"Николай Булгаков. Я иду гулять " - читать интересную книгу автора

сын Вовка) вылезал в свое специальное слуховое окно на крыше. (Эх, так мы и
не слазили туда, не посмотрели, что там было, как было оборудовано! Но уж
слишком это была его обитель, он мог накричать, было страшно, конечно.) Он
вылезал, брал длинный шест с тряпкой на конце и гонял своих голубей. Или
просто свистел на них. А они кружили над двором, высоко. (Когда я пошел в
школу, то в перемену видел в окошко кусочек их траектории... Из школы двор
казался ужасно домашним, своим).
Наш двор был до подземли! Когда мы были маленькими, подвал нашего
флигеля был тесно заселен. Я помню там комнаты со странной скошенной
дверью - они углом выходили в коридор, чтобы больше семей поместилось. Потом
все разъехались, получили квартиры. Мне запомнился сгорбившийся старичок с
зеленой лысиной, который жил в подвале и постоянно был сердит, прежде всего,
конечно, на нас, что мы бегаем. Все, кто жил в подвале, вообще были сердиты
на нас больше всех. Мы бегали, закрывали свет (у них и так днем иногда
горели лампочки), могли разбить стекло мячом. И мы всегда больше всего
боялись, как бы мячик не попал в яму, где подвальное окно. (Ну, как
боялись... - мы об этом, конечно, не думали, просто в самую ту минуту, когда
на нас кричали, вспоминали и начинали бояться, а так были самозабвенны.) О,
несчастному приходилось тогда быстро спрыгивать за мячом почти прямо к ним и
выслушивать, как на него из-за стекла ругались, в любую минуту могли вообще
от злости выскочить, если долго провозишься.
Старичок из подвала давно умер. Но я помню его руки: большой палец не
прямой, а галочкой, горбатый - вот мы играем, а он почему-то не ругается, а
взял что-то, с чем мы играем, на минуту в руки и рассматривает на
скамеечке... И не страшный. Наверное, был хороший день.
В подвале была котельная. Приходил добрый истопник Захарыч, очень худой
и в огромных валенках, которые с него сваливались. И к нему приходила его
жена, толстая, он ее очень складно называл для меня "тетка Таня". Захарыч
разрешал спускаться к нему и хоть целый день смотреть. Огонь и красные угли!
И никто не знает, что ты здесь...
Последний раз я помню подвал, когда его переоборудовали под какую-то
контору "Группа ПОР и архив". Стекольщика, который там работал, мы попросили
вставить стекла и у нас. Он сделал. Я вместе с ним спустился. В подвале уже
не жили. На столе, покрытом газетой, стояла водка и лежал копченый лещ.
Стекольщику было скучно пить водку одному, и он позвал меня, мальчишку. А
мне было страшно интересно. Здесь все не так. Мы сидим в подвале, откуда во
двор я никогда не смотрел. Наверху земля. И мама не знает. Я то и дело
озирался по сторонам, смотрел на ноги проходящих. Было здорово.
Теперь в подвале просто склад. Мебель.
Коля жил в огромной коммунальной квартире. И в этой квартире (номер
двадцать семь в нашем дворе) жили абсолютно все. В частности, в ней жила
очень толстая некая Сурнучова, престарелая дочь того Сурнучова, которому до
революции принадлежали все три наших флигеля - дом восемь в Тихвинском
переулке. Она у меня зачитала том Зощенко. Вдруг она попросила меня однажды
что-нибудь почитать. Мне показалось, что Сурнучовой (она любила щелкать
семечки) должно будет по фактуре понравиться, и я дал ей Зощенко. Наверное,
он ей очень сильно понравился, она его зачитала. А до этой просьбы мне
ощущалось, что она ко мне плохо относится - как всякая старая тетя к
мальчишке, который "ходит топчет пол".
Каждый день я кричал с улицы на второй этаж в Колькино окошко: