"Курс — одиночество" - читать интересную книгу автора (Хаузлз Вэл)

X

Стоишь на трапе, пьёшь сладкий чай и смотришь на юг, на незнакомые звёзды. Что-то щекочет затылок и тут же пропадает. Боюсь обернуться. Если это он — сейчас повторится.

Так и есть! Снова ласково щекочет холодок.

— Ветер. Слава богу.

Вниз, отставить чай. Вверх, на палубу рубки, лихорадочно выбирать фалы. Серебристые паруса лезут на мачту. Обратно в кокпит. Осторожно пошли вперёд по упирающемуся морю. Живо вниз, надеть ещё что-нибудь, и снова в кокпит. Начинается многочасовая игра в кошки-мышки с легчайшим ветерком, который флюгер Майка уловить не способен.

Люблю ощущать румпель в своей руке. Он сделан из дуба — крепкий, ладный. Под безоблачным небом медленно идём вперёд, ходу как раз хватает, чтобы яхта слушалась. Уже не так темно, вода размазала лунную дорожку. Взгляд снова и снова приковывается к этой блистающей ленте, уходящей к горизонту. Вдруг настораживаюсь, сонливость как рукой сняло. Вон там, посреди лунной дорожки, какая-то густая тень. Низкий чёрный силуэт на фоне светлого отражения. А теперь пропал, слился с тёмной ещё водой. Я совершенно уверен, что это судно, которое идёт почти одним с нами курсом. За последние десять минут заметно посветлело, и я готов, поклясться, что слева по носу проступает какой-то тёмный силуэт. Ещё десять минут, и на востоке занимается рассвет, но над нами и на западе небо по-прежнему тёмное. Честное слово, это судно, идущее без огней.

Слышен глухой рокот машины. После долгой ночи, полной грёз, он кажется странным и угрожающим. Стою в кокпите и напрягаю зрение, стараясь распознать незнакомца. Надо сходить за биноклем. Пока я доставал бинокль и протирал стёкла объектива и окуляра, за кормой стало заметно светлее, да и впереди уже можно различить детали на поверхности моря.

Глухой рокот смолк, и я вожу биноклем из стороны в сторону, ищу этот загадочный предмет.

— Есть!

Это не корабль: слишком глубоко сидит в воде, и нет ни одного огня.

Это не кит: только что снова зазвучал рокот. Внимательно приглядываюсь в бинокль. Знаю, что это такое!

— Подводная лодка, чёрт бы её побрал.

Вот уж никак не ожидал. Шестнадцать лет не встречался я с ними в море. В войну я научился ненавидеть их и бесконечные холодные вахты, когда они рыскали поблизости. Часами всматривайся в море, чтобы не проморгать характерные пузырьки, выдающие торпеду. Когда же торпеда появилась — это было у берегов Нормандии, — я злился, как чёрт, потому что не уследил за ней, зато она выследила наш корабль. Из года в год высматривать в волнах путь торпеды — и взлететь вверх тормашками, не увидев этих милых пузырьков.

Низкий длинный силуэт с его характерным придатком наверху возродил во мне былое отвращение. Вспомнились товарищи по плаваниям. Меня перевели на другой корабль, а они в следующем рейсе были атакованы в Индийском океане японской подводной лодкой. Торпедированный корабль пошёл ко дну, и уцелевшие члены команды цеплялись за шлюпки, тогда подводная лодка всплыла и устроила дикую расправу, не спеша расстреляв их из пулемёта. Подлые звери. Я не испытывал ни малейшей симпатии к моему соседу слева.

Кстати, кто это?

Я смотрел с возросшим интересом. Ветер по-прежнему был совсем тихий, мы шли со скоростью не больше одного узла. Видно, лодка остановилась, потому что мы её явно настигаем. Да, лежит неподвижно среди серого моря, корпус чёрный, блестящий там, где плиты обшивки влажные от воды. И видны две головы, торчащие над рубкой.

Скоро сблизимся на расстояние слышимости голоса.

Ещё несколько минут, и можно окликать.

— Эй, на корабле!

Никакого ответа.

Дистанция ещё больше сократилась.

— На корабле!

На этот раз машут в ответ. А я в полной растерянности. Что говорить дальше? Что вообще можно сказать подводной лодке, встреченной вами на рассвете посреди Атлантического океана после месяца, проведённого в одиночестве?

— Доброе утро.

Снова машут в ответ.

Что ещё им сказать? Мы поравнялись, теперь лодка ярдах в пятидесяти на левом траверзе. Надо быстрей что-нибудь придумывать, не то будет поздно, опять уйду за пределы слышимости голоса.

— Отличный денёк сегодня!

Идиот, настоящий идиот, ведь ещё и не рассвело как следует.

Опять приветственный жест.

Видно, от него помощи не дождёшься. Какого дьявола он-то ничего не говорит?

Теперь всё, расстояние слишком велико для переклички. Глядя назад, я видел силуэт лодки на фоне зари — чёрный и грозный силуэт. Вдруг на рубке замигал яркий огонь.

— Чёрт возьми! Он сигналит мне.

Я метнулся вниз за фонариком, соображая на ходу, будет ли видно лампочку, ведь кругом всё светлей и светлей. Когда я выскочил на палубу, лодка продолжала сигналить.

Точка, тире. Точка, тире. Точка, тире.

Сколько бы времени ни прошло с тех пор, как вы последний раз работали морзянкой, такие вещи не забываются. Знак вызова. Отвечаю своим фонариком. Он прекращает вызов и начинает передавать светограмму.

Я до того волнуюсь, что у меня выступает испарина на лбу. Он работает слишком быстро.

— Помедленней, Джек, умоляю, помедленней.

Знай себе жмёт на всю катушку.

Да что это со мной? Ведь я умею читать азбуку Морзе. Во всяком случае, умел. Он всё ещё на первом слове, повторяет его снова и снова, теперь не так быстро. А я всё равно не могу прочесть. Уже глаза слезятся от напряжения.

Сигналю:

Начинает сначала, фонарь мигает в каком-то непривычном ритме, я ничего не разбираю. Прямо хоть вой от досады. Сигналю фонариком, чтобы приступал к следующему слову, да что толку, не могу прочесть, и всё тут.

Я обливаюсь потом, глаза плохо видят.

Поди скажи, отчего они слезятся — то ли от напряжения, то ли от обиды, то ли просто от злости.

Делаю последнюю попытку. Впустую.

— Да, Хауэлз, здорово ты опозорился. Ну и болван, ну и остолоп!

Через некоторое время лодка перестаёт сигналить, Я продолжаю стоять в кокпите. Мы всё больше удаляемся от неё. Я совершенно убит. Хоть бы океан разверзся и поглотил меня. Но яхта не проваливается, зато лодка медленно уходит под воду. Так сказать, поставили крест на мне. И я их не могу упрекнуть.

Мне стыдно так, что дальше некуда. Хорош. Обыкновенной морзянки не мог разобрать. Расстрелять меня мало. Спускаюсь, швыряю фонарик на койку и со злорадством слышу, как он стукается о переборку; должно быть, стекло лопнуло.

Отлично.

Сижу на краешке койки. Время завтрака. Кто хочет завтракать, чёрт возьми? Только не я, у меня во рту всё пересохло. Достаю джин, наливаю хорошую дозу, добавляю лимонного сока и немного воды. Пить в такую рань! В жизни никогда этого не делал. Даже после самой буйной гулянки я наутро капли в рот не брал, чтобы опохмелиться. Делаю большой глоток. Горько, но на душе ещё горше.

Второй глоток.

Идиот несчастный! Представляю себе, что он обо мне подумал: элементарной морзянки не читает.

Последний утешительный глоток джина.

Кружка с грохотом опускается на примус, ручка отламывается и висит на пальце, словно огромное кольцо. Джин обжигает пустой желудок, заставляет кровь обращаться быстрее. Шея покраснела, в ушах звенит, голова становится лёгкой, начинает кружиться. Живо в спальный мешок, забраться поглубже и натянуть на голову клапан. Задохнёмся — наплевать. Зато согреемся. Несколько минут, и я плыву на волнах лёгкого опьянения. Ещё несколько минут и… Я сплю.

Тот же день.

Всё ещё утро пятницы.

Голова будто свинцовая. Еле заставил себя встать, чтобы вовремя взять высоту солнца. А когда это сделано, на подсчёты уходит в три раза больше времени, чем обычно.

Снова на койку, и к полудню становится полегче. Пока я отсыпался после попойки, Майк честно работал. После полуденной обсервации, которая даёт координаты 37° 56 северной широты и 34° 38 западной долготы, лаг 1670 миль, ветер, дувший с северо-запада, опять стал тихим и переменным, и я сменил Майка на румпеле — пусть отдохнёт.

Я осмотрел горизонт. Слава богу, никаких признаков подводной лодки.

Ветер долго не знал, откуда дуть, наконец остановился на румбе зюйд-вест, и я переменил галс. Двадцать минут спустя ветер перескочил на норд-вест, пришлось мне выскакивать на палубу, опять делать поворот. А то, чего доброго, обратно пойдём. Через полчаса он опять смещается на юг.

