"Сильные мести не жаждут" - читать интересную книгу автора (Бедзик Юрий Дмитриевич)

6

Зажуре стало жарко. Он расстегнул шинель и быстрее зашагал вдоль леса по едва заметной стежке. Справа серели оголившиеся на пригорках поля, слева тихо и неугомонно шумел простуженный ветрами лес. Сапоги скользили по прошлогодней жухлой траве. На щеках оседала надоедливая изморось.

Зажура спешил. В его сердце пробудилась тревога, которую можно было назвать и страхом, и сомнением, и ощущением какой-то неизбежной беды. О бельгийце он сейчас не думал. Не было желания думать. Внезапно вспыхнувшее возле взорванного моста подозрение теперь как-то само собой исчезло. Померкли и воспоминания о прошлом, будто он отложил их на время в самый дальний уголок памяти и дал волю тревоге, которая росла, становилась все более волнующей, нетерпимой.

Ехал в Ставки с генералом, а теперь вот остался один. Так случилось. Бронетранспортер, на котором выехали из городка, в конце концов перебрался на противоположный берег. Генерал поехал в штаб, а ему, Зажуре, сказал, чтобы добирался до села пешком: так быстрее.

«Вы обязаны сделать все, чтобы немец не нрошел через ваши позиции, капитан!» — тоном приказа напомнил генерал.

Так прямо и сказал: «через ваши позиции», будто посылал Зажуру командовать полком.

Торопливо шагая по скользкой тропе, капитан со все большим беспокойством вдумывался в суровый смысл приказа. На секунду мелькнула мысль: почему, собственно, он, раненый капитан Зажура, обязан сделать все возможное, чтобы немец не прошел через боевые позиции подразделений, обороняющихся в районе Ставков? Но тут же одернул себя: «А как же иначе? Ведь я знаю тайну противника и обязан рассказать о ней там, в родных Ставках. Главное — успеть предупредить, чтобы было время подготовиться к отпору врагу. На войне дорога каждая минута».

Лесу, казалось, не будет конца. Оголенные деревья наплывали сплошной серой громадой. Время от времени стежка делала крутой поворот в чащу, утопала в глубоком, рыхлом снегу, затем вновь выбегала на опушку. Зажура умышленно пошел не по шоссе, а выбрал этот лесной путь: все-таки немного ближе.

Вдруг в его сознании с холодной четкостью всплыло белобровое лицо бельгийца. Да, у моста был он, Леопольд Рейн, коммунист в форме эсэсовца. Что-то невероятное! Как он изменился за прошедшие годы! Одряхлел, опустился. Может, от испуга, что оказался в плену?

Да, он, Максим, знает этого белобрового, знает как коммуниста. Когда он впервые увидел его, с ним был молодой, круглощекий, добродушный немец, тоже коммунист, тоже боец Интернациональной бригады в Испании.

Это случилось во время первой поездки Зажуры за границу. На Западе собирались грозные тучи. Европу лихорадило. Немецкие фашисты с каждым днем наглели. Франция фактически уже воевала с гитлеровской Германией, только война была воистину странной. Немецкие дивизии почти открыто, без каких-либо помех накапливались у линии Мажино, готовясь к ее прорыву. В газетах публиковались пространные сообщения о диверсиях на французских военных заводах, а «деловой» Париж безумствовал в развлечениях. В фешенебельных ресторанах за тонкими шторами отдельных кабинетов провозглашались торжественные тосты «за самого интересного, самого восхитительного мужчину Европы мосье Гитлера», сыпались проклятия на головы большевиков, на «погрязшую в милитаризме» большевистскую Россию.

Советских экспертов встречали с подчеркнутым холодком. Полиция внимательно следила за каждым их шагом. Гостиничные портье чванливо отворачивались. Только в портовом городке Лориане местный мэр, старый радикал-социалист, проявил некоторую внешнюю учтивость: «О, великая Россия!» Мэр с задумчивой грустью вспоминал маленькие, уютные московские церкви, сибирские пельмени, расстегаи и русские тройки. Лориан гудел ветрами с Атлантики, а над ним в сизой высоте дни и ночи завывали разведывательные немецкие самолеты. Морские волны с назойливой тщательностью обмывали безлюдные, осиротевшие пляжи.

