"Янка(Иван Антонович) Брыль. Нижние Байдуны" - читать интересную книгу автора

времен короля Зигмунта-Августа, который наш отец выпахал у самой деревни -
через четыре столетия.
Теперь глянем и вперед.
Дядька Бохан-Калоша не только пережил своего друга Захара Качку, но еще
и в партизанах побыл. За сыном Веней пошел, когда уже не мог укрыться от
полицаев. Возраст у него был меж тем не тот, чтобы ходить на операции, и
дядька досматривал при штабе коней. Однажды только и выбрался в район,
одолжив наган. Шел по деревням близ пущи и в хатах, куда заходил перекусить
к знакомым, спрашивал: "Как тут моя разведка? - Потому что жил он с
разведчиками в одной землянке. - Если что плохо, не скрывайте, говорите. Ой
дам, ой проучу!.." И надо же было старому чуть не в лоб напороться в сумерки
на засаду. Удрал от нее таким осторожным кругом, что в лес, домой, вернулся
из своего похода только на пятый день. Хлопцы смеялись, и сын его, толковый
веселый Веня-минер, тоже смеялся. А сам старик позлился, пофыркал, однако
воинственного форсу и после этого не утратил. Когда переписывали как-то
бригаду и писарь спросил у "деда" о звании в первую мировую войну, Иван
Степанович скромно, с полной убежденностью сказал: "Что же, пиши -
лейтенант".
И о летании своем, совсем уже мифически устарелом, не забывал. Сам я
однажды слыхал, как он рассказывал об этом новому человеку. Из соседней
бригады пришел к нашему комиссару адъютантом бойкий варшавский еврей
Крамарчик, и "дед" начал его где-то на третий день завораживать своим
прошлым. Я как раз ночевал в лагере, приехал из района с донесением, лег
раньше один в землянке и через приоткрытые двери то слышал, то не слышал, о
чем там во дворе наш седенький воркует. Потом они вошли вдвоем в землянку,
старик для верности спросил, не заснул ли я, я притаился, и он продолжал:
- Итак, значит, когда я командовал воздухоплавательной ротой...
От этого повышения по службе я не выдержал, тыкнул.
- А, стервец, ты не спишь!..
После освобождения, летом и осенью сорок четвертого, он работал
участковым финагентом, ходил с офицерской сумкой, в которой были бумаги,
химический карандаш, кусок хлеба и собранные деньги, никогда не разлучался с
недавно нажитой винтовкой, а на куртке его красовалась медаль партизана
Великой Отечественной войны.
В ту зиму дядька Иван и помер. Старая Алена, тетка очень медлительная,
сонно сказала, что, может, его не только с медалью, но и с винтовкой надо
похоронить: "Уж очень он ее любил". Веня был на фронте, но и дочки
разобрались, что с винтовкой не надо. А медаль пошла туда, где давно лежат
Корешковы, - может, за Шипку, может, за Севастополь, а то и за Кавказ...
Если вернуться снова во времена моего детства, так про дядьку Ивана
надо сказать прежде всего, что жил он очень бедно. Все дети служили, кто в
имении, кто у раввина, кто у кулака, и Веня, и девчата - с самого
малолетства. А отец с буланкой кое-как переворачивал свою полоску с боку на
бок, с одной стороны, бедняк, а с другой - еще и лентяй, смолоду
подпорченный легким хлебом.
Мой крестный, портной Рафалок, человек душевный и малость бывалый,
разъяснял мне это так:
- Ваня Бохан-Калоша если б жил в городе, дак, может, и жил бы
как-нибудь по-людски. А тут - ни вола его, ни осла его...
Такое приспособление к бедности, такое прочтение десятой Моисеевой