"Круг царя Соломона" - читать интересную книгу автора (Кузьмин Николай Васильевич)

Река, деревья, травы

Мы жили неподалеку от реки, и каждую весну полая вода подходила к самому нашему дому, а иногда заходила и на двор. Ледоход можно было видеть прямо из окон, но кто же сидит дома, когда на реке такой праздник? Весь берег чернел народом. С шипением и треском проносился мимо лед сплошным грязно-белым потоком, и если смотришь на него не отрываясь, то начинает казаться, что тронулся с места берег и вместе с людьми стремительно несется мимо остановившейся реки.

Кончалось половодье, и река отступала, оставляя на кромке разлива большие льдины, которые потом долго и медленно таяли, крошились, разваливались кучей голубого стекляруса и, наконец, исчезали, оставляя лужи.

Весь берег, грязный, взъерошенный после разлива, был затянут толстым слоем ила, на голых кустах ивняка висели космы старой соломы и всякого сору, принесенного половодьем.

Пригревало солнце, и берег начинал менять свою кожу: ил покрывался трещинами, лопался на куски, усыхал, и под ним открывался чистый белый песочек. Из песка вылезали молодые листья лопуха, сверху – зеленые, блестящие, с исподу – серые, бумазейные. Это не мать-и-мачеха, известная в Подмосковье; лопухи моего детства я видел здесь только под Каширой, на приокских песках, и с каким душевным трепетом вдыхал я их горький, единственный в мире запах.

Берег оживал. Голые прутья ивняка опушались зеленью. У самой воды торопилась раскинуть во все стороны свои красные нити и поскорее закрыть песок ковром из вырезных листочков и желтых цветков гусиная травка.

Вдоль реки росли большие старые, дуплистые ветлы. Они зацветали, покрываясь крохотными желтыми пушистыми барашками. Сладкий аромат стоял тогда над ветлами, пчелы круглый день гудели на их ветках. Эти желтые барашки были первым лакомством, которое приносила нам весна: они были сладкими на вкус, и их можно было сосать. Потом цвет опадал в виде маленьких коричневых червячков, и ветлы одевались листом. Одни становились зелеными, другие – серебристо-сизыми.

Нет ничего красивее старых ветел. И теперь радуется глаз и трепещет сердце, когда где-нибудь у реки я вижу их величавые круглящиеся купы, но все они, кажется, уступают великолепию ветел моего детства.

Берег буйно зарастал густыми джунглями высокой безымянной травы с хрупким стеблем, капустного цвета листьями и редечным запахом; прелестными кустиками «божьего дерева» с кружевными, как у укропа, листьями и полынным духом; ползучим вьюнком с бледно-розовыми колокольчиками, пахнущими ванилью. Лужи у реки населялись всякой живностью: головастиками, улитками, водяными жуками.

Вдоль огородных плетней, на которых стадами высыпали красные козявки с двумя черными точками-глазами на спине, вырастали сочно-зеленый просвирник, глухая крапива, белена, которой мы боялись касаться, трава с неприличным названием и сладкими черными ягодами, лебеда и репейник. На улице перед домом разрасталась густым ковром – благо, что мимо никто не ездил, – трава-мурава.

На праздник преполовенья[3] на реке служили молебен с водосвятием, и взрослые обитатели обоих берегов, и «мещанского» и «пахотного», начинали купаться.

Но мы, мальчишки, не ждали преполовенья и купались по собственному календарю, как только вода становилась теплой. Мы плескались на реке с утра до вечера, валялись на песке, лезли в воду и снова на горячий песок. На носах у ребят лупилась кожа, а домой к вечеру мы приходили с синими губами, дрожа от озноба, – закупались!

О лето! О солнце! О золотой предвечерний час после жаркого дня! Как солнечная пыль, светлыми точками толкутся мошки в тени ветел. Нагретый за день песок ласкает ноги. Мы срываем большие листья лопуха и делаем из них себе зеленые колпаки. На пальцах остается лопушиная вата и горьковатый запах лопушиного сока. Река под склоняющимся солнцем сверкает и искрится так, что глазам больно. Противоположный берег – в прохладной тени от кустов ветляника, в струях течения качаются коленчатые стебли водяного перца с розовыми висячими сережками, мелкие места у берега затянуты зеленой пленкой ряски.

Подрастая, мы каждый год открывали на реке всё новые, неведомые раньше владения. Выше плотины река была очень широкой. Переплыть реку за мельницей было достижением, которым отмечался важный рубеж детства. На лодке мы забирались все выше по реке, все дальше от города. Мы искали глухих мест, где могли бы чувствовать себя робинзонами. Заедешь в такое место рано утром – и до ночи не увидишь ни одного живого человека.

День у реки тянется долгий, великолепный, сияющий. Тишина. Изредка в омуте плеснется большая рыба. У берега стайками ходит рыбья мелюзга, водомерки скользят по воде, как конькобежцы, коромыслики носятся над водой и, грациозно трепеща крылышками, замирают на былинках.

К самому обрыву спускается крупный вековой лес. Когда зацветают в нем высокие черноствольные липы, воздух наполняется густым медовым ароматом и гудением пчел.

А узловатые дуплистые ивы на песчаном откосе под солнцем – серебряно-голубые. Они очень старые, и от долгой жизни, прожитой на просторе, каждая из них имеет свой приметный, неповторимо-трогательный облик.

Настает вечер. В розовом воздухе начинают носиться стрижи с пронзительным металлическим свистом. Мы садимся в лодку и не спеша едем домой.

В поздний час на реке в лунную ночь – волшебно. Тишина такая, что если бросить весла, то слышно, как стучит кровь в ушах. Иногда из далекой деревни по воде доносится лай собак. Полосы тумана раздвигают границы берегов, все кажется необычным, сказочным. Туман под луною – розовый.