты уже знаешь — попал, следы на мерзлой земле, камень на дне пруда, знание, что если обернешься вовремя, то можно увидеть все и все понять… только не так, как это происходит во время Просветления, а, скорее, наоборот.

Он вспомнил гадание Сэймэя. Последнее гадание на его удачу. Тростинки в тонких пальцах.

— Разделите их, господин Минамото.

Райко выполнил просьбу, но тут же спросил:

— Почему вы не погадаете мне своим способом?

— Потому что мой способ не является гаданием.

Сэймэй разделил сухие тростинки на две кучки, переложил какие-то из одной куски в другую, из другой — в первую, собрал кучку в горсть…

— Разделите их.

Райко разделил. Сэймэй, прикрыв глаза, снова повторил свои действия — и снова протянул тростинки Райко… И так повторялось еще пятнадцать раз, от общей кучки отделялось все меньше и меньше, пока наконец не осталось шесть.

— Интересно, — проговорил Сэймэй, разделив их на две части по три. — Как интересно…

— Что там такого интересного?

— Триграмма «Кунь», выпавшая сверху, господин Минамото, указывает на стихию земли и желтый цвет. В изначальном развитии благоприятна стойкость кобылицы. Благородному человеку предстоит действовать, но если он выдвинется вперед, то заблудится, отступив же назад, он повелителя обретёт. Здесь благоприятно на юго-западе найти друга и на северо-востоке друга утратить. Спокойная стойкость — к счастью.

— Она всегда к счастью, — усмехнулся Райко. — Во всяком случае, лишней никогда не бывает… Но что все это для меня значит?

— Это еще не все, господин Минамото. Нижняя триграмма — шестая позиция. В Книге Перемен об этом сказано: «Драконы бьются на окраине. Их кровь синя и желта». В борьбе темного и светлого сейчас наступил период преобладания темного. Если бы не эта триграмма, я бы порекомендовал вам отступить. Остаться в столице, отдавшись под высокое покровительство. Но Книга Перемен ясно указывает на то, что нужно покинуть столицу и отправиться на окраины. Вы, вне всяких сомнений, дракон Света. Пришелец с северо-востока, вы собираетесь на юго-запад, в царство тьмы. Опасность будет ждать вас в земле или под землей. Остерегайтесь всего, что связано с началом Тени — воды, земли, Луны, холода, женщин. В помощь вам все, что связано с началом Света — огонь, Солнце, сила, твердость, мужчина. Впрочем, вы и сами это знаете. Дайте руку.

Райко протянул Сэймэю руку, и тот крепко сжал его ладонь… а потом откинулся назад, упал на циновки, выгнулся, как живая креветка на раскаленной плите. Райко чуть не вскрикнул — с такой силой Сэймэй сжал его кисть. И так же внезапно Сэймэй обмяк. Глаза его закатились.

— Господин Абэ! — Райко осторожно потряс гадателя за плечо. — Господин Абэ!

— Столько крови, — с мукой в голосе проговорил Сэймэй. — Почему не бывает иначе? Почему никогда не бывает иначе?

— Это?..

— Нет, это не ваша. Вернее, ваша, но не сейчас — и не скоро. Вы вернетесь, господин Минамото. Вернетесь — и, если не упустите возможностей, открывающихся перед вами, возвысите род Гэн, как никто до вас.

Сэймэй сел, достал из-за пазухи тонкую бумагу, вытер пот.

— А лет через сто или двести ваш род превратит страну в поле брани, — закончил он.

— Так может… мне имеет смысл не возвращаться? — спросил Райко.

— Нет, господин Минамото. Если вы не вернетесь — страна превратится в поле брани этим летом. Не забывайте: где-то поблизости зреет новый Масакадо.

— А бывают пути, к худу не приводящие?

Глупый вопрос. Если бы Сэймэй знал ответ, разве сам, без просьбы, не сказал бы?

— Говорят, таков восьмеричный путь. Но я не вижу его. Может быть дело во мне…

— …А вон, кажется, монастырь! — Цуна показал хлыстиком на склон, открывшийся за очередным поворотом.

Райко опустил флейту.

— Будем ночевать под крышей, — сказал он. — Если конечно, монахини соизволят пустить нас…

— Я бы не пускал Кинтоки, будь я монахиней, — сказал Урабэ. — Он все мечтает кого-то палочкой угостить…

— Он-то мечтает… а другие под шумок делают, — хмыкнул Садамицу.

— Думаю, у преподобной Сэйсё таких вольностей в обители не допускают, — сказал Райко.

Преподобная Сэйсё в миру была некогда дамой Стрелолист…

…Вскоре они подъехали к воротам монастыря. Самураи остановились чуть поодаль, Райко спешился — нельзя в святое место въезжать верхом — и, подойдя к вратам, постучал колотушкой.

Прошло довольно длительное время, прежде чем с той стороны раздались шаркающие шаги и немолодой женский голос спросил:

— Кто там?

— Минамото-но Ёримицу, сын Минамото-но Мицунака, правителя Сэтцу, к вашим услугам. У нас письмо для преподобной Сэйсё от господина Абэ-но Сэймэя.

В воротах открылось окошечко:

— Дайте письмо.

— Увы, не могу. Велено лично в руки передать, — сказал Райко.

И даже не солгал.

За воротами помолчали. Потом сказали:

— Если преподобная Сэйсё не пожелает с вами встретиться — я ничего не смогу сделать.

— Если не пожелает, так тому и быть.

И снова ожидание. Уходящее солнце окрасило стволы сосен алым, запах осыпавшейся хвои поднимался от влажной после дождя земли. Та же хвоя поглощала звук шагов и стук копыт — казалось, сам лес берег покой укрывшихся от мира инокинь. Райко почувствовал, что его одолевает дрема, и оперся о сосну — как вдруг сверху окликнули:

— Эй!

Он поднял голову. Женщина, одетая в черные ризы, стояла наверху, на надвратной галерее. Отбросив с бритой головы накидку, она сказала:

— Я ношу имя Сэйсё. Вы письмо от моего непутевого сыночка привезли? Дайте-ка его сюда.

Райко чуть рот не раскрыл от удивления. Он ожидал, что его проведут в какую-нибудь хижину, где монахиня, как подобает, примет его за ширмой.

— Ну же! — поторопила женщина. — Где письмо?

Она опустила к Райко свой посох, и тому ничего не осталось, кроме как вложить письмо Сэймэя в одно из деревянных колец, украшающих навершие.

Она, наверное, тоже не любит прикасаться к чему-либо руками…

— Не люблю, — сказала монахиня, втягивая посох наверх. — Ну да что уж там.

И читать письмо она стала на месте, поставив локти на перила.

Красавицей ее сейчас никто бы не назвал — но предположить, что у нее пятидесятилетний сын, тоже было трудно. Райко решил, что ввалившиеся щеки и глаза — следствие жестоких постов и бдений, которым подвергает себя бывшая дама Стрелолист. И если бы она больше ела и спала, если бы щеки ее, как у придворных дам, приятно округлялись, и упавшие к локтям рукава рясы открывали не сплетение мускулов, а приятную полноту женской руки — то госпожа Стрелолист до сих пор могла бы нанизывать мужские сердца на нитку, ибо с виду ей можно было дать едва больше сорока, а белила превратили бы ее и вовсе в барышню.

Но, видать, не хотела дама Стрелолист пользоваться успехом. Оттого и забралась в такую глушь, оттого себя бдениями и трудами изнуряла.

— Монастырь маленький, на ночлег вас устроить негде, — монахиня спрятала письмо за пазуху. — Но когда вы съедете с горы и повернете налево от статуи Дзидзо,[67] то меньше чем через пять тё будет деревня. Это наше, монастырское владение, у старосты приказ пускать странников и нищих. Передайте ему это, — настоятельница бросила в руки Райко бамбуковую дощечку с просверленной вверху дырочкой, чтобы носить на поясе. На дощечке была выжжена мандала[68] Чистой земли. — Он поймет, что вас направила я. Завтра на рассвете вам от меня ответ привезут. Торопитесь, пока солнце не село — в темноте спускаться с горы тяжело, недолго и шею свернуть.

— Благодарю вас, но я вырос в глуши. Если никто не поможет мне свернуть шею, я ее и не сверну.

— Это хорошо, — женщина улыбнулась, и вот в этой улыбке родство с Сэймэем показало себя с разительной силой.

Райко поклонился и вернулся к своим.

Утро выдалось холодное и сырое, как накануне красный закат и предвещал. Староста, что с вечера опасливо косился на заезжих самураев, с утра только хмурился и кряхтел. Был он по здешним меркам человек зажиточный, даже дом крыт не соломой, а дранкой. Но, видать, не очень много о последующих рождениях думал, и исправлять свою карму благодеяниями не торопился: самураям ни омовения, ни жаровни в комнату не предложил.

Утром, едва рассвело, расторопный Цуна только успел огонь в очаге развести да котелок повесить — как в ворота постучали. Староста с удивительным проворством и не менее удивительной любезностью склонился перед монахиней с посохом, в дорожной широкой шляпе с вуалью. Та подняла вуаль — и гости старосты тоже преклонили колена, кто быстрей, кто медленнее. В воротах стояла сама почтенная Сэйсё. В поводу она вела низкорослого лохматого коника, довольно понурого с виду.

— Ну, тут кто-нибудь собирается накормить одинокую старую монахиню? — спросила женщина у старосты.

Тот, не разгибаясь, провел ее в комнаты, где Райко и его люди уже наладились подкрепиться перед дорогой. Еда была самой простой: просяная каша да слегка приваренные кусочки высушенного тунца из дорожных запасов Райко.

— Дайте-ка и мне, — монахиня, поставив посох у дверей, протянула хозяйке чашу для подаяний — и та лопаткой поспешно набросала туда неприглядного варева.

Преподобная Сэйсё не переставала удивлять. Теперь оказалось, что ест она так же споро, как Кинтоки. Своей простой до грубости повадкой она напоминала преподобного Куя, которого Райко глубоко почитал за подлинно святой образ жизни — но представить себе преподобного Куя так лихо уписывающим просо за обе щеки Райко никак не мог.

— Вы самолично приехать соизволили, — проговорил он, теряясь. — Такая честь для нас…

— Мой непутевый сынок, — монахиня слизнула с губы приставшее зернышко, — не желает высовывать носа из столицы и отправил вас, желторотых птенцов, одних к чертям в зубы. Ну да старушка еще не совсем мертва, хвала имени Будды.

— Что вы, почтенная! — воскликнул Райко. — Я никогда не подумал бы…

— А зря, — оборвала его женщина. — Думать надо, юноша. Хотя бы иногда. Голова у вас не только для того, чтобы носить эбоси. Сынок просил меня помочь вам советом — но какой бог знает, как обернутся дела? Я умею отгонять нечистую силу, врачевать, распознавать ложь и правду — и не бойтесь, я вас в пути не задержу.

