"Русский боевик" - читать интересную книгу автора (Романовский Владимир Дмитриевич)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРИБЫТИЕ ТРУВОРА ДЕМИЧЕВА

Над северным лесом, подернутым влажной дымкой, над ковром желтых осенних листьев, над болотами и ручьями с рябью, на высоте нескольких тысяч метров завязался вдруг странный, неофициальный, слегка неприличный разговор. Все началось с того, что военный летчик, пилотирующий истребитель, принадлежащий военно-воздушным силам Российской Федерации, на требование, обращенное к истребителю, летящему впереди и не принадлежащему к поименованным силам, назвать себя и цель посещения, получил следующий, баритональный, без интонации, ответ:

— Я маленькая катапусечка, по лесу гулякаю.

Слегка растерявшись, летчик переключился на начальство, и начальство велело ему следовать неотрывно за нарушителем вплоть до получения дальнейших инструкций. Партнер летчика, летевший справа, ниже рангом, слушал переговоры и улыбался. Пока что.

— Парень, — обратился летчик к преследуемому. — Ты не заблудился ли часом? Это не твой район. Разворачивай оглоблю, звякни на прощание бубенчиком, и вали домой, там тебя ждут оранжевые революционеры.

— А ты видел когда-нибудь рисунки Геккеля? — спросили из преследуемого истребителя.

— Я не намерен с тобой…

— Ты мне скажи, видел?

Преследующий замолчал. Партнер преследующего отключил микрофон и засмеялся. Когда пауза растянулась в совершенно неприличную, из преследуемого истребителя сказали вопросительно,

— Прием?

— При чем тут рисунки? — спросил преследующий.

— Не рисунки, а рисунки Геккеля, — поправили его. — Доказывают существование эволюционных процессов. Правда, потом они оказались фальшивкой, но все равно хороши были.

Преследующий выдержал паузу.

— Чего это ты их так расхваливаешь? — спросил он, и предположил, — Ты их, что ли, рисовал? Возвращайся домой, и рисуй еще. Может, если нарисуешь лучше, никто не разберется, что это фальшивка.

— Дело не в том, что это фальшивка. А дело в том, что на этом построено целое учение. Ну а о Ричарде Докинсе ты слышал когда-нибудь?

— Это он тебя сюда послал?

— Нет, это не входит в его компетенцию. Он больше по части эволюции специализируется.

— Мужик, не еби мне мозги. Заворачивай оглобли.

— Вожжи ослабли. И тормоза. Ты получил приказ меня сбивать, али нет еще?

— Мне не нужен приказ. Даю тебе двадцать секунд…

— Нужен. Приказ — это самое важное в нашем деле. Эдак каждый станет летать и всех сбивать.

— На чем каждый будет летать, что ты пиздишь, блядь? Не пизди!

В этот момент с земли прислали приказ дать еще одно предупреждение, а потом сбивать.

— Даю еще одно предупреждение, — сказал преследующий.

— Игорь, — сказал, снова включив микрофон, партнер. — Можно я тоже дам ему предупреждение?

— А, так это партнер нашего Игорька? Тот самый, с чьей мамой я давеча развлекался?

— Чего-чего?

— Хороша у тебя мама, парень, все ее любят, весь квартал.

Ранее смеявшийся посерьезнел.

— Ты, блядь, хохлятская морда, мне не тычь!

— И сестренку твою…

Преследуемый выдержал паузу.

— У меня нет сестры, — сказал партнер. — Ну, сука, если…

— Нет, я имел в виду сестренку Игоря… могу рассказать, где у нее родинки…

— Ах ты хайло киевское, — сказал Игорь.

Они еще некоторое время препирались, после чего Игорь выпустил по преследуемому ракету.

Пилот преследуемого истребителя катапультировался за секунду до этого. Два истребителя красиво разошлись в стороны. Взрыв потряс поднебесье, и оттуда, из поднебесья, стали падать вниз, в устланный желтыми листьями лес, раскаленные обломки зловещей машины. Мог случиться пожар, но не случился — небо, начавшее затягиваться облаками перед разговором, закончило затягиваться ими же очень быстро, и тут же пошел сильный дождь.

