"А жизнь идет..." - читать интересную книгу автора (Гамсун Кнут)

XII

Сколько времени у занятого старосты отнимают самым нелепым образом! Августа зовут то туда, то сюда, с ним советуются и его отвлекают ненужными разговорами; иногда подходит шеф и задаёт ему вопрос, но Август не в состоянии покрывать цементом стены гаража и отвечать, он может отвечать, только стоя навытяжку перед своим шефом.

— Умеешь ли ты сам управлять автомобилем, На-все-руки?

— У меня нет на это бумаги.

— Удостоверения? У меня оно есть, — говорит шеф, — но только на английском языке. Узнай, пожалуйста, что нам обоим необходимо проделать, чтобы получить разрешение ездить на автомобиле. Мне бы хотелось, чтобы в случае нужды ты мог заменять меня. Отличный выходит гараж.

— Только бы мы успели его сделать.

— Надеюсь, что успеете. Какая досадная история с этим мальчиком, который упал!

На-все-руки: — Я предостерегал мальчиков не два, а десять раз, но это не помогло.

— Они совсем дикие. К тому же и у самого доктора вырвали глаз, и ему надо в больницу. Пароход отходит завтра. Знаете что, вы бы трое могли пойти на пристань и помочь доктору и мальчику подняться на борт.

— Будет сделано.

— Отлично, На-все-руки, и пожалуйста, разузнай, как нам добыть удостоверение. Кажется, нужно обратиться к ленсману или к окружному судье...

Немного погодя пришёл начальник телеграфа, книжный червяк, и Августу опять пришлось стоять навытяжку.

— Нет, больше нет русских книг, и никаких других редких книг.

— Дело в том, — говорит начальник телеграфа, — что я купил русскую библию.

— Ах, так! Ну, я так и знал! — восклицает Август. — Он обратил её в деньги!

— Он сам принёс её мне.

— Сколько вы за неё заплатили?

— Скажите мне раньше, сколько он сам заплатил?

— Свинство по отношению к святой книге! — сказал Август. — Если б я это знал, я никогда бы её не отдал ему.

— Я заплатил пять крон. Пожалуй, слишком много?

Август: — Больше я не пущу его к себе. Однажды он попробовал утащить у меня совершенно новую... то есть я хочу сказать молитвенник, старинный молитвенник.

— На каком он языке?

Август принимается теперь за работу и говорит:

— Больше его ноги не будет у меня...

Потом у дорожных рабочих произошло недоразумение с кузнецом. Пришёл Адольф и пожаловался: кузнец этот — безбожный человек, пусть На-все-руки сам потолкует с ним.

Прекрасно. На-все-руки бранился с кузнецом, — это неумелый парень, буравы ломаются, он не умеет их закаливать.

— Я не умею закаливать?

— Да, не умеешь. А если ты не будешь лучше работать, то ты получишь от нас заказ на последний бурав и последний крюк.

Кузнец смеётся:

— Я здесь единственный кузнец, и другого я не знаю. Может, ты хочешь звонаря попросить оттачивать твои инструменты?

— Я телеграфирую, чтобы мне прислали кузнечный горн, и буду работать сам. И как бы там ни было, но консул достаточно влиятелен, чтобы пригласить в Сегельфосс порядочного кузнеца.

Кузнец бледнеет:

— Порядочного кузнеца? Я учился у самого корабельных дел мастера Орне из Тромсё.

— Но ты не умеешь закалить бурав так, чтобы он не ломался.

— Прекрасно, я не умею. Но если ты умеешь, то в таком случае поучи меня, как делать! Ха-ха-ха!

На-все-руки некогда, совершенно некогда, но он крестится, кладёт на огонь железный прут и велит Адольфу раздувать меха.

Кузнец злорадно созерцает. На-все-руки не кузнец, но он мастер на все руки, также и кузнец. Дело, к которому он прикасается своими руками, не может не удаться; да ему и прежде случалось сталкиваться с каждым ремеслом, случалось стоять и перед наковальней и закалять даже сталь.

И конечно, ему удаётся. Он делает прут более тонким, внимательно следит за жаром, держит наготове горсть песку на тот случай, если жар будет слишком силён, сплющивает прут, поколачивает тоненьким молотком, кладёт в третий раз на огонь, на этот раз на малый огонь, — до чего осторожно, до чего обдуманно!