— Когда же ты, наконец, решишься, чёрт бы тебя побрал?

Он решился к семи часам вечера, выбрал румб зюйд-вест-тен-зюйд — прелестно, можно идти курсом вест.

Опять чудесная ночь. Ясное небо, полная луна. Никаких подводных лодок, никакого радио, почему-то все программы на английском языке прорываются сквозь ионосферу, приёмник ловит только причитания, доносящиеся из-за Суэца.

Я вполне могу обойтись без этой музыки. Всё, чем меня порадовала та часть света, — противное грибковое заболевание ног, площицы, да грибок в ушах от слишком частого купания в Суэцком канале.

Луна почти полная, ветер ровный и умеренный, зыбь длинная и низкая.

Кому нужна консервированная музыка? Море и яхта вдвоём творят свою собственную мелодию. Сочные виолончельные аккорды зыби создают эмоциональную глубину, на её фоне нос яхты плавно выводит приятную теноровую партию. Глядя на них, и такелаж, у которого благодаря тёплому ночному ветерку прорезался голос, гудит густым контральто. Теперь недостаёт лишь валлийской гармонии. И я начинаю петь.

Словно осёл писает на жесть.

Безмолвие ночи приводит меня в замешательство.

Я краснею.

И плотно закрываю рот.

Последнюю неделю я не могу похвастаться хорошим сном. Лежу с открытыми глазами, час за часом, дел никаких нет, и я думаю. Думаю. Вдруг оказывается, что мысли забрели невесть куда, и не скоро их призовёшь к порядку. Я заметил, что мне лучше спится после хорошей горячей трапезы, но ведь горячее бывает только через день, а то и раз в три дня, потому что обезвоженных концентратов совсем мало осталось. Весьма примечательно: как набьёшь желудок, можно проспать в мешке и шесть часов подряд. В начале плавания, когда я в первый раз задал храпака, потом целый день не мог себе этого простить.

А что, если бы на меня наскочило судно?

Упражнение «вверх-вниз» должно аккуратно выполняться каждые двадцать минут, какой же это моряк, если он прочно прирастает к койке.

Теперь не один день прошёл после того, как я последний раз видел судно. Сколько именно — одиннадцать, двенадцать? Неважно, главное, что это было давно и много-много миль назад. Сколько шансов у меня встретить судно сегодня? За ночь? За следующие шесть часов?

И даже если судно покажется, велика ли вероятность, что оно пройдёт достаточно близко?

— Вот именно.

А потому давайте наедимся хорошенько да всхрапнём.

— По чести говоря, общественное питание на этом судне поставлено неплохо.

— Спасибо на добром слове.

— Пустяки. Вы положили нарезанную картошку в полпинты кипящей воды два часа назад?

— Конечно, положил.

— Надеюсь, не забыли взять на треть морской воды?

— Что я, уж совсем глупый?

— И что же мы будем есть на обед?

— Мясо, морковь, бобы и картошку, конечно. Звучит здорово.

— Можете не сомневаться, не только звучит, но и будет здорово. Если палубные матросы не умеют читать морзянку, это ещё не значит, что кок — лодырь.

— Помочь чем-нибудь?

— Что ж, помогайте. Одному и в самом деле со всем не управиться. Если нетрудно, откройте вот этот пакет с мясом.

— И что с ним надо делать?

— Засунуть в… Нет, не стоит. Положите мясо в кастрюлю с холодной водой, поставьте на примус, и пусть закипит.

— Почему в холодную воду?

— Не спрашивайте меня, напишите в министерство сельского хозяйства и рыбного промысла.

— Ещё что я могу сделать?

— Положить бобы и морковь вон в ту кастрюлю с кипящей водой.

— Ещё что?

— Теперь снимите кастрюлю с примуса, и пусть постоит так пять минут.

— Господи, до чего всё это сложно!

— Это ещё только полдела. Мясо кипит? Закипает. Сколько, вы сказали, ему кипеть?

— Десять минут на слабом огне. Не убавляйте огонь, просто отодвиньте кастрюлю на край.

— Ещё не пора ставить бобы и морковь?

— Самое время. Примостите их на примусе спереди, они быстро дойдут.

— Видите, как хорошо, что я вам помогаю.

— Помолчите, ради бога, вы меня отвлекаете. Ещё не готово?

— Нет. Долго ещё?

— Теперь недолго. Две минуты?

— Вы хотите, чтобы я приготовил вкусный обед, а сами всё время мне мешаете, чёрт дери!

— Извините.

— Откройте лучше пакет нарезанных яблок. Всё остальное почти сварилось. Как только освободится какая-нибудь кастрюля, положите в неё унцию яблок и залейте водой.

— Я смотрю, у вас на всё это уйдёт довольно много пресной воды.

— Да, а теперь помолчите, чёрт бы вас побрал, пока я накрываю на стол. Передайте мне шумовку.

— А морковь неплохо выглядит. И у бобов цвет приятный.

— Очень рад, что вам нравится. Вот моя тарелка.

— Дождитесь своей очереди, ненасытная тварь. Господи, вы хотите сами всё это съесть?

— Вот именно, хочу. И яблоки тоже. Потом ещё бренди выпью.

— А как же я? Мне ничего не останется?

— Вам? А кто вы такой, чёрт возьми? Здесь на борту, приятель, нас только один. А именно, Я.

Один.

Один-одинёшенек. Ты в этом уверен?

Ветер держится западного направления. Четыре западного направления. Четыре румба вверх до норд-веста. Четыре румба вниз до зюйд-веста. Но всё время в одной четверти.

Можно с ума сойти.

День за днём, день за днём идти крутой бейдевинд.

А тут ещё эти ночи.

Час за часом лежишь, не двигаясь, будто мумия, в спальном мешке, притиснутый к борту. Я не могу убедить себя, что есть смысл подниматься на палубу, проверять, не покажется ли какой-нибудь корабль. Сегодня тринадцать дней, как я последний раз встречался с судном.

Других судов нет. Только моё. А на нём — я.

В этой части океана редкое движение. Триста миль прямо на запад от Азорских островов, до главных океанских путей далеко, но естественно предположить, что хотя бы часть сообщения восток — запад должна проходить здесь, скажем, из Гибралтара в Нью-Йорк или из Новой Шотландии в Средиземноморье, верно ведь?

Да ещё должно быть движение судов между Соединённым Королевством и Южной Америкой. Тысячи судов курсируют через Атлантический океан. Миллионы тонн грузов, туда обратно, из порта в порт — работа командам, деньги владельцам, заказы судостроителям. Добавьте к этому эксплуатацию, уход. Капитальный ремонт в сухом доке — скрести, красить, наводить лоск для пассажиров. В эту самую минуту океан пересекает тьма людей, но здесь — никого. Один я ползу на запад в своей пятитонной коробочке, намереваясь присоединиться к «Летучему голландцу» — и буду ходить в этой части океана, пока земной шар не прекратит своё вращение и не метнёт океаны к небосводу, и останется наш несчастный древний мир с морщинистым лицом, как у обезьяны, начинай всё сначала. Только без меня. Я буду плыть всё дальше и дальше, до самой луны. Но там ни гавани, ни хотя бы сносной якорной стоянки. И пойду я ещё дальше, и закружит меня планетная орбита. Буду идти так тысячелетия, пока не заштилю в виду Берегов Вечности.

— Верно, как дважды два — пять.

Я сажусь, зажатый в тисках собственных мыслей. Как там поживает моя жена в Сондерсфуте? Радуется? Горюет? Думает, что я утонул?

— Она слишком разумный человек.

Занята детьми?

— Как там ребята?

Как Кристофер, этот очаровательный карапуз?

У Эйры были тяжёлые роды — нервное напряжение, сказал доктор. Конечно, я виноват. Всё я натворил, хорошо ещё, ребёнок не родился синюшный, ведь резус-фактор не в порядке. Не надо было мне выходить в это дурацкое плавание.

Что я здесь делаю?

— Брось ты метаться, ведь не один же ты пошёл.

Чувство вины перед оставленной женой — лишь часть того, что меня тревожит. Вопрос, что я здесь делаю, можно толковать по-разному. Например: что я делаю именно в этой точке? В трёхстах милях прямо на запад, от Азорских островов, на маршруте, которым ходят из Плимута в Нью-Йорк небольшие пароходы. Ведь я же участвую в гонках через Атлантический океан. Блонди, Фрэнсис и Дэвид идут много севернее, и все считают, что можно совершить переход за тридцать дней. Дьявольщина, я уже тридцать дней в море, а покрыл только половину дистанции. Ещё тридцать дней? Мало того, что я приду последним, на меня в пору будет надевать смирительную рубашку, когда я пришвартуюсь. Если пришвартуюсь.

— Ты непременно пришвартуешься!

Откуда такая уверенность?