Катапультировавшийся, сидя в кресле, над которым щелкнул, раскрываясь, парашют, и дыша в кислородную маску, расстегнул рюкзак, имевшийся у него на животе и стал из него вытаскивать одну за другой полуторадюймового радиуса и полуметровой длины трубки из прочного легкого сплава и соединять их вместе настолько быстро, насколько позволял ветер снизу и влага со всех сторон. Главное — не выронить. Выронишь — погиб. Получившаяся конструкция — треугольник и перпендикулярная ему трапеция — дополнилась туго скрученной в трубку тканью, которую катапультировавшийся укрепил на конце треугольника особым образом, а конец торчащей из ткани веревки взял в зубы. Вокруг стало заметно теплее, воздух уплотнился достаточно. Катапультировавшийся вынул из сапога нож, вдохнул и выдохнул глубоко и быстро, отстегнул маску, а заодно и ремень, привязывающий его к креслу, и перерезал стропы. Кресло завалилось на бок, и он выскользнул из него вместе с только что собранной конструкцией. Потянув за конец веревки, он переместился по трапеции вниз и там укрепился, держась за расходящиеся вверх крепления. Одновременно с этим скрученная в трубку ткань издала хлопок, распрямляясь и разъезжаясь по катетам треугольника.

Стало тащить, причем во все стороны одновременно, но катапультировавшийся, стиснув зубы, прочно держался за расходящиеся стороны трапеции, и в конце концов собранный в режиме свободного падения дельтаплан последовал идее конструктора, начав использовать плотность воздуха для преодоления гравитационных сил.

Сориентировавшись на местности, уяснив, что мерцающая сквозь редкие облака слева по ходу узкая данность — Волхов, катапультировавшийся взял курс на северо-восток, вдоль уходящей от Волхова другой светящейся полоски — очевидно, реки Вихры. Через полчаса полета, за которые он преодолел, по его расчетам, километров пятнадцать-двадцать, дельтаплан снизился достаточно, чтобы можно было различать — многое. Внимательно осмотрев местность, катапультировавшийся направил дельтаплан влево и вниз, под небольшим углом, увеличивая скорость снижения и скорость относительно поверхности земли. Дождь прекратился.

Правильно рассчитать точку приземления не хватило времени, да он и не нуждался в точности. Вадим, стоящий на крыше «Русского Простора», возле бассейна резко поднял глаза и схватился за кобуру, когда дельтаплан прошел в семи метрах над его головой, выполнил плавный поворот, спустился ниже, и скрылся. Вадим кинулся на смотровую площадку и посмотрел вниз, но дельтаплан уже залетел, очевидно, за южную стену гостиницы.

Вадим стал срочно вспоминать истории, похожие на эту, вспомнил норвежского парашютиста, приспособившегося прыгать с высоких точек по всему миру — с Нотр-Дама в Париже, с Крайслер-Билдинга в Нью-Йорке, еще откуда-то, чуть ли не с египетских пирамид. Но то был парашютист. Затем имелся мотопланерист, любивший летать на гибриде из парашюта и мотороллера над гладью, и окончивший карьеру, зацепившись парашютом за один из бронзовых лучей, исходящих из венца Статуи Свободы. Через час висения и покачивания на атлантическом ветру, его сняла и арестовала нью-йоркская полиция. Также помнился немецкий паренек, посадивший на Красную Площадь в Москве частную одномоторную леталку. Но никаких скандалов с дельтапланами в мире, вроде бы, не случалось за последние лет двадцать. Ну, разве что Малкин… но Малкин известно, что за человек…

Дневной привратник с квадратной челюстью поднял голову и оценивающе посмотрел на выходящего из бара в вестибюль очень бледного историка Кудрявцева.

— Мне в туалет, — извиняющимся тоном сказал Кудрявцев в ответ на взгляд привратника. Когда на тебя смотрят неотрывно, нужно же что-то сказать. Наверное.

Привратник кивнул, имея в виду, что не возражает. Хочешь туалет — вот тебе туалет. Пока что.

Через некоторое время Кудрявцев вышел из туалета неверной походкой, с мокрыми волосами. Привратник приблизился к нему и интимным голосом произнес,

— Девушку желаешь? Самое время. Вон, посмотри, за стойкой сидит. Недорого.