— Ну, как ты поступишь в дальнейшем? — насмешливо спрашивает он кузнеца. — Конечно, ты отправляешь прут в ведро с водой — и готово! Но не так поступаю я.

Да, он поступил не так: На-все-руки воткнул прут в ящик с песком, подержал там чуть-чуть, — о, всего лишь полмгновенья! — поглядел, получился ли нужный голубоватый оттенок, потом осторожно и испытующе опустил самый кончик в воду, подождал, чтобы голубоватый оттенок совсем сошёл, опять опустил прут в воду, помешал тихонько в воде, дал ему постепенно остыть.

Они попробовали поточить его напильником, но напильник не взял. Кузнец одобрительно кивнул головой. Они попробовали твёрдость кончика о наковальню, кончик не согнулся. Кузнец опять кивнул головой.

— Хорошо, я попробую делать так же, — смиренно сказал он. — Теперь отточи бурав!

— Мне некогда. Но поступай приблизительно так же и с буравами, — поучал На-все-руки. — А крючья накаляй немного меньше, потому что они из сплава стали и железа. Ты должен научиться этому. И помни — осторожный и продолжительный закал!

На-все-руки повезло, и он заважничал, но неизвестно, повезло ли бы ему во второй раз. Может быть, он проделал несколько лишних манипуляций. Но он доказал свою правоту и остался победителем.

На-все-руки обратился к Адольфу:

— В некоторых местах нам следует проверить дорогу. А то, я боюсь, автомобиль с трудом проедет, крылья будут задевать за стену. Нам придётся или надстроить с левой стороны, или взорвать больше с правой. Я зайду к вечеру и посмотрю, что обойдётся дешевле. А так, верно, всё у вас обстоит благополучно?

Адольф ответил не сразу:

— Да все этот Франсис!

— Что с ним такое?

— Да он всё продолжает.

На-все-руки: — Что ты за чучело, Адольф, что позволяешь Франсису дразнить себя! Кланяйся ему от меня и передай, чтобы он не безобразничал на дороге и не ссорился.

Сделано...

Но сколько времени потеряно! Опять задержка, тоска. На следующий день на работу не является Александер.

— Час от часу не легче! — восклицает огорчённый На-все-руки.

— Он коптит лососей, — возражает ему на это Стеффен.

— Мы никогда не закончим гараж.

— Но консулу выгоднее отправить вовремя лососину.

— Выгоднее, выгоднее! — передразнивает его На-все-руки. — К чему вся эта мелочь? Я строю дорогу в горах и гараж в городе. Мало, что ли, я делаю для процветанья и прогресса всей местности, и города, и человечества? И как тебе не стыдно так говорить!

— Я только сказал, где Александер. Нечего из-за этого огрызаться.

— Ты хорошо знаешь Северную деревню? — спросил На-все-руки.

Стеффен: — Я сам из Северной деревни.

— Значит, ты знаешь парня, которого зовут Беньямином?

— Как же! Так сказать, наш сосед.

— Парень двадцати четырёх лет. У них свой двор?

— Да.

— Ступай и приведи его сюда.

— Как? сейчас?

— Да. Пусть он наденет рабочее платье и захватит с собой еду.

Беньямин пришёл только после обеда; полдня пропало даром. «Полдня!» — думает, вероятно, огорчённый староста. На-все-руки говорит кратко и повелительным тоном. Может быть, хочет порисоваться перед новым человеком, может быть, имеет на то особые причины. Беньямин приветливый парень, несколько медлительный, не особенно ловкий, но он делает то, что ему указывают. Это ему достанется Корнелия. Он обыкновенного роста и обыкновенной ширины в плечах, у него жирные чёрные волосы, веснушки на носу. — Это ему достанется Корнелия, но, впрочем, это ещё неизвестно. В нём нет ничего интересного, совсем ничего, ни капли.

Единственное, что в нём привлекательно, — это его молодость; но мужчина должен быть стар.

Они хорошо работают до самого вечера и затем подготовляют всё к следующему дню. Вероятно, утром придёт Александер, и их будет четверо. Это будет очень кстати. Только бы пароход пришёл вовремя. Тогда они ещё с вечера проводят доктора с сыном на пароход и не потеряют понапрасну рабочее время.

Но не тут-то было: на стене лавки появляется объявление о том, что пароход с севера запаздывает от самой Сёньи.

