"Михаил Булгаков. Сорок сороков." - читать интересную книгу автора

пешеходов. Грузовики, ковыляя и погромыхивая цепями, ползут по
разъезженному рыхлому бурому снегу. В ясные дни с Ходынки летят с басовым
гудением аэропланы. На Лубянке вкруговую, как и прежде, идут трамваи,
выскакивая с Мясницкой и с Большой Лубянки. Мимо первопечатника Федорова
под старой зубчатой стеной они один за другим валят под уклон вниз к
Метрополю. Мутные стекла в первом этаже Метрополя просветлели, словно с них
бельма сняли, и показали ряды цветных книжных обложек. Ночью драгоценным
камнем над подъездом светится шар. Госкино-II. Напротив через сквер
неожиданно воскрес Тестов и высунул в подъезде карточку: крестьянский суп.
В Охотном ряду вывески так огромны, что подавляют магазинчики. Но Параскева
Пятница глядит печально и тускло. Говорят, что ее снесут. Это жаль. Сколько
видал этот узкий нроход между окнами с мясными тушами и ларьками букинистов
и белым боком церкви, ставшей по самой середине улицы.
Часовню, что была на маленькой площади, там, где Тверская скрещивается
с Охотным и Моховой, уже снесли.
Торговые ряды на Красной площади, являвшие несколько лет изумительный
пример мерзости запустения, полны магазинов. В центре у фонтана гудит и
шаркает толпа людей, торгующих валютой. Их симпатичные лица портит одно:
некоторое выражение неуверенности в глазах. Это, по-моему, вполне понятно:
в ГУМе лишь три выхода. Другое дело у Ильинских ворот - сквер, простор,
далеко видно... Эпидемически буйно растут трактиры и воскресают. На Цветном
бульваре в дыму, в грохоте рвутся с лязгом звуки "натуральной" польки:

Пойдем, пойдем, ангел милый,
Польку танцевать с тобой.
С-с-с-с-с-лышу, с-с-с-лышу, с-с-с...
Польки звуки неземной!!

Извозчики теперь оборачиваются с козел, вступают в беседу, жалуются на
тугие времена, на то, что их много, а публика норовит сесть в трамвай.
Ветер мотает кинорекламы на полотнищах поперек улицы. Заборы исчезли под
миллионами разноцветных афиш. Зовут на новые заграничные фильмы, возвещают
"Суд над проституткой Заборовой, заразившей красноармейца сифилисом",
десятки диспутов, лекций, концертов. Судят "Санина", судят "Яму" Куприна,
судят "Отца Сергия", играют без дирижера Вагнера, ставят "Землю дыбом" с
военными прожекторами и автомобилями, дают концерты по радио, портные шьют
стрелецкие гимнастерки, нашивают сияющие звезды на рукава и шевроны, полные
ромбов. Завалили киоски журналами и десятками газет...
И вот брызнуло мартовское солнце, растопило снег. Еще басистей
загудели грузовики, яростней и веселей. К Воробьевым горам уже провели
ветку, там роют, возят доски, там скрипят тачки - готовят всероссийскую
выставку.
И, сидя у себя в пятом этаже, в комнате, заваленной букинистическими
книгами, я мечтаю, как летом взлезу на Воробьевы, туда, откуда глядел
Наполеон, и посмотрю, как горят сорок сороков на семи холмах, как дышит,
блестит Москва. Москва-мать.