Тебе ещё предстоит чертовски длинный путь, почти две тысячи миль. Мало ли что может случиться на этой дистанции. Консервы уже на исходе. Ведь мы снаряжали судно всего на сорок пять дней, да в последнюю минуту подбросили ещё кое-какую мелочишку. Слава богу, воды вдоволь. Без еды можно протянуть долго, без воды — от силы пять дней. А тут ещё этот ветер, чтоб ему провалиться. С самого начала держится западных румбов. Сплошные весты. Они истреплют мои нервы в клочья. По мне, лучше ревущий шторм с любого другого румба, чем эти бесконечные четыре-шесть баллов западного направления. До сих пор мы не видели настоящего шторма; очевидно, в этом заключается одно из преимуществ маршрута небольших пароходов — встречные, зато умеренные ветры, много солнца.

— Но ведь ты-то не малый пароход. Мы бодаем волну до одурения, а остальные ребята, наверно, преуспевают.

Конечно, на их долю тоже приходится встречный ветер, но там, на севере, условия всё же куда разнообразнее. Вспомните, сколько раз мы штилевали. У нас здесь бывают ветры только двух родов — либо «ирландский ураган» (полное безветрие), либо всё те же проклятые весты. Сколько осталось до Нью-Йорка?

— Около двух тысяч миль.

Силы небесные. Ещё месяц в море.

— А почему бы тебе не зайти на Бермуды?

Как, как?

— Зайти на Бермудские острова. Ты почти на их широте, и тебе всё равно обходить Гольфстрим.

А это не будет смахивать на капитуляцию?

— Ни капли. Всё равно проходить мимо, и ты заслужил право заглянуть туда.

Неплохая мысль, хотя вообще-то нам следовало бы идти прямо на Нью-Йорк.

— Ладно, не будем сейчас ничего решать. Посмотрим, что ветер скажет.

Пожалуй, ты прав, Ты, речистый, Слабовольный Ублюдок.

На следующий день было воскресенье, 10 июля. Умеренное волнение, умеренная до сильной зыбь. Облачно, мелкий дождь, но видимость хорошая. Я всю ночь провёл в горизонтальном положении, поэтому пришлось раз семьдесят качнуть помпой, чтобы осушить трюм, а это изрядное количество воды для малого судна. По-прежнему идём круто бейдевинд, и ветер западного направления, но настроение не такое подавленное, как было. Утренняя обсервация в трудных условиях вовремя отвлекла меня от глубоких мыслей. Почти час потратил я на неё. Облака густые, и просветов мало, солнце выглядывает всего на секунду-другую, а мы, как назло, в это время оказываемся в ложбине, или какой-нибудь гребень заслоняет горизонт, или же я, замешкавшись, не поспеваю подкрутить нижний лимб. Но я был только рад, всё-таки какое-то занятие. И, несмотря на облачность, было довольно тепло. Тридцать восьмой градус — широта солнечной Севильи. Море тоже стало теплее, так что я благополучно переносил брызги, подстерегая в люке неуловимое солнце и прикрывая от них секстант.

Пополудни, тщательно переваривая на койке скудный ленч, я внезапно услышал необычный звук, словно кто-то шлёпнул ладонью по воде. Он не вызвал у меня никакой тревоги; наверно, это просто волна поддала на палубу. Да нет, сомнительно… Я продолжал лежать на койке, только напряг слух. Вот опять. Что-то уж очень непонятное. Громко шлёпнуло по воде, но не в трюме и не у борта, а в самом море.

Марш на палубу проверить.

А здесь ничего такого не видно. Разве что ветер чуть ослаб. По-прежнему умеренное волнение и зыбь. Небо подрасчистилось, стало больше солнца. Море, как всегда, великолепное, ярко-синего цвета, и непременные гребни обмениваются самодовольными белозубыми улыбками. Наверно, мне почудилось. Не забыть записать об этом в медицинском журнале.

Ещё раз внимательно осматриваю горизонт — и обратно в каюту.

Проходит минута.

И опять.

Что-то шлёпает по поверхности океана, я же точно слышу — шлёпнуло где-то впереди.

Вылезаю по трапу на палубу рубки. Просто удивительно, насколько дальше видно, стоит высоте глаза над уровнем моря увеличиться хотя бы на шесть футов. Ну конечно, там, впереди, в самом деле что-то есть, слух меня не обманул (какая потеря для медицинского журнала). Справа по носу, примерно в полумиле, видно несколько больших силуэтов. Узнать их совсем не трудно.

— Кит! Кит!

Да, это киты.

Здоровенные, с точки зрения валлийца. Их там с десяток, если не больше. Они, похоже, никуда не торопятся, знай ходят взад-вперёд, и по меньшей мере один или два, лёжа у поверхности, пускают фонтаны вроде тех, что на ярмарках поддерживают в воздухе целлулоидные мячики — мишень для юных стрелков. Всё стадо мало-помалу перемещается на север, заходя в нос яхте. Пожалуй, стоит привестись на румб к ветру, пусть у них будет побольше пространства для маневра.

Вот они, на правом траверзе. Наблюдаю внимательно и не без лёгкой тревоги. Помнится, акула показалась мне большой. Что тогда сказать об этих? Они ОГРОМНЫЕ. Одни лежат, не двигаясь, возможно, спят, и волны омывают их могучие туши. Другие ходят вокруг, но и в их повадках нет ничего хищного. Непохоже, чтобы мне что-нибудь грозило; слава богу, они миролюбивы. Стоит одному из них подплыть к нам и разинуть свою пасть, тут и конец Хауэлзу с его яхтой. Поодаль от остальных два кита лежат голова к голове, будто шепчут что-то друг другу на ухо. Один из них поднимает исполинский хвост, плавники которого величиной с мой фолькбот, и легонько — для него легонько — шлёпает по воде (вот что вызвало меня на палубу). Снова замахивается и бьёт, теперь уже посильнее, — так что с обеих сторон взлетают вверх фонтаны брызг. Опять поднял хвост. Подержал на весу. И обрушил его на бегущую волну с таким звуком, словно щёлкнул бич. Ещё. И ещё. В воздухе висят каскады воды. А вот и подруга поднимает хвост. Замахнулась — удар. Хлоп, шлёп, полюби меня, Боб. Должно быть, заигрывают. Два здоровенных дитяти брызгают водой друг в друга. Они довольно близко, можно камень добросить, но не замечают меня. О других этого не скажешь. Особенно вот об этом, который отделился от стада и медленно ходит взад-вперёд на траверзе. Вряд ли я ошибусь, предположив, что его послали разведать и доложить. Что прикажете делать, когда любопытное млекопитающее тонн на сто задумало проверить, друг вы или враг.

— Добрый вечер! — кричу я громко и внятно. Лучше не мямлить, чтобы не давать ему повод подойти поближе, вы согласны?

— Хороший денёк, верно?

Это истинная правда. Тем не менее я начинаю нервничать. Уж очень близко он подошёл и продолжает не спеша приближаться. Отклоняюсь к югу на румб, ещё на один, ещё, и потравливаю шкот, чтобы яхта забрала ход. Теперь мы идём почти фордевинд. Слава богу, кажется, отстаёт. Тут кит развернулся ко мне кормой, и открылся, так сказать, вид сзади на громадину, которая сперва сужалась, потом снова расширялась, переходя в гигантский хвост.

Я облегчённо вздыхаю, разойдясь с китом.

А двое влюбленных всё играют в ладушки с морем, высоко разбрасывая брызги. Может быть, это молодожёны, и то, что я вижу, это их первый небольшой разлад? Не дай бог попасться им под руку, если дойдёт до настоящей потасовки: другое дело — подсмотреть, когда они будут мириться и миловаться.

Ветер переметнулся на зюйд-вест, и мы сделали поворот оверштаг.

И вот уже снова светлая лунная ночь, с умеренным ветром и лёгким волнением. Курс вест-тен-норд, всё тихо, мирно, никаких китов, только прежние знакомые звуки. Всё так же идём навстречу волне, всё тот же крутой бейдевинд. Теперь покрутим радио. Никакой стабильности приёма. То арабы единолично царят в эфире, то их оттесняют неверные из западного мира. Даже две канадские станции пробиваются ко мне. Слава богу, не последние известия, а просто лёгкая музыка, вполне приемлемо. К тому же не успел я проникнуться ею, как опять возвратились завывающие арабы. Можно совсем выключать.

Берусь за помпу, пятьдесят раз приходится качнуть, чтобы осушить трюм, а много ли времени прошло, как я откачивал? Слегка усилилась течь? Это не исключено. Есть лишь один способ убедиться — записывать, когда и сколько я работаю помпой. Да только зачем это нужно? Даже если я буду с точностью до грамма знать, сколько воды прибывает, от этого течь не перестанет, а на душе прибавится ещё одна забота. Не стоит фетишизировать эту течь, будем просто откачивать воду, держать трюм сухим, вот и всё.

— А всё же она не идёт совсем из ума? Конечно, как и куча других забот.

— Например?

— Как бы это сказать. Когда лежишь вот так в темноте, тут-то на тебя и находит. Днём совсем другое дело. А ночи слишком долго тянутся.

— И что же ещё вас заботит? Интересно, где сейчас остальные.

— Вы только об этом и думаете. Перестаньте себя терзать, у них, наверно, тоже немало проблем.

— Вот именно. Кто-нибудь из них может врезаться в айсберг.

