10

В воскресенье еще затемно мы ехали в розвальнях в те места, где у директора детдома Уварова медведь задрал корову. И надо же было этому Уварову, чтобы сэкономить время, перегонять корову по лесной тропинке. Экономия вышла, как говорится, боком.

Розвальни должны были доставить нас к лесу - туда, где кончалась санная дорога, а затем вернуться обратно. Юрик и Славка поехали до этого места нас проводить.

Дремали валдайские дома, закрытые ставнями, которые были точно опущенные веки; дремала запорошенная снегом дорога, еще не прорезанная ни одним полозом. И длинногривая лошадка, стоявшая так неподвижно, что ее можно было принять за каменное изваяние медведя у въезда в город. Да, наверное, и лошадь еще не проснулась. И Славка боролся с дремотой, что было видно по его глазам, которые он таращил, неестественно широко раскрывая.

- Ты где сядешь? - спросил Юрика Слава, когда мы собирались.

- А мне все равно, - ответил Юра. - Где место будет.

- Давай так, - предложил Слава, - я сяду спереди - там одному есть где поместиться - и буду тебе рассказывать все, что увижу. Идет?

- Угу, - мотнул головой Юра. Он мало думал об удобствах: устроился между мной и Яковом Павловичем на сене - и доволен. Ему не впервой было ехать на санях.

А Славка восседал у самого передка саней, покрикивал на лошадь и шумно выражал свой восторг:

- Вот это елки! Такая ни в какую комнату не войдет на Новый год. Специально для Колонного зала. Зд о рово!

Динь- динь! Динь-динь! -сопровождало нас по всему пути.

Славке, видимо, особенно нравился колоколец, звеневший под дугой.

Лошадка бежала ленивой рысцой и все время смешно махала головой. Она не то кланялась всем телеграфным столбам, не то отгоняла от себя снежинки, как лошади летом отгоняют мух и слепней. А колоколец от этого звенел и звенел: динь да динь, динь да динь!

Снежинки кружились хороводом и, не долетев до белой земли, ложились пуховиками на широченные еловые лапы. Так было справа от нас. А слева, с южной стороны, где вчера пригрело солнышко, снежок на ветвях подтаял и примерз, затек капельками. И казалось, стоят по дороге кусты белой красавицы сирени.

Похрапывала лошадка; мы лежали на пахучем сене и будто плыли по пушистой, не укатанной еще дороге. Хорошо. Тишина. Только слышно, как отфыркивается бегущий за санями Тарзан да колоколец и лошадиные копыта будто переговариваются и рушат безмолвие.

- Иди к нам! - зовет Тарзана Славик, обернувшись назад.

- Так он и пошел, - говорит Юрик. - Очень ему интересно в сене сидеть. Пробежаться по морозцу куда лучше. Когда мама на вызовы едет, он всегда почти за санями бежит… Эй ты, Тарзанка!

- А твоя мама не боится по лесу ездить?

- Мама?! - Юрик усмехнулся и пожал плечами: дескать, как такое и в голову может прийти. - Моя мама ничего не боится. Она же хирург. Понятно?!

- Угу.

Нет, ответ Славика не удовлетворил Юру, и Юра добавил:

- Моя мама, знаешь, как та, про которую Левтолстой (эти два слова он произнес как одно) девочку спрашивал: «Какая у тебя мама?» А девочка ответила: «Самая лучшая».

Яков Павлович, молчавший всю дорогу, вмешался в разговор:

- Ну, Юра, будет тебе перед Славой своим образованием хвастать. Две фразы писателя Толстого слышал и уже козыряешь.

Юра помолчал, а потом тихо сказал:

- Я не козырял. Я хотел про нашу маму сказать. Славка же ее не знает. Почему говорит, что наша мама боится?…

- Эй, Тарзан, ты что? - невольно воскликнул я.

- Стой! - крикнул Яков Павлович.

Сани остановились так внезапно, что я сразу же повалился вперед и чуть было не упал ничком. Яков Павлович удержал меня. И тут у него с Юрой произошел разговор, из которого я почти ничего не понял.

- Смотри, - сказал Федотов, - по перу видно - Тарзан насторожился.

Я, помню, удивленно посмотрел на Тарзана, сделавшего стойку: «Какое же это перо у собаки?»

- Угу, - Юра кивнул головой, - может, труба мелькнула, а может, цветок.

- Поехали! - махнул рукой Яков Павлович. - Дурит Тарзан. На птицу стойку сделал… А ты-то, - повернулся он ко мне, - должно, и не понял, о чем у нас речь? Это Юра очень уж по-охотницки заговорил. Так не понял?

- Не понял.

- Перо - так охотники называют хвост у собаки. Оно-то, по правилам, полагается пером называть хвост у сеттера, но мы и о Тарзане, хотя он и не породистый, говорим как о дорогой собаке.

Тут в разговор вмешался Славик:

- А вы еще сказали труба и цветок. Да?

- Да. Сказал. Это тоже хвосты: труба - у лисицы, а цветок - у зайца.

- А у медведя хвост как называется? - спросил Славик.

- Не знаю, - сказал Яков Павлович. - Только, думаю, никак. Уж очень у него хвост этот куцый. А вот волчий хвост, тот поленом зовется…

- Ох, - вздохнул Слава.

В этом вздохе почудилось мне: «Вот это люди - охотники: даже язык у них свой. Здорово!»

Разговор прекратился, и стало слышно, как поют полозья и в эту их песню вплетается звонкий голосок валдайского колокольца.