Как-то ночью Зажуру поднял с гостиничной постели настойчивый стук в дверь. В коридоре стояли двое — напуганные и усталые. Вошли в номер. Виновато улыбаясь, стали наперебой объяснять, что за ними гонится полиция, что на улице их разыскивают жандармы и вооруженные кагуляры. Один назвался немцем, другой, белобровый, худощавый, — теперь Зажура ясно вспомнил — другой был бельгийцем Леопольдом Ренном, адвокатом из города Гента. Он знал русский язык, говорил быстро и просительно:

«Мы из Испании. Воевали в Интернациональной бригаде. Это — мой командир, немец, антифашист. Кагуляры Даладье собираются передать нас в руки фалангистов. Просим у вас защиты».

«Но я член советской военной делегации. Поскольку за вами гонится полиция, у нас могут быть осложнения, неприятности», — проговорил в ответ Зажура, настороженно прислушиваясь к шагам на лестнице.

«Мы верим, что вы поможете нам, не выдадите нас. Жандармы не посмеют ночью войти в ваш номер, не станут беспокоить вас. — Белобровый судорожно схватил Максима за руку. — Поймите, кроме вас, нам никто не поможет…»

Зажура стоял в одной пижаме, растерянный, полный противоречивых чувств. Незнакомцы теснились возле ванны в маленькой прихожей и смотрели на него с тоскливой надеждой. «Кто они? — в свою очередь размышлял Зажура. — Может, это провокация? А если нет? Разве может он, коммунист, оставить без помощи героев Интернациональной бригады?» Слова «Испания», «Интернациональная бригада» были для него священными. С республиканской Испанией были сердца всех честных людей мира. И вот перед ним два бойца-республиканца, два загнанных, измученных человека. Как быть? Как помочь им? Если полиция обнаружит их в его номере — неизбежен скандал, большой скандал, грозящий очень серьезными последствиями.

Зажура еще раз прислушался. Внизу было тихо. Он твердо сжал в руке дверную ручку, повернул ключ. Все! Товарищи, боровшиеся против кровавой диктатуры Франко, могут ему верить. Он оставляет их у себя.

Потом была долгая ночь, тихий, доверительный шепот за столом при тусклом свете ночника, пьяняще-горький запах сигарет и воспоминания, воспоминания без конца. Немец (он помнится Зажуре этаким розовощеким крепышом) намеревался возвратиться в Германию, в Берлин, где, как он говорил, его ждали друзья-подпольщики. Бельгиец же заявил, что хочет отдохнуть, уйти от дел, так как зверски устал от всего пережитого и его нервы больше не выдерживают. «Война сломала Европу! — патетически восклицал он. — Я перестал верить в человека. На смену цивилизации приходит необузданная сила, для которой нет ничего святого!..» Немец в шутку назвал его утомленным скептиком, еще не пришедшим в себя после испанских боев. Но бельгиец только уныло отмахнулся и больше не произнес ни слова.

Они ушли на рассвете. После них в номере остался горьковатый запах сигаретного дыма. Ни адресов, ни обещаний на будущее. Все давно минуло, забылось, как в суматохе неотложных дел забывается виденный перед пробуждением сон. И вдруг опять эти испуганные, просящие глаза Леопольда Ренна: «Вы можете меня расстрелять… если я говорю не правду!..» И серебристо-серый мундир эсэсовского офицера! Какое ужасающее перевоплощение! Кто же он теперь, этот Леопольд Ренн? Подпольщик, надевший на себя мундир эсэсовца, чтобы вести подрывную работу в нацистских войсках, или просто переметнувшийся к гитлеровцам ренегат? Там, на западе, есть и такие.

