"Книга 1" - читать интересную книгу автора (Высоцкий Владимир)

МОЙ ГАМЛЕТ

Я только малость обьясню в стихе, На все я не имею полномочий… Я был зачат, как нужно, во грехе В поту и нервах первой брачной ночи. Да, знал я, отрываясь от земли: Чем выше мы, тем жестче и суровей; Я шел спокойно прямо в короли И вел себя наследным принцем крови. Я знал- все будет так, как я хочу. Я не бывал в накладе и в уроне. Мои друзья по школе и мечу Служили мне, как их отцы — короне Не думал я над тем, что говорю, И с легкостью слова бросал на ветер. Мне верили и так, как главарю, Все высокопоставленные дети. Пугались нас ночные сторожа, Как оспою, болело время нами. Я спал на кожах, мясо ел с ножа И злую лошадь мучал стременами. Я знал, мне будет сказано: „Царюй“ Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег. И я пьянел среди чеканных сбруй, Был терпелив к насилью слов и книжек. Я улыбаться мог одним лишь ртом, А тайный взгляд, когда он зол и горек, Умел скрывать, воспитанный шутом. Шут мертв теперь… „Аминь! Бедняга йорик!“ Но отказался я от дележа Наград, добычи, славы, привилегий: Вдруг стало жаль мне мертвого пажа… Я об'езжал зеленые побеги. Я позабыл охотничий азарт, Возненавидел и борзых, и гончих. Я от подранка гнал коня назад И плетью бил загонщиков и ловчих. Я видел: наши игры с каждым днем Все больше походили на бесчинства. В проточных водах по ночам, тайком Я отмывался от дневного свинства. Я прозревал, глупея с каждым днем, И — прозевал домашние интриги. Не нравился мне век и люди в нем Не нравились. И я зарылся в книги. Мой мозг, до знаний жадный, как паук, Все постигал: недвижность и движенье, Но толку нет от мыслей и наук, Когда повсюду им опроверженье. С друзьями детства перетерлась нить. Нить ариадны оказалась схемой. Я бился над словами „Быть — не быть“, Как над неразрешимою дилеммой. Но вечно, вечно плещет море бед. В него мы стрелы мечем — в сито просо, Отсеивая призрачный ответ От вычурного этого вопроса. Зов предков слыша сквозь затихший гул, Пошел на зов — сомненья крались с тылу, Груз тяжких дум наверх меня тянул, А крылья плоти вниз влекли, в могилу. В непрочный сплав меня спаяли дни, Едва застыв, он начал расползаться. Я пролил кровь, как все. И, как они, Я не сумел от мести отказаться. А мой подъем пред смертью — есть провал, Офелия! Я тленья не приемлю. Но я себя убийством уравнял С тем, с кем я лег в одну и ту же землю. Я гамлет, я насилье презирал. Я наплевал на датскую корону, Но в их глазах — за трон я глотку рвал И убивал соперника по трону. Но гениальный всплеск похож на бред. В рожденье смерть проглядывает косо. А мы все ставим каверзный ответ И не находим нужного вопроса.

* * *

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли, Но чтобы душу дьяволу — ни-ни! Зачем цыганки мне гадать затеяли? День смерти называли мне они. Ты эту дату, боже сохрани, Не отмечай в своем календаре — или В последний час возьми и измени, Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли И ангелы чтоб жалобно не блеяли, Чтоб люди не хихикали в тени, Скорее защити и охрани! Скорее! Ибо душу мне они Сомненьями и страхами засеяли… Немногого прошу взамен бессмертия: Широкий тракт, да друга, да коня. Прошу, покорно голову склоня, В тот день, когда отпустите меня, Не плачьте вслед, во имя милосердия!

ЯМЩИК

Я дышал синевой, Белый пар выдыхал… Он летел становясь облаками. Снег скрипел подо мной, Поскрипев- затихал, А сугробы прилечь завлекали. И звенела тоска, Что в безрадостной песне поется, Как ямщик замерзал В той глухой незнакомой степи… Усыпив, Ямщика Заморозило желтое солнце. И никто не сказал: Шевелись, подымайся, не спи! Я шагал по Руси До макушек в снегу, Полз, катился, Чтоб не провалиться. Сохрани и спаси! Дай веселья в пургу! Дай не лечь, не уснуть, Не забыться. Тот ямщик-чудодей Бросил кнут и Куда ему деться?! Помянул о Христе, Ошалев от заснеженных верст. Он хлеща лошадей, Мог бы этим немного Согреться… Ну, а он в доброте их жалел, И не бил, И замерз. Отраженье свое Увидал в полынье И взяла меня оторопь: в пору б Оборвать житие, Я по грудь во вранье! Выпить штоф напоследок И в прорубь. Хоть душа пропита Ей там, голой, не выдержать Стужу. В прорубь надо, да в омут, Но — сам, а не руки сложа. Пар валит изо рта… Эх, душа моя рвется наружу! Выйдет вся — схороните, Зарежусь — снимите с ножа. Снег кружит над землей, Над страною моей. Мягко стелет, в запой Зазывает… Ах, ямщик удалой! Пьет и хлещет коней! А не пьяный ямщик замерзает…

