"Чарльз Буковски. В тот день мы говорили о Джеймсе Тэербере" - читать интересную книгу автора

- Умница!
Потом, просто чтобы порисоваться, когда я тут хвораю у него на глазах,
как последняя собака, он уходил в угол, становился на голову в своих
мудацких бермудах, скрещивал ноги, смотрел на меня вверх тормашками и
говорил:
- Знаешь, Буковски, если ты когда-нибудь протрезвеешь и наденешь
смокинг, я тебя уверяю, стоит тебе в таком виде войти в комнату, все женщины
попадают в обморок.
- Не сомневаюсь.
Потом легким полусальто он вскакивал на ноги.
- Хочешь завтракать?
- Андре, я уже тридцать два года не могу завтракать.
Потом раздавался стук в дверь, легкий и такой деликатный - можно было
подумать, какая-то на хер синяя птица стучится крылышком, умирает, просит
глоток воды.
Обычно это были два или три молодых человека с какими-то соломенными,
обтруханными бородами.
Обычно мужчины, но иной раз появлялась и вполне приятная девушка, и мне
!k+. тяжело уходить, когда появлялась девушка. Но тридца сантиметров в покое
было у него - плюс бессмертие. Так что я всегда знал свое место.
- Слушай, Андре, голова раскалывается... Я, пожалуй, пройдусь по
берегу.
- Ну что ты, Чарльз! Ей-Богу, это лишнее!
И, не успеешь дойти до двери, она уже растегнула у Андре ширинку, а
если бермуды без ширинки, так лежат уже у француза на щиколотках. И она
хватает тридцать этих сантиметров, спокойных, посмотреть, что сними будет,
если их маленько раздразнить. И Андре уже задрал ей платье, и пальчик его
шебаршится, протискивается под тугие чистые розовые трусики, отыскивая
секрет дырочки. А для пальца всегда что-нибудь было: как будто бы новая
запыхавшаяся дырочка спереди ли сзади, и при его мастерстве он всегда умел
прошмыгнуть, проторить дорожжку кверху промеж тугого свежестираного розового
и пробудить интерес в дырочке, отдыхавшей не больше восемнадцати часов.
Так что мне постоянно приходилось гулять по пляжу. Поскольку час был
ранний, я был избавлен от необходимости созерцать гигансткий развал
человеческих отходов, стиснутых, харкающих, хрюкающих выпуклостей. От
необходимости наблюдать хождение и лежание этих жутких тел, запроданных
жизней - ни глаз, ни голосов, ничего, даже сознания, - просто отбросы говна,
грязь на кресте.
А поутру тут было неплохо, особенно в будние дни. Все принадлежало мне,
и даже склочные чайки - особенно склочные по четвергам и пятницам, когда с
пляжа исчезали крошки и пакеты, - для них это было концом Жизни. Они не
соображали, что в субботу и воскресенье толпы вернутся, со своими сосисками
в булках и разными бутербродами. Да, думал я, может быть, чайкам еще хуже,
чем мне? Может быть.
Однажды Андре пригласили выступить где-то - в Чикаго, в Нью-Йорке, в
Сан-Франциско, в общем, где-то; он уехал, и я остался в доме один. Можно
было попользоваться пишущей машинкой. Ничего хорошего из нее не вышло. У
Андре она работала вполне исправно, даже удивительно было, что он такой
замечательный писатель, а я нет. Казалось бы, междц нами не такая большая
разница. Но она была - он умел приставлять слово к слову. А когда я заправил