"Иван Алексеевич Бунин. Стихотворения. Рассказы (ПСС Том 1)" - читать интересную книгу автора

воспоминаниях с полем, с мужицкими избами, а потом и с ними, и с моим
воспитателем. Чуть не все свободное от учения время я, вплоть до поступления
в гимназию, да и приезжая из гимназии на каникулы, провел в ближайших от
Бутырок деревушках, у наших бывших крепостных и у однодворцев. Явились
друзья, и порой я по целым дням стерег с ними в поле скотину... А
воспитателем моим был престранный человек - сын предводителя дворянства,
учившийся в Лазаревском институте восточных языков, одно время бывший
преподавателем в Осташкове, Тамбове и Кирсанове, но затем спившийся,
порвавший все связи родственные и общественные и превратившийся в скитальца
по деревням и усадьбам. Он неожиданно привязался ко всем нам, а ко мне
особенно, и этой привязанностью и своими бесконечными рассказами, - он
немало нагляделся, бродя по свету, и был довольно начитан, владея тремя
языками, - вызвал и во мне горячую любовь к себе. Он мгновенно выучил меня
читать (по "Одиссее" Гомера), распалял мое воображение, рассказывая то о
медвежьих осташковских лесах, то о Дон-Кихоте, - и я положительно бредил
рыцарством! - поминутно будил мою мысль своими оригинальными, порой даже не
совсем понятными мне разговорами о жизни, о людях. Он играл на скрипке,
рисовал акварелью, а с ним вместе иногда по целым дням не разгибался и я, до
тошноты насасываясь с кисточки водой, смешанной с красками, и на всю жизнь
запомнил то несказанное счастье, которое принес мне первый коробок этих
красок: на мечте стать художником, на разглядывании неба, земли, освещения у
меня было довольно долгое помешательство. Он писал стихи, - сатирические
вирши на злобы дня, - и вот написал стихотворение и я, но совсем не
злободневное, а о каких-то духах в горной долине, в лунную полночь. Мне было
тогда лет восемь, но я до сих пор так ясно помню эту долину, точно вчера
видел ее наяву. Вообще я много представлял себе тогда чрезвычайно живо и
точно.
Учил меня мой воспитатель, однако, очень плохо, чему попало и как
попало. Из языков он больше всего налегал почему-то на латынь, и немало
тяжких дней провел я в зубрежке латинской грамматики.
Года за два до поступления в гимназию (поступил я туда на одиннадцатом
году) я испытал еще одну страсть - к житиям святых, и начал поститься,
молиться... Страсть эта, вначале сладостная, превратилась затем, благодаря
смерти моей маленькой сестры Нади, в мучительную тоску, длившуюся целую
зиму, в постоянную мысль о том, что за гробом. Излечила меня, помню, весна.
Отзвуком этого осталось то упоение, с каким отдавался я иногда печали
всенощных бдений в елецких церквах, куда водило нас, гимназистов, наше
начальство, хотя вообще церковных служб я не любил. (Теперь люблю
- в древних русских церквах и иноверческие, то есть католические,
мусульманские,
буддийские, - хотя никакой ортодоксальной веры не держусь).
Гимназия и жизнь в Ельце оставили мне впечатления далеко не
радостные, - известно, что такое русская, да еще уездная гимназия, и что
такое уездный русский город! Резок был и переход от совершенно свободной
жизни, от забот матери к жизни в городе, к нелепым строгостям в гимназии и к
тяжелому быту тех мещанских и купеческих домов, где мне пришлось жить
нахлебником. Учился я сперва хорошо, воспринимал почти все легко, потом
хуже: новая жизнь сделала то, что я стал хворать, таять, стал чрезмерно
нервен, да еще на беду влюбился, а влюбленность моя в ту пору, как, впрочем,
и позднее, в молодости, была хотя и чужда нечистых помыслов, но