— Нет, не сейчас, — болезненно поморщился Кудрявцев. Потом о чем-то подумал. — А сколько? — все-таки спросил он.

— Совсем недорого. Девяносто долларов, и она твоя на целый час. Очень хорошая девушка, мягкая.

— Нет, спасибо, у меня столько нет.

— А сколько есть?

— Долларов двадцать всего.

— Да? — удивился привратник менее интимным голосом. — Двадцать… Ну, за двадцать она может тебе отсосать. Не желаешь?

— Не сейчас.

— Ну, хорошо.

И привратник отпустил Кудрявцева. Дневная регистраторша начала клевать носом. Привратник строго на нее посмотрел.

Из бара вышел Эдуард, оперся спиной о ровно выкрашенную цементную стену, и тяжело вздохнул. Привратник проследовал к нему.

— Девушку не хочешь, парень? Недорого.

— Недорого — это сколько?

— Триста долларов. На целых два часа. Что хочешь, то с ней и делай.

— А где она сейчас, эта девушка?

— А вон за конторкой сидит.

— Нет, не хочу.

— Может, просто отсосать? Тогда сто долларов всего.

— Отвянь, мужик. Не до тебя сейчас.

Эдуард обернулся. Из бара вышли Аделина и Стенька. Втроем они направились к лифтам.

— Развратники, — неодобрительно пробормотал привратник, снова занимая место у дверей.

Минут через пять появился долговязый негр, остановился, и сунул руки в карманы, раздумывая. Привратник отделился от входа и пошел к нему по диагонали.

— Эй, мэн, — сказал он, подходя. — Ю лайк герлз?

Некоторое время негр глядел на него не мигая.

— Гуд герлз. Ю лайк факинг вайт герлз? Кам он.

— Пошел на хуй, — быстро и четко, и очень чисто, ответил негр, еще немного постоял, и направился к лифтам.

Привратник слегка опешил.

Еще через десять минут регистраторша окончательно погрузилась в зыбкую регистраторскую дрему. Привратник подошел, взял ее за волосы, и вернул в сидячее положение.

— Спишь, сука, — сказал он без особой злобы, и также без злобы шлепнул ее по щеке. — Никто тебя не хочет, — добавил он задумчиво. — Потому что спишь все время. А ты не спи, блядь. Время такое, переходное. До конца смены хуйня какая-то осталась, час всего, никто ничего не хочет. Ладно, вставай, пойдем в Два Бэ, я сам тебя выебу. Раз такое дело. Час всего, блядь, до конца смены.

Регистраторша встала и без энтузиазма пошла за привратником. Некоторое время вестибюль оставался пустым.

— А вообще-то интересно все это, — многозначительно произнес Стенька, шляясь по номеру Аделины. — Я, правда, в истории не разбираюсь. Но предки мои из Новгорода, и я тоже чувствую — вот нет во мне ничего рабского. Совсем. И ведь не случайно же. Надо бы подумать. Жаль, что связи нет — поискали бы в сети, может нашли бы… чего-нибудь… Ты, Эдуард, откуда родом?

— Из Бердичева, — сказал Эдуард. — Закрой-ка ниппель пока что.

— Да я только…

— Закрой, закрой. Аделина! Сколько можно торчать в душе!

Оба прислушались.

— А там все ли с ней в порядке? — подумал вслух Стенька.

Оба одновременно кинулись к двери ванной.

— Аделина!

— Лин!

— Эй!

Эдуард повертел ручку, грохнул в дверь кулаком четыре раза подряд. Дверь открылась. С мокрыми волосами, босая, торс затянут в полотенце, Аделина прошла мимо них к постели и села.

— Я понимаю, все очень заняты решением крупномасштабных проблем. Но все-таки я хотела бы знать — кто именно за мной гонялся. Возможно, это эгоизм с моей стороны. Но тут уж ничего не поделаешь. Эдуард — либо ты мне говоришь все, как есть, либо в Питер я вернусь прямо сейчас. Пешком, если нужно.

— Да не волнуйся ты так, — Эдуард пожал плечами, переводя дыхание.

— Ты нас напугала, — сообщил Стенька.