Райко вспомнил, как мог бегать Сэймэй, и решил, что конь монахине нужен больше, чтобы не смущать людей — ну и чтобы о чудесах лишнее не болтали. Хотя смущать людей матушка Сэйсё, похоже, любила…

— Всё копаетесь, — она налила горячей воды в опустевшую чашку, всыпала каких-то травок. — Ну из вас и едоки. И это здесь, на Западе, зовется мужчиной?

— Да мы все из Канто![69] — возмутился Садамицу. — Кроме вот этого красавца, — показал он на Кинтоки.

Усомниться в мужестве гиганта и впрямь было трудно.

— Ну, значит, и Восток испортился тоже, — невозмутимо заключила монахиня. — Ты, здоровенный, как тебя зовут? Давай чашку, я тебе насыплю одной китайской травки, не пожалеешь. Остатки сна как рукой снимет. Травку эту открыл святой отшельник Дарума. Рассказывают, что во время медитаций его все время клонило в сон. Осерчав, он себе веки вырвал и прочь их отбросил. Десять лет после этого, с места не двигаясь, Будду созерцая, он просидел — а когда в мир вернулся, оказалось, что из его век чудесные кусты выросли, чьи листья с белыми ресничками спать не дают…

Кинтоки с опасением посмотрел в чашку, переданную монахиней — словно и в самом деле ожидал увидеть там плавающие веки.

Жидкость оказалась странной на вкус — чуть травянистой, чуть горьковатой, чуть пряной… и действительно смыла остатки сна, как будто по глазам изнутри пролилась родниковая вода.

Спасибо отшельнику Даруме.

Впрочем, преподобная Сэйсё удивила их еще не раз. Начиная с того, что она вдребезги изругала избранный ими путь к горе Оэ.

— Двигаться туда по торговой дороге? Да у негодяя свои люди на ближних заставах. Может, вы еще собираетесь подъехать к главным воротам их крепости и по всем самурайским правилам провозгласить свои имена? Им это очень понравится, уверяю вас. Да что ж за стража такая в столице — одеты как самураи, а думают как придворные! Неужто вы там у себя всех разбойников заранее предупреждаете? Вот им раздолье…

— Почтенная госпожа Сэйсё, я решил ехать торговой дорогой, потому что считал, что существа, способные учуять человека издалека, заметят меня и моих спутников, как бы я ни прятался. А потому нечего утомлять людей и коней попусту. Вы считаете, что мы как-то можем укрыться от взора этой лжебогини?

— Да, — сказала женщина. — По стране бродит довольно много беззаконных монахов-ямабуси. Я предлагаю притвориться одной из таких шаек и сделать вид, будто мы хотим пристать к банде Пропойцы. Такие монахи непременно избегали бы торгового тракта…

— А мы сойдем за них — изнутри? — внешность изменить не так уж и сложно.

— Нет ничего, что не было бы подвластно человеку на краткое время, внутри или снаружи… обычно людям не хватает желания. Хотя я думаю, что на первых порах это и вовсе неважно. Далеко не сразу нам дадут встретиться с богиней, если вообще дадут. Дело за малым — переодеться. Я привезла во вьюках несколько монашеских облачений. Полный доспех под них, конечно, не спрячешь — придется ограничиться нагрудниками, наручами и, быть может, поножами. Коней оставите здесь, ваши боевые красавцы вас выдадут. Все, что нужно, повезем на моем коньке, во вьюках. Людей наш маскарад обманет, если вы четверо будете хранить молчание и позволите отдуваться за вас мне и молодому человеку, который принес обеты убасоку.

— Но матушка, — робко сказал Цуна, — кто же вас примет за мужчину?

— За мужчину — может, и не примут, — голос монахини, и без того довольно низкий для женщины, изменился так, что стал совсем похож на мальчишеский альт Цуны, — а вот за евнуха, пожалуй, сойду.

И правда. Есть же гнусный обычай — ради певческого голоса калечить детей. И в монахах таких много. Хотя в земле Ямато, в отличие от Китая, обычай этот мало распространился — чему Райко был только рад: по хроникам судя, там у каждого второго императора могущественный евнух за троном стоял. Взять того же Чжао Гао, который страну до усобицы довел, а известен повсеместно через историю о том, как выявлял и казнил придворных, способных сопротивляться его влиянию, показывая на оленя и заставляя называть его лошадью… С тех пор и говорят о таких негодяях — «сирокуиба», «указывает на оленя, говорит — лошадь». А слово «дурак» и пишут знаками «лошадь» и «олень».

А с другой стороны — не тем ли занимаются и Фудзивара? Что толку с того, что они не евнухи и умеют плодиться? Так даже хуже… Не семья, растение-паразит, оплели страну… Райко поморщился. Если так думает он — что на уме у других? И далеко ли до того времени, когда война вспыхнет сама собой? Не нужно было просить Сэймэя о гадании…

— Ну что же, в путь! — Монахиня поднялась, стряхнула пыль с холщовых штанов, сунула за пазуху чашку и палочки, взяла посох. Некоторое время ушло на то, чтобы переоблачиться и увязать во вьюки самое необходимое: главным образом оружие. Часть доспехов поддели под монашеские ризы — кое-что было видно, но само по себе не портило маскировки: беззаконные монахи нередко носили доспех. На Кинтоки ризы по размеру, конечно, не нашлось — он надел только кэса[70] и повесил на шею огромные четки.

Шагать пешком было непривычно. Самураи ездят верхом, вельможи — в повозках и паланкинах. По подсчетам Райко, они прошли всего около трех ри[71] до полудня — а ноги уже болели так, словно побывали в тисках палача.

Преподобная Сэйсё, увидев, как воинство помрачнело, велела сделать привал, отыскала на обочине травку с горьким и свежим запахом и, растерев ее в ладонях, показала, как к голой коже под коленом прикладывать. Как ни странно — помогло. Болезненное онемение ног отступило, и следующий переход Райко терзался только мыслями.

— Чем это вы так тяжко омрачены? — спросила женщина.

Поскольку в голосе ее не было ни малейшей насмешки, Райко без утайки рассказал, что его гнетет.

— Вот как, — она качнула головой, — стало быть, вы недовольны правлением Фудзивара?

— Да как же быть довольным! — Райко вспыхнул. — Вот я, ничтожный, при помощи вашего сына отыскал врагов трона, лиходеев, которым не должно быть места на земле — и что же? Я вынужден выступить против них с четырьмя всего воинами, скрывшись из столицы как изгой! А все от того, что один из братцев, похоже, заделался демоном, а другие боятся, как бы это Минамото не забрали слишком много власти. Пусть хоть половину Столицы демоны сожрут и костный мозг выпьют — лишь бы Фудзивара никто не потеснил у трона!

— А если их потеснят, разве станет лучше? — спросила монахиня.

— Не станет. В том и беда… И боюсь я, как бы от перемен всем не сделалось много хуже. Но порой думается — человек, который знает, каково живется простым людям страны… Человек справедливый и милосердный… даже если бы такой появился — он не смог бы стать советником Государя, ибо не пробился бы через плотный заслон Фудзивара. Взять хотя бы министра Кана…[72]

— Министр Кан! — женщина фыркнула. — Да что он знал, кроме китайской поэзии? Нет, в своем неведении о судьбах и путях людей земли все кугэ одинаковы. И Фудзивара не хуже всех прочих.

— Но я не вижу, чтобы люди службы были лучше. У них только глаза закрыты на иное. Но кто еще может управлять страной?

— В конце концов власть возьмут воины. Однажды им все это надоест — и они просто придут и возьмут. И не хочу я дожить до этих времен.

У они и тех, кто был они, кажется, долгая жизнь…

— Если у нас все получится, — ответил Райко, — может, и не доживете.

Закончились монастырские земли — и снова потянулись пустоши: заброшенные деревни да поля, обозначенные лишь разросшимся по краям мискантом. Ах, мискант, трава сусуки, чьи метелки на ветру трепещут, как воинские флажки! Трава, стоящая на страже против саранчи — как грустно видеть ее на заброшенном поле! Не так ли и мы — сторожим то, что давно владельцами оставлено и никому больше не нужно?

Но разве не живут люди в столице? Разве не нужен им и другим, таким как они, мир и покой? Разве будет лучше от того, что запустение станет полным?

— С такой скоростью, — сказала монахиня, тоже глядя на метелки мисканта, — к сумеркам окажемся возле Оэ. Усталые и голодные. А сумерки и ночь — их время.

— Почтеннейшая госпожа Сэйсё, что вы предлагаете?

«Бегать, как ваш сын, я и мои люди все равно не умеем», — подумал Райко. Но вслух не сказал.

— Я предлагаю двигаться не торопясь, как и двигаются обычно ямабуси, которым некуда спешить. А заодно и вырубить себе по посоху во-он в той бамбуковой рощице.

— И явиться в гости завтра утром? Или даже днем?

Хорошая мысль.

А в бамбуковой роще свет сквозь стволы, и сами стволы — серые, зеленые, голубоватые, зачем строить дворцы, если можно свернуть с дороги, зайти и увидеть, что лучше не сделаешь?

Кинтоки бродил между стволов, примеряясь то к одному, то к другому своей лапищей. Наконец отыскал подходящий.

— Матушка, а достаньте-ка из вьюка мой меч.

Женщина улыбнулась, отошла к своему унылому коньку и, отвязав вьюк с оружием, в дорожные плащи завернутым, легко, одной рукой, бросила его Кинтоки.

— Эй, осторожнее! — крикнул самурай, воспитанный в духе почтения к оружию. — Мечи же, не сковородки!

— А раз ты мечом так дорожишь — то и держи его все время при себе, — женщина вдруг рванула верхнюю часть своего посоха — и оказалось, что два верхних колена бамбуковой палки спилены, и представляют собой рукоять короткого меча — кодати.

— Ну, это ж заранее нужно… — обиделся Кинтоки.

— Так ты на то и самурай, чтобы знать свое дело. Или обходись тем, что послали боги. Это сделать очень просто — найдите себе палки подходящей кривизны да снимите с мечей гарды. Верхнюю часть обмотать шнуром — и если не трясти посохом почем зря, то ничего и не заметно. А перемычки между коленцами бамбука продолбите легко: вы парни сильные.

На то, чтобы спрятать мечи в посохи, ушло время почти до полудня — зато потом они и вправду выглядели как заправские ямабуси, и Райко успокоился насчет того, успеют ли они в нужный миг выхватить оружие.

А еще он думал о том, что госпожа Сэйсё слишком хорошо знает повадки настоящих разбойников.

Чем больше оставалось за спиной, тем труднее было Райко видеть перед собой женщину, да еще и в почтенном возрасте. Рядом с ним, плечо в плечо, шагал евнух средних лет, с проницательными глазами и горькой складкой у губ.

— Разбойники-то? Да постоянно с ними дело иметь приходится. Особенно весной, в самую голодную пору. Оставишь им какой-нибудь еды возле Дзидзо, одежду из пожертвованной, сандалии — они, глядишь, в монастырь и не лезут: берут и уходят. А с иным поговоришь — он и раскается, вступит на Путь… А когда говоришь-то, всякое слышишь… И никогда ведь не знаешь, что пригодиться может.