— Мне почудилось, или в вашем голосе прозвучал оттенок надежды? Вы меня огорчаете, разве годится так думать?

— Что вы, не дай бог. Я от души надеюсь, чтобы никто не попал в беду. Если это случится, гонок не будет ещё лет двадцать.

— Вы так думаете?

— Уверен. Несчастный случай на этой стадии всё погубит.

— А если так, вынь-ка пальчик из носика, парень, поднимись на палубу и проверь, не грозит ли нам столкновение. Давай, давай, твоя очередь!

Выйдя на палубу, с облегчением вижу, что мрак отступает, на поверхности моря играют блики зари. Незримая рука стаскивает с океана пятнистую ночную шкуру. А теперь руки взяли кисть, сперва грунтуют полотно белилами, потом легонько, не спеша наносят тонкий бледно-розовый слой, а этот мазок уже поэнергичнее, поживее, сочная красная полоса, быстро — синего на море, и вдруг — нежное голубое отражение неба. Колорит становится всё насыщеннее, с артистической непринуждённостью разбрызгиваются сияющие краски, они летят во все стороны и смешиваются со скоростью света, и наконец — последний, завершающий взмах пламенной кисти.

Солнце взошло.

Время завтракать и заниматься прочими повседневными делами.

Ровно две недели, как состоялся последний разговор с встречным судном. Две недели, и с каждым днём у меня всё беспокойнее на душе, я всё больше торчу в кокпите, смотрю — не покажется ли корабль. В кои-то веки заметишь дымок, однако корпус скрыт за горизонтом, и так редко материализуется, что я, хоть и слежу внимательно, ни на что не надеюсь. Раза два за последние четырнадцать дней видел судно, но милях в семи. Идёт, дразнит, почти параллельным курсом, возможно, в тот же порт, что и мы. И нет смысла даже пытаться привлечь внимание вахтенных — безнадёжное дело, у них на уме своё, коммерция. Какой старпом будет посреди Атлантического океана стоять на крыле мостика, высматривая парус малого судна? Да, никакой. Ночью и в туман радар прощупывает горизонт, и всё чаще на него возлагают ответственность. Есть ли у малого деревянного судна при среднем волнении на море шансы быть обнаруженным прибором с дальнобойностью в двенадцать миль? Никаких. Есть ли шансы, что я увижу спешащее по своим делам судно сегодня? В ближайшие двенадцать часов? Спроси я себя об этом ночью, ответ последовал бы мгновенно: никаких.

За упоительным восходом следует ясное утро, чашка чаю, чистый трюм, удачная обсервация. И как ни мало шансов у меня встретиться с судном, они всё-таки есть.

Первую половину дня провожу в кокпите, жду и надеюсь, но без особого энтузиазма. Понимаю, что для моих нервов гораздо лучше было бы, если бы я мог спокойно полежать в каюте. Ветер умеренный, брызг мало, и они даже до трапа не долетают, так что ют сухой и можно сидеть в одних шортах и чёрных очках. Мы ведь сползаем к югу, солнце ярче с каждым днём, и море кругом переливается ослепительными бликами. Солнечная погода рождает новые проблемы. Даже при открытых люках в тесной каюте быстро становится жарко и душно, хотя почти всё пропитано влагой или покрыто солью. А может быть, именно поэтому? Когда солнце поднимается совсем высоко, каюта будто сжимается, становясь ещё теснее, и я вынужден выходить на палубу. Тоска по свежему воздуху и необходимость вести пристальное наблюдение на случай, если покажется какой-нибудь пароход, привлекают меня в кокпит, где я обычно сижу с подветренной стороны, длинные ноги вытянуты вдоль банки, пятки упираются в комингс. Смотри, как бы не обгореть на солнце. Не очень-то это хорошо покрыться волдырями, когда много дней ходишь немытый. Стоит мне подумать об этом, и я вспоминаю, как однажды в тропиках у меня по всему телу пошли болячки от морской воды. Не дай бог одиночке такую напасть. Но пока что кожа вроде бы в порядке. И вообще тело гораздо ближе к норме, чем душа. Днём можно сидеть на воздухе, грезить и размышлять, сохраняя видимость спокойствия. Море вечно пленительно, и я любуюсь невыцветающей синью, но сейчас на ней плавают какие-то бурые пятна. Трудно их распознать, проходя мимо. Разрезанная форштевнем волна даёт столько брызг и пузырьков, чёрт бы их взял, что, как ни старайся, всё равно не разглядишь.

Пятно за пятном остаётся за кормой. На синем фоне океана с переливами волн эта чертовщина кажется тёмно-коричневой и довольно непривлекательной. Будто круги навоза на тщательно подстриженном газоне: не слишком портит картину, но и не украшает. И вот я орудую багром, наводя страх на рыбёшек, которые столько дней сопровождают яхту, что я уже не представляю себе моря без них. Колю тёмно-коричневый ком (он величиной с футбольный мяч), и рыбёшки, словно подхваченные вихрем листья, бросаются врассыпную, ухитряясь, однако, держать строй. Но зацепить багром загадочный ком оказывается куда труднее, чем я ожидал. Отчасти это объясняется поступательным ходом яхты, причём дело даже не в скорости, с какой мы минуем мишень. Вот прямо впереди плывут комья; кажется, они пройдут рядом с бортом, но волна их относит — попробуй дотянись. Просто зло берёт. То и дело замечаю по курсу подходящее коричневое пятно. Стою наготове, чтобы, как поравняемся, нанести удар. После каждого промаха цель становится ещё желаннее. А яхта, рассекая воду, снова и снова либо отталкивает интригующий ком за пределы досягаемости, либо притапливает его. Нет, похоже, на корме у меня ничего не выйдет. И я перехожу на нос, но сперва снимаю шорты и бросаю их в каюту. Сидеть во влажных шортах — сомнительное удовольствие, к тому же вдалеке от критических глаз я легко преображаюсь в дитя природы. Итак, прохожу вперёд и ложусь на баке, ноги раздвинуты из-за рубки, голова и плечи свешиваются с форштевня, одной рукой держусь сам, в другой держу багор острием вперёд, будто собрался охотиться на кабана.

Если бы кто-нибудь посмотрел на меня сейчас, скажем, с сопровождающего судна, он мог бы принять меня за этакое косматое носовое украшение, например за Нептуна с трезубцем. Ух, как здорово! Будто я лечу над поверхностью океана, которая с неожиданной скоростью убегает назад. Тёмные комья пошли чаще, и я принимаюсь за дело, колю багром, словно охотник копьём. Но вода так сильно толкает багор назад, что я еле его удерживаю. Наконец после нескольких попыток я приноравливаюсь и делаю поправку на это встречное движение. Мне кажется, что я бью очень метко, однако преломление света в воде подводит мой глаз. Какую поправку делать на преломление? Объявляю перерыв, чтобы поразмыслить. К тому же рука устала.

Кладу багор на палубу вдоль правой ноги и отползаю назад, чтобы только голова выдавалась над форштевнем фолькбота. Честное слово, тут здорово лежать. Подчёркнуто ощущается движение корпуса, мы то взлетаем, то падаем, будто идём по зубьям некоей морской пилы — и по каким зубьям! Вверх и вниз по волнам, выписывая непрерывную синусоиду над океаном. Прежде, лежа на койке, я почти не воспринимал качку, хотя она порой бывала куда сильнее, теперь же, когда я вытянулся на баке, качка буквально пропитывает моё тело. Вперёд, всё время вперёд через радушно принимающее нас синее море, верхом на скачущих белых конях. Я чувствую себя частицей всего, что меня окружает. Может быть, это и потому, что я лежу нагишом? Пожалуй. Солнце припекает спину, но время от времени яхта особенно порывисто ныряет в очередную волну, и поднимается туча мелкой блестящей пыли. Голова и плечи остаются сухими, потому что пыль летит с наветренной скулы, но часть капель, обычно падающих на бак, удостаивают мою поясницу леденящей лаской. Другие опускаются на мою торчащую корму, и наиболее крупные стучат по коже, будто мягкие пальцы; очень приятное ощущение. Солнце сушит и согревает моё тело, а яхта продолжает швырять в меня пригоршни холодящего синего моря. Что-то плечи жжёт, я поворачиваюсь на спину и отползаю ещё немного назад, чтобы голова лежала на палубе. Солнце светит прямо в глаза, приходится защищать их рукой, поднятой не во гневе, а совсем наоборот. Здорово греет живот. Опять яхта нырнула, и опять вверх взлетают брызги. Теперь я их вижу и получаю несравненно большее удовольствие. От лёгкого шлепка капли летят через планширь, встречаются с солнечными лучами, и вспыхивает переливающаяся всеми цветами маленькая радуга. Часть этих драгоценных камней проносится надо мной и палубой дальше, а часть падает мне на живот и бедра. Непостижимо, как такая яркая красота может быть такой холодной. На душе полный покой, впервые за много дней. А может быть, недель? Кто знает. Моё настроение скачет так часто, что я потерял счёт фазам и отклонениям. Чувствую себя здоровым и собранным. Через двадцать минут океанской ласки мне становится зябко, я с неохотой встаю и, захватив багор, отправляюсь на ют. Всегда-то природа скрупулёзно отмеряет свои дары. Немного даст, немного отнимет. Вверх и вниз, подобно движению носа яхты. И ведь я всё ещё не добыл ни одного образца этой загадочной морской растительности, мимо которой мы по-прежнему проплываем. Решаю предпринять более настойчивую атаку, теперь уже базируясь на средней части судна. Становлюсь на планширь, одна нога с наружной стороны лееров, другая — внутри, одной рукой крепко держусь за ванты. Наклоняюсь над водой, настроился во что бы то ни стало выловить хоть один таинственный ком. Наклоняюсь над водой? Знаю, знаю, что следовало бы подстраховаться, но я настолько сросся с яхтой, что не вижу надобности спускаться в каюту и нацеплять на себя страховочную сбрую. И вообще, что это будет за зрелище — стоит человек в чём мать родила, а на груди какие-то лямки. И нейлоновый конец нелепо болтается ниже живота. Достаточно покрепче взяться за такелаж, согласно правилу — одной рукой держись, другой работай.