— Скрывать, в общем, и нечего. Рассказывать при Стеньке?

— Да. То есть, нет. Не знаю.

— А что я? Я могу выйти, — сказал обиженно Стенька.

— Когда под Тенедию начали копать, у нее было три основных владельца. Каменский, Кречет, и твой отец.

— Кречет? — переспросила Аделина.

Эдуард наклонил голову вправо.

— Продолжай.

— Каменский исчез. Когда Кречета арестовали, он попросил помощи у твоего отца. Что-то у них не сложилось. Кречет уверен, что Каменский его бы вытащил, и что твой отец заказал Каменского — именно для того, чтобы Кречета посадить. Твоего отца должны были арестовать не вчера, а через неделю. До этого тебя должны были…

— Ну?…

— Изнасиловать и, возможно, убить, в присутствии твоего отца. Люди Кречета. Произошла утечка информации — люди Кречета узнали, что твоего отца собираются арестовать сразу по его возвращении в Петербург, и поспешили.

— Власть Зверя, — пояснил Стенька.

— Заткнись, — сказал Эдуард. — У Кречета есть подозрения, что твой отец хотел его заказать, чтобы его прикончили в новгородской тюрьме.

— Так это всё… — тихо сказала Аделина.

— Это не так.

— Не так? — с надеждой спросила она.

— Он пытался его заказать до тюрьмы, но дело сорвалось. В конце позапрошлого февраля. В Новгороде в это время очень много пьют.

— А Кречет этот — новгородец? — спросил Стенька.

Эдуард помолчал некоторое время и решил, что вопрос резонный. И ответил:

— Черт его знает. Вроде прибалт какой-то. В Новгороде живет давно.

— А по профессии он кто?

— Тебе бы, Стенька, следователем работать.

Стенька непроизвольно слегка приосанился.

— А теперь? — спросила Аделина.

— Теперь, пока твой отец находится под арестом, опасности для тебя нет. Кроме…

— Кроме?

— Ну, это не опасность, это так, мелочи. Один из друзей Кречета частично спонсирует некоторую часть репертуара некоторых театров.

— И что же?

— Да как тебе сказать… То есть, никаких приказов или даже пожеланий от Кречета на этот счет нет и не будет, но из театра тебя скорее всего уволят, просто на всякий случай. Чтобы никто из спонсоров потом не обижался.

— Сволочи, — сказала Аделина убежденно. — Какие все сволочи.

— Это несправедливо, — вмешался Стенька. — Это нехорошо. Нужно, чтобы об этом узнали.

Аделина отрешенно вздохнула.

— О чем? — спросил Эдуард.

— Вот об этом, — пояснил Стенька. — Не знаю, может, репортеров пригласить, они любят скандалы.

— И что же сделают репортеры? — Эдуард посмотрел на Стеньку, удивляясь его наивности.

— Не знаю. Напишут статью.

— И кто ее будет читать?

— Те, кто читает статьи.

— И потом что?

— Не знаю. Будут какие-нибудь протесты.

— О да, — Эдуард улыбнулся. — Обязательно. Мировая общественность возмутится, заявят в ООН, весь Ближний Восток побросает оружие, и Чечня тоже, все дружно будут возмущаться, что певицу уволили из оперного театра. Это ведь так близко к сердцу всеми воспринимается, в Чечне, к примеру, в горах каждую ночь то Моцарт, Чайковский, и так далее. Особенно евреи будут негодовать, забыв про конфликт с арабами.

— Почему ж именно евреи? — спросил Стенька недовольно, но было видно, что до него дошло.

— Ну, как… Из-за Чайковского.

— При чем тут Чайковский?

— Но ведь Чайковский был еврей?

— Э… вроде нет, — сказал Стенька. — Аделина, Чайковский — еврей?

Оба уставились на Аделину. Аделина встала, подошла к окну, и уперлась лбом в металлическую, черной индустриальной краской крашеную раму. Эдуард подошел к ней, встал за спиной, хотел коснуться рукой плеча, не коснулся.

— Что ж делать. Многим театрам не хватает денег… — сказал он неуверенно.

— Перестань!

— Но ведь… правда же… ты устроишься в другой театр.