— А что… много разбойников, готовых раскаяться? — искренне удивился Райко.

— Посмотрите на эти поля, — посох указал на все те же знамена мисканта. — Не так давно их возделывали люди. Куда они ушли? Что с ними, с этими крестьянами, стало? Я вам скажу, сударь мой: половина умерла, половина выживших в сёэнах осела, а другая половина в разбойники подалась. Эти люди охотно вернулись бы к прежней жизни — но для большинства уже поздно. Первый-второй год человек еще стыдится обирать таких же горемык, как он сам. Но вскоре стыд притупляется, а мысль о работе от рассвета до заката делается ненавистной. Есть, конечно, и те, кто просто жесток, и ступил на эту стезю по влечению сердца, а не из-за нужды… Такие, как Монах-Пропойца. Их мало — но они имеют власть над умами вчерашних крестьян. Крестьянин ведь не хочет, да и не умеет распоряжаться собой. Здешний крестьянин, разумею… На востоке и на севере крестьяне немного другие. Не разучились еще ни защищать себя сами, ни управляться со своими делами без приказа. А здесь простому человеку нужен водитель, без него он теряет опору в мире. Поэтому многие радуются возможности отвратиться от зла. А Путь дает им рамки, без которых им страшно.

— А что же с неисправимыми негодяями? Неужели никто не пытался вломиться в монастырь, ограбить, совершить насилие?

— У нас бедная обитель, — худое плечо под кэса приподнялось, почти коснувшись края шляпы. — И об этом известно на пятьдесят ри вокруг. Большинство сестер не отличается красотой… Впрочем, попадаются и такие бандиты, которым до красоты нет дела, было бы куда корешок воткнуть. Ну, в таких случаях… этот посох у меня давно в употреблении.

— Но вы приняли обет — вам нельзя убивать!

— Убивать нельзя, — согласилась монахиня. — А вот насчет перерезанных поджилок, к примеру, я обета не давала. Да и тот же Дарума, чью траву мы сегодня пили, оружием не брезговал.

Однако! Пустить человека живым с перерезанными поджилками — интересное милосердие… В духе господина Тада-Мандзю, прямо скажем. Райко предпочитал в таких случаях убивать — на этом, по крайней мере, все мучения негодяя в этом мире заканчивались.

— Мертвец, — сказала госпожа Сэйсё, — уже не может ничего изменить ни в себе, ни в мире.

— А ваш сын сказал, что пророческого дара у вас нет.

— Нет. Это у вас все на лбу написано, господин Минамото. Человеческие мысли, как правило, просты. Чтобы читать их, не нужно владеть каким-то особым искусством.

Райко, к удивлению своему, обиделся.

А впрочем, — подумал он, — нельзя. Она перенесла такое, что по силам не всякому воину. Она уже почти полвека следует Восьмеричным путем. Она очень странная для женщины, даже для монахини — но пусть это удивляет тех, кто ничего не знает о подлинной истории дамы Стрелолист. И если она хочет прочесть его мысли — пусть читает…

Он отстал от преподобной Сэйсё (право же, все сильнее хотелось говорить «преподобного Сэйсё») и шагал молча, слушая, как Урабэ и монахиня на ходу вдвоем читают сутры наизусть. Райко завидовал им втайне. Восьмеричный путь привлекал его с детства, но он был старшим сыном, так что мысль о монастыре придется отложить до старости, а принятие обетов убасоку — по меньшей мере до рождения старшего сына.

Если ему, конечно, до этих событий суждено дожить.

Дорога неторопливо петляла по склонам гор — и день был хороший: пасмурный, но почти без ветра и совсем без дождя. Ни пыли, ни грязи. Твердая, упругая земля покорно ложилась под ноги.

Монахиня внезапно остановилась и показала вершину, видную в просвет меж двумя другими горами.

— Гора Оэ.

И снова идет по улице человек, одетый в черное — тень среди теней, на которые он старается не наступать. Мог бы поехать в повозке. Мог бы взять паланкин — но это вызвало бы вопросы: куда собрался Сэймэй в повозке либо паланкине?

Хорошо все-таки жить рядом с дворцом. Удобно. Для Сэймэя удобно. И для тех, кто его зовет. А для тех, кто не хотел бы его там видеть — неудобно крайне. Ну что ж, они и не увидят…

Паланкин, кстати, ждал его — у ворот Ёмэймон.

— Господин Сэймэй? — спросил изнутри женский голос.

— К вашим услугам, — поклонился гадатель.

— Сядьте ко мне, — прислужница откинула полог.

Сэймэй просочился внутрь. Стало тесновато, хотя и мастер Пути, и девочка-прислужница не отличались тучностью. Слуги подняли паланкин на плечи и понесли. Не в ворота Ёмэймон, а по восточной улице Оо-мия, в обход дворца.

И Сэймэй, и прислужница молчали. Паланкин свернул — по тому, как он качнулся, Сэймэй понял, что они движутся теперь вдоль Итидзё-о-дзи. А теперь — остановились у ворот Таттимон.

— Кем изволите быть? — спросил страж.

— Дама Хэй, прислужница пятого ранга, младшая помощница дамы Бэн, — девушка высунула из-за полога руку и передала записку стражнику. — По высочайшему поручению.

— Проходите, — записку вернули, и паланкин снова стронулся с места.

Присутствие гостя осталось незамеченным.

Сэймэй мог бы пройти во дворец и сам, но так было много проще.

Их остановили в следующих воротах — Кэнсюмон. Снова девица протянула записку — и снова их пропустили.

Осталось пройти третьи ворота — Сёмэймон — и они будут в Запретном городе.

— Здесь нас могут ждать, — сказала дама Хэй. — Если… что-то случилось.

«Если кто-то донес», — перевел Сэймэй.

Но их не ждали. Тот же обмен словами, показанное письмо — и они в сердце Столицы, в черте императорского дворца…

На паланкин легла тень от померанцевого дерева, посвященного Правой дворцовой гвардии. Здесь было светлее, чем снаружи — по ночам Запретный город мало спал, свет гасили уже под утро. Из церемониального дворца Сисиндэн слышались пение и смех, возле дворца Дзёкёдэн разминулись с другим паланкином, дворец Дзидзюдэн был чёрен и тих — там сейчас никто не жил, его подновляли.

Паланкин свернул ко дворцу Кокидэн — резиденции императриц и наложниц.

Императрица-мать рискует — но не очень. Неудачный оборот событий повредит ей не больше, чем бездействие. Заговорщики — ее родные братья, и кого бы ни возвели на престол — это будет ее сын. Но и тот, на которого они навели свою порчу, — тоже ее сын. А какой матери легко смотреть на страдания своего ребенка?

Сэймэй вышел из паланкина.

— Сия женщина вас покинет, — прошелестела прислужница. — Ей не дозволено восходить в жилище императрицы. Дальше извольте идти сами.

— Сэймэй, — полушепотом позвали с веранды. — Это ты?

Хиромаса.

Все повторяется, и это тоже…

Сквозь полупрозрачную ширму виден силуэт женщины в многослойных одеяниях, подсвеченный желтоватым светом. Она говорит — торопливо, забывая о своем положении, о разнице в рангах. Государь болен, и это не простая болезнь, — императрица-мать уже видала такое, и потому распознала причину сразу же, раньше придворных лекарей и гадателей. Потому и призвала Абэ но Сэймэя тайно, в обход своих братьев, положившись на верную прислужницу и господина Хиромасу.

— Я счастлив послужить Государю, — Сэймэй в поклоне опять коснулся лбом распластанных по полу рукавов. — Ваше величество позволит мне прибегнуть к искусству Пути, дабы открыть волю судеб в отношении Сына Неба?

— Конечно, — отозвалась женщина. — Повелеваю.

Сэймэй достал из рукава и развязал шелковый мешочек с тростинками. Ритуал гадания был государыне хорошо знаком — она сделала служанкам знак приподнять занавесь так, чтобы можно было показать из-под нее руки.

Пальцы, похожие на белые свечи, разделили пучок тростинок в руке Сэймэя надвое.

Он старался действовать бездумно, не примешивать свое существо к делу случая — знал, что его руки слишком быстро, слишком послушно следуют за мыслью. А когда пришел к итогу — рассмеялся. Ну и кто тут кого обманул?

— Что это значит? — женский голос слегка дрожит.

— Триграмма «Кунь», выпавшая сверху, Ваше Величество, указывает на стихию земли и желтый цвет. А нижняя триграмма гласит: «Затаи блеск и сможешь пребыть стойким. Если будешь действовать, следуя за вождем, сам не совершая ничего, то дело будет доведено до конца». В обычном случае, это гадание можно было бы толковать по-разному, но вышло так, что некоему воину, которому я гадал несколько дней назад, выпала также триграмма «Кунь» — но внизу была не третья, а шестая позиция. Как гадатель, я теперь могу твердо сказать, что есть человек, способный, при правильном стечении обстоятельств, оградить Сына Неба от нежелательного присутствия. И это тот самый человек, которому я гадал — Минамото-но Райко, сын правителя Сэтцу.

— Но если я призову его — кто-то из братьев непременно спросит, зачем…

Сэймэй не изменился ни в одной черте лица — поморщился только мысленно. Даже на это тайное свидание государыня притащила двух прислужниц, да еще в деле была дама Бэн из ведомства Найсидокоро,[73] которая действовала не сама, а через младшую прислужницу — и государыня полагает, будто во дворце можно сделать что-то тайно?

— У недостойного гадателя появилась мысль: отчего бы не провести с целью изгнания злых духов состязания конных лучников? Повод отменный: несколько человек пало жертвой демона, необходимы очистительные обряды. А Минамото-но Райко — лучший стрелок из лука в столице. И хотя он временно оставил службу, даже его недруги согласятся, что без него в таком деле не обойтись.

— Благодарю, Сэймэй.

Государыня, закрывшись веером, дала понять, что аудиенция окончена. Прислужница, сидящая справа, задула светильники. Прислужница, сидящая слева, выдвинула из-под занавеси благоухающий короб.

Сэймэй с очередным поклоном придвинул короб к себе и начал отползать к выходу.

— Ну что? — спросил Хиромаса, когда его друг покинул комнату аудиенций.

— Сейчас посмотрю, — Сэймэй сквозь рукав взялся за крышку короба и поднял ее. — О, пара отличных черепаховых гребней с жемчугом и перламутром, и платье, шитое золотом…

— Я не об этом, Сэймэй.

— А о чем? — удивился колдун. — О том, что опять выпала «Кунь»? Сейчас такое время, Хиромаса, что все наши телодвижения ни к чему не приведут.

— Ты и вправду думаешь, что Сыну Неба может помочь только Райко?

— Конечно, я так не думаю. Сыну Неба помог бы любой хороший стрелок, а лучше — десяток. Но есть вещи, которых я не смогу объяснить Матери Державы — и разве Сын Неба потеряет от того, что при дворе на высокой должности окажется одним честным человеком больше — в случае удачи, естественно?