Как я ни стараюсь, мне не удаётся выловить эту дрянь, зато удаётся, наконец, её распознать.

Это водоросль. Только и всего.

После приятно, хотя и не очень плодотворно, проведённого утра настала пора заняться навигационными наблюдениями. Взявшись за лаг, чтобы установить, сколько пройдено от обсервации до обсервации, я обнаружил, что он перестал вращаться. Конец на месте, чертит борозду за кормой, а вертушка не работает. Я отключил провод и начал выбирать конец. Что-то он тяжелее обычного. А вот и вертушка, всплыла от быстрого движения вперёд, и видно, что она чем-то обмотана. Я продолжал тянуть и, когда осталось несколько ярдов, разглядел, отчего заело вертушку.

На неё намотались водоросли.

Извлекая их на палубу, я позволил себе слегка улыбнуться. Целое утро потрачено на охоту за этой штукой, я далее с риском для жизни висел над водой, и всё это время пучок водорослей тащился на буксире за яхтой.

Очистив вертушку, я вернул её в море, и, пренебрегая навигацией, хорошенько рассмотрел свою странную добычу, которая лежала на палубе в кокпите.

Да, это водоросль, правда, я себе представлял её другой. Не такая тёмно-коричневая, какой она выглядела в воде, скорее с оттенком лимонной зелени. И не отличишь, где стебель, где листья; похоже, что главное тело служит и тем и другим. Местами торчали наросты, вроде виноградин, однако поменьше. Попробовав разорвать водоросль, я убедился, какая она жилистая и крепкая. Потому и держалась так цепко за вертушку.

Я подвесил её сушиться на такелаж, чувствуя примерно то же, что чувствует человек, засушивая цветок между листами книги.

А теперь — вниз, решать навигационные задачки. Ещё один шажок на запад, тридцать первый с начала плавания, четырнадцатый с тех пор, как отправлена домой последняя весточка. Утренние развлечения вытеснили из моей головы эту мысль. Может быть, я потому и настроился так благодушно, что на короткое время был избавлен от чувства вины? Так или иначе, теперь я опять ступил на проторенную дорожку. Высунуть голову из люка, осмотреться как следует!

Ничего в поле зрения, но я чувствую, что судно где-то есть. Или я просто неверно толкую эту не привольную уверенность в себе, которая меня так редко посещает, что я сейчас кажусь себе буквально другим человеком? Всё кажется мне превосходным сегодня. Всё, кроме ветра. Но так как он уже месяц, с редкими перерывами, держится одной четверти, я воспринимаю его как принадлежность окружающей меня среды. До вечера далеко, солнце палит, можно ещё позагорать. Не забываю при этом зорко наблюдать за горизонтом. Внезапно — я же знал! — прямо за кормой вдали показывается чуть заметный дымок.

И тут же пропадает. Вот откуда у меня предчувствие, что мы сегодня встретим корабль! Может быть, я уже уголком глаза видел дымок? Возможно. Какое ещё может быть объяснение? Да, а как насчёт случая в самом начале плавания? Когда я встал как раз вовремя, чтобы избежать столкновения с буксиром? Пожалуй, долгое одиночество обостряет моё подсознание, и оно лучше использует обычные органы чувств. Только ли удача повинна в том, что я тогда проснулся так кстати? Может быть, я услышал буксир? Например, рокот его машины. Или плеск воды, когда он стряхивал с носа поддавшую волну. Кто знает. Одно несомненно: всё утро я ждал судна, и вот оно, прямо за кормой, правда его самого ещё не видно.

Я могу подождать.

А пока достанем флажный сигнал. Добрый старый М-И-К, всегда готовый мне послужить. И наденем чистые синие джинсы, не являться же им оборванцем. Снова посмотреть назад, хорошенько посмотреть. Ага, слева за кормой опять виднеется дым, но корпус скрыт за горизонтом. Значит, до него больше двенадцати миль. Так, прикинем: обгоняющее судно, скорость, скажем, узлов четырнадцать, мы делаем четыре, выходит, его истинная скорость — десять узлов. Каждые шесть минут — миля; если считать, что он в тринадцати милях, предполагаемое время его выхода на траверз — через час восемнадцать минут.

— Откуда такая уверенность?

— Ладно, помалкивай, твоё дело стряпать, я штурман на этой старой калоше. Ступай вниз, приготовь чаю, у нас уйма времени.

Проходит двадцать минут.

Мы проводим их за кружкой чаю и приятной беседой.

— На сколько спорим?

— Отстань, ты же знаешь, я не спорю на деньги.

Снова выглядываю из люка. Корпуса по-прежнему не видно, но стеньги и верхняя часть дымохода уже показались. Судя по углу между мачтами, он пройдёт в миле-двух южнее меня. Лучше сейчас изменить курс, чтобы разговор состоялся наверное.

Ещё через двадцать минут можно различить корпус целиком, тем более с палубы рубки. После того как мы изменили курс, он у нас на левом траверзе. Миль семь ещё осталось, но я отчётливо вижу, что это танкер. Выходит, скорость верно угадали; теперь идём на сближение. Всё как рассчитывали.

— Не очень-то задавайся.

Следующие двадцать минут трачу на поиски расчёски и зеркала. Когда я последний раз ими пользовался?

— Когда мылся — помнишь?

— Помню, помню, а как давно это было?

— Слишком давно, приятель.

Наконец нахожу расчёску, однако зеркало запропастилось. Посмотрите на человека, который хвастается, что сросся с яхтой, знает все её повадки, каждое движение — и не может найти паршивое зеркало.

— Таких, как ты, сколько угодно, приятель. Думаешь, что всё постиг, а на самом деле ещё мно-о-го чего не знаешь. Верно?

Верно.

Наконец, слегка раздосадованный — ведь не хочется, чтобы меня видели таким косматым, — я достал секстант и воспользовался его зеркалом. Маловато, зато качество отменное. Увидев своё отражение, я был потрясён.

Господи, неужели это я?

— Видишь теперь, приятель, что мне приходится выносить? Всё время жить в обществе такого чучела!

В самом деле, ужасно. Ещё до начала гонок, больше месяца назад, мои волосы и борода нуждались в стрижке. Как я ухитрился дойти до такого состояния? А так — два раза помылся во время плавания, а потом запустил своё тело, расчешу наскоро кудри, и всё. Когда доходили руки подстричь усы, делал это на ощупь.

— И чуть не отстриг себе кончик носа, когда яхта некстати накренилась.

Ладно, обойдётся. Привожу себя в порядок и поднимаюсь на палубу для торжественной встречи. Нас разделяет всего три мили, и в бинокль я различаю окраску корабля. Светло-серый нос, белые надстройки, ярко-жёлтая дымовая труба. Фунт против пенни, что это скандинав.

— Принимаю пари.

Мы у него прямо по носу. Пора нам возвращаться на первоначальный курс. После этого он оказывается слева сзади, так-то лучше. Лихо выглядит — высокий изогнутый нос стремительно рассекает море, и тугая волна катится впереди, обдавая каскадами пены обе скулы. В верхней части форштевня — ярко раскрашенные, красивые завитушки, шведы и норвежцы любят такие штуки. Не то же самое, что носовое украшение, но не зря старались.

Мне не терпится поднять на фале свои три флажка, но надо ещё обождать. Торопиться ни к чему, дождёмся, когда ему будет видно, как они пойдут вверх, чтобы он знал, что это сигнал, а не бельё развешено для сушки. Так, подошёл на полмили. Вон второй помощник стоит на крыле мостика. Танкер продолжает идти на сближение (осторожно, друг, слишком близко подходить ни к чему). Весело развеваясь, флажки спешат вверх, рады, что вырвались из старого брезентового мешка. Помощник внимательно приглядывается. (Гром и молния, куда он прёт!) Рулевой явно перестарался, судно забирает вправо. Вижу, как помощник поворачивает голову и отчитывает рулевого, можно разобрать каждое слово. Совсем рядом идёт.

