"Янка(Иван Антонович) Брыль. Нижние Байдуны" - читать интересную книгу автора

заповеди о грехе зависти: "Не пожелай дома ближнего твоего... ни жены
ближнего твоего, ни вола его, ни осла его..." И т.д.
- Папа, вы мне купили черевички?
Несмелый детский вопрос, от которого у иного отца душа перевернется. А
он, Иван Степанович, вернулся с ярмарки подвыпив.
- Тибе черевички? - защищается он. - Тибе платьице? - То девочкам, а
это - сыну, мальчику: - А тибе, може, галстук или шляпу канотье? А спросили
вы, стервецы, а здоров ли ты, папенька? А?
Дети были молчаливые, покорные, как будто все трое - и девочки, и
Веня - по матери. На таком вопросе о черевичках или о чем-нибудь другом
претензии их и кончались. Да и случалось такое только тогда, когда они были
маленькие. Подросли, разошлись по службам и сами уже старались не только для
себя, но и в дом.
А папенька долго был молодым. Если в их хате вечеринка, так он еще и
поучит молодежь танцевать городскую ойру. (Еще одно его такое же длинное
прозвище: "Ой, ци-дри-ца, ойра, ойра!") Парням-пожарникам, когда они
временами налаживали в праздник свои занятия, Летчик показывал, что такое
настоящая гимнастика, даже на импровизированном турнике. А уж дольше всего
он пел. И в партизанах, бывало, вечером в притихшей землянке. Уже старый,
немощный, но все еще молодо-сильным, хоть никогда не звучным, грудным,
приятным голосом.
...Только этим и похож на отца Веня Бохан-Калоша, мой тихий друг с
самого детства. Работает он в Гродно слесарем на заводе, видимся мы
временами летом в Нижних Байдунах. Однажды пели за столом, дошли и до такой:
"Звенит звонок насчет поверки" - про Ланцова, что умел удирать из-за
решеток.
- Мой Летчик очень любил эту песню, - сказал тогда Веня добродушно,
снисходительно, как про кого-то младшего. И, помолчав немного, засмеялся: -
Помнишь, как они воевали когда-то с Захарой, Тангу и Петергоф?..
Этот разумный, добрый смех и мне позволил описать его отца - не для
осмеяния, а только с улыбкой.


НА СОЛОМЕННОЙ ЭСТРАДЕ

Перекрывают хату.
Солома щетинится солнечным золотом еще не очень высоко: кроющие дошли
до половины стрехи. Однако и там они - выше над всей своей будничностью, в
приподнятом настроении.
Мне так кажется. Я подаю им снизу то тяжелые, тугие снопы соломы, то
длинные, гибкие "повязки", жердочки, то крученую лозу. И слушаю их
философский диспут.
Разговор в большинстве своем, как говорится, не для печати.
Мне пятнадцать лет. Я сам не очень выражаюсь даже поодаль от дому, в
мужской компании, но к деревенской "скоромности" и я приучен сызмальства.
Из города мы вернулись позже всех тех, кто были беженцами, мне пошел
тогда пятый год, и новые дружки очень смеялись надо мной, когда я бросался
защищать курицу от петуха. Свиные пастушки, они по приказу родителей сами
гоняли свиней к хрякам. Гонял потом и я. Ну, а когда уже к Туркову жеребцу -
страшнейшему, заливисто ржущему красавцу - приводили кобылу, от нас, и