* * *

(Для диска „Алиса в стране чудес“) Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел, Потрусили за ствол — он упал, упал, Вот вам песня о том, кто не спел, не спел, И что голос имел — не узнал, не узнал. Может, были с судьбой нелады, нелады И со случаем плохи дела, дела. А тугая струна на лады, на лады С незаметным из яном легла. Он начал робко с ноты „до“, Но не допел ее, не до Не дозвучал его аккорд, И никого не вдохновил: Собака лаяла, а кот Мышей ловил… Смешно, не правда ли, смешно… А он шутил, не дошутил, Недораспробовал вино И даже недопригубил. Он пока лишь затеивал спор, спор, И уверенно, и не спеша, не спеша, Словно капельки пота из пор, из пор, Из-под кожи сочилась душа, душа. Только начал дуэль на ковре, на ковре, Еле-еле едва приступил, Лишь чуть-чуть осмотрелся в игре, И судья еще счет не открыл Он знать хотел все от и до, Но не добрался он ни до Ни до догадки, ни до дна, до дна, Не докопался до глубин, И ту, которая одна, Не долюбил, не долюбил, не долюбил! Не долюбил… Смешно, не правда ли, смешно, смешно… А он шутил, не дошутил, Осталось недорешено, Все то, что он не дорешил. Ни единою буквой не лгу, не лгу, Он был чистого слога слуга, слуга, Он писал ей стихи на снегу, на снегу. К сожалению, тают снега, снега. Но тогда еще был снегопад, снегопад И свобода писать на снегу, И большие снежинки и град Он губами хватал на бегу. Но к ней в серебряном ландо Он не добрался и не до Не добежал, бегун, беглец, беглец, Не долетел, не доскакал, А звездный знак его, телец, Холодный млечный путь лакал. Смешно, не правда ли, смешно, смешно, Когда секунд недостает, Недостающее звено И недолет, и недолет, и недолет!.. Смешно, не правда ли? Ну вот, И вам смешно, и даже мне. Конь на скаку и птица влет По чьей вине? По чьей вине? По чьей вине?

ПЕСНЯ О МАСКАХ

Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал, Меня, должно быть, ловко разыграли Крючки носов и до ушей оскал, Как на венецианском карнавале. Что делать мне? Бежать да поскорей, А может вместе с ними веселиться? Надеюсь я, под масками зверей У многих человеческие лица. Все в масках, в париках, все как один, Кто сказочен, а кто литературен. Сосед мой слева — грустный арлекин, Другой — палач, а каждый третий — дурень. Я в хоровод вступаю хохоча, Но все-таки мне неспокойно с ними, А вдруг кому-то маска палача Понравится, и он ее не снимет. Вдруг арлекин навеки загрустит, Любуясь сам своим лицом печальным, Вдруг дурень свой дурацкий вид Так и забудет на лице нормальном. Вокруг меня смыкается кольцо, Меня хватают, вовлекают в пляску. Так-так, мое нормальное лицо Все остальные приняли за маску. Петарды, конфетти, но все не так, И маски на меня глядят с укором. Они кричат, что я опять не в такт И наступаю на ногу партнерам. Смеются злые маски надо мной. Веселые — те начинают злиться. За маской пряча, словно за стеной, Свои людские, подлинные лица. За музами гоняюсь по пятам, Но ни одну не попрошу открыться, Что если маски сброшены, а там Их подлинные, подленькие лица? Я в тайну масок, видимо, проник, Уверен я, что мой анализ точен, И маски равнодушия у них Защита от плевков и от пощечин. Но если был без маски подлецом, Носи ее. А вы? У вас все ясно! Зачем скрываться под чужим лицом, Когда свое воистину прекрасно. Как доброго лица не прозевать, Как честных угадать наверняка мне? Они решили маски надевать, Чтоб не разбить свое лицо о камни.

БАЛЛАДА О БОРЬБЕ

Средь оплывших свечей и вечерних молитв, Средь военных трофеев и мирных костров, Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от детских своих катастроф. Детям вечно досаден их возраст и быт И дрались мы до ссадин, до смертных обид Но одежды латали нам матери в срок, Мы же книги глотали, пьянея от строк. Липли волосы нам на вспотевшие лбы, И сосало под ложечкой сладко от фраз. И кружил наши головы запах борьбы, Со страниц пожелтевших слетая на нас. И пытались постичь мы, не знавшие войн, За воинственный крик принимавшие вой, Тайну слова, приказ, положенье границ, Смысл атаки и лязг боевых колесниц. А в кипящих котлах прежних войн и смут Столько пищи для маленьких наших мозгов, Мы на роли предателей, трусов, иуд В детских играх своих назначали врагов. И злодея слезам не давали остыть, И прекраснейших дам обещали любить. И друзей успокоив и ближних любя, Мы на роли героев вводили себя. Только в грезы нельзя насовсем убежать, Краткий бег у забав, столько поля вокруг. Постараться ладони у мертвых разжать И оружье принять из натруженных рук. Испытай, завладев еще теплым мечом, И доспехи надев, что почем, что почем?! Испытай, кто ты — трус иль избранник судьбы, И попробуй на вкус настоящей борьбы. И когда разом рухнет израненный друг И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг, Оттого, что убили его, не тебя. Ты поймешь, что узнал, отличил, отыскал, По оскалу забрал — это смерти оскал, Ложь и зло, погляди, как их лица грубы, И всегда позади воронье и гробы. Если путь прорубая отцовским мечом, Ты соленые слезы на ус намотал, Если в жарком бою испытал, что почем, Значит, нужные книги ты в детстве читал. Если мяса с ножа ты не ел ни куска, Если руки сложа, наблюдал свысока, И в борьбу не вступил с подлецом, палачом, Значит, в жизни ты был ни при чем, ни при чем.

ПЕСНЯ О ВОЛЬНЫХ СТРЕЛКАХ

Если рыщут за твоею непокорной головой, Чтоб петлей худую шею сделать более худой, Нет надежнее приюта: скройся в лес — не пропадешь! Если продан ты кому-то с потрохами ни за грош. Путники и бедолаги, презирая жизни сны, И бездомные бродяги, у кого одни долги, Все, кто загнан, неприкаян, в этот вольный лес бегут, Потому что здесь хозяин славный парень Робин Гуд. Здесь с полслова понимают, не боятся острых слов, Здесь с почетом принимают оторви-сорвиголов. И скрываются до срока даже рыцари в лесах. Кто без страха и упрека — тот всегда не при деньгах. Знают все пути и тропы, словно линии руки, В прошлом суки и холопы, ныне вольные стрелки. Здесь того, кто все теряет, защитят и сберегут: По лесной стране гуляет славный парень Робин Гуд.