Утром они принимаются за работу, вчетвером им удаётся кое-что сделать, Беньямин здоровенный парень, правда, не семи пядей во лбу, — не стоит преувеличивать, и к тому же он отпустил себе бороду, — удивительно, чего только люди не выдумают! Но На-все-руки постепенно приглядывается к нему.

— Здорово ты дробишь камень: всё равно как царь какой или капитан. Надо отдать тебе справедливость.

Они работают часа два-три, затем с берега доносится гудок парохода. Ну, конечно, как раз тогда, когда они только что вошли во вкус! Словно ток пробегает по ним. Александер первый покидает их: он должен принять канат; остальные следуют за ним. Такой же ток прошёл и по всему городу: взрослые, дети, собаки — все идут на пристань, появляется даже Иёрн Матильдесен со своей женой Вальборг из Эйры, он стоит и бесстыдно виснет на ней, хотя он в жалких отрепьях, а она в своём красном платье, в зелёную клеточку.

Приходит доктор Лунд, голова у него забинтована марлей, и он без шляпы, а мальчика везут на пружинном матраце, положенном на линейку. Фру Лунд и другой её сын провожают их, также и аптекарь Хольм; присутствуют консул со своей семьёй и другие должностные лица города: всё это так печально, им хочется выразить своё сочувствие.

— Но как же этот ужас случился с вами, доктор?

— И не спрашивайте! Видно, так суждено.

Фру Лунд плачет, нисколько не заботясь о том, что это портит её; она стоит то возле мальчика, то возле мужа, ничего не говорит, только поглаживает их поверх одежды и любит их. Фру Юлия, как только может, утешает её и собственноручно расправляет её помявшийся воротник.

— Хуже обстоит дело с мальчиком, — говорит доктор. — Его бы следовало отправить тотчас же. Может быть, придётся переламывать кость заново!

— Не известно ещё, кому хуже! — отвечает маленькая фру Эстер и качает головой.

На вид, по крайней мере, мальчику вовсе не так плохо. Если его спрашивали, больно ли ему, он улыбаясь отвечал, что да, деревянный лубок вокруг ноги чертовски жесток и на нем больно лежать.

Перенести матрац с мальчиком на борт было сущим пустяком, и после этого Александеру нужно было погрузить ещё несколько ящиков копчёной лососины, — драгоценный товар отправлялся на юг, золотая валюта. И потом четверо рабочих опять побежали в гараж.

Они могли бы поглядеть, как весь народ пойдёт обратно с пристани, но они не захотели терять время даром: они работали.

И вдруг докторша очутилась в дверях гаража и позвала Августа:

— Август, на минутку!

Августу пришлось всё бросить и пойти: фру Эстер была неутешна, и её надо было успокоить. Август услыхал о происшествии с Осе; под конец фру уже больше не плакала, а только рассказывала. У неё никого не было, кому бы она могла раскрыть эту жуткую тайну; доктор с большим достоинством перенёс несчастье, но потребовал, чтобы она молчала. Да, доктор отнёсся к этому замечательно: ни одного упрёка, хотя она была кругом виновата. Он промыл глаз, вложил его обратно и завязал, но теперь прошло уже много дней, и глаз загноился; он сам думает, что грязные пальцы Осе занесли какую-нибудь заразу. Так ужасно думать об этом! А теперь он опасается и за другой глаз. Вдруг он будет слепой...

— Да нет же! — говорит Август своим обычным уверенным тоном и качает головой. — Этого быть не может.

— Ты так думаешь, Август?

— Да Боже избави, неужели же, если у меня загноится один палец и мне его отрежут, то из-за этого загноятся и остальные девять пальцев.

— Да, это правда, — соглашается она и уступает ему. Ей так легко поверить ему в этом случае.

А у Августа уже готов рассказ из его приключений по свету:

— Был один матрос, у которого выскочил глаз, он завернул глаз в бумажку, сходил к доктору, и тот вставил глаз на место.

— Тот же самый глаз? — спрашивает фру.