Справа, на взгорье, среди поля Зажура увидел пустой, полуразвалившийся коровник. Вероятно, тут было когда-то летнее стойбище для колхозного скота. Над колодцем возле длинных деревянных корыт сиротливо замер журавль. Стены скотного двора разрушены, кругом разбросана полусгнившая солома. Даже тут война оставила свою печать, прокатилась смертоносным валом. Леопольд Ренн сказал тогда, в Лориане: «На смену цивилизации приходит необузданная сила…» Нет, приятель, цивилизация будет жить, а фашистская сила, что чернит землю смертными знаками, уйдет с дороги.

Эти поля вновь обретут мир. Возле колодца с высоким журавлем опять будут бегать, задрав хвосты, пестрые телята, тыкаться глупыми мордочками в корыта с ключевой водой, а в заново отстроенном коровнике какой-нибудь дядька-степняк будет ловко орудовать вилами, наводя чистоту и порядок в стойлах. Придет время — оно уже близко, — когда над всей этой мирной благодатью с новой силой засияет солнце. Никто и никогда не погасит его.

«На идиллию потянуло, — упрекнул себя Зажура. — Забыл ты, брат, что до тех пор, пока солнце улыбнется, ему еще вдоволь придется насмотреться пожаров, надышаться горькими дымами…» И тут, словно в подтверждение его мыслей, впереди зачернела обгорелыми стенами небольшая изба. Была она без крыши и окон, но над ней курился легкий дымок, кто-то, вероятно, пригрелся там, разведя нехитрый бивуачный огонь.

«Друзья или лесные бродяги? — настороженно подумал Зажура. — Всякие бродят теперь по лесам: и немцы ищуг тепла, и дезертиры».

Зашагал шире. Не мог подавить в себе любопытства, словно предчувствовал, что сейчас с ним случится что-то необычайное и что ему от этого никуда не уйти.

Вот и узенький створ без двери, темные сени, опять открытый створ. Зажура слегка наклонил голову, переступил порог и сразу очутился в светлице без пола и потолка, с нависшими вверху обуглившимися стропилами крыши.

У костра сидели двое: военный в командирской фуражке, потрепанной шинели и парнишка в просторной, на вырост, свитке. В свете костра их лица и руки казались розовыми, а сзади от стен на их спины наваливалась темнота. Максиму подумалось, что они развели огонь лишь для того, чтобы оградить себя от этой тьмы, от холодного лесного безлюдья.

Бывает достаточно одного беглого взгляда, чтобы без расспросов, без подозрительной недоверчивости угадать: друзья перед тобой или враги. Зажура сразу понял: свои — и еще от порога радушно поздоровался:

— Добрый день, товарищи!

Военный повернул к нему чуть продолговатое лицо, спокойно ответил:

— Здравствуйте, капитан! Присаживайтесь к огню, отогревайтесь.

Только на фронте бывают такие простые и быстрые знакомства. Садись, твое место у огня! Грейся, не теряй зря времени! Может, завтра вместе будем в бою. Короткие знакомства, постоянные разлуки!

Засиживаться было некогда. Зажура протянул человеку в шинели руку, приветливо кивнул парнишке, назвал свою фамилию. Военный, сидевший у костра, на какое-то мгновение задумался, потер пальцами лоб, будто не сразу поверил услышанному. Потом быстро вскочил на ноги, крикнул:

— Вася, тащи сюда «сидора» со всеми запасами! Надо накормить гостя и самим заправиться. — Положил на плечи Зажуре тяжелые руки, пристально посмотрел в глаза: — Вы Максим?

— Самый настоящий, единственный в своем роде Максим, по батюшке Захарович! — ответил Зажура.

— Брат Павла Зажуры?

— Точно, родной брат. — Максиму пришлись по душе вопросы незнакомца, и он отвечал на них с полудетской шутливостью, с затаенной в уголках губ радостной улыбкой. — Выходит, не зря выбрал этот путь, не пошел по шоссе! Интересно, кого вы тут ждете?

— Возможно, вас, капитан!

— Ну что ж, верю, пусть будет так, — снова весело улыбнулся Зажура.