БАЛЛАДА О ВРЕМЕНИ

Замок временем срыт и укутан, укрыт В нежный плед из зеленых побегов. Но развяжет язык молчаливый гранит, И холодное прошлое заговорит О походах, боях и победах. Время подвиги эти не стерло, Оторвать от него верхний пласт Или взять его крепче за горло, И оно свои тайны отдаст. Упадут сто замков и спадут сто оков, И сойдут сто потов целой грудой мехов, И польются легенды из сотен стихов Про турниры, осады, про вольных стрелков. Ты к знакомым мелодиям ухо готовь И гляди понимающим оком. Потому что любовь — это вечно любовь, Даже в будущем вашем далеком. Звонко лопалась сталь под напором меча, Тетива от натуги дымилась, Смерть на копьях сидела, утробно урча, В грязь валились враги, о пощаде крича, Победивщим сдаваясь на милость. Но не все, оставаясь живыми, В доброте сохраняли сердца. Защитив свое доброе имя От заведомой лжи подлеца. Хорошо, если конь закусил удила, И рука на копье поудобней легла, Хорошо, если знаешь откуда стрела, Хуже, если по-подлому, из-за угла. Как у вас там с мерзавцем? Бьют? Поделом! Ведьмы вас не пугают шабашем? Но неправдв ли: зло называется злом Даже там, в светлом будущем вашем? И во веки веков и во все времена трус, Предатель всегда презираем. враг Есть враг и война все равно есть война, И темница тесна, и свобода одна, И всегда на нее уповаем. Время эти понятья не стерло, Нужно только поднять верхний пласт, И дымящейся кровью из горла Чувства вечные хлынут на нас. Ныне, присно, и во веки веков, старина, И цена есть цена, и вина есть вина, И всегда хорошо, если честь спасена, Если другом надежно прикрыта спина. Чистоту, простоту мы у древних берем, Саги, сказки из прошлого тащим, Потому что добро остается добром В прошлом, будущем и настоящем.

* * *

(К фильму „Единственная дорога“) Водой наполненные горсти Ко рту спешили поднести впрок Пили воду черногорцы И жили впрок — до тридцати. А умирать почетно было От пуль и матовых клинков И уносить с собой в могилу Двух-трех врагов, двух-трех врагов. Пока курок в ружье не стерся, Стреляли с седел и с колен. И в плен не брали черногорца Он просто не сдавался в плен. А им прожить хотелось до ста, До жизни жадным, — век с лихвой, В краю, где гор и неба вдосталь. И моря — тоже — с головой. Шесть сотен тысяч равных порций Воды живой в одной горсти… Но проживали черногорцы Свой долгий век до тридцати. И жены их водой помянут, И спрячут их детей в горах До той поры, пока не станут Держать оружие в руках. Беззвучно надевали траур, И заливали очаги, И молча лили слезы в травы, Чтоб не услышали враги. Чернели женщины от горя, Как плодородные поля. За ними вслед чернели горы, Себя огнем испепеля. То было истинное мщенье Бессмысленно себя не жгут! Людей и гор самосожженье Как несогласие и бунт. И пять веков как божьей кары, Как мести сына за отца Пылали горные пожары И черногорские сердца. Цари менялись, царедворцы, Но смерть в бою всегда в чести… Не уважали черногорцы Проживших больше тридцати. Мне одного рожденья мало, Расти бы мне из двух корней… Жаль, Черногория не стала Второю родиной моей.

* * *

Проделав брешь в затишье, Весна идет в штыки, И высунули крыши Из снега языки. Голодная до драки, Оскалилась весна. Как с языка собаки, Стекает с крыш слюна. Весенние армии жаждут успеха, Все ясно, и стрелы на карте прямы. И воины в легких небесных доспехах Врубаются в белые рати зимы. Но рано веселиться! Сам зимний генерал Никак своих позиций Без боя не сдавал. Тайком под белым флагом Он собирал войска И вдруг ударил с фланга Мороз исподтишка. И битва идет с переменным успехом: Где свет и ручьи — где поземка и мгла, И воины в легких небесных доспехах С потерями вышли назад из котла. Морозу ударить бы, А он впадает в раж: Играет с вьюгой свадьбу Не свадьбу, а шабаш. Окно скрипит фрамугой То ветер перебрал. Но он напрасно с вьюгой Победу пировал. Пусть в зимнем тылу говорят об успехах И наглые сводки приходят из тьмы, Но воины в легких небесных доспехах Врубаются клиньями в царство зимы. Откуда что берется Сжимается без слов Рука тепла и солнца На горле холодов. Не совершиться чуду Снег виден лишь в тылах, Войска зимы повсюду Бросают белый флаг. И дальше на север идет наступленье, Запела вода, пробуждаясь от сна. Весна неизбежна, ну, как обновленье, И необходима, как просто весна. Кто сладко жил в морозы, Тот ждет и точит зуб И проливает слезы Из водосточных труб. Но только грош им, нищим, В базарный день цена На эту землю свыше Ниспослана весна. Два слова войскам: — несмотря на успехи, Не прячьте в чулан или старый комод Небесные легкие ваши доспехи Они пригодятся еще через год.

