"Якоб Бургиу. За тридевять земель..." - читать интересную книгу автора

сторону взять - отцовскую или мою.
- Костэкел, - вымолвила она наконец после долгого молчания, впившись в
меня цепким затуманенным взором, каким глядел иногда отец. - Костэкел, я
тебя доконаю, как бог свят, вот на этой же неделе. Хитри не хитри, доконаю.
Будет тебе невеста - не чета нынешней. Ты ведь не только отца разгневал, и
меня тоже. Что я буду делать - моя забота, но помни: к концу недели стоять
тебе под благословением!
- Не по силам заботу берешь, Одокия, - криво усмехнулся отец, отирая
широкой ладонью пот, выступивший на мамином лбу. - Сорвалась щука с крючка -
в другой раз не зацепится. Полно бегать впустую по дорогам, сиди дома. Ишь
как похудела! Пусть он сам на себе петлю затянет. Он еще захочет жениться,
да мы не позволим. Молить будет, на коленях за нами ползать по двору, а -
поздно! Кто плюет в колодец, тому нет прощения во веки вечные. Полезет в
карман за счастьем-долей, а там кукушка кукует...
После этого происшествия несколько недель кряду голова моя
раскалывалась от мыслей. Все горело во мне, и этим пламенем я мог в любую
минуту дня и ночи зажечь на небе солнце или луну, пытаясь осветить темные
тропинки последних слов, сказанных отцом. Что скрывалось за ними? Я был тише
воды, ниже травы, вертелся вокруг отца, помогал ему по дому и в поле. Я
надеялся поймать хоть вздох его, хоть улыбку, хоть обрывок песни или слова,
которые помогли бы мне осмыслить его угрозу. Но отец молчал. Говорили только
его глаза, и я чувствовал, он сплел новую сеть, нашел новый порог, о который
мне предстояло запнуться. Он явно замыслил что-то, иначе не отказался бы так
легко от намерения женить меня.
Как-то утром мама отправила его в Кишинев за стиральной машиной. К
вечеру он вернулся без покупки, но с какой-то бесовской радостью в глазах.
Он приветливо заговорил со мной, спросил, как я сдал последний экзамен, и,
услыхав, что и по истории получил я крепкую четверку, выпил со мной, как с
равным, по стакану вина, потом со смехом перебрал десяток городских новостей
и, как никогда веселый и умиротворенный, полез на печь.
Уже давно миновала полночь, а он все шептался с мамой, что-то бормотал
ей на ухо и нетерпеливо выслушивал ее тихие ответы. Сколько я мог разобрать,
он втолковывал ей, что затеял в Кишиневе важное дело, мама же ворчала и
корила его: все же, мол, лучше было купить стиральную машину.
- Умеют городские вытягивать из нас денежки, - вздыхала она.
- Стыдись Одокия! Деньги для нас же истрачены, - урезонивал ее отец. -
А мы еще заработаем.
Их шепот заставил меня затрепетать от страха. Мне показалось, мышеловка
готова была захлопнуться. С отца сталось бы зайти в ту самую актерскую школу
и дать взятку главному профессору, чтобы меня безжалостно срезали на
приемных экзаменах. Ведь бывает гораздо легче настроить человека на злое
дело, чем уговорить его помочь твоему сыну попасть в институт. На пахоте или
прополке места покуда с лихвой хватает, зато поступить в институт совсем не
просто: желающих много, даже слишком, и знакомства кое-что пока значат. Рука
руку моет, глядишь - и все устроено. Доберешься до конца экзаменов, а там
вдруг окажется, что сухой орех весит больше настоящего таланта. И ничего не
попишешь. Так создан мир: для одних добрый, для других злой. Нужны еще
многие годы, чтобы у всех людей стала чистой совесть. Может, мир потому и
называется миром, что добро и зло примиряются в нем. Сегодня зло повержено и
его место заступает добро, а завтра добро становится хуже самого злого зла.