— Ты об этом ничего не знаешь! — зло сказала она. — Отвяжись.

— Почему ж, — обиделся Эдуард. — Кое-что знаю. Искусство в наше время…

— Замолчи, умоляю! — Аделина схватилась за голову.

Эдуард пожал плечами.

— Искусство бывает разное, — сообщил Стенька. — Элитарное искусство мало кому нужно, оно… э…

Аделина обернулась и так на него посмотрела, что он тут же понял — совершена большая ошибка.

— Нет, я не это имел в виду, — начал он поспешно оправдываться. — Я не про тебя, и не про оперу, я вообще…

Тем временем священник, понаблюдав, как Кудрявцев не знает, куда себя девать, а Марианна ходит историческим строевым шагом вдоль стены, решил, что эти двое нуждаются в духовной помощи больше остальных.

Марианна будто только и ждала, когда он отложит наконец книгу и встанет, и быстро направилась к нему.

— Вы сюда на машине приехали? — тихо спросила она.

— Да.

— Подвезите меня до Новгорода.

— Подвезу, конечно, но не сейчас.

— А когда?

— Скорее всего завтра. Разговор с Демичевым затянется за полночь, и ночевать всем придется, очевидно, здесь.

— Я не собираюсь с ним ни о чем разговаривать.

— Это ваше право, дочь моя, — слегка улыбнувшись, сказал он.

— А вы собираетесь? Вы что, не понимаете, что происходит?

— Пока не очень. Ну, Бог даст, разберемся.

— Нас склоняют к участию во всем этом балагане. Зачем это понадобилось Демичеву я не знаю, и знать не хочу. И что за балаган — тоже знать не хочу. Но оставаться здесь просто опасно, неужели вы этого не понимаете? А еще духовное лицо. Послушайте, мне нужно срочно отсюда уехать. Подвезите меня.

— Я бы и подвез, но, видите ли, шофера я отослал.

— Какого шофера?

— Своего шофера. Который меня обычно возит.

— У вас личный шофер?

— Что ж тут такого? — удивился священник. — У меня и повар личный есть. И даже жена. Тоже личная.

— Это какой-то кошмар, — пожаловалась Марианна неизвестно кому. — Ну, с вами разговаривать бесполезно. Славка! Славка, сколько отсюда до Новгорода?

— А?

— До Новгорода сколько?

— До Новгорода? Километров десять-двенадцать. Точно не помню. Я здесь никогда раньше не был, Марианна Евдокимовна.

— Ах ты… — сказала Марианна, нарушая Третью Заповедь. — Да что же это такое… Славка! А ну иди сюда!

Она поманила его и отошла с ним в дальний угол, к роялю. Священник некоторое время наблюдал, как она ему что-то доказывает, и махнул рукой. Нужно будет — сами подойдут. А сам направился к стойке.

— А ну, парень, налей-ка мне скотча, — сказал он знающе. — Со льдом.

Бармен кивнул, точным жестом выставил на стойку тумблер, кинул в него, зачерпнув алюминиевым совком, несколько кубиков льда, и почти не глядя цапнул с полки за спиной бутылку «Мятежного Крика».

— Нет, ты мне скотч налей.

Бармен, не смутившись, поставил «Мятежный Крик» на место и, поразмыслив, взялся за прямоугольную бутылку с красной этикеткой.

— Нет, с черной этикеткой, пожалуйста.

— А вы, святой отец, я вижу разбираетесь в таких вещах, — заметил бармен, наливая.

— Чему только не научишься нынче, среди людей обитая, — посетовал священник. — Ты, сын мой, очень хорошо выполняешь свою работу. Настолько хорошо, что никто до сих пор не понял, кроме меня, что ты у Демичева главный помощник, не так ли.

— Вы в этом уверены? — ухмыляясь, спросил бармен, наполнив тумблер до краев.

— Нет. Я редко бываю в чем-то уверен, когда дело касается политики. Но вот что я хотел у тебя спросить, сын мой. Зачем здесь эта дама?

— А…

— Да, именно она. Остальные более или менее ровесники Демичева, кроме меня, но у меня с Демичевым давние отношения. У него ко всем нам есть дело. А вот дама зачем? Да и не поймешь, кто она такая — то она в Москве на кафедре преподает, то новгородского коллегу… э… третирует.