Я НЕ УСПЕЛ

Свет новый не единожды открыт, А старый — весь разбили на квадраты. К ногам упали тайны пирамид, К чертям пошли гусары и пираты. Пришла пора всезнающих невежд, Все выстроено в стройные шеренги. За новые идеи платят деньги, И больше нет на „эврику“ надежд. Все мои скалы ветры гладко выбрили, Я опоздал ломать себя на них. Все золото мое в клондайке выбрали, Мой черный флаг в безветрии поник. Под илом сгнили сказочные струги, И могикан последних замели. Мои контрабандистские фелюги Сухие ребра сушат на мели. Висят кинжалы добрые в углу Так плотно в ножнах, что не втиснусь между. Мой плот папирусный — последнюю надежду Волна в щепы разбила о скалу. Вон из рядов мои партнеры выбыли У них сбылись гаданья и мечты. Все крупные очки они повыбили И за собою подожгли мосты. Азартных игр теперь наперечет. Авантюристы всех мастей и рангов По прериям пасут домашний скот, Там кони пародируют мустангов. И состоялись все мои дуэли, Где б я почел участие за честь. И выстрелы и эхо — отгремели… Их было много — всех не перечесть. Спокойно обошлись без нашей помощи Все те, кто дело сделали мое. И по щекам отхлестанные сволочи Фалангами ушли в небытие. Я не успел произнести: „К барьеру!“ А я за залп в Дантеса все отдам. Что мне осталось? Разве красть химеру С туманного собора Нотр-Дам?! В других веках, годах и месяцах Все женщины мои отжить успели, Позанимали все мои постели, Где б я хотел любить — и так, и в снах. Захвачены все мои одры смертные, Будь это снег, трава иль простыня. Заплаканные сестры милосердия В госпиталях обмыли не меня. Ушли друзья сквозь вечность-решето. Им всем досталась лета или прана. Естественною смертию — никто: Все противоестественно и рано. Иные жизнь закончили свою, Не осознав вины, не скинув платья. И, выкрикнув хвалу, а не проклятье, Спокойно чашу выпили сию. Другие знали, ведали и прочее, Но все они на взлете, в нужный год Отплавали, отпели, отпророчили… Я не успел. и прозевал свой взлет.

* * *

Сон мне: желтые огни, И хриплю во сне я: Повремени, повремени, Утро мудренее, Но и утром все не так, Нет того веселья, Или куришь натощак, Или пьешь с похмелья. Эх, раз… В кабаках зеленый штоф, Белые салфетки. Рай для нищих и шутов, Мне ж, как птице в клетке! В церкви смрад и полумрак, Дьяки курят ладан. Нет и в церкви все не так, Все не так, как надо. Эх, раз… Я на гору впопыхах, Чтоб чего не вышло, А на горе стоит ольха, А под горою вишня. Хоть бы склон увить плющом, Мне б и то отрада, Мне бы что-нибудь еще, Все не так, как надо! Эх, раз… Эх, да по полю вдоль реки Света тьма, нет бога, А в чистом поле васильки И дальняя дорога. Вдоль дороги лес густой С бабами-ягами, А в конце дороги той Плаха с топорами. Эх, раз… Где-то кони пляшут в такт, Нехотя и плавно. Вдоль дороги все не так, А в конце — подавно. И ни церковь, ни кабак, Ничего не свято! Нет, ребята, все не так, Все не так, ребята!

* * *

Дурацкий сон как кистенем Избил нещадно. Невнятно выглядел я в нем И неприглядно Во сне я лгал и предавал И льстил легко я… А я и не подозревал В себе такое. Еще сжимал я кулаки И бил с натугой. Но мягкой кистию руки, А не упругой. Тускнело сновиденье, но Опять являлось. Смыкались веки, и оно Возобновлялось. Я не шагал, а семенил На ровном брусе, Ни разу ногу не сменил, Трусил и трусил. Я перед сильным лебезил, Пред злобным гнулся. И сам себе я мерзок был, Но не проснулся. Да, это бред! Я свой же стон Слыхал сквозь дрему, Но это мне приснился он, А не другому. Очнулся я и разобрал Обрывок стона. И с болью веки разодрал, Но облегченно. И сон повис на потолке И распластался. Сон в руку ли? И вот в руке Вопрос остался. Я вымыл руки — он в спине Холодной дрожью. Что было правдою во сне, Что было ложью? Коль это сновиденье — Мне еще везенье. Но если было мне во сне Ясновиденье? Сон — отраженье мыслей дня? Нет, быть не может! Но вспомню — и всего меня Перекорежит. А вдруг — в костер?! И нет во мне Шагнуть к костру сил. Мне будет стыдно, как во сне, В котором струсил. Иль скажут мне: — Пой в унисон, Жми что есть духу!.. И я пойму: вот это сон, Который в руку.

* * *

Беда! Теперь мне кажется, что мне не успеть за собой Всегда А как будто в очередь встаю за судьбой. Дела! Меня замучили дела — каждый миг, каждый час, каждый день. Дотла Сгорело время, да и я — нет меня, только тень. Ты ждешь. А может, ждать уже устал и ушел или спишь… Ну что ж, Быть может, мысленно со мной говоришь. Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить Поверь, Мы будем много говорить. Опять Все время новые дела, у меня, все дела Догнать, Или успеть, или найти — нет, опять не нашла. Беда! Теперь мне кажется, что мне не успеть за собой. Всегда к Ак будто в очередь встаю за тобой… Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить Поверь, Мы будем только говорить. Подруг Давно не вижу, все дела у меня, все дела… И вдруг Сгорели пламенем дотла — не дела, а зола. Весь год Он ждал, но больше ждать ни дня не хотел, И вот Не стало вовсе у меня добрых дел. Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить Поверь Что мы не будем говорить.

