"Фактор города. Мир фантастики 2010" - читать интересную книгу автора (Гаркушев Евгений, Тудаков Антон,...)

Ирина Комиссарова Три – один – шесть

Утром обнаруживаю, что в доме нет ни кусочка квида, и удрученно вздыхаю. На пути колеса сансары бессчетное число ям и ухабов – если не устилать дорогу листьями бетеля, каждая выбоина отзовется в душе особенно острой болью.

Так говорил Шатхадева, провозвестник новых времен, а я многократно уверялся, что каждое его слово – истина.

Через силу заставляю себя выпить чаю. Утренний ритуал непоправимо нарушен, и к кнопке карматрона я подхожу с упавшим сердцем. Вместо трепета надежды – дрожь страха. Идентифицируюсь. Жетон с глухим стуком падает в приемник, и я спешу увидеть свой сегодняшний жребий. На серебристой поверхности – изображение скарабея. Ну что ж, могло быть и хуже. Но могло быть и гораздо лучше.

Прикрепляю жетон к рубашке и выхожу на улицу.

Первым делом – квид. Покупаю полдюжины в ближайшем автомате. Аккуратно скатанный комочек отправляется в рот. Вообще-то я предпочитаю делать квид сам, есть в этом тоже что-то от ритуала, да и готовая смесь от приготовленной собственноручно отличается, как еда в столовой от домашней кухни… Но выбирать не приходится.

– Тьен, – окликает меня сосед, – слышал новость?

У соседа круглые голубые глаза, соломенные волосы и непроизносимая фамилия. Внешне мы две противоположности, живое напоминание о том, что еще не так давно мир делился на Восток и Запад. Теперь мир един, и люди едины, и между ними нет больше искусственно возведенных барьеров. «Все границы иллюзорны, – учит Шатхадева. – Жизнь становится смертью, смерть ведет к перерождению. Скарабей не отличается от сокола, ноль оборачивается бесконечностью». Много веков потребовалось на то, чтобы люди осознали, что это действительно так.

– Какую новость? – спрашиваю я.

– Знаешь Терри Танга из 95-А?

– Это такой улыбчивый студент с длинной, как у девушки, шевелюрой?

– Точно, – отвечает сосед. – Так вот. Он сегодня вытащил пустышку, представляешь?

– Вот те на, – говорю я. Я и правда ошеломлен. Такой был милый парнишка этот Терри. Тихий, приветливый, жил совершенным отшельником, дни и ночи сидел над учебниками. Мне казалось, уж у кого-кого, а у него с кармой все в полном порядке. Однако видимость обманчива.

– Конечно, тут же прибыла группа энфорсеров, – продолжает сосед. – Выставили Терри из квартиры – прямо в пижаме и тапочках, с пустыми руками. Я как раз выглянул в окно – посмотреть, что там с погодой, вижу: выводят. Ближайший сканер тут же считал пустышку, запищал на всю улицу. Народ завертел головами. Терри подскочил, как заяц, и рванул по направлению к набережной. Надеюсь, у него хотя бы хватило ума спрятаться в Олимпийском парке, хотя шансов мало. Он был совсем ошалевший, а в таком деле главное – самообладание. За ним как минимум трое увязалось, а сколько еще на пути прицепится…

Прощаюсь с соседом и стараюсь выкинуть бедолагу студента из головы. Он мертв, но скоро возродится. Возродится очищенным.

Времени еще много, решаю идти пешком. Вдох на три удара сердца, пауза на один, выдох на шесть. Мысль управляет дыханием, дыхание проясняет мышление. Вселенная состоит из взаимосвязей.

Дыхание – это жизнь. Карма – это ритм дыхания вселенной. На три удара – вдох – причина, на шесть – выдох – следствие. Жизнеспособное общество должно уметь правильно дышать. Человеческая справедливость лукава и темна, и только высшая справедливость беспристрастна и прозрачна.