— А все, что ты говорил о будущих бедах…

Сэймэй повернулся к другу. Сейчас его родословную можно было прочесть на его лице — такого за человека не примешь даже случайно.

— Если завтра будет дождь, что нужно делать — чинить крышу или разметывать ее, мол, все равно протечет? Смерть и так сильнее всех — почему мы должны отдавать ей что-то даром?

— Самое странное, — сказала монахиня, помешивая в углях, где пеклась рыба, обмазанная глиной, — что я не ощущаю присутствия демонов.

— До Оэямы еще довольно далеко, — заметил Райко.

То есть, конечно же, гора Оэ была здесь — их отделяла от убежища Монаха-Пропойцы только одна долина, прорезанная речкой. Но эту долину еще нужно было миновать — и, обойдя гору извилистыми тропками, выйти к пещере…

— Я бы почувствовала, — покачав головой, женщина выкатила из костра спекшийся комочек и ногой подтолкнула его к Кинтоки. — Понимаете, меня все-таки учили.

Они жгли костер, не скрываясь — как поступили бы на их месте и ямабуси, бродящие по стране без цели, наугад.

— Да и не все, что я умела, когда сама носила в себе злого духа, ушло от меня.

— Если это так, почтенная госпожа, то не могла ли нечисть заметить вас? — спросил Райко.

— Не могла. Они не видят ни меня, ни моего сына. Вернее, не отличают нас от обычных людей. И потом, когда нечисть меня замечает — я замечаю ее. Странно все это. Похоже, здесь их нет вовсе.

Она выкатила из костра второй катышек глины — для Урабэ. Цуна свою долю уже съел, и теперь подремывал, завернувшись в дорожный плащ. Садамицу сказал, что ждать рыбы не будет, предпочитает выспаться; набил живот сушеным рисом и морской травой — и заснул.

А к Райко сон не шел. Все вокруг было плотным — земля, деревья, люди, рыба в костре, даже сам костер казался вещью, чем-то, что можно потрогать или даже унести. И в то же время ему мерещилось, что их всех нарисовал на бумажной ширме художник, да не нарисовал даже, а намалевал, как получится — и самому не понравилось, вот он и выбросил ширму на задний двор, и теперь ее шевелит ветер, поливает дождь и, если присмотреться, кажется, что фигурки двигаются, но еще весна, еще осень и краски поблекнут совсем, лес, путников и огонь смоет вода, проглотит плесень…

Котелок вскипел. Монахиня насыпала в чашку китайского листа и залила кипятком.

— Вам не предлагаю, господин Райко — вам надо поспать, — сказала она. — Первая стража за мной.

— Может быть, лучше вам не пить, почтенная госпожа? Я что-то никак не усну.

— Уснете, — улыбнулась монахиня. — Вы только позвольте себе закрыть глаза.

Райко пожал плечами — ну закроет, толку-то… послушался — и пропал отовсюду, будто его фигурку кто-то вырезал из картины. Наверное, так было к лучшему — а вдруг дождь, что разбудил его ранним утром, смыл бы его с ширмы?

Проснулись мокрые, совершенно неподобающим образом злые — и это монахи, презревшие обманы дольнего мира — и поняли, что нужно двигаться дальше: вокруг все сочилось водой.

— Не попала бы только в сакэ, — монахиня проверила тот из своих вьюков, который до сих пор не развязывала.

— Эй, матушка! А можно нам по глоточку — согреться? — вскинулся Кинтоки.

— Нельзя, — сурово ответила женщина. — Мы идем к Монаху-Пропойце. И дары несем соответственные. А что это за гость такой, который к подарку по дороге прикладывается? Такого и Будда не одобрит — и Пропойца прибьет.

Кинтоки молча признал свое поражение.

— Нам придется приложить все усилия, чтобы напоить этим Пропойцу и как можно больше его людей, — монахиня затянула вьюк. — Я вас покину ненадолго.

И исчезла среди деревьев.

— Яд? — удивился Кинтоки. — Да не может того быть.

— Сонное зелье, наверное… или что-то, что не пускает злых духов.

А почему не может быть? — подумал вдруг Райко. — Она ведь понимает, что мы будем там убивать. Не может не понимать. Что сонное зелье, что яд — все равно соучастие в убийстве. Или…

— Урабэ, — подойдя, тихонько спросил Райко. — Что ты о ней думаешь?

— Она — бодхисатва, — спокойно ответил Суэтакэ. — Святая. Мир росы уже ничего не значит для нее. Ее поступки не порождают кармы. Она достигла совершенства.

Нужно было знать Урабэ с детства, чтобы различить за ровным и холодным, как эта утренняя морось, тоном — восхищение на грани обожания.

Самурай посмотрел на Райко и добавил:

— Она помогает нам из сострадания. Из сострадания ко всем.

Монахиня, на ходу завязывая штаны, вынырнула из кустов, взяла прислоненный к стволу посох, навьючила своего угрюмого конька и коротко бросила:

— Пошли.

Шли недолго. За очередным поворотом тропы в кустах зашуршало, и тропа оказалась перегорожена страховидным мужиком, облаченным в нечто, то ли притворяющееся, то ли некогда бывшее кожаным панцирем. В руках у панцирного мужика было копье. Судя по бормотанию, шорохам и сопению, справа и слева от тропы сидело еще несколько таких же.

Мужик сплюнул через зияющую на месте передних зубов дырку и спросил:

— Эй, вы кто такие? Куда претесь?

— Славь имя Будды, — сказала госпожа… То есть, теперь, наверное — брат Сэйсё. — Мы слыхали, что Пропойца собирает на этой горе удальцов и к нему примкнуть решили.

— Славь имя Будды… — передразнил страховид. — А с чего ты взял, что ты — удалец? Пропойца всякую шелупонь не берет.

— Может, и я не удалец? — вперед выступил Кинтоки. — Тебе какую ногу сначала оторвать — правую или левую?

— Ой, какой большой, — восхитился часовой. — Шумно падать будешь.

— А ну, — Кинтоки встал напротив него. — Давай, покажи, что ты за герой.

— Нет, старший братец, — монахиня взяла Кинтоки за руку. — Позволь мне.

— Ты сначала яйца отрасти, — хмыкнул детина.

— А зачем? — сказала монахиня. — По-моему, они только мешают…

И, высоко вскинув ногу, ударила детину пяткой.

Детина закрываться-то закрывался, вот только прикрыл он пах, а пятка «брата Сэйсё» влетела ему в челюсть.

Людей Пропойца и правда подбирал неплохо. Вылетели двое из кустов — первый еще упасть не успел. Но и Райко своих не то чтобы плохо учил. Несколько минут спустя они гнали перед собой трех связанных стражей.

На развилке тропы Райко спросил:

— Куда?

— Налево, — побитый монахиней разбойник мотнул головой.

— Врешь, — спокойно возразил «брат Сэйсё». — Направо, старший братец.

Райко без злости, но сильно — чтобы знал, как обманывать — стукнул негодяя палкой по плечу. Свернули направо.

Дорога шла через ручей. На мостках несколько девушек стирали разбойничье тряпье. Увидев гостей, ахнули — и как-то съежились все, не решаясь ни бежать, ни даже глаза поднять. Райко подошел к ним вплотную и тихо спросил:

— Нет ли среди вас дочери старшего конюшего тюнагона Фудзивара?

Даже переглянуться боятся… что ж ты за человек, Пропойца? Да известно, что за человек, видели.

Одна, так и не подняв глаз, покачала головой.

Нет.

— Где она?

— В пещере, — чуть слышно ответила одна из девушек.

— Чего ты там разговариваешь? — послышался голос с другой стороны ручья. — Вали её и все дела… Эй, а ты вообще кто?

— Торговец рыбой, разве не видно? — Райко выпрямился, показал на связанных. — Вот мой товар. Мне нужен Пропойца, где он?

— А кто ты из себя таков, чтобы с тобой Пропойца разговаривал?

— Твои дружки на дороге меня уже спрашивали — хочешь, чтобы я и с тобой так обошелся?

Дружки изрядно помрачнели. Видно, Пропойца не жаловал неудачников.

С другой стороны ручья ответили:

— Ладно, топай сюда.

Залезть к тигру в пасть целиком и живым — задача непростая, но сумели же. Теперь бы выбраться еще.

Они зашагали вперед — и вскоре долина вокруг них сомкнулась в узкую лощину, а лощина уперлась в пещеру, где стояла загородка из бамбуковых кольев и колючего кустарника, охраняемая еще одной линией стражников.

— Кто такие? — спросил, выступая вперед, довольно высокий человек в доспехе поверх рясы. Голову он в последний раз брил давно, и над низким лбом топорщились короткие и жесткие, как кабанья щетина, волосы. Райко мысленно тут же прозвал его Кабаном.

Райко уж собрался ответить, но Сэйсё жестом остановила его.

— А ты кто таков? — спросила она.

Нет, если бы Райко не знал, ни за что не подумал бы сейчас, что это женщина.

— А почему это за тебя безбородый говорит? Ты что, чучело китайское?

— Голова говорит с головой, — пронзительный голос Сэйсё звучал надменно и резал уши. — Проведи нас к Пропойце — с ним и будет говорить старший братец.

Препирательства были обязательны, почти ритуальны — этакий разбойничий способ приветствия. В конце концов все равно незваных гостей провели бы к Монаху-Пропойце. Они были не первой и не последней мелкой шайкой ямабуси, привлеченной силой и славой свирепого разбойника.

Сам Пропойца обретался со своими ближними в большой пещере, освещенной множеством факелов и светильников. Пещеру загромоздили барахлом, которое тут сходило за роскошь, — куда ни глянь, ширмы, местами прорезанные и с плохо отмытыми потеками, занавеси, засаленные шелковые подушки, посуда, изгвазданная до такой степени, что не разобрать — где драгоценный фарфор, где чашки домашней лепки. Дорогие одежды на разбойниках сидели криво и косо, а один ухитрился нацепить на свои грязные коротко обрезанные волосы шапку-эбоси — да только задом наперед. Шапка сползала, он с ругательствами поддевал ее обратно, а остальные смеялись, показывая на него пальцами. У каждого на лице были следы утреннего похмелья, одного даже тошнило в углу. Ох и воинство…

— Ну, вот он я, знаменитый Монах-Пропойца, — восседавший на возвышении великан держал в одной руке веер, а в другой — огромную плошку для подаяний, в которой плескалось вино. — Ежели хотите говорить со мной, то говорите.

Пропойца был страшен. Его одутловатое лицо багровело как маска демона. Нарочито чем-то смазанные рыжие волосы топорщились подобно языкам пламени. Из-под грязноватой алой накидки виднелась пурпурная: наглец рядился в запретные императорские цвета.[74]

Но сильнее, чем сам Пропойца, Райко поразило изрядно подзакопченное уже изображение, процарапанное над его головой в известковой стене. Огромный паук с женской головой.

