"Энтони Берджесс. Заводной апельсин. {журнальный вариант}" - читать интересную книгу автора

изученные. Я не смогу их сейчас тебе объяснить, потому что сам не разобрался
в них до конца. Единственно прошу запомнить, Алекс-бой. Если когда-нибудь в
будущем ты оглянешься назад на этот период твоей жизни и вспомнишь меня --
слабого человека и покорнейшего из слуг господних,-- не подумай, что в моем
сердце была хоть капля зла и я приложил руку к бесчеловечному
эксперименту... Тебя лишат основной движущей жизненной силы, позволяющей
чувствовать то, что ты еще жив,-- извечной борьбы заложенных в тебе доброго
и злого начал. Ты станешь одномерным механизмом. И никакие мои молитвы не
помогут тебе, так как ты будешь вне досягаемости моих молитв. Это страшная
вещь, если вдуматься. И все-таки, согласившись на то, чтобы тебя лишили
этического выбора, ты подсознательно стремишься на сторону светлых сил. Мне
бы хотелось верить в это, как и в то, что Господь Бог поможет нам...
Кончив свою не очень-то понятную мне проповедь, капеллан заплакал, в то
время как меня разбирал безудержный смех, и я с трудом сдерживался, чтобы не
захохотать ему в лицо. Неожиданные слезы этого дурня я приписал действию
"Белой лошади" и, наверное, был недалек от истины. Не стесняясь меня, он
вытащил из конторки ополовиненную бутылку с гривастой лошадиной головой на
этикетке и налил на три пальца в грязный стакан. Засадив вискарь одним
глотком, он произнес, как бы разговаривая сам с собой:
-- А может быть, все обойдется и я зря беспокоюсь? Пути Господни
неисповедимы...
На следующее утро я распрощался со старой Стаей и сделал это с печалью,
ибо грустно расставаться с местом, к которому привык, даже с таким
пакостным. Но далеко я не ушел, други мои. Меня препроводили в белые корпуса
здесь же, на территории тюрьмы, неподалеку от спортивной площадки. Здания
были совершенно новые, со специфическим холодным запахом, заставившим меня
невольно поежиться. Как потерянный, стоял я в неуютном огромном зале без
окон, без дверей, дегустируя чуждые запахи -- стерильную смесь больницы,
новостройки и неизведанности. Откуда-то из потайной боковой двери вышел
человек в белом халате и молча расписался в квитанции, будто за посылку.
Доставивший меня охранник предупредил, кивнув в мою сторону:
-- С этим типчиком будьте поосторожнее, док. Он как был, так и остался
насильником и убийцей, несмотря на то, что сумел подъехать к нашему
капеллану и усердно мусолил Библию.
У доктора были веселые, насмешливые голубые айзы. Когда он говорил, его
тонкогубый рот растягивался в смайл, который невозможно было истолковать.
Так вот, он сказал:
-- О, мы не будем больше безобразничать, правда, Алекс? Мы будем
друзьями.
Его лицо озарилось такой белозубой, доброй, открытой улыбкой, что я
сразу проникся к нему симпатией. Охранник ушел, и мой новый фрэнд передал
меня какому-то менее важному человеку в халате, а тот отвел в очень хорошую,
чистую, светлую спальню со шторами на окнах и настольной лампой на
прикроватной тумбочке. Оставшись один, я радостно рассмеялся, подпрыгивая на
новом пружинистом матрасе. Какой же ты все-таки счастливчик, Алекс!
С меня сняли ужасную арестантскую одежду и выдали красивую шелковую
пижаму в цвет постельному белью. Поверх пижамы я надел теплый шерстяной
халат и войлочные тапочки прямо на босу ногу, не переставая удивляться,
какое счастье мне подвалило. Пока что мне все здесь нравилось. Впервые за
многие месяцы симпатичный санитар с фигурой культуриста принес большущую