Глаза у незнакомца удивительно голубые, как бы освещенные изнутри. Из-под фуражки выбиваются светлые, чуть курчавые волосы. Красивый парень! На вид лет тридцать. Под шинелью — летная кожаная куртка, потертые синие галифе.

Оказывается, он летчик, старший лейтенант Задеснянский, с четырехмесячным партизанским стажем. Лесное братство изрядно ему надоело. Тянет в небо. Ждет не дождется момента, когда вновь почувствует в руках штурвал самолета. Собственно, сейчас он держит путь в свой полк. Его друзья-авиаторы расположились неподалеку от Ставков, на бывшем немецком аэродроме. О нем уже знают. Специально послали ЗИС, да водитель выбрал не очень удачный путь — лесом. Грузовик засел в яру. Теперь шофер с солдатами выталкивает его на ровную дорогу.

Парнишка принес вещевой мешок. Задеснянский присел к огню, со спокойной деловитостью стал выкладывать из него небогатые запасы.

— Садитесь, товарищ капитан, поближе, — предложил он Зажуре. — Все равно раньше нас в Ставки не попадете. Как там с машиной, Вася? — обернулся он к молчаливому пареньку.

Тот сказал, что почти все готово, осталось залить бензин. При этих словах юный партизан застенчиво посмотрел на капитана. Их взгляды встретились. «До чего ж знакомое лицо! — подумал Зажура. — Не наш ли паренек?!» Синевато-бледные щеки, большие-большие глаза, не по-детски серьезные…

В памяти Зажуры все выразительнее проступал знакомый образ, все отчетливее обрастал деталями: сначала глаза, затем нос, припухлые губы, потом…

— Слушай, паренек, твоя фамилия Станчик? — единым выдохом дополнил картину Зажура.

— Станчик. А что? — простуженно ответил юный партизан без тени волнения или радости.

— Вася Станчик!.. А я все думаю, где я тебя видел. На Зажуру будто повеяло теплым, родным ветерком.

Сердце радостно заколотилось. Все-таки узнал! Вася Станчик! Вот ты какой стал! Почти юноша!.. Большая, трудолюбивая семья Станчиков жила до войны по соседству с Зажурами. В ней было пятеро или шестеро ребятишек: все немногословные, молчаливые, как и их отец, колхозный плотник. Вася — самый младший. Зажура знал его еще совсем маленьким воробейчиком — в сереньких полотняных штанишках с тесемкой через плечо, худеньким и загорелым. Часто посылал в дом лесника с посланиями к Зосе. Василек охотно исполнял просьбы студента. Зажмет, бывало, в кулаке бумажку, оседлает хворостину и гарцует к лесу, вздымая босыми ногами пыль на всю улицу.

— Подрос ты, Василек, здорово подрос, — ласково потрепал Зажура паренька за худенькое плечо. — И видать, успел уже научиться военному ремеслу? — спросил он то ли с уважением, то ли с грустью.

— Я двух немцев убил, — с вызовом ответил паренек.

— Герой!

Зажура глянул мальчику, в глаза и невольно нахмурился: таким холодным ожесточением полыхали его зрачки!

«Рано ж ты повзрослел, бедняга! — подумал Максим. — Жаль, если останешься таким навсегда и никто не услышит твоего беззаботного смеха, не, увидит теплых искорок в твоих больших глазах!»

Задеснянский разлил в немецкие алюминиевые кружки спирт. Выпили. Василек хлебнул по-взрослому, запрокинув голову. При этом выражение его детского лица стало еще жестче и холоднее. Затем принялись за печеную картошку. Она была горячей, обжигала пальцы, приходилось то и дело перебрасывать ее в ладонях, и от этого становилось спокойнее, теплее на душе. Обгорелые, черные клубни словно роднили и сближали этих разных, почти незнакомых людей.

— А теперь скажите по совести, — обернулся Зажура к Задеснянскому, — откуда вы меня знаете?