Это была не работа бандитов. Копоть покрывала паука во всех местах равномерно, и наслаивалась тут веками. Здесь, понял Райко, было древнее святилище цутигумо. Не в этом ли самом месте вассалы императора Дзимму, зачаровав вождей цутигумо песней, выхватили мечи и пронзили зачарованных?

Еле оторвав взгляд от страшного рисунка, он сделал шаг вперед и поклонился.

— Мы вольные монахи, наскучили монастырским житьем и желаем присоединиться к тебе, царь удальцов, — сказал он.

— Желаете, значит? Не так-то это просто будет сделать, вот что я вам скажу. Мало надавать по шее трем олухам, чтобы я согласился взять вас к себе. Для начала придется пройти три испытания.

— Первое мы уже прошли — мы здесь, и говорим с тобой, — дерзко заявил Райко.

— Верно! — Пропойца рассмеялся. — Теперь выдержи, дружок, и второе испытание: выпей со мной моего сакэ.

Двое разбойников немедленно приволокли дзабутон, и Райко пришлось подняться на возвышение и сесть против негодяя. Как и Пропойце, ему налили сакэ в чашку для еды.

— Кто не может осушить чарку единым духом — тому не место средь моих удальцов! — выкрикнул гигант, взмахнув веером.

Можно было бы сейчас достать меч из посоха или выхватить кинжал из-за обмоток на ноге… Но тогда, даже если Пропойца погибнет, вся орава кинется на нас — и… нет, уцелеть при такой расстановке сил не получится. Даже похмельные бандиты, когда их четыре десятка, задавят шестерых.

— Это разве выпивка? Младшему моему братцу и то маловато будет!

Райко, не глядя, сунул чашку Кинтоки. Три глотка — и чашка была пуста.

— Сакэ-то дрянное. Мы тут получше привезли, в подарок. Отведаешь нашего угощенья? А, хозяин?

— Если, конечно, твои уроды его еще не растащили… — добавил Райко.

Он принял от виночерпия вторую наполненную плошку, а тем временем из рук Сэйсё выдернули оплетенный кувшин и пустили по кругу.

Жаль, что Пропойца продолжал пить свое.

— За что же мы пить будем? — спросил бандит, вперив в Райко свои страшные, светлые, как вода, глаза.

— За удачу нашего дела — до дна! — провозгласил Райко и поднес сакэ к губам. Оно и в самом деле было не ахти — видно, Пропойца больше интересовался количеством. Пить так, чтобы не делать больше трех глотков за прием, Райко еще не приходилось, но он сумел опростать чашку и со стуком вернул ее на столик. Теперь главное было — следить, чтобы им не налили из тех самых дареных кувшинов.

Но соратники Пропойцы были не тем народом, чтобы делиться. Вот уже один кувшин Сэйсё был пуст — и по кругу пустили второй. Похмельные разбойники глотали сакэ жадно, запрокинув головы, не тратя времени на то, чтобы разливать по чашкам.

Это славно.

— Эй, вы! — рявкнул Пропойца. — А ну-ка, не зарывайтесь! Несите-ка сюда угощенье, да поживей: атаману-то не досталось!

Теперь его плошку наполнили из кувшина с отравой. И плошку для гостей — тоже.

— Кто еще со мной не пил? Ты, безбородый?

— Могу и я, — протянутую чашку для подаяния взяла худая, но твердая рука.

Райко тревожно посмотрел на Сэйсё — и получил в ответ кивок: можно.

— Э, да что это за детская забава — плошками пить, — действительно, выпитая до дня, плошка не произвела на Сэйсё никакого действия. — А ну-ка, вон из той рисовой миски — составишь ли мне пару? Или о тебе только и славы, что Пропойца, а на деле — просто Младенец?[75]

— Ха! — рыкнул главарь, и, отбросив плошку, протянул лапищу. Ему тут же вложили рисовую миску — большую, на сё,[76] а то и больше. — Жаль, второй нет. Ну что, половину я, половину ты?

— А целую — слабо?

Пропойца заинтересовался. Видно, нечасто ему попадались сотрапезники, способные пить наравне. Может и подействует. Но все же здоров он больно. И неизвестно, в кого он такой рыжий. Если он тоже наполовину они — или на четверть — то не уснет.

— А ну, давай, лей!

Виночерпий, тощий парень с кривым шрамом на роже, уже лыка не вязал, и наливать пришлось Сэйсё.

Пропойца хыкнул, поднес миску к губам и принялся звучно — габу-габу! — глотать. Райко видел его краем глаза, смотреть прямо — опасался, чтобы ненароком не выдать, что он не так пьян, как кажется. Хотя замечать это было уж некому — разбойники кто сидел с мутными, осоловевшими глазами, кто повалился прямо на месте, пачкая шелковые рукава в жирных плошках с остатками еды.

— Хорош! — воскликнул Пропойца, когда миска, налитая для Сэйсё, опустела точно так же. — Вот же вам второе испытание, молодцы. Выпить выпили, теперь — закусите.

Пропойца застучал чашкой о столик, и разбойники принесли закуску: на доске тонко нарезанные мясные ломти.

Райко, будучи не особенно ревностным буддистом, иной раз ел мясо. Воину без этого трудно. Так что он спокойно достал из-за пазухи палочки и отведал. Только одно спросил, жуя:

— Вот так, сырьем, и едите?

— Иной раз привариваем, — доверительно сообщил Пропойца. — Да вот, сам смотри…

Он протянул руку — и слуга подал ему… человечью голень вместе со ступней. Маленькую женскую ножку — из тех, что вызывала бы восторги любовников, будь ее обладательница жива.

С голени еще капала вода, пахло мясным наваром. Кожа была не розовой, а серовато-белой, как у ощипанной птицы. Райко понял, чем угостил его Пропойца — и челюсти застыли. Сам же Пропойца, как ни в чем не бывало, впился зубами в поданый кусок — по бороде потек мясной навар.

— Глотайте, — чуть слышно шепнула Сэйсё, толкая Райко в спину. Райко сделал судорожный глоток и пропихнул человечину в горло, не переставая изумляться — отчего его не рвет? Преподобная получила какую-то власть над его телом, другого объяснения не было.

— И в этом-то все испытание? — фыркнула монахиня, поддев палочками кусок человечины из блюда. — Однако, мы со старшим братцем были о тебе много лучшего мнения, Пропойца.

— Отчего так? — спросил разбойник, не прерывая своей жуткой трапезы.

Сэйсё, прежде чем ответить, отправила свой кусок в рот и тщательно прожевала. Подставила чарку виночерпию, не глядя, опростала её и сказала.

— Оттого, что даже зверь знает — мертвая плоть, год пролежав в земле, становится грязью. А если так — значит, она уже не более чем грязь. Что же это за испытание такое, Пропойца? В чем оно заключается — в том, чтобы грязи наесться?

— А ты сведущ в Законе, — усмехнулся Пропойца. — Даже не ожидал от тебя, Абэ-но Сэймэй. Прямо-таки жалко будет тебя убивать. Ни с места! — и прежде чем Райко выхватил из своего посоха меч, Пропойца отшвырнул голень, схватил торчащее поблизости в стойке копье и ударил.

Райко все-таки не сильно захмелел — он успел вскочить на колено, и копье пробило ему не живот, а ногу, пригвоздив к доскам помоста.

Одновременно посох Сэйсё разделился надвое: в правой руке оказался короткий меч, в левой — хорошая бамбуковая дубинка. Этой дубинкой монахиня и огрела Кабана, который кинулся хозяину на выручку.

Райко поднатужился и выдернул копье из ноги. Пожалуй, выпивка помогла: трезвый, он потерял бы сознание от боли, а сейчас боль его только разозлила. Швырнул копье в атамана — промахнулся: тот кувыркнулся в сторону, скатился с помоста — и тут же с ним сцепился Кинтоки.

Значит, донесли Пропойце. И быстро так донесли. А то, что Сэймэй остался в столице, не помогло. Да и то сказать, мог он догнать Райко по дороге, мог. Все же не дело это — драться пьяным, не дело совсем. В голове мысли как камушки катаются. Не дело. Но Пропойцу этому не учили. А может, он и сам не учился — слишком большой он и сильный. И быстрый. Может, он считал, что выпивка у него ничего не отнимет. Зря считал.

— Быстрей! — Сэйсё привычно заученным движением поворачивается к Райко спиной. Это было еще с ночи отработано между ними: под плащом и широкой соломенной шляпой на спине у Сэйсё были припрятаны лук и колчан.

Получив в руки знакомое оружие, Райко почувствовал прилив сил. Действительно, с мечом он, раненый, много бы не навоевал. А с луком можно прекрасно сражаться, даже стоя на одном колене. Особенно когда тебя прикрывают такие бойцы как Кинтоки, Садамицу, Урабэ, Цуна и преподобная Сэйсё.

Конечно, для лука нужно расстояние, но в помещении у него есть преимущество — стрела останавливает противника сразу. Если, конечно, это не Пропойца, которого нужно бить тараном для ворот, чтобы остановить.

Пропойцу сдерживал Кинтоки. Райко посылал стрелу за стрелой в пьяный скот, что пытался атаковать друзей. Урабэ и Садамицу кинулись ко входу и закрыли грубые, кое-как сколоченные ворота на бревноподобный засов.

Все было кончено быстро. Только Пропойца, слегка пошатываясь, стоял к стене спиной — один против троих.

Троих? Да, троих. Цуна лежал на земле среди убитых, и кровь текла по его лицу, рассеченному надвое.

— Цуна! — крикнул Райко; прянул вперед, отбросив бесполезный лук (стрелы все равно кончились) — и упал.

— Займитесь ранеными, — скомандовала Сэйсё. — Мы тут закончим вдвоем.

— Тебе не взять меня, Сэймэй, — прошипел Пропойца.

— Дурак, — усмехнулась женщина. — Разве тебе не говорили, что волчица страшнее волчонка?

— Предательница… — прошипел Пропойца. — Шлюха. Богиня…

— Не имеет силы надо мной и не поможет тебе.

Пропойца и так был сильно изранен в схватке — а теперь его избивали древками двое, равных ему по силе.

Садамицу оторвал рукав, туго стянул Райко пронзенную ногу. Цуна был жив. Чей-то меч — а может, нагината — задел его самым концом и рассек лоб и лицо до кости, но череп выдержал. Плохо только, что глаз Цуна потерял безвозвратно. Вытек глаз. Тут уж никаким волшебством не поможешь и не исправишь. Но хоть жив.

Пропойца упал. Кинтоки закрутил ему за спину руки, туго связал их поясом.

— А что, малый, — прохрипел разбойник. — Слыхал ли ты о таком: господин повелевает отрубить голову отцу?

— Отец — тот, кто имя дал, — рыкнул в ответ Кинтоки. — Ты никому не отец!

— Врешь, парень, — закаркал-засмеялся пленник. — По глазам вижу, что все ты понял. Лет этак двадцать назад, вскоре после мятежа Масакадо твоя матушка бежала из столицы со своим хахалем, верно? Дерьмо дерьмом, а не мужик. Перед смертью выл, пощады просил… Сам девку нам предложил, сечешь?