СЛУЧАЙ

Мне в ресторане вечером вчера Сказали с юмором и с этикетом, Что киснет водка, выдохлась икра И что у них ученый по ракетам. И многих с водкой помня пополам, Не разобрав, что плещется в бокале, Я, улыбаясь, подходил к столам И отзывался, если окликали. Вот он, надменный, словно Ришелье, Почтенный, словно папа в старом скетче. Но это был директор ателье, И не был засекреченный ракетчик. Со мной гитара, струны к ней в запас, И я гордился тем, что тоже в моде. К науке тяга сильная сейчас, Но и к гитаре тяга есть в народе. Я выпил залпом и разбил бокал, Мгновенно мне гитару дали в руки. Я три своих аккорда перебрал, Запел и запил от любви к науке. И, обнимая женщину в колье, И, сделав вид, что хочет в песню вжиться, Задумался директор ателье, О том, что завтра скажет сослуживцам. Я пел и думал: вот икра стоит, А говорят кеты не стало в реках, А мой ученый где-нибудь сидит И мыслит в миллионах и парсеках. Он предложил мне где-то на дому, Успев включить магнитофон в портфеле: Давай дружить домами. Я ему Сказал: мой дом — твой Дом моделей. И я нарочно разорвал струну. И, утаив, что есть запас в кармане, Сказал: привет, зайти не премину, Но только, если будет марсианин. Я шел домой под утро, как старик. Мне под ноги катались дети с горки, И аккуратный первый ученик Шел в школу получать свои пятерки. Ну что ж, мне поделом и по делам: Лишь первые пятерки получают. Не надо подходить к чужим столам И отзываться, если окликают.

ВЕК ГИТАРЫ

Один музыкант объяснял мне пространно, Что будто гитара свой век отжила, Заменят гитару электроорганы, Элекророяль и электропила. Но гитара опять Не хочет молчать, Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебряными струнами. Я слышал вчера, кто-то пел на бульваре, И голос уверен, и голос красив, Но мне показалось, устала гитара Звенеть под его залихватский мотив. И все опять Не хочет молчать, Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебряными струнами. Электророяль мне, конечно, не пара, Другие появятся с песней другой, Но кажется мне, не уйдем мы с гитарой На заслуженный но нежеланный покой. Гитара опять Не хочет молчать, Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебряными струнами.

* * *

Мне судьба — до последней черты, до креста Спорить до хрипоты, а за ней — немота, Убеждать и доказывать с пеной у рта, Что не то это вовсе, Не тот и не та… Что лабазники врут про ошибки Христа, Что пока еще в грунт не влежалась плита, Что под властью татар жил Иван Калита И что был не один против ста. Триста лет под татарами — жизнь еще та, Маета трехсотлетняя и нищета. И намерений добрых, и бунтов тщета, Пугачевщина, кровь и опять — нищета. Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, Повторю, даже в образе злого шута… Но не стоит предмет, да и тема не та: „Суета всех сует — все равно суета“. Только чашу испить — не успеть на бегу, Даже если разлить — все равно не смогу. Или выплеснуть в наглую рожу врагу? Не ломаюсь, не лгу — не могу. Не могу! На вертящемся гладком и скользком кругу Равновесье держу, изгибаюсь в дугу! Что же с ношею делать — разбить? Не могу! Потерплю и достойного подстерегу. Передам, и не надо держаться в кругу, И в кромешную тьму, и в неясную згу, Другу передоверивши чашу, сбегу… Смог ли он ее выпить — узнать не смогу. Я с сошедшими с круга пасусь на лугу, Я о чаше невыпитой здесь ни гугу, Никому не скажу, при себе сберегу. А сказать — и затопчут меня на лугу. Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу. Может, кто-то когда-то поставит свечу, Мне за голый мой нерв, на котором кричу, За весёлый манер, на котором шучу. Даже если сулят золотую парчу Или порчу грозят напустить — не хочу! На ослабленном нерве я не зазвучу, Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу! Лучше я загуляю, запью, заторчу! Все, что за ночь кропаю, — в чаду растопчу! Лучше голову песне своей откручу, Чем скользить и вихлять, словно пыль по лучу. Если все-таки чашу испить мне судьба, Если музыка с песней не слишком груба, Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, Я уйду и скажу, что не все суета!

Я НЕ ЛЮБЛЮ

Я не люблю фатального исхода. От жизни никогда не устаю. Я не люблю любое время года, Когда веселых песен не пою. Я не люблю открытого цинизма, В восторженность не верю, и еще, Когда чужой мои читает письма, Заглядывая мне через плечо. Я не люблю, когда наполовину Или когда прервали разговор. Я не люблю, когда стреляют в спину, Я также против выстрелов в упор. Я ненавижу сплетни в виде версий, Червей сомненья, почестей иглу, Или, когда все время против шерсти, Или, когда железом по стеклу. Я не люблю уверенности сытой, Уж лучше пусть откажут тормоза! Досадно мне, что слово „честь“ забыто, И что в чести наветы за глаза. Когда я вижу сломанные крылья, Нет жалости во мне и неспроста Я не люблю насилье и бессилье, Вот только жаль распятого Христа. Я не люблю себя, когда я трушу, Обидно мне, когда невинных бьют, Я не люблю, когда мне лезут в душу, Тем более, когда в нее плюют. Я не люблю манежи и арены, На них мильон меняют по рублю, Пусть впереди большие перемены, я Это никогда не полюблю.