Новые времена положили конец ложной справедливости и ознаменовали начало истинной.

– У меня есть амулет специально для тебя, друг! – Продавец в пестром одеянии ловко хватает меня за штанину. Он черен, этот продавец, черен, как Великая мать Кали. Но цвет кожи не имеет значения в новые времена. Я улыбаюсь ему, как брату, и получаю ответную улыбку. Зубы торговца красны от сока бетеля – точно так же, как и у меня.

– Я уже купил у тебя специальный амулет, – говорю я весело. – Прошлой осенью. Ты сказал, что он охранит меня от ослепления духа.

– А этот даст тебе силу делать добро! – восклицает нимало не обескураженный торговец. – Возьми его – и готов поспорить, уже к концу года на твоей груди засверкает знак сокола.

Я смеюсь, качаю головой и следую своей дорогой. Даже купив еще десяток «специальных» амулетов, я не стал бы спорить о том, что людям не дано знать наверняка.

Человек выходит из Дома детства в четырнадцать лет. В этот день он впервые узнает о том, какова совокупная сумма его благих и дурных деяний, – в этот день он впервые нажимает кнопку карматрона и получает свой первый жетон. Если количество зла в череде перерождений человека велико, ему в руки упадет символ скарабея. Если число праведных поступков превосходит число прегрешений, на жетоне будет изображен сокол. Знак лотоса достается достойнейшему из достойных. Отсутствие какого-либо символа означает, что душа человека мертва.

Чаще всего на груди человека виден знак скарабея. Скарабей символизирует терпение и усердие, которые требуются для того, чтобы искупить былые прегрешения и не совершить новых. Обладатель этого знака должен много работать: ведь чтобы толкать перед собой огромный ком дурных дел, накопившихся за многие и многие жизни, требуется немало труда.

Только скарабеи могут производить материальные блага и заниматься светскими искусствами.

Знак сокола отмечает немногих – очень немногих, – ведь путь праведности тернист и труден. Даже достигнув просветления, нельзя прекращать усилия. Стоит поддаться слабости, чаши весов опять качнутся, и сокол вновь сменится скарабеем. (Так было со мной, и я до сих пор не могу сместить баланс обратно.) Жизнь летящего к свету посвящена созерцанию и размышлениям – общество освобождает его от трудовой повинности и обеспечивает необходимыми материальными благами. В храме просветленные занимают почетные места, а на улице любой скарабей должен уступить соколу дорогу.

Только просветленные могут носить оружие и доставлять дар очищения.

Немногим удается отрастить себе крылья, но только единицам удается подняться с их помощью так высоко, что земное больше не имеет над ними власти. Это бессмертные, свободные от череды рождений и смертей, достигшие высшей мудрости и бесстрастия. Знак лотоса не увидишь на улицах: его обладатели живут вдали от людской суеты. Говорят, что они пребывают в постоянном созерцании и что их телесная оболочка более не нуждается в пище и воде.

Только бессмертным под силу изменить порядок вещей, возвестить новый закон или отменить старый.

Пустой жетон означает, что груз зла стал так тяжел, что душе не под силу больше двигать его вперед. Человек ходит, спит, испытвает голод и жажду, но этот человек мертв и останется мертвым в последующем перерождении. Чтобы вернуть ему жизнь, необходима посторонняя помощь: как искусственное дыхание способно воскресить утопленника, так дар очищения способен освободить душу от мертвой хватки зла. Это единственный акт насилия, содержащий в себе лишь благо: благо для дающего и благо для принимающего.

Только обладатели пустых жетонов не имеют никаких прав и привилегий.

Я подхожу к служебному входу в городскую оранжерею. От стаи священных обезьян, расположившихся у фонтана, отделяется крупный самец, приближается ко мне и требовательно протягивает сухую длиннопалую ладонь, словно требуя плату за вход. Я смиренно протягиваю новоявленному привратнику горсть орехов и тяну на себя дверь.