— Я не секу. Я наотмашь бью, — Кинтоки размахнулся и врезал бандиту палкой по груди.

Бамбук треснул.

— Осторожней, — спокойно сказала преподобная Сэйсё. — Ребра поломаешь, он говорить не сможет. Где богиня, червь?

— Нет ее здесь, — оскалился Пропойца. — Обещалась быть скоро, да не пришла.

— Врешь. И знаешь больше, чем хочешь показать. Мальчик, ты только с ним поосторожнее. Он хочет, чтобы ты его убил. Не оказывай ему услуги.

— Чего вру? Ну, поищите ее, поищите здесь, может, найдете? Хрен бы вы меня взяли, будь она сегодня тут. Она только с виду хрупкая, как куколка бумажная, а мне так чуть голову не оторвала…

— Что, на ее прелести пасть разинул? — спросил Садамицу.

— Ты бы тоже разинул, сынок. Там есть на что разинуть.

— Как давно ты собираешь здесь людей? — Райко, опираясь на посох, старался не шататься. — Кто с тобой в сговоре, кроме Великого Министра?

— Имел я Министра! Я служил только ей. Она обещала мне бессмертие. Обманула, сука…

— Она не обманула, просто не успела. Тебе повезло. Ты думаешь иначе, но тебе повезло.

— Обманула. Могла раньше…

— Как давно ты ее знаешь?

— Лет шесть.

— Где встретились?

— На севере. Нас в Дэва загнали… Мы в деревушке одной поживиться хотели, а там… Словом, не повезло. Меня она одного в живых оставила. Ей нужен был кто-то, кто знает юго-запад… Пообещала, что за верную службу примет к себе совсем. Сделает они при жизни, здесь.

— Эта пещера?

— Вроде как ее храм. Она привела меня сюда. Сказала — здесь я начну свое служение. Не собирался я ей служить. Очень мне надо — без яиц остаться и без языка. Пусть бы сделала меня демоном, а там бы мы посмотрели, кто кого…

О да, мы бы посмотрели, — Райко молча усмехнулся. Теперь ему было почти жаль Пропойцу. Глупый ты глупый кабан, гордишься своим огромным телом, клыками — и не подозреваешь, что на тебя с самого начала был готов вертел…

— Зачем тебе девушки?

— А тебе зачем? — Пропойца хрюкнул.

Райко ударил его по лицу — вышло слабо.

— Ты убивал их жестоко и кроваво. Зачем?

— Так надо. Чтобы стать они — надо пить кровь и жрать человечью плоть.

— Это богиня тебе сказала?

— Нет, сам догадался. За ними подсматривал.

Врет, — чтобы понять это, Райко не нужна была Сэйсё. Этот не стал бы чертить волшебных знаков. Он убивал бы девушек как попало.

— Дочь старшего конюшего из дома тюнагона жива?

— Жива.

— Она здесь?

— Нет. Богиня увела ее с собой.

— Врет, — бросила Сэйсё.

— Откуда ты взялась на мою голову, такая умная сука? — огрызнулся Пропойца.

— Благодари свою богиню, — засмеялась преподобная Сэйсё. — Она передала мне часть своей силы.

— Бабы, — Пропойца сплюнул. — Все зло от баб.

И тут в двери застучали:

— Господин! Господин! Что у вас там случилось! Откройте!

— Ломайте дверь! — заревел Пропойца. — Убейте их!

— Будете ломать, — перекрыл его Райко, — ваш вожак умрет первым.

— А ты кто такой? — озадаченно спросили с той стороны. — Кто это тут лает?

Райко уже успел изрядно надоесть этот вопрос. Он собрал остатки сил в один вдох и, радуясь, что наконец-то можно не позорить себя ложью и переодеваниями, гаркнул:

— С тобой, свинья и собака, разговаривает Минамото-но Райко, старший сын Минамото-но Мицунаки, правителя Сэтцу, потомок Шестого принца Садацуми в третьем колене!

За дверью раздался невнятный гул голосов, потом стук, топот и звуки свалки в небольшом пространстве.

— Здесь есть другой выход? — спросил Райко.

— Есть. Только я вам не покажу — все равно ведь убьете.

— Только небыстро убьем, — точно так же, спокойно и буднично, Сэйсё в дороге говорила о том, чтобы поймать рыбу в ручье или развести костер. Поэтому Пропойца еще ухмыльнулся разок, а потом вдруг понял и посерел лицом. Видно, выбор между гневом богини и монахини показался ему делом неподъемным, потому что он беззвучно зашлепал губами, не в силах ничего сказать.

Сэйсё подняла свой посох.

— А я знаю, где выход. Кинтоки, сдвинь-ка вон тот камень.

— Женщины! — напомнил Райко.

Где они — можно было и не спрашивать у Пропойцы: один из боковых отводов пещеры уже оглашали испуганные рыдания.

— Садамицу, выводи их всех, — скомандовал Райко. — Пусть те, что покрепче, несут Цуну.

Урабэ уже содрал откуда-то занавесь и перетащил на нее верного юношу. Из-под повязки у того еще сочилась вязкая темная кровь, но он порывался встать. Урабэ пришлось даже прикрикнуть, чтоб не дергался.

Девицы, которых Садамицу повытаскивал из-за грубой деревянной решетки, рыдали, кто-то даже заверещал заполошно, а между тем разбойники, видать, сочли силы, решили, что с шестью-то пришельцами как-то управятся, и стали бить в дверь чем-то тяжелым. Завалить дверь было совершенно нечем — вся мебель в пещере сводилась к дзабутонам и легким ящикам для одежды. Значит, нужно будет отбиваться, отступая — без надежды на спасение. Или…

— Тащите его сюда, — показал Райко.

Трое самураев поставили Пропойцу на колени против входа. Райко занес над ним меч. Садамицу, Урабэ и Кинтоки, взяв у бандитов луки и собрав стрелы, встали рядом со своим господином, готовые прикрывать его. Госпожа Сэйсё подгоняла женщин — кого криком, а кого и посохом. Проход, оставленный для Пропойцы, было достаточно широк — но и женщин в пещере оказалось не меньше трех десятков, а те, что несли Цуну, шли первыми и задерживали всех.

Когда последняя забилась в щель, госпожа Сэйсё прикрикнула:

— Вперед, куклы вы этакие! Вперед, и не останавливаться, пока не отойдете от выхода на расстояние полета стрелы!

После чего уперлась в камень плечом, а в стену пещеры — ногой, подналегла — и опять задвинула проход.

— Зря вы не ушли, — сказал Райко. — Они, едва до леса дойдут, потеряют себя от страха…

Не успел он договорить, как засов треснул и одна створка упала внутрь пещеры.

Трое самураев выпустили по стреле каждый — и трое разбойников, державших бревно-таран, упали. Двое других повалились под весом орудия, перегородив путь остальным.

— Эй, вы! Смотрите! — крикнул Райко, и одним ударом снес голову Пропойце.

Кровавая струя ударила вперед, когда огромное тело повалилось на пол. Райко поднял голову Пропойцы за рыжие сальные лохмы и, с трудом удерживая на вытянутой руке, сделал шаг к воротам.

— Пропойца мертв! Кто вы теперь? Что вы теперь? Вы остались без головы, как и эта туша. Так бегите же скорей, пока сюда не пришли императорские войска! Бегите и прячьтесь — потому что они вот-вот будут здесь! Неужто вы думали, что я, Минамото-но Райко, позволю кровопийцам бесчинствовать вблизи от столицы? Преступления вашего вожака переполнили меру моего терпения, но вы без него — солома на ветру. Хотите — бегите, не хотите — сгорите, как горит солома!

Они отступили. Как и следовало ожидать, в таком узком проходе задние напирали, мешая передним пробиться, а передние пятились в ужасе перед увиденным.

Райко и его четверка, стоя на границе света от факелов, отбрасывали жуткие тени, и казалось — за их спинами встали стеной полчища демонов. Голова Пропойцы в отблесках огня, с выкаченными глазами и отваленной челюстью, предстала видением адских мук, освещенных заревом Великого Пожирающего Пламени. Человек воинского сословия мог бы опомниться. Настоящий монах знал бы, что все это — лишь призраки, порожденные его собственными страстями. Разбойники не были ни тем, ни другим. Они побежали.

И очень вовремя — Райко потерял сознание.

Когда он пришел в себя, вокруг стояла тьма — хоть глаз выколи; но по свежему воздуху и шуму ветвей Райко понял, что уже не в пещере. Как-то они выбрались. Кто-то его вынес…

Он приподнялся — и голова немедленно закружилась. Обшарив пространство возле себя, Райко обнаружил ровный, хоть и не очень чистый пол, соломенный плащ, который сейчас служил ему постелью, собственные хакама в изголовье, одеяло, пропахшее дымом и телом смерда… Но не обнаружил ни меча, ни лука, ни кинжала.

— Господин? — прошептал рядом Цуна. — Вы очнулись?

— Да. Где мы и что с нами было?

— Мы в заброшенной деревне возле Оэяма. Разбойники перебиты и рассеяны.

— Кем?

— Господином Тайра-но Корэнака.

— Значит, войска все-таки послали… — Райко с облегчением откинулся на изголовье.

— По правде говоря, господин, их послали за нами. У капитана Корэнака приказ арестовать вас за сговор с Пропойцей и мятеж против Государя.

— Так мы что, под арестом?

— Вроде того.

— Вроде?

— Нас не стали связывать, только оружие забрали. Даже слова с нас не взяли, что не сбежим. Хотя — куда мы без вас?

— Как твоя рана? Не воспалилась?

— Не знаю. Госпожа Сэйсё промыла чем-то, говорит, что повезло. Голова только болит. Господин Корэнака будет в столице свидетельствовать о вашей невиновности.

Райко закрыл глаза. Болела раненая нога, дергала и ныла, не давала задремать, и мысли бегали по кругу, нерадостные и унылые.

Господин Корэнака — честный человек, доложит то, что своими глазами видел, и от себя прибавлять не станет. А значит, замять дело не удастся. Это хорошо. Потому что Пропойца — Пропойцей, а ниточка к богине оборвалась, и где теперь искать кончик?

— Только он говорит, — продолжал Цуна, — что так нельзя все же. Нехорошо. Он понимает, что у разбойников всюду уши — а так их удалось застать врасплох и все женщины остались целы. Но что бы вышло, если бы он не подоспел вовремя или если бы он в эти глупости поверил?

Нехорошо, — Райко усмехнулся. А как? А что делать, если никто не хочет знать и никто не хочет слушать?

То, что за ним отправили погоню — это наверняка происки заговорщиков. Однако в том, кого отправили, чувствуется рука господ Минамото и Абэ. Тайра-но Корэнака не из тех, кому можно отдать прямой приказ убить арестованного, а намека он не заметит — или предпочтет не заметить.

— Дочь старшего конюшего жива? — спросил он.