БУДУТ И СТИХИ, И МАТЕМАТИКА…

Будут и стихи, и математика, Почести, долги, неравный бой… Нынче ж оловянные солдатики Здесь на старой карте встали в строй. Лучше бы уж он держал в казарме их, Только на войне, как на войне Падают бойцы в обеих армиях Поровну на каждой стороне. И какая, к дьяволу, стратегия, И какая тактика, к чертям! Вот сдалась нейтральная Норвегия Ордам оловянных египтян; Левою рукою Скандинавия Лишена престижа своего, Но рука решительная правая Вмиг восстановила статус-кво! Может быть — пробелы в воспитании И в образованьи слабина, Но не может выиграть кампании Та или другая сторона. Совести проблеммы окаянные Как перед собой не согрешить: Тут и там солдаты оловянные, Как решить, кто должен победить? И какая, к дьяволу, стратегия, И какая тактика, к чертям. Вот сдалась нейтральная Норвегия Ордам оловянных египтян. Левою рукою Скандинавия, Лишена престижа своего: Но рука решительная правая Вмиг восстановила статус-кво. Сколько б ни предпринимали армии Контратак, прорывов и бросков, все равно, На каждом полушарии Поровну игрушечных бойцов. Где вы, легкомысленные гении? Или вам явиться недосуг? Где вы, проигравшие сражение Просто, не испытывая мук? Или вы, несущие в венце зарю Битв, побед, триумфов и могил, Где вы, уподобленные Цезарю, Что пришел, увидел, победил? Мучается полководец маленький, Ношей непосильной отягчен, Вышедший в громадные начальники, Шестилетний мой Наполеон. Чтобы прекратить его мучения, Ровно половину тех солдат, Я покрасил синим, — шутка гения, Утром вижу — синие лежат. Я горжусь успехами такими, но Мысль одна с тех пор меня гнетет: Как решил он, чтоб погибли именно Синие, а не наоборот?

ПРО ПЕРВЫЕ РЯДЫ

Была пора — я рвался в первый ряд, И это все от недопониманья. Но, с некоторых пор, сажусь назад: Там, впереди — как в спину автомат Тяжелый взгляд, недоброе дыханье. Может сзади и не так красиво, Но намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще надежность и обзор. Стволы глазищ числом до десяти, Как дуло на мишень, но на живую. Затылок мой от взглядов не спасти, И сзади так удобно нанести Обиду или рану ножевую. Мне вреден первый ряд, и, говорят, От мыслей этих я в ненастье ною. Уж лучше, где темней: последний ряд, Отсюда больше нет пути назад, А за спиной стоит стена стеною. И пусть хоть реки утекут воды, Пусть будут в пух засалены перины, До лысин, до седин, до бороды Не выходите в первые ряды И не стремитесь в примы-балерины. Надежно сзади. но бывают дни, Я говорю себе, что выйду червой. Не стоит вечно пребывать в тени, С последним рядом долго не тяни, А постепенно пробивайся в первый. Может сзади и не так красиво Но намного шире кругозор, Больше и разбег и перспектива, И еще надежность и обзор.

МИР КАК ТЕАТР

Мир как театр, как говорил Шекспир, Я вижу лишь характерные роли, Тот негодяй, тот жулик, тот вампир, И все. Как Пушкин говорил, чего же боле.

ПЕСЕНКА ПЛАГИАТОРА ИЛИ ПОСЕЩЕНИЕ МУЗЫ

Я сейчас взорвусь, как триста тонн тротила, Во мне заряд нетворческого зла. Меня сегодня муза посетила, Посетила, так, немного посидела и ушла. У ней имелись веские причины, Я, в общем, не имею права на нытье: Ну, вы представьте, ночью муза у мужчины, Бог весть, что люди скажут про нее. И все же мне досадно, одиноко, Ведь эта муза, люди подтвердят, Засиживалась сутками у Блока, У Бальмонта жила, не выходя. Я бросился к столу, весь нетерпенье, Но, господи, помилуй и спаси, Она ушла, исчезло вдохновенье И три рубля, должно быть, на такси. Я в бешенстве ношусь, как зверь, по дому, Ну бог с ней, с музой, я ее простил. Она ушла к кому-нибудь другому, Я, видно, ее плохо угостил. Огромный торт, утыканный свечами, Засох от горя, да и я иссяк. С соседями я допил, сволочами, Для музы предназначенный коньяк. Ушли года, как люди в черном списке, Все в прошлом, я зеваю от тоски. Она ушла безмолвно, по-английски, Но от нее остались две строки. Вот две строки, я гений, прочь сомненья, Даешь восторги, лавры и цветы! Вот две строки: я помню это чудное мгновенье, Когда передо мной явилась ты!

БАЛЛАДА О МИКРОФОНЕ

Я весь в свету, доступен всем глазам, Я приступил к привычной процедуре, Я к микрофону встал, как к образам, Нет, нет, сегодня точно к амбразуре И микрофону я не по натру, Да, голос мой любому опостылет, Уверен, если где-то я совру, Он ложь мою безжалостно усилит Бьют лучи от рампы мне под ребра, Лупят, светят фонари в лицо недобро И слепят с боков прожектора, И жара, жара, жара. Он, бестия, потоньше острия, Слух безотказен, слышит фальш до ноты. Ему плевать, что не в ударе я, Но пусть я честно выпеваю ноты. Сегодня я особенно хриплю, Но изменить тональность не рискую. Ведь если я душою покривлю, Он ни за что не выправит кривую. Бьют лучи от рампы мне под ребра, Лупят, светят фонари в лицо недобро И слепят с боков прожектора, И жара, жара, жара. На шее гибкий этот микрофон Своей змеиной головою вертит, Лишь только замолчу, ужалит он, Я должен петь до одури, до смерти. Не шевелись, не двигайся, не смей, Я виДел жало, ты змея, я знаю. А я сегодня заклинатель змей, Я не пою, а кобру заклинаю. Бьют лучи от рампы мне под ребра, Лупят, светят фонари в лицо недобро И слепят с боков прожектора, И жара, жара, жара. Прожорлив он и с жадностью птенца Он изо рта выхватывает звуки. Он в лоб мне влепит девять грамм свинца, Рук не поднять, гитара вяжет руки. Опять не будет этому конца. Что есть мой микрофон? Кто мне ответит? Теперь он как лампада у лица, Но я не свят и микрофон не светит. Бьют лучи от рампы мне под ребра, Лупят, светят фонари в лицо недобро И слепят с боков прожектора, И жара, жара, жара. Мелодии мои попроще гамм, Но лишь сбиваюсь с искреннего тона, Мне сразу больно хлещет по щекам Недвижимая тень от микрофона. Я освещен, доступен всем глазам, Чего мне ждать: затишья или бури? Я к микрофону встал, как к образам, Нет, нет, сегодня точно к амбразуре. Бьют лучи от рампы мне под ребра, Лупят, светят фонари в лицо недобро И слепят с бокоя прожектора, И жара, жара, жара.