Внутри прохладно и тихо. Сплевываю кирпично-красным в мусорный желоб и облачаюсь в белую униформу. Никогда не мечтал быть садовником, но, став им, полюбил эту работу всем сердцем. Ничто так не помогает обрести мир в сердце, как забота о беззащитных.

– Еще один жаркий денек, а, Дон? – окликаю коллегу. Дон Цзыи по прозвищу Орех работает в оранжерее почти так же давно, как и я, и мы всегда отлично ладили друг с другом. Пожалуй, нас даже можно назвать приятелями. Я помогаю Дону с поливкой магнолий и рассказываю о незадачливом студенте.

– Меня все время удивляет, – говорю я, – как одинаково ведут себя «пустые». Вместо того чтобы с облегчением и радостью принять дар очищения, они все как один ударяются в бега, словно желают остаться пустыми навеки. Наверное, нечистота души лишает сознание способности рассуждать здраво.

Дон что-то неразборчиво бурчит. Он вообще что-то мрачен в последнее время.

– Наверное, количество лжи в душе становится так велико, – продолжаю гадать я, – что все вокруг кажется ложью. И учения мудрых, и неделимая цепь поступков и воздаяний, и справедливость такого мироустройства. Может быть, хаос так плотно окутывает человека своим покрывалом, что несчастному мерещится ошибка – или случайность – в работе карматрона. Не знаю… – Я закидываю в рот новый комок квида. – Думаю, я никогда не поддамся такому заблуждению. Карматрон беспристрастен и нелицеприятен, и в его работе не бывает ошибок – я знаю это лучше многих.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Орех.

– Я был соколом, – отвечаю я просто, – но мои крылья были недостаточно прочны. Я поддался соблазну и совершил сразу два греха: сомнения и неповиновения. Стоило мне увериться в мысли, что карматрон не является отражением высшей справедливости, как я немедленно убедился в обратном. Я снова стал скарабеем – несмотря на то, что твердо считал это невозможным для себя.

– Ты имел для этого основания?

Я начинаю испытывать неловкость от разговора. Мы никогда не беседовали на подобные темы прежде.

– Никаких оснований, – отвечаю я. – Кроме самонадеянности и гордыни. Я заглянул в список – список, который даже и не был предназначен для моих глаз, – и сделал поспешный и святотатственный вывод. Уже на следующее утро я убедился, как был неправ и какое большое зло содеял своей душе. Счастье еще, что сумма зла во мне не достигла критической величины, и жетон, оказавшийся в моих руках тем утром, не был пустым.

– Что это были за списки? – интересуется мой напарник.

– Не помню, – качаю головой я. – Да это и неважно… Давай не будем больше говорить об этом, Дон, мне мучительны воспоминания о собственной глупости.

Дон склоняется к застенчивым и робким серебристым крокусам, а я иду в тропический павильон. Мы снова встречаемся друг с другом только во время обеденного перерыва.

– Скажи, Тьен, – выпаливает Орех, – в тех списках, о которых ты упоминал, была ведь и твоя фамилия?

Я неохотно киваю. Что это Дона так разобрало любопытство?

– А еще ты увидел там имена других недавно оперившихся соколов, ведь так? – пытливо допрашивает тот. Я хмурюсь и еще раз киваю:

– С некоторыми из них я познакомился на Церемонии четырех стихий, поэтому имена были свежи в моей памяти и я обратил на них внимание.

– Но в этом нет ничего удивительного, – глаза Дона цепко прищурены. – Имена новых соколов могли значиться в сотне разных списков. Что же заставило тебя сделать тот святотатственный вывод, который лишил тебя крыльев? И, кстати, может быть, скажешь, что это был за вывод?