Читаю название:

Не иначе, в честь какого-нибудь деятеля. Я не очень одобряю обычай называть судно фамилиями, мне больше по душе имена, и желательно женские. Кто-нибудь слышал, чтобы судно назвали, скажем, «Берт»?

Так, разобрал мой сигнал. Сейчас помашет в ответ, но что это у него в руке, похоже на…

— Ваш сигнал принят.

Как внушительно раскатился усиленный мегафоном голос, словно это само судно говорит. Я вынужден ограничиться взмахом руки.

— В чём-нибудь нуждаетесь?

Новый жест: две скрещенные руки над головой.

— Желаю успеха!

Ещё раз машу рукой… до свидания… Всё, прошёл.

Хорошо-то как. Хорошо сидеть в кокпите, обменявшись сердечными приветствиями с членами команды, перегнувшимися через гакаборт. Танкер прошёл так близко, что я теперь иду в его попутной струе. Море за ним словно приглаженное, но у самой поверхности крутятся вихри. Моё внимание приковано к этой картине. Пучки водорослей мечутся, будто в кипящем котле, то их вынесет совсем наверх, то опять засосёт вниз, миг — и пропали куда-то. Интересно, может ли человек плыть в кильватере быстро идущего судна? Скорее всего — нет. Но я, честное слово, как-нибудь попробую.

А, чёрт! Море настолько меня увлекло, что я забыл прочесть на корме название порта приписки, а теперь слишком далеко, и бинокль не выручит. Проклятие. Запись в вахтенном журнале будет неполноценной.

С лёгкой грустью я смотрю, как корпус «Петерсона» переваливает за линию горизонта. Догонял он меня довольно долго, а уходит, кажется, вдвое быстрее. Ничего, всё-таки отправлена ещё одна весточка Эйре и ребятишкам. Ура «Обсерверу» (первое почти за месяц). Газета оплачивает пошлину, причитающуюся Ллойду за передачу сведений о судах. Я всегда был её читателем, теперь же буду почитателем, стану настоящим газетоманом. Хорошо быть чего-то-маном. Кстати, что это означает? Что вы чем-то пресыщаетесь? Хорошим или плохим? В таком случае я гонкоман. Господи, до чего я пресытился трансантлантическими гонками одиночек!

Мне нужно лечиться.

Движение — вот что мне нужно.

Движение на запад. Движение в западном направлении. Пройти сквозь наступающую ночь и достичь благословенного дня по ту сторону ночи. Ночь — будто вход в туннель. Дни превратились в клинья света, вбитые в сплошной мрак. У дней есть название, есть порядковый номер, а ночи — это непроторенные и необозримые дебри времени. Я даже не знаю толком, что за день сегодня. Я тщательно отмечаю крестиком в календаре каждые двадцать четыре часа — плохо, если запутаюсь в числах, — но дни…

Понедельник. Вторник.

Среда. Четверг.

Пятница.

Так что за день недели сегодня?

Не знаю толком. Меня заботит не день, а часы мрака между днями.

Я одолеваю ночь, как пловец одолевает под водой бассейн в оба конца. Прошёл половину дистанции — полночь. Теперь — обратно, тот же путь кажется очень долгим, лёгким нужен воздух, как моей душе нужен свет. Нет, это непосильная задача, лёгкие лопнут, прежде чем вы успеете всплыть. Всё, больше нельзя терпеть. Вы поднимаетесь к поверхности, чтобы глотнуть воздуха, но там лёд, сплошной лёд, он вас не пускает. И сколько ни колоти руками и ногами, надо плыть дальше. Плыть, плыть, плыть, а вы совсем задыхаетесь, и наконец, вы уже перевалили через грань невозможного, наконец, можно всплывать и жадно хватать ртом воздух. И опять занимается день. Новый день с западным ветром. Яхта продолжает борьбу с этим недотёпой, который прёт и прёт на восток, словно нет других сторон света, нуждающихся в ветре. Лишь одно событие скрашивает этот день. В семь вечера лаг отмечает, что пройдено две тысячи миль. Две тысячи миль против ветра — это немало, хоть кого спросите.

И опять ночь.

Во сне я веду судно, на котором мачт, что телеграфных столбов на длинной прямой улице. И на каждой мачте по парусу. Они уходят вдаль, уменьшаясь с расстоянием, и в конце палубы это просто маленькие пятнышки. Я беру рифы на всех этих парусах. Работаю как сумасшедший, потому что надвигается шторм. Судно несёт слишком много парусов, палубу захлёстывают волны, и я работаю по пояс в воде. Уголком глаза вижу, что уже зарифленные паруса (может быть, сто, может быть, больше) разлетаются в клочья от штормового ветра. Всё окутывает мрак, и я просыпаюсь. Точно ли я проснулся? Слышно ветер, но ведь и во сне тоже был ветер. И плеск воды и хлопающий парус. Господи! Волны сомнения качают меня между сном и явью. Пот, которым я обливаюсь, вызван не только духотой в каюте. Наконец…

Занимается рассвет.

Я — Инка.

Поклоняюсь солнцу.

— Чья очередь готовить завтрак?

— Готовь ты, а я пока откачаю воду из трюма.

— Сколько раз качнул?

— Пятьдесят два.

Солнце поднялось высоко, и в каюте слишком жарко. Марш на палубу. Сидя нагишом в кокпите, стричь ногти на ногах. Случайные брызги оставляют белые пятнышки соли, будто иней. Забираюсь на палубу рубки. Ложусь на спину. Смотрю на гик и горбатый парус. Что-то тело ноет. Возвращаюсь в кокпит. Сажусь будто в ванне. Ноги задираю вверх. Спина опирается на руки, как на подлокотники. Вращение ногами. Словно педали крутишь. Оборот за оборотом, оборот за оборотом. Сто оборотов. Двести оборотов. Двести пятьдесят. Двести семьдесят пять оборотов. Двести восемьдесят пять. Двести девяносто оборотов. Двести девяносто пять. Девяносто шесть, девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять.

ТРИСТА ОБОРОТОВ.

Ещё. И ещё.

Бегут струйки пота. Со лба — в волосы. С живота — на грудь. По ногам на бедра. Я весь липкий от соли. Зато усталый, слава богу — усталый. Теперь опуститься на колени в кокпите. Ухватиться за комингс справа и слева. Подтягиваться на руках.

Бицепсы лоснятся. Суставы похрустывают. В ушах стучит. Глаза зажмурены. Белки налились кровью. Живот напряжён. Поясницу саднит.

Хватит.

Солнце по-прежнему светит. Ветер по-прежнему дует. Волны по-прежнему бегут. Яхта по-прежнему идёт. Лаг по-прежнему вращается.

ЧЕЛОВЕК по-прежнему ЖИВЁТ.

Я понимаю, что это не выход. Возможно, мне и впрямь не хватает физической нагрузки, зато мозг чересчур нагружен. Сознание жужжит и мечется, как пчела, и, как пчела, садится, где надо и где не надо. Сейчас меня, словно жало, кольнула мысль, что, если я не прихвачу себя тросом, занесёт меня невесть куда. Сидя в кокпите у правого борта и ожидая, когда я вернусь на землю, прихожу к выводу, что гораздо лучше осмотреть яхту, чем копаться в себе. Прохожу вперёд и начинаю с носа. Крепление штагов, внутреннего и внешнего, в порядке, правда резьба винтовых талрепов тронута ржавчиной, как и нижняя часть самих штагов, особенно там, где кольца ходят вверх-вниз, стёрли цинк с мягкой стальной проволоки. Работающий стаксель выглядит удовлетворительно, правда форма не идеальная, но с этим ничего не поделаешь. Делаю мысленную заметку, что надо закончить ликование запасного паруса. Передний люк — в комингсе трещина, память о военном моряке, который проявил такое рвение тогда в Плимуте. Сюда постоянно падают брызги, поэтому трещина почернела, и влага, проникая под лак, захватывает всё большую площадь, уродует вид этой части люка. Лакированные комингсы рубки тоже утратили блеск. Обросшая тонким слоем соли мачта отливает тусклой белизной, но выглядит прилично, и ванты тоже, если не считать ржавчины внизу. Не забыть их промыть и натереть олифой, когда в следующий раз выдастся тихая погода, без брызг. Палуба вдоль бортов непрерывно споласкивается уже тридцать дней, она достаточно чиста, лишь кое-где есть бурые пятна около ржавеющих железных оковок, с этим ничего не поделаешь.