— Ну, Москва — это для красного словца. Приглашают ее иногда в Москву лекции читать, как уникального специалиста. Раза два в год.

— А на чем она… э… уникально специализируется?

— Надо думать, что на чем-то очень древнем. Древние какие-то времена.

— До Крещения Руси?

— Вроде бы да. Но точно не знаю. Я вообще историю не люблю.

— А я, не поверишь — ненавижу историю, — сообщил священник. — Иной знаток истории узнает какую-нибудь гадость, которую поп провинциальный вдруг учудил лет четыреста назад в своем Тамбове, да потом раззвонит на весь свет — вот все вы, попы, такие. А за тыщу лет на Руси знаешь, сколько попов было? Тьма. Ну и, конечно, даже если очень немногие из них гадости управлялись сотворять, за столько времени все равно много гадостей набежит. А мне за всех отвечай да оправдывайся. Нет, история — это только людей с толку сбивать.

Бармен внимательно посмотрел на священника, а тот улыбнулся благосклонно.

— Вижу я, что человек ты степенный, сын мой. Правильный человек, верный. Хочу я дать тебе совет, от чистого сердца. Ты, когда тебя после сегодняшнего арестуют да будут спрашивать, чего ты во все это влез, ты отвечай, что тебя бес попутал. Во-первых, это так и есть, а во-вторых, это всегда сбивает с толку следователя. Следователи, как правило, люди неверующие, в таких вещах не разбираются. Может и отпустят тебя, а если и посадят, то ненадолго.

Бармен мрачно смотрел на священника.

— Это вы так шутите, святой отец? Это шутка такая?

— Да, я шутить горазд, когда пью. Раньше я курил, так ежели пить, то целую пачку выкуривал. Но теперь бросил. Вот только шутить и остается.

— Н-да, — сказал бармен. — Странные у вас шутки. Это что ж, все священники так шутят теперь? Ничего себе.

— Тебя как звать-то, сын мой?

— Это, святой отец, значения не имеет.

— Не скажи. Имя — оно важно. Имя, бывает, так связано с судьбой человека, что любо-дорого. А бывает и не связано.

Бармен пожал плечами и отошел к другому концу стойки.

— Ты далеко не уходи, — окликнул его священник. — Я, может, еще выпить захочу.

Бармен посмотрел мрачно, снял с полки бутылку со скотчем, поставил ее на стойку, и плавным движением придал ей скорость — и она остановилась точно перед клиентом.

— Сколько захотите, столько и нальете.

Сумерки сгущались. Стоя на смотровой площадке, Вадим почувствовал спиной чье-то присутствие, но не обернулся.

— Хороший вечер, не так ли, — сказали сзади.

— Да, весьма, — отозвался Вадим.

— Воздушные течения в тропосфере, в основном восточные, захватывающие большие пространства океанов между тридцатью градусами широты и экватором в каждом полушарии на обращенных к экватору перифериях субтропических антициклонов в этом году выдались особенно приятные, не так ли?

— Вы, Ольшевский, человек умный и рассудительный, — сказал Вадим. — Я вас очень уважаю. И за это тоже.

Ольшевский встал рядом с Вадимом и оглядел — город, и обрамляющие его водные пространства. Леса почти не было видно — темно. Вадим посмотрел на часы.

— Как там остальные? — спросил он.

— Не знаю. Я подремал в номере, принял душ, хотел посмотреть телевизор, но он ничего не показывает.

— Да, — Вадим изобразил сокрушенность. — Мой тоже ничего не принимает.

— Остальные находятся в разных стадиях легкой растерянности.

— Ничего. Трувор их успокоит.

Внизу, возле петнхаузов, раздался вдруг истошный нечленораздельный крик, а затем посыпались отрывочные истеричные фразы:

— Где? Куда? Куда бежать? Девки, это страшно! Ааа!

Вадим и Ольшевский переместились к противоположным перилам и посмотрели вниз.

— Что случилось? — крикнул Вадим.

— Дети! Дети исчезли! — закричала матрона, и две других ей вторили, — Дети!

— Не волнуйтесь! — крикнул Вадим.