Я хмурюсь еще сильнее:

– Я не думаю, что в этой беседе есть польза, друг. Каков бы он ни был, он был роковой и губительной ошибкой, повторять которую я не пожелаю никому…

– Ты уходишь от ответа, Тьен, – укоряет меня собеседник. – Но я и так его знаю. Ты увидел, что за действиями карматрона стоят не боги, как ты думал прежде, а люди. Ты увидел в этих списках что-то такое, что навело тебя на эту мысль. Может быть, еще не назначенных – я думаю, тут уместно именно такое слово – соколов из числа людей, которых ты знал в тот момент скарабеями. Может быть, ты увидел иные запланированные – ведь иначе как бы они попали в список – перемещения из одной группы в другую. Может быть, что-то еще… И это что-то привело тебя к мысли…

– Хватит, – прерываю я Дона. Голос мой звучит неожиданно громко, и с соседних столиков на нас удивленно оглядываются. Я сжимаю губы. Вдох на три удара сердца, пауза на один, выдох на шесть.

– Ты стоишь на зыбкой почве, друг Дон, – говорю я спокойно. – Мысль, которая посетила меня в тот день, – ложь. Если бы это было правдой, список открыл бы мне изменение, которое ожидало меня на следующий день. А оно было для меня полной неожиданностью. Если бы это было правдой, кто-то, помимо богов, должен был узнать о моем проступке. А ты – единственный за долгие годы, с кем я говорю о нем так прямо. Я делаю это потому, что вижу, куда ведут твои речи, и боюсь за тебя. Повторяю снова: не совершай моей ошибки и отгони соблазн.

Я пригибаю голову к тарелке и принимаюсь так сосредоточенно поглощать пищу, словно нет на свете занятия важнее. На Дона я не смотрю.

– Ты хороший человек, Тьен, – говорит тот. – Прошу тебя, продолжим разговор после работы. Это очень важно.

Мне хочется заткнуть уши.

Он ждет меня у выхода. Мы молча шагаем по направлению к скверу. Я беспокоен и напряжен, и дыхание мое то и дело учащается.

– Ты хороший человек, Тьен, – вдруг снова говорит Дон, и я вздрагиваю. – Ты мой друг.

Я хочу возразить, но почему-то молчу.

– Ты спас мне жизнь однажды.

Это преувеличение, хочу сказать я, тебе просто не было предначертано умереть в тот день. Если бы меня не оказалось поблизости, прием Хаймлиха применил бы кто-нибудь другой.

– Внимательно вглядись в то, что кажется тебе значимым, и ты увидишь, что природа его иллюзорна, – начинаю я цитировать известное изречение Шатхадевы, но Дон перебивает меня:

– Я буду с тобой очень честен, Тьен, потому что уверен, что ты меня поймешь, и потому что обиняками и хитростью своей цели я не добьюсь.

Голос его хрипл, и мне хочется убежать, рвануть вниз по улице не разбирая дороги, как это сделал сегодня Терри Танг.

– У меня есть женщина, Тьен, – говорит Орех и умолкает.

Я недоуменно выгибаю бровь. У всех есть женщины, кроме священнослужителей и аскетов. На секунду мелькает подозрение, что Дон хочет обсудить со мной какую-нибудь щекотливую мужскую проблему. Но подозрение тут же развеивается.

– Ее зовут Лилли, – продолжает Орех. – Она красива и добра. И ей угрожает опасность.

– О какой опасности ты говоришь? – удивляюсь я, и тут на меня нисходит понимание. Глаза мои лезут на лоб: – Ты попался в ловушку привязанности! – восклицаю я громче, чем надо.

Дон сжимает челюсти. Его лицо становится непроницаемым, как стена.

– Нет ничего ужасного в привязанностях, – поверить не могу, что это говорит тот самый Орех, с которым я работаю бок о бок вот уже двенадцать лет! – Нельзя быть живым и совсем не испытывать их. Это под силу разве только камню.

Я открываю рот для протеста, но не произношу ни слова. Если уж Дон остался глух к учениям мудрейших, разве прислушается он сейчас к моим косноязычным возражениям?