— Нехитрое дело, — с печальной задумчивостью ответил летчик, перекидывая с ладони на ладонь только что извлеченную из костра картофелину. — Народная молва, товарищ капитан, та самая молва, о которой местный историк сказал, что она пахнет землей, переходит в легенду и становится бессмертной.

— О, вы поэт! — обрадовался Зажура: он любил людей с нежной, поэтической душой. — Значит, вы знаете и моего первого учителя Теслю?

Ему не терпелось спросить о другом — об отце, матери, брате Павле, о Зосе, но спрашивать было страшно: сдерживала какая-то тлеющая в сердце подсознательная осторожность. Почему ни Задеснянский, ни Василек до сих пор ничего не сказали о них? Промолчал и Андрей Северинович при встрече. Поезжай в село — и все! А живы ли старики, жив ли брат — об этом ни слова. Почему? Уж кто-кто, а Андрей-то Северинович должен был сказать — они с отцом старые друзья.

Зажура тяжело вздохнул, набрал полную грудь воздуха.

— Скорее бы ехать! Что-то ваш водитель задерживается, — проговорил он и неожиданно резко выпалил: — Моих давно видели? — В упор посмотрел в лицо Задеснянскому. — Знаете их? А?

Летчик помешал палочкой в золе, взял в ладони обожженную картофелину, разломил ее на две половинки и только после этого поднял глаза на Зажуру. Он ждал этого вопроса, ждал с минуты на минуту.

— Павел Захарович погиб, — сказал он насупленно, и под глазом у него точно что-то дернулось. — А Захара Сергеевича недели две назад схватили гестаповцы. Жив ли — никто не знает.

Говорят, слово — острый нож. Можно убить человека сразу, можно и поранить так, что потом весь век будет жить с болью в груди. Сначала войдет в него такое слово, порежет внутри все жилы и там запечется раной. Вот так и Зажура всем телом ощутил его в себе. Понял: это навсегда.

— С Павлом Захаровичем мы четыре месяца вместе воевали, всегда рядом, бок о бок, — тихо и грустно продолжал Задеснянский. — В последнем бою, когда блокировали немецкий аэродром, тоже рядом шли. И вдруг пулемет. Я успел упасть, а его замертво скосило очередью. Потом и меня контузило. Что дальше было, не помню. Очнулся в лесу. Вот он, — кивнул в сторону Васи, — из-под огня вынес. Целую неделю мы прятались с ним в лесной глуши, пока наши не подошли.

Зажура уже не слушал. В глазах у него плыли красные круги. Полыхающий костер слепил. Он опустил веки, тряхнул головой, но красные круги не исчезли. Тогда он тяжело поднялся, бледный, неловкий со своей подвешенной на повязке левой рукой, долгим, тоскливым взглядом посмотрел на Задеснянского, хотел что-то сказать и, не промолвив ни слова, вышел за дверь.

— Дядя!.. — вскочил было вслед за ним Вася, но Задеснянский властным движением руки задержал его:

— Сиди, в такой беде человеку не поможешь!

И они остались у костра вдвоем, а за стеной молча, без слез плакал Максим. Вокруг была холодная пустота, какой он не знал никогда в жизни…

Из леса вышел солдат с подоткнутыми за пояс полами шинели, потный, усталый, забрызганный грязью, но довольный. Шапка набекрень, в зубах — толстая самокрутка. Юркнул в темный створ двери, доложил, что машина готова, можно ехать.

Максиму из-за стены было слышно, как Задеснянский с солдатом о чем-то разговаривали возле костра. Голоса их в пустой, заброшенной избе раздавались громко и отчетливо, но смысл слов не доходил до Максима. Потом все трое вышли. Задеснянский взял Максима за локоть, легонько стиснул:

— Поехали, капитан! — И тяжело зашагал в лесную глухомань, где за поворотом, на просеке, стояла машина.

Ехали на гром канонады. Приближались к огненно-зловещему водовороту, где смерть сошлась в жестоком единоборстве с жизнью, где порой земля забывала о древнем и святом предназначении — на тверди своей носить и питать людей. Она разверзалась под ними воронками и окопами, глотала их вместе с пороховым дымом и прокаленной сталью.