— Да где ж они, где?!

— О них позаботятся и будут хорошо кормить! — обнадежил ее Ольшевский.

— Где?

— В Бразилии. Их туда продали в рабство.

— Что, как?

— Странный у вас, питерских, юмор, — сказал, пожав плечами, Вадим.

Дверь одного из пентхаузов распахнулась, из нее высунулась Амалия.

— Спят ваши дети, не орите, будто вас режут, — сказала она.

Матроны кинулись к ней.

— Не входить! — строго сказала им Амалия. — Я их сейчас выведу, а то вы их напугаете. Да и нечего вам делать у меня в номере.

Она закрыла дверь. Матроны остановились возле двери нерешительно.

— Да, так мы не договорили о пассатах, — сказал Ольшевский. — Отойдемте от края.

Они снова перешли на внешнюю сторону площадки.

— Вы что-то хотите мне сказать, Ольшевский?

— Да, Вадим. Я не люблю, когда меня куда-то приглашают, а потом перекрывают все ходы и выходы и отключают связь. Этому есть название.

— Нет, вовсе нет, — заверил его Вадим.

— Название есть.

— Я не о названии. И связь вовсе не для этого отключена. И вовсе в вас не в ловушку заманили.

— То есть…

Вадим развел руками.

— А если бы я захотел бы отсюда уехать? — спросил Ольшевский.

— Вызовите такси и уезжайте, никто вас не держит.

— Телефон не работает.

— Идите в город, ближе к центру, там всегда кто-то торчит, извозом занимается, когда в гостинице есть посетители.

— Вы хотите сказать, что за гостиницей не следят?

— Откуда? Со спутников, что ли?

— С другого берега.

— Нет, — сказал Вадим, слегка удивившись. — Не следят. Зачем следить?

— Чего хочет от нас Демичев?

— До его прибытия я этого вам сказать не могу. Но ждать осталось недолго.

— Что за мифотворчество? Что вы давеча нам рассказывали напару с историком? Что за водевиль?

— Это не водевиль.

Ольшевский склонил голову набок и вежливо улыбнулся. Дальнейшее произошло так быстро, что Вадим не успел ни среагировать, ни почувствовать боли, ни вскрикнуть. Только что они стояли у перил и беседовали вполголоса. Теперь же правая рука его оказалось вывернутой за спину, а тело грозило перевалиться через перила вниз — семнадцать этажей, бетонный козырек над входом.

— Так вы говорите, за нами никто не следит, — раздался сверху и сбоку голос Ольшевского. — Вот и хорошо. Мы можем говорить откровенно. Я откровенно вам говорю, что желаю знать, чего хочет Демичев, и, если не получу откровенного ответа, обещаю вам, тоже откровенно, что ускорение тела при свободном падении, как и в прошлые века, равняется девяти и восьми десятым метра в секунду за секунду, и вы в этом убедитесь лично.

— Вы с ума сошли, Ольшевский! — прохрипел Вадим. — Я и не думаю ничего скрывать. Просто… а, черт, не давите так руку!.. просто Демичев хотел все сказать вам сам. Сделать вам сюрприз. Да вон он сам. А, черт! Слышите?

Гул был явно вертолетный. Некоторое время Ольшевский слушал, а затем, углядев в сумерках прожектор и красный сигнальный огонек, вернул Вадима в стоячее положение.

— Ну и хватка у вас, — заметил Вадим, потирая плечо и локоть. — Никогда бы не подумал. Я вас раза в полтора тяжелее.

— Ваш личный телефон работает? — мрачно спросил Ольшевский.

— Нет. Но скоро заработает, как и ваш. Вон там станция, к утру починят.

— Что починят?

— То, что сломано.

— А остальные станции?

Вадим поморщился.

— Это действительно не… да вы не сердитесь. Трувор…

— Трувор, Трувор, — злобно сказал Ольшевский. — Пехота.

Вертолет завис над смотровой площадкой. Ольшевский чуть отошел, символически — от ветра деться было некуда. Вадим посмотрел вверх и помахал рукой. Дверь вертолета отъехала в сторону, Трувор Демичев высунулся наружу.

— Почему бассейн открыт? — крикнул он в мегафон.