— Так точно, — Цуна поклонился и выскользнул в дверь. Вернулся меньше чем через минуту, ведя за руку девицу, одетую как простолюдинка — в синее и коричневое — с повязанной платком головой. В свободной руке девица несла светильник — простую плошку с точащим фитильком. Зря, подумал Райко. Я бы потом, при свете дня с ней переговорил.

Девица села на колени у ложа. Райко прокашлялся, не зная, как начать.

— Вам… известно, кто я? — спросил он.

— Да, господин. Вы начальник городской стражи, господин Минамото-но Ёримицу. Я слышала, как вы провозглашали свое имя…

Голос ее звучал глухо, словно рот был обмотан несколькими слоями ткани.

— Уже не начальник, — смутился Райко. — А ваше драгоценное имя можно ли узнать?

— Сатико, — так же безжизненно ответила девушка.

— Вам… известно, что делал ваш отец после того, как вас похитили из Столицы?

— Нет, — девица покачала головой. — Но мне остригли волосы и говорили, что отошлют ему. Еще сказали, что если он не будет послушным, ему пошлют уже мои ногти вместе с пальцами… Боюсь, что мой бедный отец погубил себя. И не только себя, верно?

Райко решил пока не отвечать на этот вопрос.

— Я… понимаю, как вам может быть тяжело это вспоминать… Но скажите — когда и при каких обстоятельствах вас похитили?

Девица вздохнула. Чувствовалось, что она не плачет лишь потому, что все слезы уже выплаканы.

— После того, как мой ребенок родился мертвым, господин тюнагон перестал приходить ко мне и не отвечал на письма. Я плакала целыми днями и думала — зачем жить? Тем временем отец решил отослать меня за город, чтобы я немного развеялась. Меня посадили в повозку, вывезли за стены. Мы ехали и ехали — за занавесками уже начало темнеть. Я окликнула возницу — где мы? — а в повозку пролез какой-то чужой мужлан и сказал, что спешить мне уже некуда… Я очень испугалась, а он кинулся на меня, и… Затем он меня связал, подъехали верхом его дружки. Меня посадили на седло, натянув на голову верхнее платье — и привезли в пещеру горы Оэ. Случилось это в Безбожный месяц,[77] в последние дни. Сколько времени прошло — я не знаю.

Райко сглотнул.

— Сейчас уже весна, — сказал он. — Вот-вот закончатся новогодние празднества. Разве вы не чувствуете запаха пробуждающейся земли?

— Я ничего не чувствую, благородный господин Минамото.

— Простите, госпожа Сатико. Не смею вас больше тревожить. Хочу сказать только одно: ваш отец хотел бы вас видеть. Убедиться, что вы живы. А поскольку он взят под стражу и не может покинуть Столицу — боюсь, вам придется сопровождать меня в мою усадьбу.

— Что будет с ним?

— Он помогал убийцам. Но помогал не по доброй воле, а из страха за вашу жизнь.

— Вы его казните, — это был не вопрос.

— Да, — сказал Райко. — Но я поклялся ему доставить вас живой, если вы живы. И я сдержу клятву.

— Зачем я не умерла, — девица хотела было натянуть на голову верхнее платье, но Райко удержал ее за руку.

— Вы не умерли, потому что такова была ваша карма, — сказал он. — Нет смысла винить себя теперь. Молитесь об очищении души вашего отца, чтобы он мог возродиться в лучшем мире. Мужайтесь. Страдания избавляют нас от привязанности к тленному. Не вы виновны в том, что тюнагон охладел к вам, а отец оскорбился. Не вы сделали Пропойцу разбойником и убийцей, не вы подбили его и многих других искать бессмертия через кровь. Беда была вам определена в прошлых жизнях, но в жизни нынешней преступлений вы не совершили, вам не за что корить себя. Вы… Вот что, вы лучше поговорите об этом с Сэйсё.

— С вашим евнухом?

— Э-э… Сэйсё — женщина.

Рот Сатико приоткрылся. Райко был рад, что сумел пробиться через заскорузлую боль и вызвал хотя бы удивление.

— Такая сила… — прошептала Сатико.

— И быстрота, и ловкость, и ум, и сострадание. Поговорите с ней, она гораздо лучше вам поможет, нежели я.

Он притворился, что слабеет и теряет сознание — и Цуна увел девицу. В заброшенном доме снова стало темно. И снова в дверном проеме сгустилась чернота — а потом входящему передали в руку светильник. Райко увидел высокого человека в полном доспехе о-ёрои.

— Я — Тайра-но Корэнака, капитан Правой внешней стражи дворца, потомок принца Такамунэо в четвертом колене, — предпочел заново представиться вошедший. — Необычайно рад, что вы живы и высказываю сожаление по поводу обстоятельств, при которых нам довелось увидеться во второй раз.

— Я Минамото-но Райко… — да, крепко ж его ударили, чуть не сказал «начальник городской стражи».

Господин Корэнака, однако, принял замешательство не то гостя, не то пленника, за медлительность, естественную при кровопотере.

— Оставьте, — сказал он. — Как же мне не знать, за кем меня посылали?

Господин Корэнака присел возле постели, поставил каганец на пол и снял шлем. Райко не смог сдержать смеха.

— Если из повиновения выходит род Минамото, посылают Тайра. Если из повиновения выходят Тайра, посылают Минамото… Не будет ли дерзостью с моей стороны спросить, кто именно отдал вам приказ?

— Не будет. Приказ изволил подписать канцлер Санэёри.

Райко понимал теперь, почему Сэймэй остался в Столице… Кто-то должен был позаботиться о том, чтобы Минамото-но Ёримицу и его вассалам было куда возвращаться.

И чтобы их было кому выслушать.

— Ах, как бы мне хотелось, — мечтательно сказал капитан Тайра, — успеть раньше вас, застать этого Пропойцу в живых и обезглавить самолично! Как отец молодой девушки, я не мог успокоиться, пока этот негодяй был жив!

Райко снова улыбнулся. Прекрасной души человек, этот господин Корэнака! Когда он во главе своих людей ворвался в пещеру, где обескровленный Райко лежал рядом с обезглавленным Пропойцей — ему ни на миг не пришло в голову присвоить подвиг себе и доставить в Столицу две головы заговорщиков вместо одной! Братья Фудзивара умеют хорошо придумывать интриги — но плохо знают своих людей.

— Погодите, — Райко вдруг пришла в голову мысль. — А кто передал приказ непосредственно вам?

— Мой начальник, господин Татибана Сигэнобу, — немного удивленно ответил капитан.

Татибана Сигэнобу — человек Левого Министра… Нет, что-то не ладится. Если за приказом об аресте Райко стоят братья Фудзивара — то как они допустили, чтобы приказ пошел через канцелярию Левого Министра?

Да никак, понял Райко. Приказ исходил не от них. Левый Министр, скорее всего, написал его сам, и передал канцлеру на подпись, скрывая авторство — а тот и подписал, довольный, что удастся разделаться и с опасным союзником-свидетелем, и со слишком назойливым начальником стражи… А господин Татибана Сигэнобу не посмотрел, кому отдает распоряжение. Или наоборот, очень хорошо посмотрел и правильно выбрал. Насквозь честного человека и отца юной девицы.

— Благодарю вас, — снова сказал он.

— Нет, это я вас благодарю, — капитан поклонился Райко. — И если вы окажете мне честь, приняв мою дружбу, я буду благодарен еще больше.

— Это будет честью не для вас, а для меня, — Райко почувствовал слабость, словно его заворачивали в мокрые златотканые одежды, такие тяжелые, что не вздохнуть. — Простите, я… устал.

— Да, конечно, — господин Корэнака поднял шлем и встал. — Прислать сюда вашу храбрую четверку и брата Сэйсё, чтобы он полечил вашу рану?

Значит, Сэйсё для капитана Корэнаки — все еще «брат»… Ну ладно.

— Если вас не затруднит…

— Не затруднит. Я бесконечно вам обязан.

Ушел наконец.

Снова в дверь просунулся юный Ватанабэ. За ним вошли и остальные — Кинтоки, Суэтакэ и Садамицу. Появление «брата Сэйсё» сопровождалось постукиванием черпачка о котелок и запахом мясного навара.

Райко вспомнил пещеру и вареную девичью ногу в лапах Пропойцы… Лучше прикинуться бесчувственным, чтобы не заставили есть.

— Не спешите терять сознание, господин Райко. Вам необходимо выпить не меньше го[78] мясного навара, раньше я от вас не отстану.

— Меня тошнит от запаха вареного мяса.

— Потерпите. Вам нужно восстановить силы.

— Разве мертвая плоть — не та же грязь?

— Не ханжите мне тут, — Сэйсё села там, где только что сидел Корэнака, достала из котелка черпачок и начала дуть на содержимое. Потом поднесла черпачок Райко и сказала: — В свой час и ваша плоть грязью станет, а теперь — еще рано. Красавчик, подержи-ка своему господину голову.

Садамицу пододвинулся вперед и приподнял голову господина. Навар, полившийся в рот, грел — но не обжигал. Райко ощутил прилив сил, но когда Сэйсё окунула было черпачок в котел второй раз, мотнул головой: не надо. Он боялся, что его сейчас стошнит.

— Нечего, нечего. Все уляжется. Всему место найдется.

Райко видел их всех, как сквозь кисею. Они были ранены тоже — но все легче, чем он. Разве что Цуна, бедный мальчик… У Суэтакэ пропиталась кровью повязка на левом плече, Садамицу как-то странно кривился на правый бок, и даже несокрушимый, казалось бы, Кинтоки изодрал все верхнее платье на перевязку дюжины глубоких порезов.

Райко сделал еще два глотка — и понял, что прилив сил был обманчивым: на самом деле ему смертельно хотелось спать. Уже не потерять сознание — а спать обычным сном, несущим выздоровление.

— Ну, спите, — Сэйсё убрала черпачок в котел и поставила котел перед Кинтоки. — Давайте, молодцы. Вам это тоже необходимо.

— Спасибо, не хочу, — насупился Кинтоки.

— Не блажи, — строго сказала женщина. — Кем ты себя мнишь, дуралей?

— Вы сами знаете, — Кинтоки опустил голову.

— Как с вами, недоверками, трудно, — вздохнула монахиня. — Случайное соединение элементов, которое мы зовем телом, вы принимаете за подлинную сущность. Смотреть на свои руки, на свои ноги и думать «я» — глупо; но много глупее при этом думать «он». Вы были связаны в прежних рождениях и в этом — но что с того? Ты все правильно сказал: отец — тот, кто дал тебе имя. А тот несчастный — всего лишь узник своей кармы.

— Вы это говорите, чтобы утешить меня, — пробормотал Кинтоки.

— Иди ты к… богине, — фыркнул Садамицу. — Если ты так переживаешь из-за того, кем был твой отец по крови, то мне лучше вовсе пойти и утопиться.

— Чего это? — изумился Кинтоки.

— Мой отец был Тайра Масакадо, — сказал Садамицу. — Почтенная Сэйсё, можно немного отвара?

