"Чарльз Буковски. Жизнь и смерть в благотворительной палате" - читать интересную книгу автора

меня напоили! Я подписал договор. Я продал все права на экранизацию "Голого
завтрака" за пятьсот долларов. А, дъявол, ничего не вернешь!"
Берроузу, конечно, повезло - картину снимать раздумали, а пять сотен
остались при нем. А я по пьяному делу продал какое-то свое говно за
пятьдесят долларов сроком на два года, и оставалось терпеть еще восемнадцать
месяцев. Так же нагрели Нельсона Олгрена - на "Человеке с золотой рукой" они
заработали миллионы, Олгрен получил шиш. Пьян был и не прочел того, что они
напечатали петитом.
Накололи меня и с правами на "Записки старого козла". Я был пьян, а они
привели восемнадцатилетнюю проблядь в мини чуть не до пупка, на каблуках и в
длинных чулках. Я два года с женщиной не спал. Подписал не глядя. А в нее,
наверно, на грузовике можно было въезжать. Правда, я этого так и не
проверил.
И вот я на мели, пятидесятилетний, невезучий, бесталанный, не могу
устроиться даже продавцом газет, швейцаром, судомоем, а у французского
бессмертного в доме дым коромыслом - все время стучатся в дверь молодые люди
и молодые женщины. А дом какой чистый! Сортир у него выглядел так, как будто
там никогда не срали. Все в белом кафеле и толстенькие пушистенькие коврики.
Диваны новые, стулья новые, холодильник блестит как сумасшедший зуб, который
терли щеткой, пока он не заплакал. На всем, на всем печать изысканности,
безболезненной, безмятежной, неземной. И каждый знает, что сказать и как
себя вести - по уставу - скромно и без шума: большие потягушки, и пососушки,
и ковыряшки в разнообразных местах. Мужчины, женщины; дети допускаются.
Мальчики.
И кокаин. И героин. И конопля. Азиатская. Мексиканская. Тут тихо
делалось Искусство, и все приветливо улыбались, ждали, потом делали.
Уходили. Потом приходили обратно.
И даже виски было, пиво и вино для таких остолопов, как я... сигары и
глупость прошлого.
Бессмертный французский поэт без устали занимался этими разнообразными
делами. Он вставал рано и делал разнообразные упражнения йоги, а потом
вставал и смотрел на себя в большое зеркало, смахивал капельки легкого пота,
а потом принимался за свои громадные муде - заботился об их долголетии, -
поднимал их, поправлял, любовался и отпускал наконец: ПЛЮХ.
А я тем временем шел в ванную блевать. Выходил.
- Ты не напачкал там на полу, Буковски?
Он не спрашивал, не умираю ли я. Он беспокоился только о чистоте пола.
- Нет, Андре, я отправил всю рвоту по надлежащим каналам.
- Умница!
Потом, просто чтобы порисоваться, когда я тут хвораю у него на глазах,
как последняя собака, он уходил в угол, становился на голову в своих
мудацких бермудах, скрещивал ноги, смотрел на меня вверх тормашками и
говорил:
- Знаешь, Буковски, если ты когда-нибудь протрезвеешь и наденешь
смокинг, я тебя уверяю, стоит тебе в таком виде войти в комнату, все женщины
попадают в обморок.
- Не сомневаюсь.
Потом легким полусальто он вскакивал на ноги.
- Хочешь завтракать?
- Андре, я уже тридцать два года не могу завтракать.