А хорошо на палубе рубки. Чудесный солнечный день. Конечно, мы, как и прежде, идём крутой бейдевинд, но и воздух и море теперь потеплее, поэтому лавировка уже не так раздражает. Вообще со временем, наверно, ко всему можно привыкнуть. Майк держится молодцом, вести яхту против ветра для него пустяковое дело, во всяком случае, он с ним справляется куда лучше, чем я. Он не дремлет на вахте и всю ночь ловит колебания ветра, как охотничий пёс распутывает след. Один только недостаток у обоих — их надо постёгивать. Теперь можно постоять и полюбоваться, как Майк держит курс. Прислонившись к мачте, лучше вижу, что делается под водой. Рыбы тут как тут, разные виды и особи эскортируют меня через свои владения. Одни предпочитают плыть рядом с бортом, другие, покрупнее, держатся чуть поодаль за кормой. Впереди, насколько могу разобрать, никого нет, но когда яхту поднимает на высоком гребне, я прямо по носу в некотором отдалении вижу в воде большой предмет. Вот когда сказываются недостатки Майка. Если я не пройду на корму и не сменю его на румпеле, мы врежемся в эту деревянную балку. Но я так хорошо пригрелся на солнышке. Может быть, ветер сам малость отойдёт, и мы обогнём балку с юга, или Майк чуть приведётся, так что она останется у нас с левого борта — глядишь, и избежим столкновения. Теперь я отчётливо её вижу. Только что её подняло на гребне, и конец на миг завис в воздухе. Уныло барахтается в море здоровенная балка. А на ней сидит птица. Да какая красивая! До сих пор мне что-то попадалось мало птиц. Первую неделю — обычные чайки, но, когда мы удалились от земли, они утратили к нам интерес, и долго никого не было. Одна-две птицы показались, когда яхта приблизилась к Азорским островам. И вот теперь эта, что сидит на конце деревянной балки. Майк по-прежнему не чешется. Знай правит прямо на балку, балда этакий; совсем не смотрит, что делает. Нет, какая чудесная птица. Тоже чайка, но таких в Уэльсе не видывали. И ещё вокруг балки порхают какие-то птицы поменьше, с более тёмным оперением. Этих крошек я хорошо знаю. Цыплята матушки Кэри — качурки. Просто прелесть! Но если мы скоро не изменим курс, то наедем на них и испортим им всю игру. Осталось немного. Надо класть руль под ветер, пока не поздно. Майк… МАЙК!

— Ты, рыба усатая, Хауэлз. Не стой на месте, измени курс.

Бросаюсь как сумасшедший на корму, по дороге задеваю ногой за брусок и чуть не падаю в кокпит, наконец, запутавшись в собственных пальцах, отцепляю румпель-трос. Подветренный не слушается, только наветренный, значит будем приводиться. А, чёрт, разрази меня гром, проклятая балка лежит поперёк курса, чуточку к ветру. Ладно, пошли…

Руль под ветер. Нос поворачивает вправо. Не вижу балки, она где-то под форштевнем.

Ожидание кажется бесконечным…

Наконец — вот она.

Мы разошлись в нескольких дюймах. Волна поднимает яхту, и на секунду — страшную секунду — кажется, что она посадит нас прямо на конец балки, проплывающей сейчас у левого борта. Этакая исполинская спичка, длиной тридцать пять футов, не меньше, и фута три в поперечнике. Могучий таран, он может сокрушить обшивку, как ложка — скорлупу куриного яйца. Яхта опускается в каком-нибудь футе от балки; хорошо, что ход не потеряли. Ещё секунда, и балка позади, можно уваливаться и наполнять ветром поникшие паруса.

Не только паруса выведены из равновесия, у меня на лбу капельки пота и шею сзади покалывает.

— Бог тебя выручил, Хауэлз.

Знаю.

— Ты, должно быть, свихнулся: сидеть и мечтать на баке.

Знаю.

— Ладно, ступай лучше вниз, выпей банку пива.

Слушаюсь.

В полдень мы были в четырёх минутах к западу от сорокового градуса западной долготы, пришло время открыть банку пива, и я с радостью выполнил эту процедуру. У меня ещё был сыр и последняя луковица. Я выходил в плавание с хорошим запасом лука, но скандал с аккумулятором, когда пролилась кислота, заставил часть выбросить, и вот теперь осталась всего одна луковица. Я смотрел на неё с сожалением. Печально быть единственным в своём роде. Хорошая луковица была, с красивой чистой кожицей, этакий пухлый шарик с аккуратным острым кончиком. Нет, плохо быть единственным в своём роде.

— А деревянная балка?

Вот-вот, я как раз об этом и говорю. Вы заметили, какой у неё был угрюмый вид? Одна-одинёшенька. Носит её в океане течением, которое спешит куда-то по своим делам. Впрочем, даже странствующие брёвна могут играть полезную роль. Эта балка стала домом для морских уточек.

Ты заметил, как густо они сидели?

Всё сплошь облепили, кроме стороны, обращённой к солнцу. Тысячи ракушек…

А луковица одна.

Даже жалко предавать её ножу. Острое лезвие касается золотистой кожицы, аккуратный надрез, и показывается первая хрустящая чешуя.

Ем, обливаясь слезами, и заодно поспеваю тридцать пять раз качнуть помпу. Хотя мы одни, желающих присоединиться к нам предостаточно. Или они хотят, чтобы мы присоединились к ним?

Лежу на койке, в душе пустота.

— Слыхал, в Индии есть такие ловкачи, могут месяц сидеть на гвоздях?

Мне бы уметь так настраиваться.

— Как они это делают?

Попросту отрешаются от собственного тела. Сидят на гвоздях, и, пока длится испытание, душа где-то витает. Скажем, прогуливается в благоухающем саду и знать не знает ни о каких неприятностях.

Интересно, смог бы я так.

— Ты только что это проделал. Верно.

Банка с пивом катается по елани. Яхта то поднимется, то опустится, и банка катится то влево, во вправо, бульк-бряк, стук-постук, трень-брень — тарахтит, словно кость, терзающая слух игрока, прикованного к

????????

У нас есть яхта «Фолькбот», вы не утонете на ней, положитесь на моё слово.

М-И-К вяло идёт вверх.

— Мне от тебя ничего не нужно, приятель.

Он француз, название — «Байе».

С облегчением смотрю, как он уходит вперёд.

На следующее утро, в четверг, 14 июля, я чувствовал себя более нормально, вчерашний дурман вроде бы исчез. Ветер по-прежнему дул с запада, смещаясь на румб-два то в одну, то в другую сторону. Расстояние до Нью-Йорка не сократилось, если не считать мили, пройденные после предыдущей визировки, но я всё равно уже за ночь твёрдо решил, что мы следуем на Бермудские острова. К чёрту Нью-Йорк. От этой капитуляции мне стало только легче. Несколько дней я колебался, избегал окончательного решения, как горького лекарства, которое вам навязывает ревностная сиделка. Когда же лекарство было проглочено, я впервые за неделю вздохнул спокойно и смог уснуть. Шесть блаженных часов крепкого сна без сновидений дали мне больше, чем шесть предшествующих неприкаянных ночей.

Снова ясный солнечный день, и я провожу утро в кокпите, созерцая море. Да, да, после тридцати четырёх дней борьбы с морем я всё ещё получаю огромное удовольствие, смотря на него и на тех, кто в нём обитает и кто над ним летает. Кто под водой, кто над водой, один я — на воде. По-прежнему за яхтой следуют рыбы. Я не могу утверждать, что те же самые, но похоже на то, и я не собираюсь отказываться от знакомства. Мы относимся друг к другу, как старые друзья, а не как подозрительные чужаки. Я озадачиваю их, наклоняясь через борт, чтобы получше рассмотреть их трюки; в свою очередь, они преподносят мне сюрприз, уговорив своих родичей устроить для меня воздушное представление около яхты. Правда, первый выход застал меня врасплох, но и того, что я успел заметить уголком глаза, было достаточно, чтобы я пренебрёг своим плавучим эскортом ради более волнующего зрелища. Уверенный, что не ошибся, я спокойно ждал, предвкушая удовольствие. И скоро увидел опять — увидел то, чего естественно ожидать в этих широтах.

