"Якоб Бургиу. За тридевять земель..." - читать интересную книгу автора

как нескладно вышло: аукнулось там, а откликнулось здесь...
Я думал, что они все разом поднимутся и уйдут, но, видно, их что-то
удерживало. Только Хапужка, сидевший где-то в последнем ряду, вдруг
вспомнил, что ему надо кончать ремонт трактора. Он неуклюже поднялся и, не
простившись ни со мной, ни с отцом, ни с родными, осторожно пошел к воротам.
У калитки он вдруг прыснул в кулак.
- Не вижу, чем твой сын лучше прочих, - негромко сказал он отцу и
удалился, насвистывая от радости: отныне, как он хорошо понимал, над ним не
будут смеяться - есть более свежий повод для шуток. Он как-то сразу
выпрямился и обнаглел: от всего сердца радовался моей беде. Что ж, Хапужка и
есть Хапужка - сухая ветвь на дереве нашего рода. Добрые слова людей не
заставили его зазеленеть. Поздно сбросили его с трона, слишком поздно.
Пустынное солнце начальствования иссушило его до самого нутра. И, хотя он
выходил в поле вместе со всеми, хотя работал от зари до зари, хотя выгонял
порой по две нормы в день, словно теперь проливал пот и за те годы, когда
был председателем, - все равно мысли о старом не покидали его. И не было
вечера, чтобы не заглянул он в буфет, пытаясь стаканом вина проложить себе
путь в души людей. Званый и незваный, он втирался в любую компанию. Сам
напрашивался в крестные или дружки. Искал себе родственников понадежнее, а
от нас, однородцев, отстал. Уже сейчас, летом, считал голоса, которые
помогут ему осенью снова залезть в председательское кресло. Хоть на час, да
царь! Рассчитаться с нами, с родом Чубарэ, а потом, всем назло, самому
написать заявление об уходе...
- Звезда моя не закатилась... Она еще в небе! За тучку схоронилась и
стережет... Всех стережет! - грозил он, бывало, во хмелю, оглашая бранью и
свистом дорогу из буфета домой.
Но как он ни бился, люди приобвыкли к его гонору. Он угощал - ему
возвращали сполна, до капли. И каждый стакан был полон вином и насмешками.
Размолотое зерно не прорастет. Но порой, слыша на улице его ругань и крики,
иные просыпались, вздрогнув, в своих постелях и крепко задумывались. Во
многих сердцах царит поныне вчерашний и позавчерашний день, когда
властительного хапужкиного карандаша боялись даже колхозные куры, со страху
терявшие яйца в бурьяне.
Он исчез где-то по дороге в тракторную бригаду, но его насмешливый
свист все еще отдавался в ушах людей. Хочешь не хочешь, а была в нем и
затаенная боль, и какая-то свежая мысль. Сегодняшний день тоже нашел в нем
свой отзвук. Он напоминал о весне, о зеленой траве, которая дружно тянется
из земли, чтобы тысячами шелковых нитей взбежать по солнечным лучам и
связать свет неба со светом земли, как был связан и я со всем нашим родом
плугарей.
Колокольчик на калитке без конца звякал: люди расходились. Во дворах, в
поле их ждали дела. Да и зачем было им оставаться здесь, на что глядеть?
Стало ясно, сегодня я не уеду из дому. Не так это просто - оторваться от
своего корня. А наглядеться на меня, наслушаться между делом они еще успеют:
не зря ведь выстроил колхоз новый клуб.
Поредели и родственники. Остались только самые близкие, те, кому
неловко было уходить, не ободрив меня добрым словом или шуткой. У отца
сердце прыгало от радости, но он и виду не подавал. По-прежнему сидел на
камне, поглаживая рукоятку плуга. Лишь незаметно, из-под шляпы, встречался
со мной глазами, как будто спрашивал: "Что теперь запоешь, петушок?" Тяжелые