"Юрий Буйда. Беспричинный человек (рассказы)" - читать интересную книгу автора

башмак.
Произошло же то, что, наверное, и не могло не произойти. В отсутствие
жены Мыня вновь забрался в гостиную, чтобы исполнить профессиональный долг
арета. Увидев человечка, черный кот обезумел. От его рывка стол упал набок,
шелковая петля соскочила с ножки, и зверь одним прыжком настиг бросившегося
бежать Мыню.
Человечек хоть и выхватил лепу, но слепулить уже не успел.
Кошачьи зубы сомкнулись на его шее.
Вечером Ванда отыскала Мынины останки в гостиной. Она легла ничком. Не
лежалось. Она пошла в кухню и долго пила из-под крана. Долго сидела у окна,
зажигая спичку за спичкой. Наконец сняла с кухонного стола клеенку,
тщательно выскоблила столешницу ножом и легла. И бесполая черная ночь объяла
ее.
Там ее и обнаружили - на столе в кухне, со скрещенными на груди руками,
с жалобной улыбкой, замерзшей на губах.
Пришлось звать десяток здоровенных мужиков, чтобы вынести из дома ее
огромное тело. Под его тяжестью у грузовика полопались рессоры. Часа два, с
пыхтеньем и руганью, мужики втаскивали Ванду на верхний этаж больницы, где
женщину должен был осмотреть доктор Шеберстов. Но прежде надо было
освободить ее левую ногу от уродливого грязного ботинка. Поглазеть на эту
процедуру сбежался весь персонал. Доктор Шеберстов так долго возился с
заскорузлой шнуровкой, что некоторые медсестры, не выдержав напряжения,
попадали в обморок. Наконец башмак был снят, и мы увидели - да-да, мы
увидели это: у этой огромной бабищи левая нога была ножкой - маленькой,
изящной, божественно красивой, с жемчужными ноготками, она напоминала едва
распустившийся розовый бутон и благоухала, как три, как тридцать три, нет,
как триста тридцать три роскошных августовских сада, плодоносящих в том
краю, которого могут достигнуть лишь сердце, смерть и любовь...

СТАРУХА ЦЕ-ЦЕ

Домик ее, обмазанный розоватой птичьей глиной (она натаскала глину с
речного откоса, где были птичьи гнездовья), стоял чуть на отшибе, между
старым запущенным парком и рекой, там, где вымощенная красным кирпичом улица
Семерка переходила в серо-песчаную дорогу, тянувшуюся вдоль железнодорожной
линии к Вильнюсу. Звали ее Цецилией, но, поскольку выговорить это имя было
мало кому под силу, старуху нарекли Це-це. Характером она была именно в
зловредную муху, и хотя вреда никому не причиняла - в ее-то годы, - но
поязвить, поругаться, непрошено встрять в уличную ссору - хлебом не корми.
Сколько себя помнили люди, старухе Це-це всегда было сто лет.
Когда-то она жила с дочерью, но вскоре та уехала, где-то далеко вышла
замуж и лишь изредка напоминала о себе праздничной открыткой.
Двор ее - единственный в городке - не был обнесен забором, поэтому
собаки и куры чувствовали себя вольготно в старухиных владениях, а ничейные
кошки всегда находили на крылечке щербатую тарелку с молоком. Глядя на
зверьков, жадно лакающих молоко, Це-це лишь ядовито цедила: "Что,
проститутки? Не будь меня, сдохли б".
Огородик, пяток кур да коза поддерживали старухино существование.
Никто не понимал, зачем Це-це обмазывает свой кирпичный домик птичьей
глиной, которая зимой трескалась и осыпалась, - но весной, по теплу, старуха