ПЕСНЯ МИКРОФОНА

Я оглох от ударов ладоней, Я ослеп от улыбок певиц, Сколько лет я страдал от симфоний, Потакал подражателям птиц! Сквозь меня, многократно просеясь, Чистый звук в ваши души летел. Стоп! Вот тот, на кого я надеюсь. Для кого я все муки стерпел. Сколько раз в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл, шею спиливал, А я усиливал, усиливал, усиливал!.. Он поет задыхаясь, с натугой, Он устал, как солдат на плацу. Я тянусь своей шеей упругой К от пота лицу. Только вдруг… человече, опомнись, Что поешь, отдохни, ты устал! Эта патока, сладкая горечь Скажи, чтобы он перестал. Сколько раз… Все напрасно, чудес не бывает, Я качаюсь, я еле стою. Он бальзамом мне горечь вливает В микрофонную глотку мою. В чем угодно меня обвините, Только против себя не пойдешь. По профессии я — усилитель. Я страдал, но усиливал ложь. Сколько раз… Застонал я, динамики взвыли, Он сдавил мое горло рукой. Отвернули меня, умертвили, Заменили меня на другой. Тот, другой, он все стерпит и примет. Он навинчен на шею мою. Нас всегда заменяют другими, Чтобы мы не мешали вранью. Мы в чехле очень честно лежали: Я, штатив, да еще микрофон, И они мне, смеясь рассказали, Как он рад был, что я заменен.

ДЕЛА

Дела. Меня замучили дела. Каждый день, каждый день, каждый день. Дотла Сгорели песни и стихи дребедень, дребедень. Весь год Жила-была и вдруг взяла, собрала и ушла. И вот Опять веселые дела у меня. Теперь Хоть целый вечер подари, подари, подари. Поверь, Я буду только говорить. Из рук, Из рук вон плохо шли дела у меня шли дела, И вдруг Сгорели пламенем дотла, не дела, а зола. Весь год Жила-была, и вдруг взяла, собрала и ушла. И вот Такие грустные дела у меня. Теперь Хоть целый вечер Подари, подари, подари. Поверь, Не буду даже говорить.

ЗЕМЛЯ

В маленькой солнечной лужице, Взоры богов веселя, Маленьким шариком кружится Черный комочек — земля. Бедная, жалкая доля твоя, Маленьким счастьем и маленькой мукою Бедненький шарик земля, Дай я тебя убаюкаю. Ты же вздремни, обо всем позабудь, Грезам во власть отдайся, Вот ты сквозь дымчатый млечный путь Снова уходишь дальше. Он не обнимет, не встретит тебя И не шепнет о любви бесконечной. Ты же уходишь любя, Пусть вновь зовет тебя млечный. Вертишься ты в бесконечности, Годы веками встают. Ты, видно, устала от вечности, Баюшки, баю, баю. Горькое горе впитала в себя, Слезы и стоны тому порукою. Бедненький шарик земля, Ну дай, я тебя убаюкаю: Баю, баю, бай…

НАШИ СТРОГИЕ, СТРОГИЕ ЗРИТЕЛИ

Наши строгие, строгие зрители, наши строгие зрители, Вы увидите фильм про последнего самого жулика. Жулики — это люди нечестные, Они делают пакости, И за это их держат в домах, Называемых тюрьмами. Тюрьмы — это крепкие здания, окна, двери с решетками, Лучше только смотреть, Лучше только смотреть на них. Этот фильм не напутствие юношам А тем более девушкам. Это просто игра, Вот такая игра. Жулики иногда нам встречаются, Правда, реже значительно, Реже, чем при царе, или, скажем в Америке. Этот фильм не считайте решением, Все в нем шутка и вымысел, Это просто игра, Это просто игра.

ЭТО САМОЕ, САМОЕ ГЛАВНОЕ

Вот что, жизнь прекрасна, товарищи, И она коротка, и она коротка. Это самое, самое главное. Этого в фильме прямо не сказано, Может вы не заметили, И решили, что не было самого, самого главного. Может быть В самом деле и не было, было только желание. Значит, значит это для вас будет в следующий раз. Вот что, человек человечеству Друг, товарищ и брат, друг, товарищ и брат. Это самое, самое главное. Труд нас должен облагораживать, Он из всех нас сделает настоящих людей, настоящих людей. Это самое, самое главное. Правда, вот в фильме этого не было, было только желание, Значит, значит это для вас будет в следующий раз. Мир наш — колыбель человечества, Но не век нам находиться в колыбели своей. Это ясно, товарищи. Скоро даже звезды далекие Человечество сделает достояньем людей, достояньем людей. Это самое, самое главное. Этого в фильме прямо не сказано, было только желание. Значит, значит это для вас будет в следующий раз.