— Был ли это тот же самый глаз, или нет, на этом я не стану настаивать, чтобы не приобрести дурной привычки преувеличивать. Но достаточно сказать, что человек отсутствовал несколько дней, а когда снова вернулся на борт, то у него было ровно столько же глаз, как и у всех остальных, Мы подходили к нему вплотную, считали и пересчитывали, — факт оставался фактом. Дело, видите ли, в том, что учёные могут теперь, сделать почти всё, что им захочется. Я помню ещё другого человека. Ему вставили однажды стеклянный глаз, и он уверял, что он совершенно так же хорошо видел этим глазом, как другим. Так что, в конце концов, ему было всё равно, один или два у него стеклянных глаза. И совершенно так же обстоит дело и с ушами, — продолжает Август. — Сколько раз случалось мне видеть в чужих краях, как они по воскресеньям, стоя и разговаривая, вдруг вынимали револьвер из кармана и отстреливали друг другу уши! Нельзя сказать, чтобы я оправдывал такие действия, но это им не причиняло никакого вреда: человек от этого слышал ничуть не хуже. Я, например, никогда не боялся потерять ухо или глаз, или ещё что-нибудь, потому что теперь нет предела тому, что у человека могут зачинить. Этому вы можете поверить.

И фру очень хочется этому верить. Август внушает ей доверие, она говорит с ним языком её детства и юности, на родном языке, ей нечего опасаться его, и уже одно это — благословение и радость.

Август: — Вот дрянь-то дело с малышом вашим, который шлёпнулся вниз!

— Да, но муж мой спокоен за него. Он говорит только, что ему будет ужасно больно, если придётся ломать кость. Но он не останется хромым, и нога будет сгибаться, — так и Осе сказала.

— Да, перелом ноги в наши дни сущий пустяк.

— Ну, прощай, Август, не стану тебя дольше задерживать. Но я непременно должна была рассказать тебе, как всё это произошло. С тобой так хорошо говорить.

— Я бы мог проводить вас в докторскую усадьбу, только уж очень неважное на мне платье.

— Тебе нечего беспокоиться об этом, Август. Я отличию дойду и одна. Дни теперь светлые...

Но когда Август вернулся к работе, исчез Александер. Да, он воспользовался случаем и скрылся через отверстие в задней стене.

— Да куда же он делся, леший этакий? — воскликнул Август. — Куда он удрал?

— Он пошёл к морю, смотреть невод.

Август мог призывать лешего, сколько ему было угодно. Александер ушёл.

У Александера были свои заботы. Ему нужно вынуть лососей из невода, очистить его от водорослей и медуз и опять расставить. Ему нужно приготовить лососей, посолить, выпотрошить и закоптить их, и кроме того, вымыть и вычистить ящики из-под рыбы к следующей отправке. И наконец, он вероятно, считает заслуженным повидаться сегодня со Старой Матерью. Она ведь только что была на пристани, возлюблённая его, и была моложе и желаннее всех; она улучила минутку, взглянула на него и покраснела. Никто не краснел так очаровательно, как она, — эта тёплая плоть.

Он вернулся в усадьбу с лососями и встретил её. Всё шло хорошо, они всё приготовили и зажгли огонь на очаге. Дверь не заперта, ей страшно, но она позволила увлечь себя в закуту. Там темно и тихо.

— Отто!..

Но что-то неладно. Весь дом ходил сегодня на пристань, даже фру Юлия. Этот день не похож на обыкновенные дни: консула потревожили в его конторе, его консульстве, теперь скоро обед, и он вместе с другими возвращается в усадьбу. И это тоже не как всегда.

На этот раз любовники едва-едва успели заметить, как открылась дверь и в кухне скрипнула половица.

— Сваливай все на меня! — успел шепнуть Александер.

И она сейчас же начала браниться. Жена Теодора Из-лавки вспомнила язык своей молодости и пустила его в ход. Лицо её не могло вполне скрыть, что с ней только что случилось что-то желанное, но она бранится упорно, выходит на свет и бросает ему прямо в лицо:

— Я не желаю, чтобы ты всюду совал свой нос! Ах ты, урод этакий, бурьян негодный! Приходишь сюда, чтобы учить меня!

— Чёрт знает как вы ругаетесь! — отвечает ей Александер. Он тоже рассержен, он так взбешён и оскорблён, что мимо неё и мимо консула кидается прямо к двери.

— В чём дело, мать? — спрашивает Гордон Тидеман.

— В чём дело? Он хочет выучить меня смачивать хворост, — пусть только сунется! На что это похоже? Такой урод!

— Юлия просит тебя зайти на минутку к ней, — говорит сын и уходит.

А на следующее утро Александер опять приходит на работу в гараж. Он задумчив и молчалив. В одиннадцать часов он надевает куртку и говорит:

— Я сейчас приду.

Август с досадой строит ему вслед гримасу:

— Я буду рад, когда ты, наконец, перебесишься!