– Два дня назад она получила известие, что ее имя внесено в списки пустых. Не спрашивай, кто и каким образом оповестил ее, об этом не знаю даже я.

Перемещение произойдет послезавтра. Отсрочка вызвана тем, что еще не окончена последняя проверка контактов Лилли.

– Ушам своим не верю, – говорю я зло. Во мне нет и следа спокойствия. Красный плевок летит мимо мусорного желоба.

– Поначалу и я не верил своим, – кивает Орех. – Но чем дольше я думал об этом, тем меньше у меня оставалось сомнений. Сегодня они окончательно исчезли.

– Исчезли сомнения? – кричу я шепотом. – Да они же просто поглотили тебя! Иллюзия затмевает в твоих глазах ту единственную истину…

– …в которой уверяют нас священные тексты, – подхватывает Дон. В голосе его издевка, и меня берет оторопь. – Я давно думаю об этом, Тьен. Не встреть я Лилли, я и сам пришел бы к неизбежному выводу рано или поздно. Никаких новых времен не наступало, друг. Нами по-прежнему управляет не божественная, а людская справедливость. Только теперь мы не выбираем форму, в которую она может облекаться. Мы с малых лет учимся бесстрастию и отрешенности, мы умеряем чувства дыхательными упражнениями и поддерживаем постоянное благодушие с помощью бетеля. Нам внушают, что в мире нет ничего настоящего и что высшая мудрость – в разрушении всех связей с миром…

– Ты сомневаешься и в этом? – Во мне уже не осталось сил удивляться.

– Повторяю, Тьен, я больше ни в чем не сомневаюсь. Сомневаешься ты.

– Нет, – говорю я твердо.

– Да, – отвечает Дон. – Ты видел списки; ты знаешь, что их составляли не руки богов.

– Их составляли руки богов. И они же покарали меня за грех сомнения.

– Высшая сила обходится без бумажной работы, – усмехается Орех. – А наказание обеспечил тебе тот, кто застал тебя на месте преступления.

– Говорю же тебе, меня никто не видел.

– И у стен есть глаза и уши. Конечно, тебя видели. И в глубине души ты знаешь это и боишься, что за тобой продолжают наблюдать. Ты ведешь безупречную жизнь, ты посещаешь храм и цитируешь мудрых, но ты не можешь обмануть себя.

Я вдруг устаю спорить и доказывать очевидное.

– Что тебе нужно? – спрашиваю я равнодушно. – Или ты позвал меня перекидываться словами?

– Ты прав, – Дон закусывает губу. – Я не стал бы смущать твой покой, если бы не имел в этом корысти. Видишь, я честен.

Разрази тебя гром с твоей честностью, думаю я угрюмо.

– Я твердо решил, что не дам Лилли умереть. Я знаю ее как себя самого – в ней нет зла. Она не нуждается в очищении; пустой жетон приговорит ее просто-напросто к убийству… В нашем распоряжении остался один завтрашний день. Я собираюсь бежать вместе с Лилли и предлагаю тебе присоединиться к нам.

– Бежать, – повторяю я горько. – Поистине нечистота души мешает рассуждать здраво. Бежать – куда?

– На корабль-призрак, – спокойно отвечает Дон, и я снова вздрагиваю.

– Это легенда, – говорю я глухо. – Миф.

– Корабль-призрак существует, и Лилли знает его нынешние координаты. Все что нам нужно, это захватить челнок и оторваться от Земли.

– И от преследования, – добавляю я иронично.

– И от преследования, – соглашается Орех. – Поэтому нам нужен пилот. Настоящий пилот, ас, прирожденный крылатый. Который летал десять лет, а на одиннадцатый вдруг решил, что его истинное призвание – быть садовником. Три – один – шесть. Три – один – шесть. Но сердце бьется слишком быстро.