ПЕСНЯ О ПОЭТАХ

Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт, А если в точный срок, так в полной мере. На цифре 27 один шагнул под пистолет, Другой же в петлю слазил в „Англетере“. А в 33 — Христу. Он был поэт, он говорил: Да не убий. Убьешь — везде найду, мол. Но гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил, Чтоб не писал и ни о чем не думал. С меня при цифре 37 в момент слетает хмель. Вот и сейчас, как холодом подуло. Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль, И Маяковский лег виском на дуло. Задержимся на цифре 37? — коварен бог. Ребром вопрос поставил: или-или На этом рубеже легли и Байрон и Рембо, А нынешние как-то проскочили. Дуэль не состоялась иль перенесена. А в 33 — распяли, но не сильно. А в 37 — не кровь, да что там кровь, и седина Испачкала виски не так обильно. Слабо стреляться. В пятки, мол, давно ушла душа. Терпенье, психопаты и кликуши. Поэты ходят пятками по лезвию ножа И режут в кровь свои босые души. На слово „длинношеее“ в конце пришлось три „е“ Укоротить поэта. Вывод ясен. И нож в него. Но счастлив он висеть на острие, Зарезанный за то, что был опасен. Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр: Томитесь, как наложницы в гареме… Срок жизни увеличился. И, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время. Да, правда, шея длинная — приманка для петли, И грудь — мишень для стрел, но не спешите: Ушедшие не датами бессмертье обрели, Так что живых не очень торопите.

* * *

Я из дела ушел Из хорошего, крупного дела. Ничего не унес Отвалился в чем мать родила. И совсем низачем Просто так, или время приспело, из-за синей горы Понагнало другие дела. Мы истины из книжек узнаем, И истины передают изустно. Пророков нет в отечестве своем, Но и в своем отечестве — негусто. Растащили меня, Я знаю, что львиную долю получили не те, Кому я б ее отдал и так. Я по скользкому полу иду, Каблуки канифолю, подымаюсь по лестнице и Прохожу на чердак. Ушли и Магомет и Заратустра, А были-то они всего вдвоем. Пророков нет в отечестве своем, Но и в своем отечестве — негусто. Внизу говорят, От добра ли, от зла ли не знаю: „Хорошо, что ушел. Без него стало дело верней.“ Паутину в углу с образов Я ногтями сдираю. Тороплю, Потому что за домом седлают коней. Открылся лик. Остались мы вдвоем. И он поведал мне светло и грустно: Пророков нет в отечестве своем, Но и в своем отечестве — негусто.

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

И снизу лед, и сверху, маюсь между. Пробить ли верх, иль пробуравить низ? Конечно, всплыть и не терять надежду, А там за дело, в ожиданьи виз. Лед надо мною — надломись и тресни! Я чист и прост, хоть я не от сохи, Вернусь к тебе, как корабли из песни, Все помня, даже старые стихи. Мне меньше полувека, сорок с лишним, Я жив, двенадцать лет тобой и господом храним. Мне есть, что спеть, представ перед всевышним, Мне есть, чем оправдаться перед ним.

* * *

Последнее стихотворение Владимира Высоцкого, найденное в бумагах после его смерти, последовавшей 25 июля, в 4 часа утра в Москве, в его квартире на Грузинской улице. Светя другим, сгораю сам. А тараканы из щелей: Зачем светить по всем углам? Нам ползать в темноте милей. Светя другим, сгораю сам, А нетопырь под потолком: Какая в этом польза нам? Висел бы в темноте молчком. Светя другим, сгораю сам. Сверчок из теплого угла: Сгораешь? Тоже чудеса! Сгоришь — останется зола. Сгорая сам, светя другим… Так где же вы — глаза к глазам, Та, для кого неугасим? Светя другим, сгораю сам!

а РЯДОМ СЛУЧАИ ЛетаЮт

Мы все живем как будто, но не будоражат нас давно Ни паровозные свистки, ни пароходные гудки. Иные, те, кому дано, Стремятся вниз и видят дно, Но как навозные жуки И мелководные мальки. А рядом случаи летают, словно пули, Шальные, запоздалые, слепые, на излете. Одни под них подставиться рискнули, И сразу, кто в могиле, кто в почете. А мы, так не заметили И просто увернулись, Нарочно поприметили, На правую споткнулись. Средь суеты и кутерьмы ах, как давно мы не прямы. То гнемся бить поклоны впрок, а то завязывать шнурок. Стремимся вдаль проникнуть мы, Но даже светлые умы Все размещают между строк, У них расчет на долий срок. А рядом случаи летают, словно пули. Шальные, запоздалые, слепые, на излете. Одни под них подставиться рискнули, И сразу, кто в могиле, кто в почете. А мы так не заметили И просто увернулись, Нарочно поприметили, На правую споткнулись. Стремимся мы подняться ввысь, Ведь наши души поднялись И там парят они легки, свободны, вечны, высоки. И нам так захотелось ввысь, Что мы вчера перепились И горьким думам вопреки, Мы ели сладкие куски. А рядом случаи летали, словно пули, Шальные, запоздалые, слепые, на излете. Одни под них подставиться рискнули, И сразу, кто в могиле, кто в почете. А мы так не заметили, И просто увернулись, Нарочно поприметили, На правую споткнулись.

* * *

Если где-то в чужой незнакомой ночи Ты споткнулся и ходишь по краю, Не таись, не молчи, до меня докричи Я твой голос услышу, узнаю. Может, с пулей в груди ты лежишь в спелой ржи? Потерпи — я спешу, и усталости ноги не чуют. Мы вернемся туда, где и воздух и травы врачуют, Только ты не умри, только кровь удержи. Если ж конь под тобой, ты домчи, доскачи Конь дорогу отыщет буланый В те края, где всегда бьют живые ключи, И они исцелят твои раны. где ты, друг, — взаперти или в долгом пути, На развилках каких, перепутьях и перекрестках?! Может быть, ты устал, приуныл, заблудился в трех соснах И не можешь обратно дорогу найти?.. Здесь такой чистоты из-под снега ручьи, Не найдешь — не придумаешь краше. Здесь цветы, и кусты, и деревья — ничьи, Стоит нам захотеть — будут наши. если трудно идешь, по колено в грязи Да по острым камням, босиком по воде по студеной, Пропыленный, обветренный, дымный, огнем опаленный, Хоть какой доберись, добреди, доползи.