Александер направляется в контору шефа. Уж и нахал же этот цыган! Он задумал что-то, и нет границ его дерзости. Разве шеф может заподозрить, что вчерашнее столкновение между ним и Старой Матерью было условлено заранее? Ничего он не знает, и ничего не хочет знать: он слишком высоко поднялся, чтобы выслеживать и подозревать. Но Александер не желает примириться с тем, что Старая Мать его ругала, Отто Александер этого не допустит, ни в коем случае, — и не просите! Он стучит и входит. На-все-руки настолько воспитан, что имеет обыкновение оставлять свою шапку на полу у дверей, Александер этого не делает. Какое там! — он до того взбешён, что держит шапку в руке и начинает болтать и трепать языком, прежде чем шеф кивком головы разрешит ему это.

— Дело в том, — говорит он, — что я не желаю, чтобы меня ругали на ваших же глазах.

— То есть как это? — спрашивает шеф, поднимает брови и пробует понять: что такое?

— А вчера-то! Вы ведь слыхали.

— Ах, это! — говорит шеф. — Но, дорогой мой, какое это имеет значение?

— В таком случае я лучше уйду, — продолжает Александер по программе, которую он продумал ещё в гараже.

— Всё это ерунда, — говорит шеф.

— Всё может быть, — отвечает оскорблённый Александер и хочет уйти. — Так не будем больше говорить об этом!

И кроме того, он чуть было не надел на себя шапку ещё в конторе. Никогда такой человек, как На-все-руки не позволил бы себе этого. Но шеф прямо ангел доброты и снисходительности: он не звонит в лавку за помощью и не велит выбросить цыгана за дверь. Наоборот, шеф старается образумить упрямца и говорит:

— Но это вчерашнее, — разве стоит на это обращать внимание?

— Да, — выпаливает Александер.

— Но не можешь же ты уйти только по этой причине?

— Как-так — не могу? Смешно даже слышать это.

Шеф взвешивает все «за» и «против», роняет как бы случайно взгляд на крупный счёт за копчёную лососину и говорит:

— Очень жаль, что ты не хочешь дольше оставаться. Как

раз сейчас дело так хорошо наладилось. Ты ставишь меня в затруднительное положение.

Александер тоже взвешивает: может быть, немного рискованно ещё туже натягивать тетиву, и он становится уступчивее:

— А как вы сами находите, разве приятно, когда вас называют бурьяном и уродом только потому, что вы немного поссорились?

— Да, это, конечно, неприятно, — отвечает шеф. — Я этого не понимаю, это совсем на неё не похоже. Она, вероятно, рассердилась потому, что ты стал учить её мочить хворост. А ведь она это делает уже много-много лет: она это делала ещё при моем отце!

— А разве я не знаю? — прерывает его Александер. — Я ведь тогда тоже был здесь. Вы были тогда совсем маленьким, только что родились. Тогда мы вместе мочили хворост, и она никогда не говорила дурного слова.

— Ну, вот видишь. И ты можешь быть уверен, что она всегда похвально отзывается о тебе.

Александер: — Нечего сказать, замечательную похвалу услыхал я вчера!

Он опять взвешивает и проявляет сатанинское лукавство, верх хитрости:

— Одним словом, как бы там ни было с её похвалой, я никуда не уйду, если вы разрешите мне запираться от неё в коптильне.

Шеф откровенно ничего не понимает:

— Хочешь запираться от неё в коптильне?

— Да. Запирать дверь.

— А я думал, что её присутствие совершенно необходимо?

— Это так и есть, этого нельзя отрицать, — соглашается Александер. — Но я многое могу делать совсем самостоятельно, а когда настанет её черёд проделывать все эти фокусы, — подкрашивать товар, придавать ему вкус и запах и всё такое, — тогда я буду звать её.

Шеф обдумывает это:

— Да, я думаю, что она не будет протестовать против такого порядка. Я поговорю с ней об этом. Я даже думаю, что она будет довольна.

Александер возвращается в гараж.

— Я ведь недолго отсутствовал, — не так ли?

Он работает за двух, шутит, таскает мешки с цементом, насвистывает и поёт. И на следующий день он в таком же прекрасном расположении духа. И только через два дня Александер отправляется осматривать невод и собирается коптить лососей.

А со Старой Матерью он держит совет о том, какой момент будет наиболее подходящим, чтобы он смог запереться вместе с ней в коптильне.