Наше общество построено на покорности и самоограничении, – звучит хриплый голос в моих ушах. – Нам говорят, что мы движемся к блаженству, а на самом деле мы шебуршимся в навозе. И скарабеи, и соколы. Созидаем навозный трон для недосягаемых бессмертных. Стоит кому-то задуматься, остановиться, воспротивиться – ему выпадает пустой жетон. Я больше не хочу этого, Тьен. В бесстрастии нет ценности. Я хочу любить свою женщину и знать своих сыновей. И не желаю, чтобы чужая воля определяла мое будущее.

Я сейчас уйду, – добавляет он после секундной паузы. – Подумай о том, что я сказал. Загляни в свое сердце. Я не появлюсь завтра в оранжерее, но буду ждать тебя в этот самый час на этом самом месте, в роще бумажных фонарей. До завтра, Тьен, – очень надеюсь, что до завтра.

Я не отвечаю, и Орех уходит.

Ветер раскачивает над головой бумажные фонарики.

Загляни в свое сердце, сказал Дон на прощание. Я кладу руку на грудь, и ладонь чувствует холод жетона: мое сердце закрыто. Мы шебуршимся в навозе, эхом отдается в голове, и я чувствую приступ тошноты. У бетеля вкус фекалий, в воздухе запах нечистот, мысли мои – беспорядочная куча дерьма… Я убыстряю шаг.

Наше общество построено на покорности и самоограничении, сказал Орех. Нет, это поверхностный взгляд, мысленно восклицаю я. Наше общество построено на страхе и надежде. Покорность – это только способ победить страх; самоограничение – возможность осуществить надежду.

Воображение рисует в сумерках лицо Дона. Общество должно быть воздвигнуто на равенстве и свободе, беззвучно возражает он. Ты хороший человек, Тьен. Загляни в свое сердце.

И я ускоряю шаг, бегу.

Прохожие расступаются в стороны и провожают меня взглядами. Щуплый подросток на мотопеде, на удивление похожий на Терри Танга, заглядевшись на меня, заруливает в кусты и громко чертыхается. Многочисленные сканеры торопливо обшаривают меня невидимыми лучами и, удостоверив мою личность, облегченно подмигивают зелеными огнями.

Я бегу и бегу, пока ноги не теряют чувствительности, а из головы не выветриваются все до единой мысли. Останавливаюсь и поднимаю голову. Передо мной золотисто-янтарные двери храма. Собрав остаток сил, прохожу внутрь и, скрестив ноги, опускаюсь на теплый пол.

Три – один – шесть. Три – один – шесть. Через некоторое время бешеный стук сердца начинает стихать. Я перехожу на восемь – один – шестнадцать.

Безмятежно звенят вдалеке ветряные колокольчики. Чувства гаснут одно за другим. Я закрываю глаза.

Колесо сансары движется без остановки. Ночь сменяет день, день возрождается из ночи. Я осторожно прикасаюсь к лепесткам магнолии. Забота о беззащитных всегда помогала мне обрести покой в душе.

Близится назначенное Доном время, и я иду к условленному месту. Бумажные фонарики перешептываются над головой. Аллея пуста.

Я сделал свой выбор. И на этот раз я знаю, что он не был ошибочным.

Мир состоит из взаимосвязей. Страх делает нас равными, надежда наделяет нас свободой. Незачем лететь навстречу кораблю-призраку, мы уже на его борту. Справедливость вершится человеческими руками, но это все равно высшая справедливость. Над скарабеем реет сокол, над соколом высится бессмертный, бессмертные слушают дыхание вселенной. А пустоте нет места в мире живых.

Я надеюсь, наши дороги еще скрестятся, Дон Цзыи по прозвищу Орех, Терри Танг, женщина по имени Лилли. Вы примете дар очищения, и мы вновь – рука об руку – продолжим путь восхождения.

Я сплевываю красным и кладу руку на сердце. Жетон холодит ладонь. Жетон с изображением сокола.