— Крышу заклинило! — крикнул Вадим.

— А? — раздалось из мегафона.

Вадим махнул рукой.

Демичев скрылся в вертолете. Прошло некоторое время, после чего вертолет начал спускаться на смотровую площадку. Вадим и Ольшевский отошли к лестнице, а потом поспешно сбежали вниз — места было мало. Пилот филигранно посадил машину точно в центр площадки. Демичев бравым прыжком выскочил наружу и протянул руку даме — блондинке чуть за тридцать, необыкновенной, как показалось Ольшевскому, красоты. За блондинкой последовали двое мужчин. Пилот выключил мотор.

— Привет, ребята! — радостно воскликнул Демичев, спускаясь по лестнице пружинистым командирским шагом. Официальный костюм на нем топорщился и выглядел слегка комично. — Рад вас видеть, Ольшевский. Привет, Вадим! Знакомьтесь — моя жена Людмила!

— Здравствуйте, — с достоинством сказала блондинка, придерживая платье — что-то среднее между вечерним туалетом и костюмом для официальных деловых встреч.

— Здравствуйте, — мрачно ответил Ольшевский, сунув руки в карманы.

Три матроны, раскрыв рты, наблюдали за прибытием. Из пентхауза Амалии один за другим выбегали дети, таращась на компанию и на вертолет. Амалия высунулась, быстро оглядела детей, и, насчитав нужное их количество, скрылась в номере, сердито хлопнув дверью. Дети даже не обернулись.

— Ну, пойдемте вниз, друзья мои. Ольшевский, будьте добры, оповестите остальных.

Ольшевский издал короткий сухой смешок.

— Нет, я еще здесь побуду минут десять, — сказал он. — Очень хороший вечер. Жалко вы своим корытом заняли смотровую площадку, ну да ладно. Посижу у бассейна. А выводок с собой заберите. Я детей не люблю.

— Отшлифовались вы в своем Питере, старина, — заметил весело Демичев. — Нет чтоб сказать, мол, я тебе не мальчик на побегушках, сам оповещай. А вы интеллигентно так оскорбляете человека. Как это у вас принято — вроде бы ничего обидного не сказано, а…

— Да, мы странные в нашем Питере, — подтвердил Ольшевский, уходя к бассейну.

— Мрачный он, — Демичев широко улыбнулся. — Молодец! Ничего, оттает еще. Детишки симпатичные. Ну, пойдемте вниз, друзья мои. Там есть ящик очень хорошего вина, надеюсь, Олег его не продал из-под полы. Урожая очень лохматого года, виноградники провинции Бордо. Саня, Виталий, пойдемте. Вадим, займись детишками срочно. На втором этаже возле саун есть видео плеер и диски с мультиками. Дети — наше будущее, друзья мои.

— Мы здесь отрезаны от всего, — объясняла Марианна новому гостю, человеку в обмундировании — влажном — военного летчика. — Это просто издевательство какое-то.

— Да, вы правы, — соглашался летчик. — Этот Демичев, он много о себе мнит. Но, увы, таксист уехал, как только меня высадил. Можно, правда, пешком.

— У меня туфли очень неудобные, — призналась Марианна. — Ноги себе натерла страшно. А ведь так расхваливают нынче итальянскую продукцию. Все это — просто реклама. Надувательство. Не так уж плоха была в свое время фабрика «Скороход». Вы…

Она замолчала. Собеседник ее поднялся и пошел навстречу входящему в бар под руку с женой Трувору Демичеву. Демичев, до этого веселый и добродушный, мгновенно посерьезнел и, оставив жену посади, сделал три быстрых пружинистых шага вперед.

— Киев согласен, — быстро и тихо произнес летчик. — Я здесь проездом, — добавил он.

Демичев не сказал ничего — но только запрокинул слегка голову и улыбнулся очень довольной улыбкой, не раскрывая рта. Будто ему поведали по секрету радостную, очень важную новость. И с чувством пожал гостю руку. Священник отставил тумблер со скотчем в сторону. Кудрявцев, глядя на Демичева, облокотился о рояль. Поза его напоминала позы Александра Вертинского в лучшие годы. В этот момент в баре, и во всей гостинице, погас свет.