Летучие рыбы. Сначала одна, случайная, теперь полдюжины. А вот и целая стая летит над самой поверхностью моря. Они величиной с хорошую скумбрию, и окраска такая же яркая, только синий цвет ещё интенсивнее. Крылья — серебристые облачка по бокам спины, этакие невесомые вьючные сумы. Выход и уход со сцены точно рассчитаны. Штук тридцать, а то и больше, вдруг появляются из воды на правом траверзе, совсем рядом, пролетают ядров пятьдесят в западном направлении и ныряют, входя в воду так чисто, что на любой Олимпиаде их наградили бы овацией. Я упорно старался определить, машут ли они крыльями. Да разве невооружённым глазом определишь! Это всё равно, что пытаться уловить, как движутся крылышки стрекозы; вы знаете, что движение есть, но видите только, где оно кончается, всё остальное сливается в блестящее пятно. Достав бинокль, я час пытался поймать в него летучих рыб, но из этого ничего не вышло. Они слишком быстро носились и всякий раз неожиданно появлялись в другом месте. Если я смотрел влево, стая, как назло, взлетала справа. Вопьёшься взглядом в этот участок — и уголком слезящегося от напряжения глаза замечаешь, как дюжина рыб выскакивает из воды у самого носа яхты и летит вперёд. Да как быстро летят. Скорость? Трудно сказать — узлов пятнадцать-двадцать? Когда провожаешь их взглядом, кажется, что фолькбот стоит на месте, а они удаляются от него, будто стая скворцов. Я спрашивал себя, что побуждает их летать. Понятно, когда наше продвижение сеет тревогу среди них, и они спасаются бегством, словно кролики от идущего человека; ждут до последней секунды, потом бросаются врассыпную. Но иногда рыбы так же стремительно летели к яхте, очевидно, уходя от кого-то, кого боялись ещё больше, чем «Эйры». Несколько раз я замечал в воде под летящей стаей смутную тень, которая как будто была занята преследованием, но всё происходило так быстро на фоне бегущих волн, сверкающих гребней и ослепительных солнечных бликов, что подробностей не разобрать. Я был одиноким зрителем безумно сложного спектакля. Приходилось довольствоваться общим впечатлением. Во всяком случае, неведомый преследователь заразил меня своим аппетитом. Вдруг выяснилось, что я не настолько сросся с океаном, чтобы совсем пренебрегать лакомым кусочком. Или в том-то и дело, что сросся? От крохотной блошки до огромного кита — все они охотятся друг на друга. Я проплывал над полем битвы. Вот сейчас, в эту самую минуту, какой-нибудь хищник раздирает свою жертву и наслаждается трапезой, не подозревая, что сзади к нему подбирается его естественный враг, и не успеет он переварить свою добычу, как сам станет звеном в цепочке смертей, на которой держится вся жизнь. В этот вечер я настолько расхрабрился, что решил заняться рыбной ловлей. Нет, нет, никаких лесок и крючков, до такой дерзости я не дошёл. Я вывесил «пароходное пугало», лежавшее без употребления уже много долгих ночей, и, когда стемнело, поверхность моря озарили жёлтые лучи маленького фонаря — соблазнительная, как мне казалось, приманка для непоседливой летучей рыбы. Я чувствовал себя мародёром, который разжигает костёр на берегу, чтобы заманить в изобилующие рифами воды проходящее торговое судно. Конечно, нехорошо, но я заглушил голос совести, сказав себе, что, если рыба не попадёт ко мне на стол, она всё равно попадётся в зубы какому-нибудь хищнику.

Спустилась ночь. После стольких ночей, проведённых в полной темноте, странно было стоять под качающимся фонарём. Мне было его жалко. Он честно старался потеснить мрак, но непосильная задача шутя сводила на нет все его потуги, словно его и не было вовсе. Сказать об этом фонаре, что он светил, было бы слишком громко. Из каюты он смотрелся лучше, и я лёг на койку, словно паук, который притаился в углу, ожидая, когда в паутину попадётся муха. Один раз мне точно послышался мягкий стук, будто на палубу упала рыба, и я вскочил на ноги с пылом мальчишки, у которого впервые клюнула рыба. Я обыскал весь кокпит и даже прошёл на бак, но рыбы нигде не было. Сидя на носовом ограждении и слушая вздохи присмиревшего ветра, странно было глядеть в сторону кормы и видеть болтающийся на бакштаге огонёк. Далёкий такой, словно и не в моём мире; казалось, не меньше ста ярдов разделяет нас, хотя на самом деле от носа до кормы было всего двадцать пять футов. Впервые за месяц ветер отошёл к норду, и яхта, идя галфвинд, развивала почти предельную скорость, что-нибудь около шести узлов. Ход был лёгкий. Шкоты в меру потравлены, и яхта, почти не кренясь, чисто резала тёмную воду. С моего места на самом носу она напоминала огромную линогравюру, негативный силуэт, поражающий глаз своей необычностью. Вынесенный гиком парус закрывал источник света, но под гиком и с наветренной стороны мачты окружающий мрак будто высасывал из фонаря жёлтые лучи. Сам он не в силах был светить. Когда вышедшая луна его затмила, я спустился в каюту, всё ещё не теряя надежду заманить на борт рыбу.

Я чувствовал себя достаточно сильным и собранным, чтобы послушать радио, которое предложило лёгкую музыку и неизбежные «Последние известия в начале каждого часа». Новости представляли собой сплошной перечень бедствий как стихийных, так и вызванных человеком. Можно подумать, что в нашем мире всё вращается вокруг беспорядков, пожаров, землетрясений, авиационных катастроф, насилий, убийств и наводнений; и всё это сообщалось так, чтобы подчеркнуть не суть, а драматизм происшествий. Лёжа на койке и пытаясь разделить горе матери, ребёнок которой был убит каким-то психопатом в Центральном парке, я с надеждой думал, что, может быть, кто-нибудь в один прекрасный день решит отвести больше места в эфире светлым сторонам жизни. Наконец диктор подвёл черту под панихидой и прочёл сводку погоды. В заключение он добавил, что в районе Кубы образовался первый ураган сезона.

Я резким движением выключил радио.

— Первый ураган сезона.

А интонация какая. Буквально представляешь себе, как он надел на голову чёрную шапочку, произнося эти зловещие слова. Ещё одна забота, чёрт бы её побрал.

— Как развиваются эти вест-индские ураганы? Одни перемещаются вдоль восточного побережья Соединённых Штатов, другие вторгаются во внутренние области, сея опустошения на материке. А некоторые, основательно поработав в Карибском море, отходят в Северную Атлантику, так что и я не застрахован.

— Эта яхта может выдержать ураган?

Если отвечать коротко: нет. Но разве учтёшь все факторы. Скорость ветра, безопасная половина циклона, скорость и сила надвигающегося шторма, счастливый случай. И всё же, если отвечать коротко: нет.

— Насколько вероятно, что в этом году ураган пройдёт через Бермуды и дальше на восток?

А чёрт его знает.

Так или иначе, сообщение радио выбило меня из колеи, новость была из тех, что прочно укореняются в подсознании. Тропические циклоны. Когда чаще всего образуются? Июль, август, сентябрь. Сколько раз в год? Обычно меньше десяти. И простор для действий у них достаточный — вся западная часть Северной Атлантики, не говоря уже о североамериканском континенте.

И всё-таки… всё-таки мало ли что может случиться. Неприятная мысль, от таких мыслей на душе неспокойно.

— Мало у тебя других забот, макрель семиглазая. Брось ты об этом думать, может, ещё ничего и не будет.

Но может и быть.

Снова меня засасывает болото отчаяния, из которого я только накануне выбрался. Сводка погоды оказалась дополнительным бременем. Чёрт дёрнул меня слушать это радио, без него мне было бы куда спокойнее.

— Но ведь оно тебе нужно из-за сигнала времени.

Ох, стоит ли он того! Меня так и подмывало выбросить за борт всю коробочку с её содержимым. Допустим, я узнаю, что в мою сторону движется ураган. Что я могу сделать, чтобы уберечься от него? То-то и оно. Ураган может развить тридцать узлов, при скорости ветра до ста миль в час. Представляете себе, какие волны будут? И после первого шквала — центр урагана. Бешено ревущие массы воды вздымаются над яхтой и обрушиваются на неё с притихшего неба. А затем, словно возвращающаяся гроза, следующая половина. От одних этих мыслей у меня выступил на лбу холодный пот. Весь остаток ночи страх не давал мне уснуть. Я барахтался в волнах страшных предположений. Раз десять тонул, многократно погибал от истощения, дважды был разорван в клочья самыми свирепыми акулами, каких только можно себе представить. Задолго до рассвета я отказался от роли паука, подстерегающего муху, убрал свой фонарь и погасил его. Чувство солидарности с рыбами возродилось. Я снова был маленьким, уязвимым и испуганным.

Как только рассвело, я встал и осмотрел передний люк, озабоченно проверил повреждённый комингс. Как ни стараюсь, не могу себя убедить, что ветер останется умеренным, что до урагана больше двух тысяч миль и он скорее всего пойдёт в другую сторону. Укрепляю люк так тщательно, словно мне надо считаться с вероятностью самого страшного шторма в истории мореходства. Даже не с вероятностью, а с неизбежностью. Гигантский меч висит — нет, не висит над моей головой, а уже начал опускаться на неё. До чего можно дойти в своей глупости.

— Ты правильно делаешь. Он в самом деле может отойти.

А меня и не надо убеждать. Разум уже отключен, теперь проблема решается только в сфере эмоций. Не если, а когда — вот как стоит вопрос. Люк укреплён брусками и задраен так плотно, что без ножа не откроешь. Ещё лучше — острый топор. Дело сделано, и я присаживаюсь на койку отдохнуть, сознавая, что потрудился на славу. Всё остальное утро мечусь вверх-вниз, будто мячик на резинке. То я в каюте, то на палубе рубки, тревожно смотрю на юго-запад. Пусть давление высокое, зыбь низкая, ветер умеренный, небо ясное и видимость отличная. Всё это лишь затишье перед бурей. Я готов продолбить дырку в барометре, проверяя, не падает ли он, но прибор упорно показывает тысячу сорок пять миллибар.

— Заело стрелку, только и всего. Конечно, заело.

Но погода не хочет портиться.

Необходимость взять меридиональную высоту и произвести расчёты (35° 36 северной широты и 43° 32 западной долготы, лаг — 2296) вместе с прочими утренними делами помогает мне укротить своё воображение. Малейшей дисциплины ума достаточно, чтобы душа перестала метаться. Итак, сегодня суббота, 16 июля.