Обогнали несколько маршевых подразделений, что вереницами тянулись по обочине размытой дороги. С высоты кузова люди казались Зажуре серыми и однообразными тенями. Они шагали устало, понурив головы, точно с трудом несли на себе всю тяжесть войны. То и дело приходилось объезжать застывшие в бессильной окаменелости подбитые немецкие танки о четкими, ярко-белыми крестами на броне, повозки с поднятыми вверх, как стволы зениток, оглоблями. Земля окрест была усеяна жестяными банками от немецких противогазов и россыпями штабных бумаг.

Сильная, ничем не загруженная машина, разбрызгивая грязь, с разгона преодолевала наполненные водой лужи, брала такие препятствия, которые подчас не по плечу были полуторкам и даже трехтонкам с боеприпасами, с мешками и ящиками продовольствия. Над полями разносился надсадный рев моторов: буксовали «студебеккеры», буксовали неутомимые ЗИСы и ГАЗы. Возле застрявших в липком черноземе машин толпились солдаты в мокрых и грязных шинелях, что-то подкапывали, подпихивали, толкали грузовики плечами, на все лады проклиная безвременную оттепель.

Постепенно машин стало меньше. Дорога сделалась пустынной и однообразной. По сторонам замелькали настороженно-темные, слегка присыпанные соломой брустверы окопов. Звеня гусеницами, промчался навстречу танк. Впереди все отчетливее слышались пулеметные и автоматные очереди: где-то за холмами шел бой.

Наконец показались избы, сараи, овины. Неподалеку от въезда в село фанерный указатель — «Ставки». Возле крайней избы солдат поднял флажок — дальше ехать нельзя. Рядом с солдатом стоял пожилой мужчина в странном убранстве — долгополом старомодном пальто и не менее старомодной шляпе с помятыми полями. Сквозь толстые стекла очков в металлической оправе он внимательно всматривался в конец сельской улицы, откуда слышались пулеметные очереди.

«Так это же Тесля, мой первый учитель, моя мудрость! — радостно-удивленный подумал Зажура. — Узнает он меня или нет? Может, я так изменился, что трудно признать во мне бывшего ученика-подростка?»

Старому Тесле было не до узнавания. Сейчас он стоял на посту, с винтовкой в руках охранял дорогу.

Солдат с автоматом крикнул водителю, чтобы тот быстрее сворачивал в переулок и не разевал рот, пока не перестреляли всех, как воробьев. «Кто перестреляет?» — «Как кто? Немцы почти рядом, атакуют наших вон там, за балкой. Уже несколько раз саданули по селу из пушек».

«Атакуют Ставки! — с горечью подумал Зажура. — Спешил в родной дом долечиваться, а тут бой».

Однако сразу почувствовал облегчение: приехал вовремя! К чему сейчас думать о ранах, если даже старый Тесля взял в руки винтовку! А главное — вокруг свои, близкие люди.

Зажура сощурил глаза. На его лице появилось подобие улыбки.

— Чему вы радуетесь, товарищ офицер? Чему улыбаетесь, когда вокруг творится такое, аж плакать хочется? — приблизился к машине старый Тесля, не подозревая, что перед ним его любимый ученик.

— Вспомнилось мне, Иван Григорьевич, как вельможный гетман Потоцкий переправлялся близ Корсуни через Рось и замочил штаны, а вода была холодная. Вот я и подумал: сейчас тоже холодновато, и у немцев мокро в штанах. Как вы считаете: прав я или нет?

Услышав от офицера этот рассказ, Тесля на секунду остолбенел, потом ухватился обеими руками за борт машины, с радостным блеском в подслеповатых глазах уставился на Зажуру:

— Максим!.. Мальчик мой!

Зажура прыгнул с машины и угодил прямо в объятия старого учителя.

— Все-таки узнали, Иван Григорьевич!