— Нет, погоди… — сказал Урабэ. — Ведь было приказано казнить всех потомков Масакадо мужского пола. Как же ты…?

— Я еще не родился, когда был отдан этот приказ, — пояснил Садамицу между глотками. — Вассалу господина Садамори глянулась наложница Масакадо. Он взял ее беременной, надеясь, что родится девочка — а родился я. Мой названый отец любил мою мать и не стал казнить меня. Он велел объявить, что я девочка, и до семи лет я носил женское платье и жил на женской половине… А потом у наложницы родилась настоящая дочь. Ее записали мальчиком, а через несколько лет, чтобы окончательно запутать дело, меня под ее мужским именем отдали в сыновья к вассалу господина Тада-Мандзю, самураю Усуи. Так что мне по записям — тринадцать лет, а ты, Кинтоки, в хорошей компании.

А что сказать мне? — подумал Райко, — сыну господина Тада-Мандзю?

— Почтенная Сэйсё права, — проговорил он уже почти непослушным языком. — Мы есть то, что мы делаем. С тем, что есть, и с тем, что принесли из прошлых рождений. Ешь, Кинтоки. Ты мой вассал, тебе нужно восстановить силы.

Кинтоки больше не отказывался — выхлебал два черпачка и передал Цуне. Затем лекарственное питье перешло к Урабэ, и тот спокойно пригубил. И то: уложив с десяток человек, трудно сильней испортить себе карму отваром из… а кстати, из кого?

— Не морочьте себе этим голову, — посоветовала Сэйсё. — Есть можно всё, кроме отражения луны в воде. Если вам так уж неймётся, то я скажу: это была змея. Они и на вкус хороши, и больным полезны. Мясо легкое, но плотное, а силы в нем много.

— Змею, наверное, даже святым можно, — задумчиво сказал Цуна.

Райко закрыл глаза — и его унесло тут же.

На следующий день его несли на носилках, а поскольку с отрядом Тайра-но Корэнаки были раненые и девицы, освобожденные из пещеры Пропойцы, двигалась колонна крайне медленно, и, хоть выступили они затемно — только на закате подошли к деревне, где Райко и его люди оставили коней.

Райко уложили в доме старосты и даже отыскали ширму, чтобы отгородить его постель. Четверо самураев пребывали при господине неотлучно, хотя оружия ни ему, ни им так и не вернули.

— Тут я вас, пожалуй, покину, — сказала преподобная Сэйсё, заглянув к Райко попрощаться. — Некоторые из этих несчастных хотят уйти со мной в обитель. Господин Корэнака не возражает.

— Среди них есть дочь старшего конюшего тюнагона Канэиэ?

— Она проследует с вами. Но мы обе были бы крайне благодарны, если бы после свидания с отцом вы и ее отправили ко мне.

Райко кивнул — и Сэйсё исчезла почти тут же, не дав и попрощаться с собой толком.

На другой день бывший начальник городской стражи настоял на том, чтобы въехать в Столицу верхом и в полном доспехе. Пусть его ждет арест, разжалование, ссылка и даже казнь — но он не покажется перед людьми беспомощным и жалким.

День выдался теплым, солнечным. Райко ехал во главе процессии, рядом с господином Корэнакой. Тот не тревожил его расспросами. Он был человек простой, сделанное дело почитал ясным, а заслуги Райко — неоспоримыми. А Райко думал о том, что какой-нибудь доброжелатель, фальшивый — или даже настоящий — мог уже давно отправить гонца к его отцу. И что толку избавлять столицу от разбойника, если она из-за этого сгорит?

Ехать оказалось не так трудно, как думалось поначалу — конь был прекрасно обучен и хорошо слушался узды, почти не требуя управлять ногами. Если пройти весь путь до столицы без особой спешки, но при этом и не мешкая, с двумя-тремя остановками на отдых для женщин и раненых, то как раз к вечеру и успеем. Может быть, подумал Райко, опередим отца — даже если гонец уже послан…

Однако в первой же деревне под столицей вышла непредвиденная заминка: отряд обступили так, что копьеносцам пришлось расталкивать толпу, люди наперебой кланялись и чуть ли не одежды подстилали под копыта коней. Загадка поведения поселян разрешилась быстро: господин Корэнака сразу же после победы над Пропойцей послал нарочного в столицу самым скорым порядком, а тот, останавливаясь для того, чтобы напиться и напоить лошадей, не смог не обронить двух-трех слов.

Пропойца, оказывается, был долгие годы сущим адским наказанием для поселян. И когда они узнали новость от казенного человека, то сперва даже не поверили. Но при виде процессии последние сомнения рассеялись, и радости не было предела. Оно и понятно — в столицу Пропойца только наведывался, да тихо, тайно, в одиночку. А вот окрестные деревни его и его молодцов видали много чаще — и защищаться им было нечем.

Райко и его четверку чествовали как спасителей. Слухи об их столичных подвигах уже успели добраться и сюда. Нашлись и родичи одной из спасенных девушек — однако Райко ожидал от них несколько иного поведения. На девушку смотрели как на выходца с того света. Хотя в определенной степени так оно и было — прежде из пещеры Оэ никто не возвращался.

Надо будет потом проверить, как она, — подумал он.

То же самое повторилось и при въезде в столицу — поклоны, приветствия, чествование, как будто и не было тайного отъезда, почти бегства… Перед воротами Расёмон снова пришлось остановиться: толпу-то копьеносцы могли бы растолкать, но не станешь ведь расталкивать процессию дворцовых чиновников во главе с помощником Левого Министра господином Татибана Сигэнобу?

Райко уже устал удивляться, и сил всех оставалось только на то, чтобы произносить положенные слова. Ему бы радоваться, что все так обернулось, но на сердце было черно.

— Господин Минамото, — зашептал в самое ухо капитан Тайра, — Необходимо спешиться и преклонить колено.

Беспокойство капитана было вполне понятно: он сомневался в том, что Райко сможет хотя бы спешиться. Райко, однако же, смог. И даже колено преклонил. И даже большую часть речи господина помощника Левого Министра выслушал.

А потом просто лишился чувств.

Очнувшись, Райко долго лежал, глаз не открывая и никак не показывая, что в себя пришел. Ему ничего не хотелось сейчас — лежать бы так, в сумраке внутренних покоев родного дома, узнаваемого даже по запаху. Дать отдых телу и разуму…

Да не вышло. Господин Минамото-но-Мицунака голос понижать не привык.

— Это что такое, болван? Это придворное платье, по-твоему? Этот куцый хвост — шлейф? Да знаешь ли ты, смерд, что государь изволил мне пожаловать четвертый придворный ранг, а сыну — пятый?

Надо же, подумал Райко.

— Не извольте гневаться, сиятельный господин, — послышался голос портного, — но длина шлейфа как раз соответствует четвертому придворному рангу. Извольте сами убе…

Хлоп! Вздумавшего возражать простолюдина прервали ударом веера. Веер — штука легкая, но тяжела рука у господина губернатора Сэтцу…

— Слушать ничего не желаю, а желаю видеть здесь платье, подобающее чиновнику четвертого ранга!

— Но сиятельный господин…

— Немедленно.

Райко попытался встать — но по телу тошнотворная слабость разлилась. Тогда он просто позвал:

— Отец!

Шум раздвигаемых фусума, звук шагов — легких; невысок и легок в кости господин Тада-Мандзю. Райко приподнялся на локте, чтобы приветствовать отца не совсем уж лежа.

— Ну что ты, не вставай, — господин Мицунака сделал жест веером, услужливая девица тут же проскочила у него под рукой, села в изголовье Райко и начала обтирать ему лицо и шею влажной тканью. Сам господин Мицунака устроился справа.

— Набирайся сил, поправляйся. Послезавтра мы должны явиться во дворец — а эти мерзавцы еще платье не сделали.

— Они сделают, отец. Мне люди, разбирающиеся в тонкостях церемониала, обещали проверить и проследить.

И вот это — чистая правда. Обещали.

Отец смотрел на сына, сын — на отца. Снизу вверх, как не смотрел уже четыре года — в шестнадцать он отца перерос. В усах и аккуратной бородке господина Мицунаки прибавилось седых волосков, или Райко лишь показалось так?

— У тебя родился еще один брат, — сказал господин Мицунака. — Я не хотел сообщать письмом.

— Поздравляю, батюшка, — улыбнулся Райко.

— Если боги будут немилостивы ко мне — ты должен будешь стать ему отцом.

— О чем это вы говорите, батюшка? Вы проживете еще долгие годы.

— Иногда все выходит не так, как думается.

Грудь Райко стиснуло беспокойство.

— Я не понимаю вас.

— А что тут понимать? Ты сегодня герой, тебя славит на улицах чернь и воспевают во дворцах приглашенные девки — а что было бы, если б тебя там убили? Твоя голова торчала бы на пике рядом с головой этого дьявола Пропойцы. Как говорится, победитель — опора трона, проигравший — вор вне закона.

— Я полагал, что оно может так обернуться, отец. Но я думал, что раз в столице нахожусь я, это ко мне могут оказаться немилостивыми боги.

Отец посмотрел на него как на дурака. Действительно, дурак. Род мятежника весь подлежал наказанию — и хорошо, если их ждало просто разжалование и ссылка.

Дурак-то дурак… только стены вокруг — бумажные.

— Отец, не изволите ли вы… состоять в переписке с господином Левым Министром?

— А кто, по-твоему, устроил мне должность Правого конюшего? — усы господина Мицунаки приподнялись в улыбке. — Ах, надавать бы тебе по шее за то, как ты испортил ему жизнь. Радуйся, что ранен, а то непременно я бы тебе накостылял.

— Пятым рангом я обязан ему же?

— Нет, — покачал головой господин Мицунака. — Пятый ранг и должность лейтенанта Ближней охраны тебе присвоены по ходатайству императрицы-матери. Чем это ты ей так услужил?

— Не знаю, отец… — Райко полагал, что это благодеяние излилось на него из другого источника. — А ошибиться не хотел бы. В любом случае, наверняка скоро придет в гости человек, который может это объяснить. Ну, или письмо принесет хотя бы…

— А зачем тебя зовут во дворец — ты также не знаешь? — господин Мицунака достал из рукава ароматную бумагу цвета мурасаки.[79]

Райко вчитался — знаки поплыли у него перед глазами. Это было приглашение на аудиенцию у государя, написанное женской рукой.

— И кстати, — на свет появился еще один листок, на сей раз белый. — Кто это тебе пишет любовные письма?

Райко с великим почтением сложил лиловый лист и вернул отцу — а белый развернул с трепещущим сердцем.

Райко улыбнулся и попросил прислужницу подать письменный прибор. Нечасто бывало, чтобы ответные строчки пришли к нему сразу — но сегодня они словно родились на кончике кисти сами собой:

— Ну, раз ты взялся сочинять любовные вирши, — хмыкнул господин Тада-Мандзю, — то о здоровье твоем я не беспокоюсь. А кто она, кстати?

— Вы удивитесь, батюшка… но я сам еще не знаю.