"Чарльз Буковски. Жизнь и смерть в благотворительной палате" - читать интересную книгу автора

мне было сорок девять, еще не пятьдесят - оставалось несколько месяцев. И с
живописью у меня не клеилось. Недавно вышла книжечка стихов "Небо, самое
большое спускалище"; четыре месяца назад я получил за нее около сотни
долларов, а теперь она библиографическая редкость, стоит двадцать долларов у
букинистов. У меня же и экземпляра не осталось. Друг украл, когда я был
пьян. Друг?
Удача мне изменила. Меня знали Жене, Генри Миллер, Пикассо и прочие, и
прочие, а я не мог устроиться даже судомоем. Попробовал в одном месте, но
меня с бутылкой вытерпели только одну ночь. Одна из владелиц, большая
толстая дама, возмутилась: "Да он не умеет мыть посуду!" Потом показала мне:
сперва опускаешь посуду в одну половину раковины - там какая-то кислота, - а
потом уже переносишь в другую, с мыльной водой. В ту же ночь меня уволили.
Но я успел выпить две бутылки вина и съесть половину бараньей ноги,
оставленной на столе.
В каком-то смысле ужасно - кончить свои дни нулем, но еще больнее то,
что у меня была пятилетняя дочь в Сан-Франциско, единственный человек на
свете, которого я любил, и она нуждалась во мне, нуждалась в туфлях и
платьях, в пище, в любви, а письмах, в игрушках и, хотя бы изредка, в
свиданиях со мной.
Мне пришлось поселиться у одного великого французского поэта, который
жил теперь в Венисе, Калифорния, и этот поэт был двухснастным, то есть
употреблял и мужчина, и женщин; и обратно. Человек он был симпатичный и
блестящий, остроумный говорун. Он носил паричок, то и дело соскальзывающий,
так что, пока он говорил с тобой, эта дрянь все время надо было поправлять.
Он говорил на семи языках, но со мной вынужден был говорить по-английски. И
на всех языках он говорил как на родном.
- А, не волнуйся, Буковски, - с улыбкой говорил он мне, - я о тебе
позабочусь!
У него был тридцатисантиметроый член (в спокойном состоянии), и, когда
он прибыл в Венис, некоторые передовые газетки напечатали рецензии и
извещения о его поэтическом даре (одну из рецензий написал я), а некоторые
газетки напечатали еще и фото великого французского поэта - голого. Росту в
нем было метра полтора, а грудь и плечи заросли волосами. Эта шерсть
покрывала его всего от шеи до мошонки - черная сальная вонючая масса, - и
аккурат посреди фотографии висела эта чудовищная штука, толстая, головастая.
Фитюлька с моржовым прибором.
Француз был одни из величайших поэтов двадцатого века. Он только одно
знал: сидеть и писать свои говенные нетленные стишки. У него были два-три
спонсора, они присылали ему деньги. Как не присылать (?): нетленный член,
-%b+%--k% стихи. Он знал Корсо, Берроуза, Гинзберга и прочих. Знал всех этих
ребят, которые жили в одном месте, появлялись вместе, вместе е...сь и
творили порознь. Он даже встречал Миро и Хема, когда они шли по авеню: Мир
нес боксерские перчатки Хема, и они шли к полю битвы, где Хемингуэй
намеревался расквасить кому-то хавало. Ну конечно, они знали друг друга и
остановились на минуту перекинуться блестящими кусочками разговорного говна.
Бессмертный фарнцузский поэт видел Берроуза у него на квартире, когда
"пьяный в стельку" Берроуз ползал по полу.
- Он напоминает мне тебя, Буковски, никакого выпендрежа. Он пьет,
покуда не падает под стол с мутным взглядом. А в ту ночь он ползал по ковру
и не мог встать. Только поднял ко мне лицо и скзаал: "Они меня нае...ли. Они