— Узнал, узнал, Максим. Как не узнать! А бинты почему? — Тесля горестно покачал головой. — Не уберегся от проклятой?

— А вы разве береглись тут? — сразу изменившимся голосом проговорил Максим, будто с разбегу окунулся в собственное горе. — Отец мой разве берегся? А брат?..

— Нет, нет, не хорони Захара Сергеевича раньше времени! — с горячей убежденностью остановил его старый учитель. — Могилы твоего отца никто не видел. А мы знаем и плен, и тюрьмы. Не из таких переделок выбирались люди. С Павлом тоже не все еще известно. Может, жив, кто знает? Сильный был командир Павел, смелый, как и ты. Вот, раненный, весь в бинтах, а все-таки приехал нас оборонять от супостатов.

«Я не оборонять вас ехал, — хотелось сказать Зажуре, — а долечивать свои раны. Я соскучился по вас, по вашему доброму слову. А вы тоже стали солдатом, в вас тоже стреляют».

Задеснянский спорил с подошедшим к машине сержантом из заградительного отряда, рослым, плотно скроенным усачом. Худощавый летчик казался перед ним мальчишкой и со свойственной молодости горячностью доказывал, что едет на аэродром, который находится где-то неподалеку от села, что возвращается в свой полк и должен прибыть туда обязательно сегодня: его там ждут. Сержант внимательно слушал, кивал и беспомощно разводил руками.

— Не могу пропустить, товарищ старший лейтенант, не проедете вы. Верно, вчера летчики перелетели сюда, расположились на бывшем немецком аэродроме. Это недалеко, только сейчас туда на машине ни за что не добраться. Не имею права пропустить вас. И не гневайтесь, товарищ старший лейтенант. Мое дело казенное — служба, приказ.

Каждый стоял на своем. И кто знает, чем бы закончился этот спор, если бы их не рассудил вражеский снаряд. С тоскливым воем простонав над дорогой, он взорвался за избами, на огородах, взметнув тучу едкого дыма.

Сержант, теперь уже не обращая внимания на летчика, строго крикнул водителю:

— А ну, съезжай быстро, не демаскируй нас!

Вслед за первым снарядом взорвался второй, третий… Впереди застрочили пулеметы, сыпанули мелкой дробью автоматы. Возле рощи все яростнее разгорался бой.

Сидевший рядом с водителем Василек быстро открыл дверцу, легко выпрыгнул на шоссе, одернул полушубок, сдвинул на затылок шапку-ушанку и спокойно, с рассудительностью взрослого сказал Задеснянскому, что до аэродрома можно добраться и без машины, в обход, через хутор. Если товарищ старший лейтенант согласен, они будут там в два счета, даже быстрее, чем на машине.

Насчет того что быстрее, он, конечно, приврал. Без умысла приврал, просто так, с досады. Он был зол на сержанта, чувствовал себя обиженным. Ну чего тот, в самом деле, заупрямился, не пропустил машину хотя бы до сельсовета? Там Василек лихо выпрыгнул бы из кабины, встретился со своими однолетками. Пусть бы посмотрели на его партизанскую медаль, которую месяц назад вручил ему командир отряда. Но нелегкая партизанская жизнь научила Васю скрывать свои огорчения.

— Пойдемте, товарищ старший лейтенант! Чего ждать? — сказал он деловито. — Точно проведу.

— Сейчас пойдем. Только попрощаемся с капитаном. — Задеснянский огляделся, ища Зажуру. Увидел его возле соседнего дома, побежал к нему. Хотя познакомились они всего два часа назад, их уже что-то крепко связывало между собой и нелегко было сразу расстаться.

— Заезжайте ко мне, как выкроите свободное время, — пригласил Максим. — Наш дом за третьим прудом, спросите, все знают.

— Зажур тут знают! — ответил ему улыбкой Задеснянский. — Ну, всего вам доброго, капитан! Держитесь, не пускайте в село немца, а когда немного утихомирится, обязательно встретимся, выпьем по чарке. — И, не оглядываясь, широко зашагал вслед за своим юным проводником.